Фрэнсис Дик. Дьявольский коктейль

   Автомобиль ван Хурена привез меня к большому старому дому, от которого, начиная с мраморного порога, так и несло запахом больших денег. Холл был огромным, с высокими сводами, окруженный изящной колоннадой; он напоминал итальянские дворцы.
   В дверях появился ван Хурен, он двинулся мне навстречу.
   — Квентин ван Хурен, — представился он, — а это моя жена Виви.
   — Очень приятно, — учтиво ответил я.
   Мы обменялись рукопожатием. Последовала небольшая пауза.
   — Ну, что же, — ван Хурен откашлялся и пожал плечами, — прошу вас.
   Я прошел в комнату, где было гораздо светлее, чем в холле, и я смог как следует разглядеть ван Хурена. Он производил впечатление солидного человека, опытного, серьезного специалиста, знающего себе цену. Я уважаю профессионалов, и потому он мне сразу понравился.
   Его жена была совершенно в ином роде: элегантная, со вкусом одетая, но совершенно не интересная.
   — Мистер Линкольн, — произнесла она, — мы очень рады, что вы нашли для нас время. Нерисса нам очень дорога...
   У нее был холодный взгляд и хорошо поставленная дикция. В глазах ее было гораздо меньше тепла, чем в словах.
   — Виски? — предложил ван Хурен.
   — С удовольствием, — ответил я и получил большую ложку виски на стакан воды.
   — К сожалению, я не видел ни одного вашего фильма, — сказал ван Хурен без всякого сожаления, а его жена добавила:
   — Мы очень редко ходим в кино.
   — И правильно делаете, — ответил я, еще не зная, как мне себя вести.
   Мне проще с людьми, которые меня недооценивают, чем с поклонниками, ведь те, что недооценивают, ничего особенного от меня не ждут.
   — Нерисса писала вам, что болеет? — спросил я.
   Супруги не спеша усаживались в кресла. Ван Хурен занялся какой-то подушечкой, которая ему мешала. Не глядя на меня, он ответил:
   — В одном из писем она писала, что у нее что-то с железами.
   — Нерисса умирает, — сказал я резко. Впервые за вечер они проявили интерес. Они забыли обо мне и думали о Нериссе. На их лицах были неподдельный испуг и искренняя жалость.
   — Это точно? — спросил ван Хурен.
   Я кивнул.
   — Я знаю это от нее самой. Она говорила, что жить ей осталось месяц, от силы два.
   — Не могу поверить, — пробормотал ван Хурен. — Она всегда была такой веселой, жизнерадостной, энергичной.
   — Невозможно, — прошептала его жена.
   Я вспомнил Нериссу такую, какой она была во время нашей последней встречи: бледную, худую, лишенную сил.
   — Ее беспокоят здешние лошади, — сказал я. — Она унаследовала их от Порции.
   Но им было не до лошадей. Ван Хурен подсунул вышеупомянутую подушечку под спину и отрешенно уставился в потолок. Это был атлет лет пятидесяти, с легкой сединой на висках. У него был крупный, но не слишком, нос с горбинкой, четко очерченный рот, тщательно ухоженные ногти. Костюм сидел отлично.
   Здесь появилась барышня с молодым человеком. Они были похожи друг на друга и оживленно разговаривали. Парню было лет двадцать. Он был из тех молодых людей, которые немножко бунтуют и слегка протестуют против существующего устройства мира, но не настолько, чтобы порвать с роскошной жизнью в родительском доме. Девушке было лет пятнадцать, мысль о каком-либо бунте не умещалась в ее голове.
   — Ой, простите! — воскликнула она. — Мы не знали, что у нас гости!
   На ней были джинсы и светло-желтая рубашка. Ее брат был одет точно так же.
   — Мой сын Джонатан, — представил его ван Хурен. — А это моя дочь Салли...
   Я встал и протянул девушке руку.
   — Вам когда-нибудь говорили, что вы вылитый Эдвард Линкольн? — улыбнулась она.
   — А как же, — ответил я. — Ведь, собственно, это я и есть.
