Присутствие отцов и Мишкина, и Лазарева на этом митинге также было отмечено, и когда годы спустя они подали заявление на эмиграцию в Израиль, обоих по обвинению в антисоветской деятельности приговорили к длительным срокам заключения в исправительно-трудовых лагерях.
Их семьи потеряли свои квартиры, а сыновья – всякую надежду учиться в университете. Хотя они и обладали необыкновенными умственными способностями, но были обречены всю жизнь заниматься черной работой. Теперь им было по двадцать шесть лет, и именно этих молодых людей искал Эндрю Дрейк по душным, запыленным проулкам Левандивки.
Только по второму имевшемуся у него адресу ему удалось найти Давида Лазарева, который после первых приветствий отнесся к нему с крайней подозрительностью. Но он согласился пригласить на встречу своего друга Мишкина, так как Дрейк в любом случае знал имена их обоих.
В этот же вечер он встретился также со Львом Мишкиным, и оба молодых человека держались с ним при этом почти враждебно. Он рассказал им всю историю побега и спасения Мирослава Каминского, а также основные сведения о себе. Единственным доказательством, которое он мог им представить, была фотография, на которой Каминский и он были сняты вместе в госпитальной палате в Трабзоне, – об этом они попросили во время обхода медсестру, и она сделала ее при помощи камеры «поляроид», мгновенно выдающей снимки. Кроме того, они держали в руках выпущенную в тот же день местную турецкую газету. Дрейк провез эту газету в качестве прокладки на дне своего чемодана и показал теперь ее в подтверждение своего рассказа.
– Послушайте, – сказал он наконец, – если бы Мирослава выбросило на советской территории и он попал бы в руки КГБ, если бы он заговорил и назвал ваши имена, а я был бы из КГБ, – я вряд ли бы стал просить вас о помощи.
Оба еврейских рабочих согласились обдумать его просьбу за ночь. Хотя они и не знали Дрейка до этого, но долгое время их умом владела весьма похожая идея – нанести один мощный удар в отместку за все свои беды в самое сердце кремлевских властителей. Но они готовы были уже почти опустить руки, поскольку ощущали безнадежность своего предприятия без помощи из-за рубежа.
Побуждаемые страстным желанием найти союзника вне территории СССР, ранним утром они наконец пожали друг другу руки и согласились довериться англо-украинцу. Их вторая встреча состоялась в тот же день, для этого Дрейку пришлось пропустить еще одну поездку со своей группой. В целях предосторожности они неспешно прогуливались по широким немощеным дорожкам на окраине города, тихо переговариваясь по-украински. Они сообщили Дрейку о том, что их также переполняет желание нанести Москве один мощный, смертоносный удар.
– Вопрос только в том, какой именно? – заметил Дрейк.
Лазарев, который был более молчаливым и доминирующим лицом в их паре, сказал:
– Иваненко – человек, которого более всего ненавидят на Украине.
– Ну и что с ним делать? – спросил Дрейк.
– Надо его убить.
Дрейк остановился и внимательно посмотрел на смуглого, напряженно замершего молодого человека.
– Вам никогда не удастся близко подобраться к нему, – наконец заявил он.
– В прошлом году, – ответил Лазарев, – я работал здесь во Львове на одной работе. Я ведь маляр, понятно? Мы ремонтировали квартиру одной партийной шишке. Там была одна маленькая старая женщина. Из Киева. После того, как она ушла, жена партбосса проговорилась, кто она такая. Позже я вытащил из почтового ящика письмо с киевским адресом. Оно было от той старухи.
– Ну и кто же она такая? – поинтересовался Дрейк.
– Его мать.
Дрейк внимательно обдумал эту информацию.
– Подумать только, у таких людей еще есть матери, – заметил он. – Но вам придется долгое время наблюдать за ее квартирой, прежде чем ему придет в голову навестить ее.
Лазарев отрицательно покачал головой.
– Она будет приманкой, – сказал он и пояснил свою мысль.
Дрейк пытался оценить возможные последствия этой затеи.
До того, как он приехал на Украину, он мечтал о мощном ударе, который смог бы уменьшить силу Кремля, но об этом – никогда. Убить шефа КГБ означало нанести удар по самому сердцу Политбюро, от которого по всей структуре власти разбегутся микроскопические трещины.
