Стрелка вздрогнула, когда я встал на весы в легких ботинках и с самым легким седлом. Она поднялась вверх над отметкой шестьдесят три килограмма, но потом заскользила вниз и наконец остановилась на толщину волоса ниже нужного веса.
– Шестьдесят три килограмма, – объявил удивленно служащий, фиксирующий вес. – Как вы это сделали? Наждаком?
– Почти, – усмехнулся я. В парадном круге Джеймс Эксминстер посмотрел на доску, где были цифры: какой вес должна нести лошадь и какой у ее жокея, и обратился ко мне.
– Лишнего веса нет? – спросил он.
– Нет, сэр, – ответил я так, будто сбросить лишний вес – самое пустяковое дело, какое только бывает.
– Гм. – Он, махнув рукой, подозвал конюха, который водил по кругу вялую старую кобылу, ту, с которой мне предстояло работать, и сказал: – Вам придется все время пинать эту старую клячу. Она ленивая. Хорошо прыгает, но больше ничего.
Я привык пинать ленивых лошадей. Пинал я и эту кобылу, которая хорошо прыгала: мы финишировали третьими.
– Гм, – снова промычал Эксминстер, когда я распускал подпруги. Я взял седло и пошел взвешиваться – на Двести граммов легче, чем до заезда. Я переоделся в цвета другой лошади, с которой должен был работать в этот же день, и, когда вышел из весовой, Эксминстер ждал меня. В руке он "держал лист бумаги и, ни слова не говоря, протянул его мне.
Это был список пяти заездов в различных скачках на следующей неделе. Против каждой лошади он поставил вес, который она должна нести, и скачки, в которых она участвовала. Я внимательно прочел список.
– Итак, – сказал он, – вы сможете работать с ними?
– Я смогу взять четырех из них, но меня уже наняли на скачки новичков в среду.
– Это важно? Вы не можете отказаться?
Мне ужасно хотелось сказать «могу». Бумага, которую я держал, была приглашением в мой персональный рай, и, кроме того, всегда есть вероятность, что если я откажусь от одной из его лошадей, то жокей, который возьмет ее, будет работать с ней и в будущем.
– Я… не могу, – пробормотал я. – Я должен участвовать. Это для фермера, который дал мне несколько моих первых лошадей…
Эксминстер слегка улыбнулся, и его нижние зубы выдвинулись вперед.
– Прекрасно. Тогда берите четырех других.
– Спасибо, сэр. Я бы очень хотел… – Он повернулся и ушел, а я сложил драгоценный листок и положил в карман.
Вторую лошадь, с которой я работал в этот день, тренировал Корин Келлар. После смерти Арта он постоянно нанимал разных жокеев и ворчал, как неудобно не иметь под рукой первоклассного специалиста. Зная, что именно из-за его отношения Арт, первоклассный специалист, бросил Корина самым ужасным из всех возможных способов, мы с Тик-Током считали, что Келлар – готовый случай для психиатра, но мы оба в общем-то с удовольствием работали с его лошадьми.
– Если Корин предложит вам, – спросил я Тик-Тока, когда мы брали седла и шлемы, готовясь взвеситься перед заездом, – вы возьмете работу Арта?
– Если предложит – да, – усмехнулся Тик-Ток. – Но Келлар не собирается беспокоить меня в будущем. – Он поднял глаза к потолку, тонкогубый широкий рот растянулся в беззаботную ухмылку. Ясное, почти агрессивное душевное здоровье отражалось в каждой черте его худощавого лица, и в этот момент он показался мне человеком, родившимся слишком рано. Он был такой, каким мне рисуется, человек двадцать первого столетия, необыкновенно жизнеспособный, любознательно-наивный, без тени апатичности, злобности или жадности. В его присутствии я чувствовал себя старым. Ему было девятнадцать.
Мы вместе вышли на парадный круг.
– Улыбку на тридцать два зуба, – бросил он. – Глаз
мира обшаривает наш путь.
Я посмотрел вверх. Телевизионная камера со своей продуваемой всеми ветрами площадки, когда мимо проводили по кругу серую лошадь, направила на нас квадратную морду. Камера чуть-чуть задержалась и двинулась дальше.
– Я забыл, что мы на виду, – безразлично заметил я.
– О да, – ехидное выражение появилось в глазах Тик-Тока, – сам великий человек тоже здесь, единственный и неповторимый Кемп-Лоур. Человек-воздушный шар.
– Что вы имеете в виду?
– Быстрый взлет. И наполненность горячим воздухом. Но богатый человек и со вкусом. Бодрящий. аромат, свежий и хрустящий.
Я засмеялся. Мы подошли к Корину, и он начал давать нам обоим указания, как провести заезд. Кобыла Тик-Тока была на хорошем счету, я, как обычно, работал с лошадью, от которой мало чего ожидали, и совершенно правильно. Мы долго плелись в хвосте, и я видел по номерам, появившимся на табло, что другая лошадь Корина победила.
Корин, Тик-Ток и владелец лошади образовали кружок вокруг победительницы и обменивались взаимным восхищением. Когда я проходил в весовую с седлом под мышкой, Корин схватил меня за руку и попросил сразу же вернуться и рассказать, как вела себя лошадь во время заезда.
Вернувшись, я увидел, что он разговаривает с человеком, стоявшим спиной ко мне. Я остановился неподалеку, не желая мешать их беседе, но Корин, заметив меня, взмахом руки подозвал к себе. Человек обернулся. Ему было чуть за тридцать, решил я. Среднего роста, стройный, с приятными чертами лица и светлыми волосами. Никогда не перестаешь приходить в замешательство, встретив первый раз во плоти человека, чье лицо знакомо, будто лицо родного брата. Передо мной стоял Морис Кемп-Лоур.
Телевидение не льстит никому. Оно делает фигуру толще, а личность банальнее, поэтому, чтобы сиять с маленького экрана, в реальной жизни человек должен быть буквально раскаленным добела. И Кемп-Лоур не был исключением. Очарование, которое исходило от его программ, становилось совершенно неотразимым в реальной жизни. Его рукопожатие было быстрым и сильным, его улыбка заразительной и теплой, излучающей восхищение от встречи со мной. Но даже в тот момент, когда я улыбался в ответ и пожимал руку, я осознавал, что эффект, который он произвел на меня, рассчитан. Все на продажу. Хорошие интервьюеры знают, как вызвать доверие в людях, чтобы они раскрылись, как бутон, и Кемп-Лоур, конечно, мастер своего дела. В его программах скучные люди сверкали остроумием, молчаливые – красноречием, догматики – гибкостью ума.
– Я видел, что вы проиграли этот заезд, – проговорил он. – Плохой день.