   — Вы? Ну конечно, конечно! Господи, это и правда вы! — И добавила осторожно, как будто боясь, что ее разыгрывают: — В самом деле, мистер Линкольн?
   — Мистер Линкольн, — успокоил ее отец, — друг миссис Кейсвел.
   — Тети Нериссы? Да, я помню! Она говорила, что хорошо вас знает. Она ужасно милая, правда?
   — Правда, — согласился я и сел.
   Джонатан смотрел на меня бесстрастным взглядом.
   — Я не смотрю фильмы подобного рода, — заявил он.
   Я улыбнулся. Я привык к заявлениям подобного рода.
   Я слышу их минимум раз в неделю. И знаю, что лучший ответ на них — молчание.
   — А я наоборот! — воскликнула Салли. — Я видела почти все. Скажите, в «Шпионе, который прошел страну» вы сами ездили на лошади? Так писали в афишах.
   Я утвердительно кивнул.
   — Вы ездили без мундштука. Разве с мундштуком было бы не лучше?
   Я невольно засмеялся.
   — Нет, не лучше. По сценарию у лошади были мягкие губы, но у той, которую мне дали, они были очень твердые.
   — Салли прекрасно ездит верхом, — заметила ее мать, — она получила первый приз на пасхальных скачках для юниоров.
   — Кубок Резедовой Скалы, — уточнила Салли.
   Это название ничего мне не говорило, но присутствующие явно рассчитывали на то, что это произведет на меня впечатление. Они выжидающе молчали, пока Джонатан не произнес:
   — Так называется наш золотой рудник.
   — Я понятия не имел, что у вас есть золотой рудник. — Я сказал это почти тем же тоном, каким отец, а потом сын заявили, что не смотрели ни одного моего фильма. Квентин ван Хурен въехал в это сразу.
   — Понимаю, — сказал он, — не хотели бы посмотреть, как такой рудник выглядит?
   По изумленным глазам остальных членов семьи я понял, что предложенное было таким же невероятным, как то, что я по собственной воле, без принуждения, согласился на пресс-конференцию.
   — Я был бы очень рад, — сказал я, — действительно, рад.
   — В понедельник утром я лечу в Уэлком, — сказал он. — Там он находится... Я пробуду в поселке неделю, а вы вернетесь вечером.
   Я повторил, что с удовольствием съезжу.
   После ужина наши отношения потеплели настолько, что супруги ван Хурены и Салли решили ехать в воскресенье в Гермистон, чтобы посмотреть на лошадей Нериссы. Джонатан сослался на неотложные дела.
   — Интересно, какие? — ехидно спросила Салли.
   Джонатан не ответил на этот вопрос.

Глава 7

   Пятница была бедна на интересные политические события, и поэтому газеты уделили происшествию с Катей чрезвычайно много места. Редко случается, чтобы в таком спектакле участвовал журналист, так что приключения репортерши оказались на первых страницах.
   Одна из газет даже высказала подозрение, что вся эта история была подстроена для рекламы, и только в последний момент что-то не получилось. Однако в этой же статье подозрение и опровергалось.
   Читая ее, я подумал, сколько народу поверит этой версии. В конце концов, я и сам сомневался, особенно, когда вспоминал лукавую улыбку репортерши. У меня не было уверенности, что она сама не подстроила все это. При участии Родерика, разумеется.
   Вряд ли она стала бы рисковать своей жизнью. Но она могла и не понимать, насколько это опасно.
   Я взялся за «Рэнд Дейли Стар», чтобы узнать, как все это выглядит в изложении Ходжа. Оказалось, он написал целый очерк. Назывался он: «Наш корреспондент Родерик Ходж рассказывает». Если не считать довольно эмоционального начала, статья была довольно сдержанная, однако и Родерик, даже резче чем остальные, подчеркнул, что если бы в последний момент Катя не взяла микрофон, жертвой стал бы я.
   Наверное, он подчеркнул это, чтобы материал казался сенсационнее, а, впрочем, кто знает?