– Пожалуй, это может сработать, – наконец признал он.
Если затея удастся, подумал он, будет сделано все, чтобы об этом ничего не было известно. Но если известию удастся просочиться наружу, оно окажет громадное воздействие на общественное мнение, особенно на Украине.
– Это сможет послужить детонатором к самому мощному выступлению, какое здесь когда-либо было, – сказал он.
Лазарев кивнул. Вместе со своим напарником Мишкиным, без всякой посторонней помощи, он, очевидно, посвятил долгие часы обдумыванию этого плана.
– Верно, – пробормотал он.
– Какое снаряжение вам понадобится? – задал вопрос Дрейк.
Лазарев рассказал ему.
Дрейк кивнул в знак согласия.
– Все это можно достать на Западе, – признал он, – но как это доставить сюда?
– Через Одессу, – вмешался в их разговор Мишкин. – Я работал там в порту некоторое время. Это совершенно коррумпированное место. Процветает черный рынок. На каждом приходящем западном судне полно матросов, которые производят товарообмен с местными фарцовщиками. Они поставляют им турецкие кожаные куртки, замшевые пиджаки и хлопчатобумажные джинсы. Мы встретим вас там. Это внутри Украины, и нам не потребуются паспорта.
Прежде чем расстаться, они согласовали все детали их плана, Дрейк должен был достать снаряжение и доставить его морем в Одессу. Ему надо было предупредить об этом Мишкина и Лазарева при помощи письма, которое должно было быть опущено внутри Советского Союза задолго до его прибытия. Содержание письма будет совершенно невинным. Местом встречи в Одессе будет одно кафе, которое Мишкин помнит еще с тех времен, когда юношей отправился в этот город на заработки.
– Еще пара вопросов, – сказал Дрейк. – Когда дело будет сделано, жизненно важное значение приобретает оповещение, распространение по всему миру известия о том, что оно действительно имело место. Это почти также важно, как и сама операция. А это означает, что вы лично должны известить мир об этом. Только вы будете знать детали, которые смогут убедить мировое сообщество в правоте ваших слов. Но это означает, что вам надо будет бежать отсюда на Запад.
– Это само собой разумеется, – пробормотал Лазарев. – Мы оба – отказники. Мы пытались эмигрировать в Израиль, как до этого пробовали сделать наши отцы, но нам отказали. На этот раз мы уедем, независимо от того, получим разрешение или нет. После завершения операции мы обязаны попасть в Израиль. Это единственное место на земле, где мы сможем чувствовать себя в безопасности. Как только мы там окажемся, мы расскажем миру, что мы совершили, и оставим этих кремлевских ублюдков дискредитированными даже в глазах их собственного народа.
– Далее, это вытекает из предыдущего, – заметил Дрейк. – Когда все будет кончено, вы должны сообщить мне при помощи закодированного письма или почтовой открытки, – на тот случай, если выйдут какие-либо неполадки с вашим побегом. Я тогда попытаюсь известить об этом событии мир.
Они договорились, что из Львова будет отправлена до востребования в Лондон открытка с невинным содержанием. После того, как они уточнили и запомнили все детали, они расстались, и Дрейк присоединился к своей группе.
Спустя два дня Дрейк возвратился в Лондон. Первое, что он проделал после своего прибытия, – приобрел самую полную, какую ему удалось найти, книгу об огнестрельном оружии. Вслед за тем он отправил телеграмму своему другу в Канаду, – одному из лучших, среди того личного списка эмигрантов, составленного им за многие годы, который также как и он готов был выплеснуть свою ненависть на врагов. Наконец, надо было начинать приготовления к давно уже ожидавшему своего часа плану ограбления банка с целью сбора необходимых средств.
Если какой-нибудь водитель повернет в конце Кутузовского проспекта, расположенного на юго-восточной окраине Москвы, направо на Рублевское шоссе, то через двадцать минут он подъедет к небольшой деревне Успенское, которая находится в самом центре дачного края. В огромных сосновых и березовых лесах, которые окружают Успенское, разбросаны деревушки Усово и Жуковка, в которых построены загородные резиденции советской элиты. Сразу же за ведущим в Успенское мостом через Москву-реку устроен пляж, где в летний период отдыхают менее привилегированные, но тем не менее достаточно зажиточные люди (у них есть личные автомобили), прибывающие сюда из Москвы, чтобы позагорать на песчаном берегу.