– Плохая лошадь, – возразил Корин и расплылся в улыбке, обретя юмор в присутствии телекомментатора.
– Я бы хотел как-нибудь сделать программу, если вы простите меня, с жокеем-неудачником. – Широкая улыбка смягчила жало его слов. – Или, вернее, с жокеем, который пока не добился успеха? – Его голубые глаза засверкали. – Не согласились бы вы прийти выступить в моей передаче и рассказать зрителям, какую жизнь вы ведете? Финансовое положение, надежда на удачу в очередной скачке, безопасность… такого рода детали. Просто показать публике обратную сторону медали. Она знает все о крупных владельцах конюшен, больших ставках и жокеях, которые выигрывают важнейшие скачки. А я хочу показать, как ухитряется жить жокей, который редко выигрывает даже на незначительных соревнованиях. Жокей, живущий на нерегулярные вознаграждения. – Он тепло улыбнулся. – Вы расскажете?
– Да, конечно, – согласился я. – Но мой случай совсем нетипичный. Я…
Он перебил меня:
– Не говорите мне ничего сейчас. Я достаточно слышал о вашей карьере и считаю, что вы подходите для моего замысла. Я всегда предпочитаю не знать ответа на мои своеобразные вопросы, пока мы не окажемся в прямом эфире. Это делает передачу непосредственнее. Если мы с моими приглашенными будем репетировать то, что скажем в программе, передача получится скучной и неубедительной. Я пошлю Вам список примерных вопросов, которые собираюсь задать, и вы можете подумать над ответами. Хорошо?
– Да, – согласился я. – Пусть будет так.
– Прекрасно. Тогда в следующую пятницу. Программа идет в эфир в девять часов. Приходите в студию в семь тридцать, вы сможете? Вот эта карточка поможет вам попасть туда. – Он протянул карточку, на которой большими буквами было напечатано на одной стороне «Юниверсл телекаст», а на другой – упрощенная карта Уайлсдена.
– И кстати, будет, конечно, гонорар и возмещение всех расходов. – Он приветливо улыбнулся, показывая мне, что знает, как делаются интересные новости.
– Спасибо. В пятницу буду.
Он перекинулся парой слов с Корином и ушел. Я взглянул на Корина, когда тот смотрел вслед уходящей фигуре Кемп-Лоура, и поймал на его лице то же самое выражение, какое я часто видел у поклонников, окружавших после концертов моих родителей. Самодовольная, глупая ухмылка, означавшая: «Знаменитая личность, которая умнее меня, разговаривала со мной».
– Я довольно хорошо знаю Мориса, – начал Корин громким, самодовольным тоном. – Он попросил у меня совета, подойдете ли вы для его передачи… мм… о неудачливом жокее, и я сказал ему – в самый раз.
Он ждал, что я поблагодарю, и я сказал: «Спасибо».
– Да-а, Морис великий человек. Из хорошей семьи, вы знаете? Его отец выиграл Национальный приз – как любитель, конечно; его сестра долгие годы была первой леди в выездке. Бедный старина Морис, он едва ли вообще сидел на лошади. Он даже не охотится. Знаете, от лошадей у него разыгрывается ужасная астма. Он так страдает из-за этого. Он бы никогда не занялся телевидением, если бы мог участвовать в скачках или бегах. Но может, и к лучшему.
Спустившись в раздевалку, я увидел Гранта Олдфилда, который стоял возле моей вешалки и держал в руках лист бумаги. Подойдя ближе, я с раздражением обнаружил, что это список лошадей, который дал мне Джеймс Эксминстер. Значит, Грант шарил у меня в карманах.
Не обратив ни малейшего внимания на мое возмущение, не говоря ни слова, он сжал кулак и с силой двинул меня по носу.
Количество крови, которая вылилась от этого удара, сделало бы честь целой клинике доноров. Кровь лилась по бледно-зеленой шелковой рубашке и стекала на белые бриджи. Маленькие лужицы образовались на скамейке и, на полу. Я отплевывался, пытаясь очистить от крови рот.
– Ради бога, положите его на спину, – крикнул один из служителей, подбегая ко мне.
Его совет был вообще-то бесполезен, потому что я и так уже лежал на полу с одной ногой, задранной на скамейку. В такой позе я оказался, когда после удара потерял равновесие.
Грант стоял у меня в ногах и смотрел в пол, будто удивляясь, что стал причиной такого переполоха. Я бы расхохотался, если бы не был так занят проглатыванием, как мне казалось, полных чашек собственной крови.
Молодой Майк подсунул мне под плечи седло и закинул голову назад. Затем положил мокрое полотенце на переносицу, и постепенно сгустки крови, выходящие с дыханием, стали меньше и кровотечение прекратилось.
– Вам лучше побыть еще немного здесь, – сказал Майк. – Я сейчас схожу и приведу кого-нибудь из первой помощи, чтобы вас осмотрели.
– Не беспокойтесь, – возразил я. – Пожалуйста, не беспокойтесь. Со мной все в порядке.
Он нерешительно вернулся от дверей и стоял у меня в изголовье.
– Какого черта вы это сделали? – спросил он Гранта. Мне тоже хотелось услышать ответ, но Грант ничего
не сказал. Он хмуро взглянул на меня, повернулся на каблуках и стал проталкиваться к дверям навстречу жокеям, возвращавшимся с последнего заезда. Список лошадей Эксминстера, кружась, опустился на пол. Майк поднял его и вложил в мою протянутую руку.
Тик-Ток бросил седло на скамейку, снял шлем и упер руки в бока.
– Что это у нас здесь? Кровавая ванна? – воскликнул он.
– Из носа пошла кровь, – ответил я.
– А то я не вижу.
Жокеи начали собираться вокруг меня, и я решил, что полежал уже достаточно. Я снял с лица полотенце и осторожно встал. Фонтан иссяк.
– Грант двинул ему в нос, – пояснил один из жокеев, который присутствовал с самого начала.
– За что?
– Спросите меня о чем-нибудь другом, – сказал я. – Или спросите Гранта.
– Вам следовало бы доложить распорядителям.
– Не стоит, – возразил я.
Я привел себя в порядок, переоделся и пошел вместе с Тик-Током на станцию.
– Вы, конечно, знаете, за что он ударил вас, – проговорил он.
Я протянул ему список Эксминстера, он прочел и вернул мне.
– Да, понимаю. Ненависть, зависть и ревность. Вы влезли в туфли, в которые он не смог всунуть ноги. Ему тоже представился шанс, и он его проворонил.
– А что случилось? – спросил я. – Почему Эксминстер выбросил его?