   Кисло улыбаясь, я дочитал статью до конца. Катя, как сообщал ее поклонник, провела ночь в больнице, но чувствовала себя нормально.
   Я отложил газеты, принял душ и побрился. Пока я занимался всем этим, я пришел к двум выводам: во-первых, что я до сих пор ничего не знаю, во-вторых, что мне трудно что-либо сообщить Нериссе, потому что вместо фактов у меня одни домыслы.
   Внизу, у администратора, я попросил, чтобы мне устроили прогулку верхом по какой-нибудь приятной местности и приготовили пакет с провиантом.
   — С удовольствием, — сказал портье, и через два часа я уже находился в сорока километрах к северу от Иоганнесбурга верхом на скакуне, который, наверное, помнил лучшие времена; глубоко вдыхая чудесный мягкий воздух, я ехал по дороге. Хозяева коня настояли, чтобы меня сопровождал их конюх, но английского он не знал, а я не знал банту, поэтому его присутствие не мешало мне. Звали его Джордж, он был неплохим наездником, а с его губ, похожих на два банана, не сходила улыбка.
   Мы доехали до перекрестка, у которого стоял лоток с отличными апельсинами, ананасами и очень симпатичной продавщицей.
   — Наартйес, — сообщил Джордж.
   Я пожал плечами, показывая, что не понял. Актер, по крайней мере, должен уметь выражать свои чувства без слов. Это иногда может пригодиться.
   — Наартйес, — повторил Джордж, спешился и, держа лошадь под уздцы, пошел к киоску. Я дал ему бумажку в пять рэндов. Он ответил улыбкой, быстро все уладил и вернулся с сеткой, наполненной наартйес, двумя зрелыми ананасами и большей частью суммы, которую я ему дал.
   Мы остановились на отдых, поделили холодного цыпленка из моего пакета, съели по ананасу и запили все это яблочным соком. Наартйес были просто великолепны. Они напоминали большие мандарины с толстой кожей в зеленую крапушку.
   Негр уселся на расстоянии добрых пятнадцати шагов от меня. Я пригласил его жестом поближе, но он отказался.
   То рысью, то коротким галопом по степи, покрытой жесткой бурой травой, подъехали мы к дому и пустили лошадей шагом, чтобы дать им остыть. Оказалось, что мы вернулись с другой стороны, описав круг.
   За почти целый день я заплатил десять рэндов, получив удовольствие на тысячу. Я дал Джорджу пять рэндов на чай, а хозяин конюшни шепнул мне, что это слишком много. Джордж, улыбаясь до ушей, вручил мне сетку с апельсинами; он и хозяин конюшни долго махали мне вслед. Ах, была бы жизнь всегда такой бесхитростной, естественной и простой!

* * *

   Конрад ждал меня в «Игуане». Он сидел в холле, и когда я появился, внимательно оглядел меня с головы до ног. Я был потным, пыльным и держал в руке сетку с фруктами.
   — Господи, дорогуша, ты откуда? — спросил он.
   — С прогулки верхом.
   — Жаль, что камеры нет! — воскликнул он. — Выглядишь ты, как бродяга... Хорошо стоишь... свет сзади... ну и эти апельсины... Это надо будет как-то использовать в следующей картине. Жалко терять такой кадр.
   — Ты рановато пришел, — сказал я.
   — Я подожду здесь... Мне все равно где.
   — Лучше пойдем наверх. Мне надо переодеться.
   Мы поднялись в номер, и он безошибочно выбрал самое удобное кресло.
   — Хочешь наартйес? — предложил я.
   — Предпочел бы мартини, дорогуша.
   — Так закажи.
   Он позвонил в бар, а когда ему принесли выпить, я был уже под душем. Потом я вытерся жестким полотенцем, надел трусы и увидел, что он курит чудовищную сигару. Атмосфера в комнате напоминала лондонский клуб. Конрад просматривал утренние газеты.
   — Я уже читал это, — сказал он, — каково чувствовать себя героем?
   — Не смеши меня.
   Он сменил тему.