Западные дипломаты также приезжают сюда, и это одно из редких мест, где иностранец может оказаться рядом с обычными московскими семьями. Даже привычная слежка КГБ за западными дипломатами как-то стихает по воскресеньям в жаркий летний день.
Адам Монро приехал сюда с группой сотрудников британского посольства воскресным днем 11 июля 1982 года. Некоторые из его спутников были семейными парами, некоторые одинокими и более молодыми, чем он. Незадолго до трех часов пополудни вся их группа оставила полотенца и корзинки с припасами для пикника среди деревьев, сбежала с невысокого холма на песчаный пляж и бросилась в воду. Когда он вернулся, Монро поднял свое скатанное полотенце и начал вытираться. Вдруг из полотенца что-то выпало.
Он нагнулся, чтобы поднять это. Вещица оказалась небольшой картонной карточкой, белой с обеих сторон, размером с половину почтовой открытки. На одной стороне печатными буквами было написано по-русски:
«В трех километрах на север в лесу стоит заброшенная часовня. Встретимся там через тридцать минут. Пожалуйста. Это – срочное дело».
Он как ни в чем ни бывало улыбнулся, когда к нему подошла, смеясь, одна из посольских секретарш, чтобы попросить сигарету. Когда он давал ей прикурить, мозг его лихорадочно просчитывал все варианты, о каких он только мог подумать. Какой-нибудь диссидент, желающий передать подпольную литературу? С этим потом хлопот не оберешься. Или религиозная группа, которая хочет получить в посольстве убежище? Американцы согласились на подобное в 1978-м, и имели потом кучу неприятностей. Может, ловушка, организованная КГБ, чтобы выявить человека СИС внутри посольства? Вполне возможно. Ни один обычный торговый атташе не принял бы подобное приглашение, засунутое в свернутое полотенце кем-то, кто, очевидно, проследил за ним и наблюдает теперь из окружающего леса. Правда, для КГБ – это довольно грубая уловка. Они бы скорее организовали встречу где-нибудь в центре Москвы с «перебежчиком», который должен был бы передать секретную информацию, и засняли бы всю процедуру на пленку в точке обмена. Кто же тогда автор этой таинственной записки?
Он быстро оделся, все еще не приняв окончательного решения. Когда он натянул ботинки, окончательное решение он наконец принял. Если это была ловушка, он не получал никакой записки и просто прогуливается по лесу. К разочарованию все еще питающей надежды секретарши, он отправился на прогулку в одиночку. Пройдя метров сто, он остановился, вытащил зажигалку и сжег записку, тщательно затоптав пепел в ковер из сосновых иголок.
По солнцу и своим часам он сориентировался точно на север, и двинулся в направлении, противоположном берегу реки, который был обращен на юг. Через десять минут он обогнул макушку холма и увидел в двух километрах впереди через долину похожую на луковицу верхушку часовни. Через несколько секунд он вновь углубился в лес.
По лесам вокруг Москвы разбросаны десятки таких часовен, которые когда-то служили деревенским жителям местом для молений, а теперь стоят заброшенные, заколоченные досками. Та, к которой он теперь приближался, стояла посреди лужайки, окруженной деревьями. На опушке поляны он остановился и внимательно осмотрел церквушку. Вокруг никого не было видно. Осторожно он вышел на открытое место. Он был всего в нескольких метрах от забитой наглухо передней двери, когда заметил фигуру, стоящую в глубокой тени под аркой. Он замер, и в течение нескольких минут, которые показались вечностью, они не сводили друг с друга глаз.
Словами в данном случае выразить что-то было невозможно, поэтому он просто произнес ее имя: «Валентина».
Она вышла из тени и ответила: «Адам».
«Двадцать один год», – подумал он пораженно. «Ей, должно быть, около сорока». Но выглядела она не больше чем на тридцать, волосы у нее по-прежнему были цвета воронова крыла, она была красива и необыкновенно грустна.