– Честно, не знаю, – ответил Тик-Ток. – Лучше спросить Гранта и выяснить, чтоб не наделать ошибок. – Он усмехнулся. – Ваш нос похож на дешевую открытку с морского курорта.
– Как раз для телевизионной камеры, – заметил я и рассказал о предложении Кемп-Лоура..
– Мой дорогой сэр, – воскликнул он, снимая тирольскую шляпу и отвешивая шутливый поклон. – Я потрясен.
– Дурак.
– Слава богу.
На этом мы расстались, Тик-Ток отправился в свою берлогу в Баркшире, я – в Кенсингтон. В квартире никого не было, обычное дело в субботу вечером, самая занятая концертами ночь. Я взял полрешетки кубиков льда из холодильника, положил их в пластиковый мешок, обернул в чайное полотенце и лег в постель, мешочек со льдом подрагивал у меня на лбу. Полное впечатление, будто вместо носа у меня желе.
Я закрыл глаза и думал о них, о Гранте и Арте. Два раздавленных человека. Одного довели до насилия против себя, а другой обратил насилие против всего мира. Бедняги, подумал я, пожалуй, чересчур свысока, у них не хватило стойкости справиться с тем, что разрушало их. И я вспомнил, что легкая жалость сродни снисходительности.
В следующую среду Питер Клуни приехал на скачки, пуская пузыри от счастья. Родился мальчик, жена чувствовала себя прекрасно, все сияло розовым светом. Он хлопал жокеев по спине и утверждал, что мы не понимаем, чего лишены. Лошадь, с которой он работал, начинала среди фаворитов, и хотя прошла плохо, даже это не испортило ему настроения.
На следующий день он должен был участвовать в первом заезде и опоздал. Еще до того, как он появился, мы знали: он упустил свой шанс.
Я стоял возле весовой, когда Питер наконец приехал за сорок минут до первого заезда. Он бежал по траве с озабоченным лицом. Его тренер отделился от группы людей, с которыми разговаривал, и пошел навстречу Питеру. Обрывки сердитых реплик долетали даже до меня.
Питер прошмыгнул мимо меня бледный, дрожащий, на вид больной, и, когда немного спустя, я вернулся в раздевалку, он сидел на скамейке, спрятав лицо в ладонях.
– Что случилось на этот раз? – спросил я. – С женой все в порядке? И с малышом? – Я подумал, что он, должно быть, слишком увлекся, ухаживая за ними, и забыл следить за часами.
– С ними все прекрасно, – несчастным голосом ответил он. – У нас теперь живет теща, она присматривает за ними. Я не опоздал?., каких-нибудь пять минут или около того… но… – Он встал и посмотрел на меня своими большими влажными глазами. – Вы не поверите, там опять был перегорожен выезд на шоссе, и мне снова пришлось ехать вокруг, даже дальше, чем в прошлый раз… – У него упал голос, когда я недоверчиво взглянул на него.
– Неужели еще одна автоцистерна? – скептически спросил я.
– Нет, машина. Старая машина, один из этих тяжелых старых «ягуаров». Он уперся носом в изгородь, и оба передних колеса в кювете, и так крепко завяз, прямо поперек дороги.
– И вы не могли заставить водителя вытолкать ее в сторону? – удивился я.
– Не было никакого водителя. Абсолютно никого. И дверцы машины заперты, он поставил ее на ручной тормоз. Вонючий мерзавец. – Питер редко использовал такие сильные выражения. – Еще один человек ехал сзади меня, и мы вдвоем пытались столкнуть этот «ягуар», но абсолютно бесполезно. Нам пришлось делать объезд в несколько миль, он ехал первым и вовсе не спешил… у него новая машина, и он боялся ее поцарапать..
– Какая неудача, – сказал я совсем некстати.
– Неудача! – в отчаянии воскликнул он, чуть не плача. – Это больше чем неудача, это… это ужасно. Я не могу себе позволить… я нуждаюсь в деньгах… – Он замолчал, несколько раз сглотнул, глубоко вздохнул. – Нам приходится много платить по закладной, – продолжал он, – я и не знал, что дети могут стоить так дорого. И жене пришлось оставить работу. Мы не предполагали… мы не рассчитывали иметь ребенка так скоро.
Я живо вспомнил новое небольшое бунгало с дешевым голубым линолеумом, терракотовые половики домашней работы, голые стены и минимум мебели. И у него машина, и теперь еще траты на ребенка, я понял, что потеря десяти гиней гонорара за скачки для семьи катастрофа.
В тот день он не участвовал в других заездах и провел его, слоняясь возле весовой, чтобы быть на глазах у тренеров, если вдруг спешно понадобится замена. Он обводил всех взглядом отчаявшегося охотника, и я чувствовал, что один этот взгляд отпугнул бы меня, будь я тренером. Только после пятого заезда он уехал, безработный и несчастный, и у каждого тренера, встретившего его, осталось впечатление, что с ним не все в порядке.
Я видел, как он брел к автостоянке, и волна раздражения окатила меня. Почему он не мог сделать хорошую мину при плохой игре, обратить свое несчастье в шутку? И почему он не оставил себе запас времени на всякие дорожные неожиданности, если опоздание стоило ему так дорого? И что за мрачные совпадения, которым надо было случиться дважды в одну неделю? – размышлял я.
Джеймс Эксминстер, улыбаясь, представил меня владельцу лошади, с которой я участвовал в заезде. Мы обменялись обычными, ни к чему не обязывающими фразами. Третья на этой неделе лошадь Эксминстера, с которой я работал, средних лет, не подающий надежд скакун, сонно трусила по кругу. Я уже. сумел оценить хитрость и ловкость постановки дела у Эксминстера. Его лошади были хорошо вышколены и красиво снаряжены, в экипировке никогда не появлялось ничего случайного или второсортного. Об успехе и процветании говорил каждый чепрак с яркими инициалами, каждая высшего качества уздечка, каждая щетка, каждая бадья, каждая коновязь.
На двух предыдущих скачках я работал с его лошадьми из второго состава, тогда как Пип Пэнкхерст занял свое обычное место на лучших лошадях. Но скачки в четверг были мои, потому что Пип не мог участвовать из-за веса.
Когда Пип узнал, что я работаю на некоторых лошадях из той же конюшни, он с ободряющей улыбкой посоветовал:
– Около шестидесяти пяти килограммов – и лошадь ваша. Если больше шестидесяти пяти, не стоит и пытаться.
Я всю неделю почти ничего не ел и не пил и ухитрился сохранять нужный вес, ниже шестидесяти трех килограммов, что при моем росте требовало большого напряжения, но при добром расположении Пипа вышло очень удачно.