   — Скажи, а почему ты вдруг решил поехать на эту премьеру? Ведь ты всегда отказывался от таких предложений.
   — Мне нужно здесь кое-что сделать, — объяснил я и рассказал о лошадях Нериссы.
   — Тогда я понял, дорогуша. Ну и как? Ты уже знаешь, в чем дело?
   Я пожал плечами.
   — Еще нет. И, боюсь, из этого вообще ничего не выйдет.
   Я надел свежую рубашку.
   — Завтра поеду на скачки в Гермистон, может, там замечу что-нибудь. Хотя думаю, что Аркнольд не тот человек, которого можно поймать на горячем.
   Я надел штаны, носки и мокасины.
   — А вы с Эваном что тут делаете?
   — Кино, конечно. Что же еще?
   — Что за кино?
   Он собирается снимать какое-то занудство про слонов, он сам все придумал. Он уже работал над этим, когда его пригласили заканчивать «Человека в автомобиле». Снимали мы, как ты знаешь, в Испании, и в Африку немного запоздали. Мы уже давно должны были быть в заповеднике Крюгера.
   Я тщательно причесался.
   — Кто в главной роли?
   — Дрейкс Годдар.
   Я посмотрел на Конрада. Он саркастически улыбался.
   — Годдар — это пластилин в руках Эвана. Он выполняет команды, как цирковая собачка.
   — И все, наверное, довольны.
   — Это такой мнительный тип, что ему каждые пять минут надо говорить, что он гений, а иначе он начинает рыдать и жаловаться, что его никто не любит.
   — Он с вами?
   — К счастью, нет. Он собирался, но в последний момент что-то там случилось. Так что он приедет, когда мы с Эваном найдем натуру.
   Я положил щетку для волос и надел часы. Ключи, мелочь и носовой платок я сунул в задний карман.
   — Ты видел ту сцену в машине, которую мы сняли в Испании?
   — Нет, — ответил я. — Эван меня не пригласил.
   — Это на него похоже. — Конрад допил мартини и уставился на конец своей сигары. — Сцена получилась потрясающе.
   — Еще бы, повторяли сто раз.
   Он улыбнулся, но глаза не поднял.
   Казалось, ему не хочется говорить на эту тему.
   — Понимаешь, есть в ней что-то личное, это не просто актерская работа. — Он замолчал. Было заметно, что он тщательно подбирает слова. — Я старый циник, дорогуша, но эта сцена меня потрясла.
   Я не ответил. Он поднял на меня взгляд:
   — Обычно ты играешь иначе. Ну, а в этот раз...
   Хо-хо...
   Я закусил губу. Я чувствовал это во время съемок. Но думал, что никто не заметит.
   — Ты думаешь, критики поймут?
   — Может быть.
   Я уставился на ковер. Я был страшно зол. Актер, который слишком вживается в свою роль, слишком глубоко в нее уходит, заставляет зрителя активно сопереживать и демонстрирует ему собственное я. Обнажение тела — вещь легкая, но пустить публику в душу, дать подойти к твоим убеждениям, проблемам и чувствам — это нечто иное.
   Чтобы сыграть роль так правдиво, чтобы зритель до конца поверил актеру, может быть, впервые в жизни, понял самого себя, нужно не только как следует представлять то, что играешь, но и как бы признаться, что в действительности переживал что-то подобное. Человек, не склонный к эксгибиционизму, не склонен открывать свое внутреннее "я", но без этого настоящей игры не бывает.
   Я не великий актер — популярный. Я давно уже понял, что если я однажды не решусь на такое, а это меня пугало, то так и останусь просто популярным. Я постоянно натыкался на барьер, не мог перейти рубеж. Но в автомобиле я отпустил вожжи, надеясь, что мое состояние смешается с состоянием героя.
   Это случилось, наверное, из-за Эвана. Назло ему, а не чтобы порадовать. Есть граница, до которой режиссер может управлять актером, но тут я действовал сам.
   — О чем задумался? — спросил Конрад.
   — О том, что буду играть только в приключенческих фильмах. Как я и поступал до сих пор.
