Сегодня, в среду, мотоцикл Кэтрин уже стоял на своем месте, у дверей кухни. Так что Джим сразу уехал, а на кухне меня встретил теплый запах еды, воцарившийся здесь так же естественно, как и прежде, когда у меня жили другие девушки.
— Ты уж извини, — сказала она, указывая локтем на жарящуюся яичницу. — Я не знала, когда ты вернешься, а есть хотелось ужасно.
Интересно, сильно ли ей пришлось напрячься, чтобы не сказать «вернешься домой»?
Она оглядела меня с головы до ног и вопросительно приподняла брови.
— Промок малость, — объяснил я.
— Ладно, потом расскажешь.
Пока я переодевался, она пожарила вторую яичницу, и мы тихо-мирно поужинали.
Я сварил кофе нам обоим и выпил свой, любуясь ее чистым лицом и белокурыми волнистыми волосами. Интересно, а каким я выгляжу в ее глазах? Я несколько тревожился на этот счет.
— Сегодня я опять виделся с доктором Форсом… — начал я.
Кэтрин улыбнулась.
— И что, он все так же мил и обаятелен и вселяет веру в человечество?
— Не то чтобы очень. Более того, есть вероятность, что он намеревался меня прикончить, если получится.
Позевывая, я мало-помалу, ничего не преувеличивая, рассказал ей о сегодняшних событиях.
Кэтрин слушала очень внимательно. На лице ее отражался ужас.
Я взял ее кружку из-под кофе и поставил в раковину. Мы все еще сидели на кухне — моя матушка в свое время поставила там пару удобных просторных кресел перед хорошим камином.
Мы сидели рядом, втиснувшись в одно кресло, не столько даже потому, что это доставляло нам удовольствие, сколько затем, чтобы ощущать дружескую поддержку.
Я рассказал Кэтрин о профессоре Лоусон-Янге и предложенном им способе исследования с введением неизвестного.
— И вот теперь я обдумываю все, что кто-либо сказал и сделал, добавляю икс-фактор и смотрю, что получится.
— Что-то уж больно сложно звучит.
— Зато все видится в ином свете.
— Ну, а когда ты его найдешь, этого Номера Четвертого?
— Он мне в кошмарах снится, — сказал я.
Я погладил ее по голове. Она свернулась у меня на коленях так уютно, как будто всю жизнь тут сидела.
Для того чтобы добавить Четвертого в картину с того момента, когда мне впервые стало известно о его существовании, придется вспомнить эту драку у магазина в Бродвее — всю, до последнего удара. Не хочется, но придется. И вспомнить все крики Розы до последнего слова.
Она кричала: «Сломайте ему запястья…»
Кэтрин заворочалась в моих объятиях, прижалась теснее — и я решил, что Роза пока подождет.
Кэтрин проснулась рано и уехала еще до рассвета — она дежурила в утреннюю смену. Я еще затемно пешком отправился в «Стекло Логана», размышляя обо всем, что узнал вчера и позавчера в Линтоне и Бристоле, и, как и профессор Лоусон-Янг, гадая, по-прежнему ли похищенные доктором Форсом уникальные данные находятся у него.
Строго говоря, какое до этого дело провинциальному стеклодуву? Однако подживающая ссадина на подбородке напоминала о том, что не все с этим согласны.
Опять же, строго говоря, погибшему жокею до этого тоже никакого дела не было — однако же его жену и детей отравили усыпляющим газом и стащили у них все видеомагнитофоны.
Профессор рассчитывает на мои дедуктивные способности. Однако, на мой взгляд, он ставит последнюю рубашку на лошадь, которая сойдет с дистанции, как сказал бы Мартин.
Эта охота за пропавшей кассетой начала мне напоминать блуждание в звездообразном лабиринте, все коридоры которого заканчиваются тупиком. Однако профессор был убежден, что один из коридоров в конце концов должен привести к его сокровищу. Я уже привык считать, что и Ллойд Бакстер, и Эд Пэйн, и Виктор, и Роза, и Норман Оспри, и Бомбошка, и Адам Форс ни к чему меня не выведут. Однако теперь, обдумывая все, что они говорили и делали, я пришел к выводу, что профессор был прав: если получится отбросить ложь, то, что останется, действительно будет правдой.
Куда больше времени и умственных усилий понадобится на то, чтобы проверить предположение профессора: если включить икс-фактор во все мои неразрешимые загадки, все концы должны сойтись.