Джеймс Эксминстер сказал:
– Вначале надо держаться где-то в середине, после третьего препятствия смотрите, чтобы они не слишком обошли вас, держитесь за четвертым. Лошади нужно время, чтобы набрать максимальную скорость. Постарайтесь идти за лидером, а там увидите, что можно сделать. Эта лошадь – великолепный прыгун, но она быстро выдыхается.
Раньше он никогда не давал мне таких детальных инструкций. Я почувствовал дрожь возбуждения. Наконец я работал с лошадью, тренер которой не удивится, если она выиграет.
Я буквально следовал его указаниям и подошел к последнему препятствию вровень с двумя другими лошадьми, я поощрял старого скакуна со всей решительностью, на какую был способен. Он ответил зигзагообразным взлетом, который позволил ему еще в воздухе оставить позади других лошадей, и мы приземлились на добрых два корпуса впереди них. Я услышал стук копыт о доски препятствия, когда другие лошади слегка ударялись о них, и в глубине души надеялся, что они запнутся и потратят время на приземление. Эксминстер был прав, старый скакун не особенно спешил. Я дал ему обрести равновесие после прыжка и направил прямо к финишному столбу. Едва ли я вообще использовал хлыст, сосредоточившись на том, чтобы сидеть спокойно и не мешать ему; он весело продолжал дистанцию, и у нас еще оставалось полкорпуса, когда мы прошли финишный столб. Прекрасный момент.
– Хорошо, – бросил Эксминстер, будто это само собой разумелось. Победы были так привычны, что ничего не значили для него.
Владелец был в восторге.
– Здорово! Здорово! – повторял он, обращаясь сразу к лошади, Эксминстеру и ко мне. – Я никогда не думал, что он сможет, Джеймс, даже когда последовал вашему совету и нанял его.
Я быстро взглянул на Эксминстера. Его пронзительные глаза насмешливо разглядывали меня.
– Хотите работу? – спросил он. – Регулярную, вторым после Пипа.
Я кивнул, набрал побольше воздуха и проговорил «да». Оно прозвучало будто хрип. Владелец скакуна засмеялся:
– Удачная неделя для Финна. Джон Боллертон говорил мне, что Морис будет интервьюировать его в своей программе завтра вечером.
– Да? – удивился Эксминстер. – Постараюсь посмотреть.
Я пошел взвеситься и переодеться, и, когда вышел, Эксминстер дал мне очередной список лошадей. Он хотел, чтобы на следующей неделе с четырьмя из них работал я.
– С этого дня, – сказал он, – я не хочу, чтобы вы принимали какие-либо предложения, не узнав сначала, нужны ли вы мне. Идет?
– Да, сэр, – подтвердил я, стараясь не очень выказывать идиотский восторг, который испытывал. Но он и так видел. Он набил на таких делах руку. Его глаза сияли пониманием, дружелюбием и обещанием.
4
– Шестьдесят три килограмма, – объявил удивленно служащий, фиксирующий вес. – Как вы это сделали? Наждаком?
– Почти, – усмехнулся я. В парадном круге Джеймс Эксминстер посмотрел на доску, где были цифры: какой вес должна нести лошадь и какой у ее жокея, и обратился ко мне.
– Лишнего веса нет? – спросил он.
– Нет, сэр, – ответил я так, будто сбросить лишний вес – самое пустяковое дело, какое только бывает.
– Гм. – Он, махнув рукой, подозвал конюха, который водил по кругу вялую старую кобылу, ту, с которой мне предстояло работать, и сказал: – Вам придется все время пинать эту старую клячу. Она ленивая. Хорошо прыгает, но больше ничего.
Я привык пинать ленивых лошадей. Пинал я и эту кобылу, которая хорошо прыгала: мы финишировали третьими.
– Гм, – снова промычал Эксминстер, когда я распускал подпруги. Я взял седло и пошел взвешиваться – на Двести граммов легче, чем до заезда. Я переоделся в цвета другой лошади, с которой должен был работать в этот же день, и, когда вышел из весовой, Эксминстер ждал меня. В руке он "держал лист бумаги и, ни слова не говоря, протянул его мне.
Это был список пяти заездов в различных скачках на следующей неделе. Против каждой лошади он поставил вес, который она должна нести, и скачки, в которых она участвовала. Я внимательно прочел список.
– Итак, – сказал он, – вы сможете работать с ними?
– Я смогу взять четырех из них, но меня уже наняли на скачки новичков в среду.
– Это важно? Вы не можете отказаться?
Мне ужасно хотелось сказать «могу». Бумага, которую я держал, была приглашением в мой персональный рай, и, кроме того, всегда есть вероятность, что если я откажусь от одной из его лошадей, то жокей, который возьмет ее, будет работать с ней и в будущем.
– Я… не могу, – пробормотал я. – Я должен участвовать. Это для фермера, который дал мне несколько моих первых лошадей…
Эксминстер слегка улыбнулся, и его нижние зубы выдвинулись вперед.
– Прекрасно. Тогда берите четырех других.
– Спасибо, сэр. Я бы очень хотел… – Он повернулся и ушел, а я сложил драгоценный листок и положил в карман.
Вторую лошадь, с которой я работал в этот день, тренировал Корин Келлар. После смерти Арта он постоянно нанимал разных жокеев и ворчал, как неудобно не иметь под рукой первоклассного специалиста. Зная, что именно из-за его отношения Арт, первоклассный специалист, бросил Корина самым ужасным из всех возможных способов, мы с Тик-Током считали, что Келлар – готовый случай для психиатра, но мы оба в общем-то с удовольствием работали с его лошадьми.
– Если Корин предложит вам, – спросил я Тик-Тока, когда мы брали седла и шлемы, готовясь взвеситься перед заездом, – вы возьмете работу Арта?
– Если предложит – да, – усмехнулся Тик-Ток. – Но Келлар не собирается беспокоить меня в будущем. – Он поднял глаза к потолку, тонкогубый широкий рот растянулся в беззаботную ухмылку. Ясное, почти агрессивное душевное здоровье отражалось в каждой черте его худощавого лица, и в этот момент он показался мне человеком, родившимся слишком рано. Он был такой, каким мне рисуется, человек двадцать первого столетия, необыкновенно жизнеспособный, любознательно-наивный, без тени апатичности, злобности или жадности. В его присутствии я чувствовал себя старым. Ему было девятнадцать.
Мы вместе вышли на парадный круг.
– Улыбку на тридцать два зуба, – бросил он. – Глаз
мира обшаривает наш путь.
Я посмотрел вверх. Телевизионная камера со своей продуваемой всеми ветрами площадки, когда мимо проводили по кругу серую лошадь, направила на нас квадратную морду. Камера чуть-чуть задержалась и двинулась дальше.