   — Трусишь, дорогуша.
   — Да нет.
   Он стряхнул пепел с сигары.
   — Ты еще удивишь публику.
   — Не думаю.
   Я прошелся по комнате, надел пиджак, сунул в карман бумажник и записную книжку.
   — Пошли в бар.
   Конрад послушно выбрался из кресла.
   — От себя не убежишь.
   — Ты не прав.
   — Нет, дорогуша, я знаю, что говорю.

* * *

   Назавтра в Гермистоне меня ожидал не только билет, обещанный Аркнольдом, но и молодой человек, который объяснил, что ему поручено проводить меня на ленч к председателю клуба.
   Я пошел за ним и оказался в большой столовой, где за столом сидело, по меньшей мере, человек сто. Вся семья ван Хуренов, включая Джонатана, расположилась возле двери. Увидев меня, ван Хурен встал.
   — Мистер Клугвойгт, разрешите представить вам Эдварда Линкольна, — обратился он к сидевшему во главе стола и, обращаясь ко мне, объяснил: — Председатель нашего клуба мистер Клугвойгт.
   Клугвойгт поднялся, пожал мне руку, предложил место рядом, после чего все сели. Напротив меня, направо от председателя, сидела Вивиан ван Хурен в довольно экстравагантной ярко-зеленой шляпке, рядом с ней ее муж. Салли ван Хурен сидела слева от меня, за ней — Джонатан. По всей видимости, ван Хурены были в самых дружеских отношениях с Клугвойгтом, причем я заметил, что мужчины были очень похожи друг на друга. Их окружала атмосфера богатства и уверенности в себе, оба казались крепкими, решительными, умными.
   После обычного обмена любезностями (как вам понравилась Южная Африка? «Игуана Рок» — это лучший отель города. Как долго вы собираетесь пробыть здесь?) разговор переключился на интересующую всех тему.
   На лошадей.
   У ван Хуренов была четырехлетка; в прошлом месяце она заняла третье место в Золотом кубке Данлопа. Однако они решили не выставлять ее ближайшие месяцы, чтобы дать отдохнуть. У Клугвойгта после обеда должны были бежать две трехлетки, но ничего особенного он от них не ожидал.
   Я перевел разговор на лошадей Нериссы, а затем на Аркнольда. Меня интересовало, что о нем думают как о тренере и человеке.
   Ни ван Хурен, ни Клугвойгт не были из тех людей, которые прямо отвечают на подобные вопросы. А Джонатан неожиданно подался вперед и сказал:
   — Аркнольд — грубиян. И рука у него тяжелая, как золотой кирпич.
   — Я должен что-то посоветовать Нериссе, когда вернусь домой, — заметил я.
   — Тетя Порция говорила, что он отлично ведет ее лошадей, — сказала Салли.
   — Может быть, но куда? — брякнул ее брат.
   Ван Хурен бросил на сына слегка насмешливый взгляд и с ловкостью светского человека перевел разговор на другую тему.
   Кстати, Линк, вчера нам позвонил мистер Клиффорд Уэнкинс и пригласил на премьеру.
   Он явно развлекался. Я с удовольствием отметил, что он назвал меня Линк и подумал, что через пару часов я тоже назову его Квентином.
   — Видимо, он хотел извиниться за то, как вел себя, когда я пытался узнать ваш адрес.
   — Наверное, просто узнал, с кем имеет дело, — улыбнулся Клугвойгт, который, похоже, уже знал об этой истории.
   — Видите ли, это просто приключенческий фильм, боюсь, что он вам не понравится.
   — По крайней мере, вы не будете обвинять меня в том, что я ругаю то, чего не видел, — улыбнулся он.
   Я ответил ему улыбкой. Брат мужа Порции нравился мне все больше.
   После великолепного ленча мы решили посмотреть первый заезд. Жокеи уже седлали лошадей. Вивиан и Салли побежали в кассу, чтобы поставить несколько рэндов на приглянувшуюся.
   — Ваш друг Уэнкинс обещал сегодня быть здесь, — сообщил мне ван Хурен.