Они присели на одно из надгробий и тихо заговорили о прошлых временах. Она рассказала ему, как спустя несколько месяцев после их последней встречи она вернулась из Берлина в Москву и продолжила работать стенографисткой в партийном аппарате. В двадцать три она вышла замуж за молодого офицера вооруженных сил, которого ожидала блестящая карьера. После семи лет замужества у них был ребенок, и они были счастливы, – все трое. Ее муж успешно продвигался по службе, так как его дядя занимал высокий пост в Красной Армии, покровительство своим близким столь же распространено в Советском Союзе, как и в остальном мире. Мальчику теперь было десять.
Пять лет назад ее муж, который, несмотря на свою молодость, успел стать полковником, погиб, разбившись в вертолете, который наблюдал за размещением китайских войск вдоль реки Уссури на Дальнем Востоке. Чтобы заглушить горе, она вновь поступила на работу. Дядя ее мужа использовал свое влияние, чтобы обеспечить ей хорошее, высокопоставленное место, заняв которое она получила определенные привилегии в форме специализированных продуктовых магазинов, спецресторанов, квартиры с улучшенной планировкой, личного автомобиля, – все эти вещи человек получает, если продвигается до достаточно высокой должности в партийном аппарате.
Наконец, два года назад после специальной проверки ей предложили работу в небольшой группе стенографисток и машинисток – подотделе Общего Отдела Центрального Комитета, который называется Секретариатом Политбюро.
Монро глубоко вздохнул. Это была должность на самом верху, только самые доверенные люди могли получить ее.
– А кто, – спросил он, – дядя твоего покойного мужа?
– Керенский, – пробормотала она.
– Маршал Керенский? – переспросил он.
Она утвердительно кивнула. Теперь Монро медленно выдохнул. Керенский, ультра-ястреб. Когда он вновь посмотрел на ее лицо, на глазах у нее наворачивались слезы. Она быстро моргала, чтобы не расплакаться. Повинуясь порыву, он обнял ее за плечи, а она прильнула к нему. Он почувствовал запах ее волос, все тот же терпкий запах, который двадцать лет назад, во времена его молодости, вызывал у него одновременно нежность и возбуждение.
– Что случилось? – мягко спросил он.
– О, Адам, я так несчастна.
– Но, Боже мой, почему? В том обществе, где ты живешь, у тебя есть все.
Она медленно покачала головой, а затем отодвинулась от него. Она избегала смотреть ему в глаза, глядя через лужайку на деревья.
– Адам, всю мою жизнь, с самого раннего детства я верила. Я действительно верила. Даже тогда, когда мы любили друг друга, я верила в правоту и победу социализма. Даже в самые тяжелые времена для моей страны, когда на Западе были все потребительские блага, а у нас не было ничего, я верила в справедливость коммунистических идеалов, которые мы из России в один прекрасный момент донесем до всего мира. Это был идеал, который дал бы нам всем мир без фашизма, без жажды денег, без эксплуатации, без войны. Меня этому учили, и я действительно этому верила. Это имело более важное значение, чем ты, чем наша любовь, чем мой муж и ребенок. Такое же значение, как моя страна, Россия, которая – часть моей души.
Монро было известно о том патриотизме и любви к своей стране, которые испытывают русские, – горячее пламя, которое заставляет их выдерживать любые страдания, любые лишения, идти на жертвы и которое, – если им должным образом манипулировать, – заставляет их беспрекословно повиноваться своим кремлевским правителям.
– Что произошло? – тихо спросил он.
– Они предали их. И сейчас предают. Мои идеалы, моих сограждан, так же, как и мою страну.
– Они?… – осведомился он.
Она так сжала пальцы, что, казалось, еще немного и они вылетят из суставов.
– Партийные вожди, – ответила она с горечью и добавила жаргонное словцо, которое означает «жирные коты». – Начальство.
Монро дважды пришлось наблюдать, как люди отрекаются от своих убеждений. Когда действительно верующий человек теряет свою веру, его оборачивающийся в противоположную сторону фанатизм доходит до самых причудливых крайностей.
– Я боготворила их, Адам. Я уважала их, поклонялась им. Но теперь, когда я прожила столько лет бок о бок с ними… когда я принимала их подарки, когда меня осыпали привилегиями, когда, находясь в их тени, я столько повидала: я видела их, как сейчас тебя, в приватной обстановке, слышала их разговоры о людях, которых они презирают. У них гнилое нутро, Адам, они продажны и жестоки. Все, к чему они прикасаются, превращается в прах.