– Я забыл, что мы на виду, – безразлично заметил я.
– О да, – ехидное выражение появилось в глазах Тик-Тока, – сам великий человек тоже здесь, единственный и неповторимый Кемп-Лоур. Человек-воздушный шар.
– Что вы имеете в виду?
– Быстрый взлет. И наполненность горячим воздухом. Но богатый человек и со вкусом. Бодрящий. аромат, свежий и хрустящий.
Я засмеялся. Мы подошли к Корину, и он начал давать нам обоим указания, как провести заезд. Кобыла Тик-Тока была на хорошем счету, я, как обычно, работал с лошадью, от которой мало чего ожидали, и совершенно правильно. Мы долго плелись в хвосте, и я видел по номерам, появившимся на табло, что другая лошадь Корина победила.
Корин, Тик-Ток и владелец лошади образовали кружок вокруг победительницы и обменивались взаимным восхищением. Когда я проходил в весовую с седлом под мышкой, Корин схватил меня за руку и попросил сразу же вернуться и рассказать, как вела себя лошадь во время заезда.
Вернувшись, я увидел, что он разговаривает с человеком, стоявшим спиной ко мне. Я остановился неподалеку, не желая мешать их беседе, но Корин, заметив меня, взмахом руки подозвал к себе. Человек обернулся. Ему было чуть за тридцать, решил я. Среднего роста, стройный, с приятными чертами лица и светлыми волосами. Никогда не перестаешь приходить в замешательство, встретив первый раз во плоти человека, чье лицо знакомо, будто лицо родного брата. Передо мной стоял Морис Кемп-Лоур.
Телевидение не льстит никому. Оно делает фигуру толще, а личность банальнее, поэтому, чтобы сиять с маленького экрана, в реальной жизни человек должен быть буквально раскаленным добела. И Кемп-Лоур не был исключением. Очарование, которое исходило от его программ, становилось совершенно неотразимым в реальной жизни. Его рукопожатие было быстрым и сильным, его улыбка заразительной и теплой, излучающей восхищение от встречи со мной. Но даже в тот момент, когда я улыбался в ответ и пожимал руку, я осознавал, что эффект, который он произвел на меня, рассчитан. Все на продажу. Хорошие интервьюеры знают, как вызвать доверие в людях, чтобы они раскрылись, как бутон, и Кемп-Лоур, конечно, мастер своего дела. В его программах скучные люди сверкали остроумием, молчаливые – красноречием, догматики – гибкостью ума.
– Я видел, что вы проиграли этот заезд, – проговорил он. – Плохой день.
– Плохая лошадь, – возразил Корин и расплылся в улыбке, обретя юмор в присутствии телекомментатора.
– Я бы хотел как-нибудь сделать программу, если вы простите меня, с жокеем-неудачником. – Широкая улыбка смягчила жало его слов. – Или, вернее, с жокеем, который пока не добился успеха? – Его голубые глаза засверкали. – Не согласились бы вы прийти выступить в моей передаче и рассказать зрителям, какую жизнь вы ведете? Финансовое положение, надежда на удачу в очередной скачке, безопасность… такого рода детали. Просто показать публике обратную сторону медали. Она знает все о крупных владельцах конюшен, больших ставках и жокеях, которые выигрывают важнейшие скачки. А я хочу показать, как ухитряется жить жокей, который редко выигрывает даже на незначительных соревнованиях. Жокей, живущий на нерегулярные вознаграждения. – Он тепло улыбнулся. – Вы расскажете?
– Да, конечно, – согласился я. – Но мой случай совсем нетипичный. Я…
Он перебил меня:
– Не говорите мне ничего сейчас. Я достаточно слышал о вашей карьере и считаю, что вы подходите для моего замысла. Я всегда предпочитаю не знать ответа на мои своеобразные вопросы, пока мы не окажемся в прямом эфире. Это делает передачу непосредственнее. Если мы с моими приглашенными будем репетировать то, что скажем в программе, передача получится скучной и неубедительной. Я пошлю Вам список примерных вопросов, которые собираюсь задать, и вы можете подумать над ответами. Хорошо?
– Да, – согласился я. – Пусть будет так.
– Прекрасно. Тогда в следующую пятницу. Программа идет в эфир в девять часов. Приходите в студию в семь тридцать, вы сможете? Вот эта карточка поможет вам попасть туда. – Он протянул карточку, на которой большими буквами было напечатано на одной стороне «Юниверсл телекаст», а на другой – упрощенная карта Уайлсдена.
– И кстати, будет, конечно, гонорар и возмещение всех расходов. – Он приветливо улыбнулся, показывая мне, что знает, как делаются интересные новости.
– Спасибо. В пятницу буду.
Он перекинулся парой слов с Корином и ушел. Я взглянул на Корина, когда тот смотрел вслед уходящей фигуре Кемп-Лоура, и поймал на его лице то же самое выражение, какое я часто видел у поклонников, окружавших после концертов моих родителей. Самодовольная, глупая ухмылка, означавшая: «Знаменитая личность, которая умнее меня, разговаривала со мной».
– Я довольно хорошо знаю Мориса, – начал Корин громким, самодовольным тоном. – Он попросил у меня совета, подойдете ли вы для его передачи… мм… о неудачливом жокее, и я сказал ему – в самый раз.
Он ждал, что я поблагодарю, и я сказал: «Спасибо».
– Да-а, Морис великий человек. Из хорошей семьи, вы знаете? Его отец выиграл Национальный приз – как любитель, конечно; его сестра долгие годы была первой леди в выездке. Бедный старина Морис, он едва ли вообще сидел на лошади. Он даже не охотится. Знаете, от лошадей у него разыгрывается ужасная астма. Он так страдает из-за этого. Он бы никогда не занялся телевидением, если бы мог участвовать в скачках или бегах. Но может, и к лучшему.
Спустившись в раздевалку, я увидел Гранта Олдфилда, который стоял возле моей вешалки и держал в руках лист бумаги. Подойдя ближе, я с раздражением обнаружил, что это список лошадей, который дал мне Джеймс Эксминстер. Значит, Грант шарил у меня в карманах.
Не обратив ни малейшего внимания на мое возмущение, не говоря ни слова, он сжал кулак и с силой двинул меня по носу.
Количество крови, которая вылилась от этого удара, сделало бы честь целой клинике доноров. Кровь лилась по бледно-зеленой шелковой рубашке и стекала на белые бриджи. Маленькие лужицы образовались на скамейке и, на полу. Я отплевывался, пытаясь очистить от крови рот.
– Ради бога, положите его на спину, – крикнул один из служителей, подбегая ко мне.