   — О, Господи!
   Ван Хурен рассмеялся.
   В паддоке Аркнольд подсаживал своего жокея.
   — Интересно, сколько весит золотой кирпич? — спросил я.
   — Обычно тридцать два килограмма. Но жокея, который весит столько же, раздобыть легче.
   У ограды стоял Дэн. Когда лошади поскакали на старт, он обернулся и увидел меня.
   — Привет, Линк. Я вас искал. Может быть, выпьем пивка?
   — Квентин, — сказал я (не через два часа, а через десять минут!), — это Дэн Кейсвел, племянник Нериссы. Дэн, представляю вам мистера Квентина ван Хурена. Его невестка, Порция ван Хурен, была сестрой Нериссы.
   — Не может быть! — воскликнул Дэн и вытаращил глаза. Он был совершенно растерян.
   — Боже мой! — удивился ван Хурен. — А я и не знал, что у Нериссы есть племянник.
   — Ну, честно говоря, она не видела меня с шести лет, — объяснил Дэн, — я встретился с ней этим летом, когда приехал из Штатов в Англию.
   Ван Хурен сказал, что он всего два раза в жизни встречался с мужем Нериссы, а его брата, то есть отца Дэна, совсем не знал. Дэн, в свою очередь, объяснил, что не был знаком с Порцией.
   — Вот так совпадение, — радовался Дэн, — просто не верится!
   После окончания заезда к нам присоединились Виви, Салли и Джонатан. Они что-то оживленно обсуждали, смеясь и жестикулируя.
   — Получается, что вы наш двоюродный брат, с восторгом заявила Салли. — Это просто замечательно!
   Даже Джонатан немного повеселел, познакомившись с симпатичным новым родственником. Дэн казался мне странно взрослым для своего возраста и уж, по крайней мере, гораздо более серьезным, чем Салли и Джонатан.
   — Какой симпатичный юноша, — заметила Виви.
   — Нерисса очень любит его, — сказал я.
   — Надо будет пригласить его к нам, Квентин... Посмотри, кто там стоит! Это же Дженет Френкенлотс! Я ее сто лет не видела! Извините, Линк, я на минутку, — шляпа Виви полетела навстречу приятельнице.
   Ван Хурен, к сожалению, сказал правду. Я бы солгал, если бы сказал, что шеф отдела проката подошел к нам так же просто и естественно, как Дэн: он, будто краб, описал полукруг и, путаясь в собственных ногах, наконец, оказался рядом с нами.
   — Ах, это мистер... Линк, я очень рад... э-э... Мистер ван Хурен?.. Весьма польщен...
   Он подал руку ван Хурену, и тот, продемонстрировав недюжинную выдержку, не вытер после этого свою о брюки.
   — Так вот... Линк... собственно, я несколько раз пытался, но не поймал... и решил, что может быть, здесь... то есть, что застану вас.
   Я слушал его, теряя терпение.
   — Значит, мы устроили... то есть наша фирма... раз уж вы согласились на пресс-конференцию... понимаете, мы хотели бы, чтобы вы... как бы сказать... на следующей неделе состоится конкурс красоты... Мисс Иоганнесбург, в среду... а в четверг вас приглашают на встречу в женский клуб, а в пятницу будет благотворительный прием, его устраивает организация, которая ведет премьеру вашего фильма... собачьи консервы... в рамках рекламной компании...
   — Отпадает, — ответил я коротко. «Держись, старина, — думал я, — не давай себе воли».
   — Видите ли, — сказал Уэнкинс, обманутый моей сдержанной реакцией, — мы думаем... то есть «Уорлдис»... мы надеемся, что вы согласитесь...
   — Правда? — я с трудом держал себя в руках. — Как вы думаете, почему я не согласился, чтобы «Уорлдис» платила за мое пребывание здесь?
   Уэнкинс помрачнел. Фирма давила на него с одной стороны, а я с другой. Он в самом деле был несчастен. На лбу его выступили капли пота.