Монро перекинул одну ногу через надгробье, чтобы оказаться к ней лицом и взять ее в объятия. Она между тем начала негромко всхлипывать.
– Я не могу больше, Адам, не могу больше, – прошептала она, прижимаясь к его плечу.
– Успокойся, дорогая, хочешь, я попытаюсь вытащить тебя отсюда?
Он понимал, что это будет стоить ему карьеры, но на этот раз он не собирался так просто упустить ее. Наплевать на карьеру – только бы она была рядом, и больше ничего не нужно.
Она отодвинулась от него, вытирая заплаканное лицо.
– Я не могу уехать, мне надо думать о Саше.
Он притянул ее к себе и нежно держал так несколько мгновений, пока лихорадочно размышлял.
– Как ты узнала, что я – в Москве? – осторожно спросил он.
Она ничуть не удивилась его вопросу. Не было ничего необычного в том, что он его задал.
– В прошлом месяце, – заговорила она, прерываясь из-за всхлипывания, – коллега по работе пригласил меня на балет. Мы сидели в ложе. Пока освещение было выключено, я думала, что, должно быть, ошибаюсь. Но когда в антракте его включили, я поняла, что это действительно ты. После этого я не могла больше там оставаться. Сослалась на головную боль и быстро ушла из театра.
Она промокнула глаза, перестав плакать.
– Адам, – спросила она в конце концов, – ты женился?
– Да, – ответил он. – Но после Берлина прошло много времени, и брак не сложился. Мы уже много лет как разошлись.
На ее губах появилась легкая улыбка.
– Я рада, – сказала она. – Я рада, что у тебя никого нет. Это так нелогично, правда?
Он широко улыбнулся ей в ответ.
– Нет, – пробормотал он, – совсем нет. Но мне приятно это слышать. Мы сможем видеться с тобой? В будущем?
Улыбка исчезла, в глазах появилось загнанное выражение. Она отрицательно покачала головой.
– Нет, не часто, Адам, – вымолвила она. – Мне доверяют, я пользуюсь огромными привилегиями, но если в мою квартиру придет иностранец, вскоре на это обратят внимание и донесут. То же самое относится и к твоей квартире. За дипломатами следят – тебе это должно быть известно. За гостиницами также наблюдают, квартиры здесь не сдаются. Это невозможно, Адам, это невозможно.
– Валентина, ты сама хотела этой встречи. Инициатива принадлежала тебе. Ты это сделала только в память о нашем прошлом? Если тебе не нравится твоя теперешняя жизнь, если тебе не нравятся люди, на которых ты работаешь… Но если ты не можешь уехать из-за Саши, тогда что же ты хочешь?
Она взяла себя в руки и, казалось, обдумывала что-то несколько секунд. Когда она наконец заговорила, то произносила слова совершенно спокойно.
– Адам, я хочу попытаться остановить их. Я хочу попытаться остановить то, что они делают. Мне кажется, я уже несколько лет подсознательно размышляла об этом, но когда я увидела тебя в «Большом» и вспомнила все те свободы, которыми мы с тобой пользовались в Берлине, я стала думать об этом все больше и больше. Теперь я совершенно уверена. Скажи мне, если ты можешь: есть ли в твоем посольстве резидент разведслужбы?
Монро был потрясен. Ему приходилось иметь дело с двумя перебежчиками – один был из советского посольства в Мехико, со вторым он работал в Вене. Одному мотивацией служил переворот в сознании – от обожествления к ненависти по отношению к своему собственному режиму, как это произошло и с Валентиной, другой был обижен, что его затирают на службе. С первым работать было труднее.
– Думаю, да, – ответил он осторожно. – Думаю, что должен быть.
Валентина порылась в своей сумочке, которая лежала возле ее ног на куче сосновых иголок. Приняв наконец окончательное решение, она, по всей видимости, решительно настроилась идти по пути предательства. Она вытащила из сумки запечатанный толстый пакет.
– Я хочу, чтобы ты передал это ему, Адам. Обещай, что ты не расскажешь ему, от кого ты его получил. Пожалуйста, Адам, я так боюсь того, что я делаю. Я никому не могу доверять – никому, кроме тебя.