Его совет был вообще-то бесполезен, потому что я и так уже лежал на полу с одной ногой, задранной на скамейку. В такой позе я оказался, когда после удара потерял равновесие.
Грант стоял у меня в ногах и смотрел в пол, будто удивляясь, что стал причиной такого переполоха. Я бы расхохотался, если бы не был так занят проглатыванием, как мне казалось, полных чашек собственной крови.
Молодой Майк подсунул мне под плечи седло и закинул голову назад. Затем положил мокрое полотенце на переносицу, и постепенно сгустки крови, выходящие с дыханием, стали меньше и кровотечение прекратилось.
– Вам лучше побыть еще немного здесь, – сказал Майк. – Я сейчас схожу и приведу кого-нибудь из первой помощи, чтобы вас осмотрели.
– Не беспокойтесь, – возразил я. – Пожалуйста, не беспокойтесь. Со мной все в порядке.
Он нерешительно вернулся от дверей и стоял у меня в изголовье.
– Какого черта вы это сделали? – спросил он Гранта. Мне тоже хотелось услышать ответ, но Грант ничего
не сказал. Он хмуро взглянул на меня, повернулся на каблуках и стал проталкиваться к дверям навстречу жокеям, возвращавшимся с последнего заезда. Список лошадей Эксминстера, кружась, опустился на пол. Майк поднял его и вложил в мою протянутую руку.
Тик-Ток бросил седло на скамейку, снял шлем и упер руки в бока.
– Что это у нас здесь? Кровавая ванна? – воскликнул он.
– Из носа пошла кровь, – ответил я.
– А то я не вижу.
Жокеи начали собираться вокруг меня, и я решил, что полежал уже достаточно. Я снял с лица полотенце и осторожно встал. Фонтан иссяк.
– Грант двинул ему в нос, – пояснил один из жокеев, который присутствовал с самого начала.
– За что?
– Спросите меня о чем-нибудь другом, – сказал я. – Или спросите Гранта.
– Вам следовало бы доложить распорядителям.
– Не стоит, – возразил я.
Я привел себя в порядок, переоделся и пошел вместе с Тик-Током на станцию.
– Вы, конечно, знаете, за что он ударил вас, – проговорил он.
Я протянул ему список Эксминстера, он прочел и вернул мне.
– Да, понимаю. Ненависть, зависть и ревность. Вы влезли в туфли, в которые он не смог всунуть ноги. Ему тоже представился шанс, и он его проворонил.
– А что случилось? – спросил я. – Почему Эксминстер выбросил его?
– Честно, не знаю, – ответил Тик-Ток. – Лучше спросить Гранта и выяснить, чтоб не наделать ошибок. – Он усмехнулся. – Ваш нос похож на дешевую открытку с морского курорта.
– Как раз для телевизионной камеры, – заметил я и рассказал о предложении Кемп-Лоура..
– Мой дорогой сэр, – воскликнул он, снимая тирольскую шляпу и отвешивая шутливый поклон. – Я потрясен.
– Дурак.
– Слава богу.
На этом мы расстались, Тик-Ток отправился в свою берлогу в Баркшире, я – в Кенсингтон. В квартире никого не было, обычное дело в субботу вечером, самая занятая концертами ночь. Я взял полрешетки кубиков льда из холодильника, положил их в пластиковый мешок, обернул в чайное полотенце и лег в постель, мешочек со льдом подрагивал у меня на лбу. Полное впечатление, будто вместо носа у меня желе.
Я закрыл глаза и думал о них, о Гранте и Арте. Два раздавленных человека. Одного довели до насилия против себя, а другой обратил насилие против всего мира. Бедняги, подумал я, пожалуй, чересчур свысока, у них не хватило стойкости справиться с тем, что разрушало их. И я вспомнил, что легкая жалость сродни снисходительности.
В следующую среду Питер Клуни приехал на скачки, пуская пузыри от счастья. Родился мальчик, жена чувствовала себя прекрасно, все сияло розовым светом. Он хлопал жокеев по спине и утверждал, что мы не понимаем, чего лишены. Лошадь, с которой он работал, начинала среди фаворитов, и хотя прошла плохо, даже это не испортило ему настроения.
На следующий день он должен был участвовать в первом заезде и опоздал. Еще до того, как он появился, мы знали: он упустил свой шанс.
Я стоял возле весовой, когда Питер наконец приехал за сорок минут до первого заезда. Он бежал по траве с озабоченным лицом. Его тренер отделился от группы людей, с которыми разговаривал, и пошел навстречу Питеру. Обрывки сердитых реплик долетали даже до меня.
Питер прошмыгнул мимо меня бледный, дрожащий, на вид больной, и, когда немного спустя, я вернулся в раздевалку, он сидел на скамейке, спрятав лицо в ладонях.
– Что случилось на этот раз? – спросил я. – С женой все в порядке? И с малышом? – Я подумал, что он, должно быть, слишком увлекся, ухаживая за ними, и забыл следить за часами.
– С ними все прекрасно, – несчастным голосом ответил он. – У нас теперь живет теща, она присматривает за ними. Я не опоздал?., каких-нибудь пять минут или около того… но… – Он встал и посмотрел на меня своими большими влажными глазами. – Вы не поверите, там опять был перегорожен выезд на шоссе, и мне снова пришлось ехать вокруг, даже дальше, чем в прошлый раз… – У него упал голос, когда я недоверчиво взглянул на него.
– Неужели еще одна автоцистерна? – скептически спросил я.
– Нет, машина. Старая машина, один из этих тяжелых старых «ягуаров». Он уперся носом в изгородь, и оба передних колеса в кювете, и так крепко завяз, прямо поперек дороги.
– И вы не могли заставить водителя вытолкать ее в сторону? – удивился я.
– Не было никакого водителя. Абсолютно никого. И дверцы машины заперты, он поставил ее на ручной тормоз. Вонючий мерзавец. – Питер редко использовал такие сильные выражения. – Еще один человек ехал сзади меня, и мы вдвоем пытались столкнуть этот «ягуар», но абсолютно бесполезно. Нам пришлось делать объезд в несколько миль, он ехал первым и вовсе не спешил… у него новая машина, и он боялся ее поцарапать..
– Какая неудача, – сказал я совсем некстати.
– Неудача! – в отчаянии воскликнул он, чуть не плача. – Это больше чем неудача, это… это ужасно. Я не могу себе позволить… я нуждаюсь в деньгах… – Он замолчал, несколько раз сглотнул, глубоко вздохнул. – Нам приходится много платить по закладной, – продолжал он, – я и не знал, что дети могут стоить так дорого. И жене пришлось оставить работу. Мы не предполагали… мы не рассчитывали иметь ребенка так скоро.