   — Я понимаю, но, — он растерялся не на шутку, — видите ли... все они... эти организации... они согласны оплатить.
   Я сосчитал до пяти. Когда мне показалось, что голос меня слушается, я сказал:
   — Мистер Уэнкинс, будьте любезны передать руководству «Уорлдис», что я не могу. Я буду присутствовать на премьере и на небольшом приеме до или после нее. Как мы договаривались, так оно и будет.
   — Да, но... мы обещали этим людям, они рассчитывают...
   — Мой агент предупреждал вас.
   — Но наша фирма...
   «Чтоб она провалилась, ваша фирма!» — подумал я, а вслух сказал:
   — Одним словом, я отказываюсь.
   — Но, извините, они будут бойкотировать ваши фильмы, если вы откажете... ведь мы... э-э... взяли на себя обязательства...
   — Вы должны признать, что сделали это без моего согласия.
   — "Уорлдис"... дирекция будет огорчена...
   — Разумеется, но в основном тем, что это повлияет на прибыль. Вы сами виноваты. Если вы думаете, что ангажировали меня, то ошибаетесь.
   Клиффорд Уэнкинс смотрел на меня со скорбью, ван Хурен с интересом, а я сознавал, что сорвался. Мне стало жаль Уэнкинса, и это помогло собраться.
   — Скажите дирекции, что я все равно на всю следующую неделю уезжаю из Иоганнесбурга. Можете добавить, что будь я предупрежден заранее, я, может быть, согласился бы.
   Уэнкинс сглотнул слюну.
   — Мне приказали уговорить вас...
   — Мистер Уэнкинс, даже ради вас я не могу этого сделать, меня здесь не будет.
   Он смотрел на меня глазами побитой собаки.
   Ван Хурен глядел на меня с любопытством.
   — Почему вы ему отказали? — спросил он.
   Я усмехнулся. Злость, которую вызывал Уэнкинс, была как аллергия. Исчез он, ушла и злость.
   — Принципиально не участвую в конкурсах красоты, благотворительных обедах, премьерах... Это не мой стиль.
   — Понимаю. Но почему?
   — Потому что у меня не хватает на это ни сил, ни терпения.
   — А мне показалось, что вы умеете владеть собой.
   Я вновь улыбнулся и покачал головой. Мне не хотелось выглядеть капризным, поэтому я не стал говорить, что публичные выступления меня убивают, что я чувствую себя раздавленным, уничтоженным, лишенным индивидуальности, а тосты в мою честь вызывают во мне острое чувство стыда. Единственный знак признания, который мне нравится, — это аншлаг в кассе кинотеатра, где идет мой фильм.
   — А куда вы собираетесь на будущей неделе? — спросил он.
   — В дебри Африки, — ответил я и рассмеялся.
   Мы пошли взглянуть на лошадей перед заездом.
   Я узнал одну из кобыл Нериссы; Лебона шла под восьмым номером.
   — Выглядит неплохо, — заметил ван Хурен.
   — Да, — согласился я, — три четверти дистанции пробежит отлично, а потом вдруг устанет, начнет отставать и придет к финишу мокрой, обессиленной и задыхающейся.
   — Откуда вы знаете? — удивился ван Хурен.
   — Догадываюсь. В среду именно так бежал Ченк.
   — И это происходит со всеми лошадьми Нериссы?
   — Судя по отчетам, да.
   — Ну и что бы вы посоветовали Нериссе?
   Я пожал плечами.
   Пока еще не знаю... Наверное, сменить тренера.
   Мы вернулись на трибуну, а Лебона пробежала так, как я предсказывал. Так как ван Хурен и я неплохо чувствовали себя в обществе друг друга, мы отправились туда, где стояли столики, и заказали прохладительное.
   Это был первый теплый день после моего приезда, посетители снимали пиджаки.
   В ответ на мое замечание о погоде ван Хурен вздохнул.
   — Мне больше нравится зима, — сказал он. — Здесь тогда прохладно, сухо и солнечно. Летом чересчур влажно и жарко.
   — Мне казалось, что Южная Африка — страна почти тропическая.