– Обещаю тебе, – заверил ее он. – Но мне надо увидеть тебя снова. Я просто не смогу больше выдержать этой сцены: ты уходишь через пролом в стене, чтобы никогда больше не вернуться.
– Да, я тоже не могу выдержать это во второй раз. Но не пытайся связаться со мной в моей квартире. Она находится в огороженном квартале для высших функционеров, там всего лишь одни ворота, возле которых дежурит милиционер. Не звони мне. Все телефонные звонки записываются. И я не пойду на встречу ни с кем другим из вашего посольства, даже если это будет сам резидент.
– Согласен, – сказал Монро. – Но когда же мы сможем встретиться снова?
Она поразмыслила немного и затем ответила:
– Мне редко удается освободиться. Саша занимает практически все мое свободное время. Но у меня есть собственная машина, и за мной не следят. Завтра я должна уехать на две недели, но ровно через месяц мы сможем встретиться на этом же месте в воскресенье. – Она посмотрела на часы. – Я должна идти, Адам. Мне надо быть на вечеринке в одной из дач в нескольких километрах отсюда.
Он поцеловал ее в губы – так, как они делали когда-то. Губы у нее казались еще более сладкими, чем это было раньше. Она поднялась и пошла через поляну в сторону деревьев. На самой опушке она остановилась, так как он окликнул ее.
– Валентина, а что здесь? – Он поднял пакет вверх.
Она замерла и повернулась.
– Моя работа заключается в том, чтобы расшифровывать стенограммы заседаний Политбюро и представлять затем по экземпляру каждому члену, и резюме – каждому кандидату в члены Политбюро. Это делается на основе магнитофонных записей. Это – копия заседания от 10 июня.
Сказала и исчезла среди деревьев. Монро, не поднимаясь с надгробья, посмотрел на пакет.
– Вот ведь дьявол, – пробормотал он.
Глава 4
Адам Монро сидел в запертой комнате в главном здании британского посольства на набережной Мориса Тореза и слушал последние предложения, записанные на пленке, которую прокручивал стоявший перед ним аппарат. Комната была полностью защищена от возможного электронного подслушивания со стороны русских, именно поэтому он позаимствовал ее на несколько часов у начальника канцелярии.
«…само собой разумеется, что эта новость не должна стать известной кому-либо за пределами этой комнаты. Наша следующая встреча состоится ровно через неделю».
Голос Максима Рудина исчез, пленка зашипела в аппарате и затем остановилась. Монро выключил магнитофон. Он откинулся на спинку стула и издал длинный свистящий звук.
Если все это правда, то это превосходит все, что двадцать лет назад передал им Олег Пеньковский. История с Пеньковским стала уже фольклором в коридорах СИС, ЦРУ, но больше всего в горьких воспоминаниях руководства КГБ. Он был бригадным генералом и работал в ГРУ, имел доступ к самой секретной информации; после разочарования в кремлевских верхах он обратился сначала к американцам, а затем к англичанам с предложением поставлять информацию.
Американцы отказались от его услуг, заподозрив ловушку. Англичане же приняли на службу и «работали» с ним два с половиной года, пока КГБ, разоблачив, его не арестовало. Его судили и приговорили к расстрелу. В свое время он передал им совершенно бесценную информацию, но особенно важной она была в октябре 1962-го во время Кубинского ракетного кризиса. На протяжении всего этого месяца весь мир аплодировал необыкновенно умелому ведению президентом Кеннеди дел при лобовом столкновении с Никитой Хрущевым по вопросу размещения советских ракет на Кубе. Миру только не было известно, что точная информация о сильных и слабых сторонах русского лидера уже находилась в руках американцев благодаря Пеньковскому.
Когда наконец все закончилось: советские ракеты вывели с Кубы, Хрущев был унижен, Кеннеди стал настоящим героем, – Пеньковский попал под подозрение. В ноябре его арестовали. Не прошло и года, как организовали показательный процесс, и он был мертв. Еще через год свергли Хрущева – это проделали его собственные коллеги: на поверхности это объяснялось его промахами в зерновой политике, на самом же деле они по горло были сыты его авантюризмом. А зимой 1963-го погиб и президент Кеннеди – всего через тринадцать месяцев после своего триумфа. И демократ, и деспот, и шпион, – все они сошли со сцены. Но даже Пеньковскому не удавалось проникнуть внутрь Политбюро.