Я живо вспомнил новое небольшое бунгало с дешевым голубым линолеумом, терракотовые половики домашней работы, голые стены и минимум мебели. И у него машина, и теперь еще траты на ребенка, я понял, что потеря десяти гиней гонорара за скачки для семьи катастрофа.
В тот день он не участвовал в других заездах и провел его, слоняясь возле весовой, чтобы быть на глазах у тренеров, если вдруг спешно понадобится замена. Он обводил всех взглядом отчаявшегося охотника, и я чувствовал, что один этот взгляд отпугнул бы меня, будь я тренером. Только после пятого заезда он уехал, безработный и несчастный, и у каждого тренера, встретившего его, осталось впечатление, что с ним не все в порядке.
Я видел, как он брел к автостоянке, и волна раздражения окатила меня. Почему он не мог сделать хорошую мину при плохой игре, обратить свое несчастье в шутку? И почему он не оставил себе запас времени на всякие дорожные неожиданности, если опоздание стоило ему так дорого? И что за мрачные совпадения, которым надо было случиться дважды в одну неделю? – размышлял я.
Джеймс Эксминстер, улыбаясь, представил меня владельцу лошади, с которой я участвовал в заезде. Мы обменялись обычными, ни к чему не обязывающими фразами. Третья на этой неделе лошадь Эксминстера, с которой я работал, средних лет, не подающий надежд скакун, сонно трусила по кругу. Я уже. сумел оценить хитрость и ловкость постановки дела у Эксминстера. Его лошади были хорошо вышколены и красиво снаряжены, в экипировке никогда не появлялось ничего случайного или второсортного. Об успехе и процветании говорил каждый чепрак с яркими инициалами, каждая высшего качества уздечка, каждая щетка, каждая бадья, каждая коновязь.
На двух предыдущих скачках я работал с его лошадьми из второго состава, тогда как Пип Пэнкхерст занял свое обычное место на лучших лошадях. Но скачки в четверг были мои, потому что Пип не мог участвовать из-за веса.
Когда Пип узнал, что я работаю на некоторых лошадях из той же конюшни, он с ободряющей улыбкой посоветовал:
– Около шестидесяти пяти килограммов – и лошадь ваша. Если больше шестидесяти пяти, не стоит и пытаться.
Я всю неделю почти ничего не ел и не пил и ухитрился сохранять нужный вес, ниже шестидесяти трех килограммов, что при моем росте требовало большого напряжения, но при добром расположении Пипа вышло очень удачно.
Джеймс Эксминстер сказал:
– Вначале надо держаться где-то в середине, после третьего препятствия смотрите, чтобы они не слишком обошли вас, держитесь за четвертым. Лошади нужно время, чтобы набрать максимальную скорость. Постарайтесь идти за лидером, а там увидите, что можно сделать. Эта лошадь – великолепный прыгун, но она быстро выдыхается.
Раньше он никогда не давал мне таких детальных инструкций. Я почувствовал дрожь возбуждения. Наконец я работал с лошадью, тренер которой не удивится, если она выиграет.
Я буквально следовал его указаниям и подошел к последнему препятствию вровень с двумя другими лошадьми, я поощрял старого скакуна со всей решительностью, на какую был способен. Он ответил зигзагообразным взлетом, который позволил ему еще в воздухе оставить позади других лошадей, и мы приземлились на добрых два корпуса впереди них. Я услышал стук копыт о доски препятствия, когда другие лошади слегка ударялись о них, и в глубине души надеялся, что они запнутся и потратят время на приземление. Эксминстер был прав, старый скакун не особенно спешил. Я дал ему обрести равновесие после прыжка и направил прямо к финишному столбу. Едва ли я вообще использовал хлыст, сосредоточившись на том, чтобы сидеть спокойно и не мешать ему; он весело продолжал дистанцию, и у нас еще оставалось полкорпуса, когда мы прошли финишный столб. Прекрасный момент.
– Хорошо, – бросил Эксминстер, будто это само собой разумелось. Победы были так привычны, что ничего не значили для него.
Владелец был в восторге.
– Здорово! Здорово! – повторял он, обращаясь сразу к лошади, Эксминстеру и ко мне. – Я никогда не думал, что он сможет, Джеймс, даже когда последовал вашему совету и нанял его.
Я быстро взглянул на Эксминстера. Его пронзительные глаза насмешливо разглядывали меня.
– Хотите работу? – спросил он. – Регулярную, вторым после Пипа.
Я кивнул, набрал побольше воздуха и проговорил «да». Оно прозвучало будто хрип. Владелец скакуна засмеялся:
– Удачная неделя для Финна. Джон Боллертон говорил мне, что Морис будет интервьюировать его в своей программе завтра вечером.
– Да? – удивился Эксминстер. – Постараюсь посмотреть.
Я пошел взвеситься и переодеться, и, когда вышел, Эксминстер дал мне очередной список лошадей. Он хотел, чтобы на следующей неделе с четырьмя из них работал я.
– С этого дня, – сказал он, – я не хочу, чтобы вы принимали какие-либо предложения, не узнав сначала, нужны ли вы мне. Идет?
– Да, сэр, – подтвердил я, стараясь не очень выказывать идиотский восторг, который испытывал. Но он и так видел. Он набил на таких делах руку. Его глаза сияли пониманием, дружелюбием и обещанием.
4
Я позвонил Джоанне:.
– Как насчет того, чтобы поужинать вместе? Я хочу отпраздновать.
– Что?
– Победу. Новую работу. Порядок в этом мире, – сообщил я.
– Звучит так, будто ты уже отпраздновал.
– Нет, – возразил я. – Опьянение, которое ты можешь услышать в моем голосе, означает, что на меня свалилась удача.
Она засмеялась:
– Тогда все в порядке. Где?
– «Хенниберт». – Это был маленький ресторанчик на Сент-Джеймс-стрит, где кухня была под стать адресу, а цены под стать тому и другому.
– О да! – воскликнула она. – Я приеду в золотой карете.
– Я так и думал. Я заработал сорок фунтов за неделю и хочу часть потратить. И кроме того, я голоден.
– Ты не найдешь свободный стол.
– Он уже заказан.
– Сдаюсь. Буду там в восемь.
Джоанна приехала на такси, что польстило мне: она любила гулять пешком. Она надела платье, которого я не видел прежде, – облегающее, прямое, из плотной темно-голубой ткани, при движении оно слабо мерцало, когда падал свет. Упругие волосы аккуратными локонами падали на шею, и темно-серые тонкие линии, которыми она обвела веки, делали ее темные глаза большими, бездонными и таинственными. Головы всех мужчин повернулись к ней, когда мы вошли в зал, хотя она и не была хорошенькой, бросающейся в глаза, эффектной, даже особенно хорошо одетой. Она выглядела… я даже сам удивился этому слову… интеллигентной.
Мы ели авокадо под французским соусом, и бефстроганов со шпинатом, и клубнику осеннего урожая со сливками, и грибы, и свиную грудинку, и маслины. Праздник – после моего долгого птичьего рациона. Мы ели долго, и выпили бутылку вина, и сидели за кофе, и болтали с легкостью, которая свойственна дружбе, уходящей в детство. После долгой тренировки я научился скрывать от Джоанны мои совсем не братские чувства к ней, скрывать их было необходимо, потому что я знал по прошлому опыту: если бы я заговорил о любви, она начала бы нервничать, прятать глаза и очень быстро нашла бы подходящий предлог, чтобы уйти. Если я хотел наслаждаться ее обществом, надо было считаться с ее условиями.
Казалось, она искренне рада тому, что я буду работать для Джеймса Эксминстера. Хотя скачки и не интересовали ее, она ясно понимала, что это значит для меня.
Я рассказал о телевизионной передаче.
– Завтра? – спросила она. – Хорошо, я буду свободна и погляжу на тебя. Ведь ты ничего не делаешь наполовину, да?
Я усмехнулся:
– Это только начало.
Я сам почти верил своим словам.
Всю дорогу назад мы прошли пешком и остановились в темном дворе возле дверей. Я взглянул на нее. Это была ошибка. Поднятое кверху лицо, свет звезд, отражавшийся в затененных глазах, темные волосы, растрепанные нашей прогулкой, гибкая линия шеи, выступающая грудь так близко к моей руке – меня охватило то невыносимое волнение, которое я подавлял весь вечер.
– Спасибо, что пришла, – отрывисто бросил я. – Спокойной ночи, Джоанна.
Она удивилась:
– Разве ты не зайдешь выпить кофе… или что-нибудь еще?
Или что-нибудь еще? Да. Я сказал:
– Больше я бы ничего не смог ни есть, ни пить. Кроме того… там Брайен…
– Брайен в Манчестере, на гастролях. – Но это было просто констатацией факта, не приглашением.
– Ну все равно, думаю, мне лучше отправиться спать.
– Хорошо. – Она ни капельки не была встревожена. – Ужин был великолепен, Роб, благодарю тебя. – Она дружелюбно положила руку мне на плечо и улыбнулась, желая спокойной ночи, потом вставила ключ в дверь, открыла ее и слегка помахала мне рукой, когда я обернулся. Она хлопнула дверью. Клянусь, с силой, слишком громко. Слабое утешение.
– Как насчет того, чтобы поужинать вместе? Я хочу отпраздновать.
– Что?
– Победу. Новую работу. Порядок в этом мире, – сообщил я.
– Звучит так, будто ты уже отпраздновал.
– Нет, – возразил я. – Опьянение, которое ты можешь услышать в моем голосе, означает, что на меня свалилась удача.
Она засмеялась:
– Тогда все в порядке. Где?
– «Хенниберт». – Это был маленький ресторанчик на Сент-Джеймс-стрит, где кухня была под стать адресу, а цены под стать тому и другому.
– О да! – воскликнула она. – Я приеду в золотой карете.
– Я так и думал. Я заработал сорок фунтов за неделю и хочу часть потратить. И кроме того, я голоден.
– Ты не найдешь свободный стол.
– Он уже заказан.
– Сдаюсь. Буду там в восемь.
Джоанна приехала на такси, что польстило мне: она любила гулять пешком. Она надела платье, которого я не видел прежде, – облегающее, прямое, из плотной темно-голубой ткани, при движении оно слабо мерцало, когда падал свет. Упругие волосы аккуратными локонами падали на шею, и темно-серые тонкие линии, которыми она обвела веки, делали ее темные глаза большими, бездонными и таинственными. Головы всех мужчин повернулись к ней, когда мы вошли в зал, хотя она и не была хорошенькой, бросающейся в глаза, эффектной, даже особенно хорошо одетой. Она выглядела… я даже сам удивился этому слову… интеллигентной.
Мы ели авокадо под французским соусом, и бефстроганов со шпинатом, и клубнику осеннего урожая со сливками, и грибы, и свиную грудинку, и маслины. Праздник – после моего долгого птичьего рациона. Мы ели долго, и выпили бутылку вина, и сидели за кофе, и болтали с легкостью, которая свойственна дружбе, уходящей в детство. После долгой тренировки я научился скрывать от Джоанны мои совсем не братские чувства к ней, скрывать их было необходимо, потому что я знал по прошлому опыту: если бы я заговорил о любви, она начала бы нервничать, прятать глаза и очень быстро нашла бы подходящий предлог, чтобы уйти. Если я хотел наслаждаться ее обществом, надо было считаться с ее условиями.
Казалось, она искренне рада тому, что я буду работать для Джеймса Эксминстера. Хотя скачки и не интересовали ее, она ясно понимала, что это значит для меня.
Я рассказал о телевизионной передаче.
– Завтра? – спросила она. – Хорошо, я буду свободна и погляжу на тебя. Ведь ты ничего не делаешь наполовину, да?
Я усмехнулся:
– Это только начало.
Я сам почти верил своим словам.
Всю дорогу назад мы прошли пешком и остановились в темном дворе возле дверей. Я взглянул на нее. Это была ошибка. Поднятое кверху лицо, свет звезд, отражавшийся в затененных глазах, темные волосы, растрепанные нашей прогулкой, гибкая линия шеи, выступающая грудь так близко к моей руке – меня охватило то невыносимое волнение, которое я подавлял весь вечер.
– Спасибо, что пришла, – отрывисто бросил я. – Спокойной ночи, Джоанна.
Она удивилась:
– Разве ты не зайдешь выпить кофе… или что-нибудь еще?
Или что-нибудь еще? Да. Я сказал:
– Больше я бы ничего не смог ни есть, ни пить. Кроме того… там Брайен…
– Брайен в Манчестере, на гастролях. – Но это было просто констатацией факта, не приглашением.
– Ну все равно, думаю, мне лучше отправиться спать.
– Хорошо. – Она ни капельки не была встревожена. – Ужин был великолепен, Роб, благодарю тебя. – Она дружелюбно положила руку мне на плечо и улыбнулась, желая спокойной ночи, потом вставила ключ в дверь, открыла ее и слегка помахала мне рукой, когда я обернулся. Она хлопнула дверью. Клянусь, с силой, слишком громко. Слабое утешение.