Несмотря на то что я явился в мастерскую за полчаса до обычного начала рабочего дня, Гикори оказался уже там. Он упрямо пытался сделать идеальную яхту. Он сделал яхту покрупнее и пустил вдоль мачты красные и голубые полоски, так что вещица сделалась ярче и веселее.
Я поздравил его с удачей. Гикори пренебрежительно фыркнул в ответ. Я подумал о том, скоро ли его солнечный нрав разразится бурей, и от души понадеялся — и ради него самого, и ради блага всей нашей маленькой команды, — что в ближайшее время такого не случится. Пока что я принялся прибираться на полках в том конце мастерской, что служил кладовой, а Гикори установил в печи рабочую температуру — 1800 градусов по Фаренгейту. Надо отдать Гикори должное: он обращался с полужидким стеклом с той долей бесшабашности, которая наверняка ему понадобится на пути ко всеобщему признанию. Про себя я думал, однако, что Гикори навсегда застрянет на отметке «Очень хорошо» и никогда не добьется «Отлично». В глубине души Гикори понимал, что способности его ограниченны, и знал, что меня ему не превзойти. А потому к его нынешней зависти следовало относиться снисходительно, с мягким юмором — если, конечно, я хотел, чтобы он остался или, по крайней мере, ушел без особого скандала.
Айриш и Памела Джейн, как обычно, пришли вместе. На этот раз они ожесточенно спорили о фильме, в котором действовал злой стеклодув. Они спросили у Гикори, что думает об этом фильме он, втянули его в спор и так заболтались, что опомнились лишь тогда, когда драгоценная яхта Гикори со звоном лопнула и разлетелась в куски. Гикори забыл яхту на катальной плите, и ее внешняя поверхность успела остыть, а сердцевина оставалась раскаленной. И напряжение, возникшее из-за неравномерного остывания, оказалось чрезмерным для хрупкого стекла. Осколки разлетелись в разные стороны и попадали на пол.
На лицах моих помощников отразился ужас. Гикори взглянул на часы и уныло сказал:
— Три минуты… Всего-то навсего. Я ведь собирался поставить ее в печь. Черт бы побрал этот идиотский фильм!
Подобрать осколки никто даже не попытался. Они по-прежнему были немногим холоднее расплавленного стекла и могли прожечь пальцы до кости.
— Ну что ж, — сказал я, взглянув на печальные останки и пожав плечами, — бывает.
Разумеется, напоминать о том, что стекло, используемое для учебных работ, достаточно дешевое, не было нужды. Такое бывает со всеми. Даже с лучшими.
Все утро мы добросовестно трудились, изготовляя птичек с распростертыми крылышками для мобилей[6]: такие птички всегда хорошо расходятся. Памела Джейн их особенно любила. На следующее утро она прилаживала к птичкам петельки и аккуратно укладывала их в коробочки, так, чтобы их можно было достать оттуда уже готовыми к полету.
Гикори, у которого птички получались очень хорошо, постепенно повеселел и снова обрел хорошее настроение к тому времени, как перед магазином остановился «Роллс-Ройс» Мэриголд, за рулем которого восседал Уортингтон. Сама Мэриголд в ослепительном восточном халате в черно-белую полоску выплыла из своего лимузина, хлопая густо накрашенными ресницами, точно жирафа. Она объявила, что пришла пригласить меня на ланч в «Драконе Вичвуда». И добавила, что хочет попросить меня об услуге.
Уортингтон, державшийся на полшага позади Мэриголд, как всегда, когда исполнял обязанности телохранителя, загорел на солнышке куда больше самой Мэриголд. Уортингтон с довольным видом сообщил, что провел большую часть поездки на склонах, в то время как гардероб Мэриголд пополнился тремя огромными чемоданами тряпок. Очевидно, оба остались довольны путешествием.
Мэриголд, как всегда, заразила всех вокруг своим весельем, и вскоре они с Гикори уже перебрасывались двусмысленными шуточками.
Мэриголд так увлеклась этим занятием, что провела у меня в магазине не меньше получаса — а для нее это целая вечность. Пока они с Гикори задирали друг друга, Уортингтон ухватил меня за рукав и увел в мастерскую. Где с самым несчастным видом сообщил мне, что подпольное братство букмекеров предрекает мне скорое и неминуемое поражение, а то и гибель.
— Роза все бродит поблизости, мечтает отомстить: она никак не может понять, отчего вы до сих пор не молите о пощаде. Над ней смеются, понимаете? Из-за того, что мы с вами и с Томом расстроили два ее самых лучших плана. Она с такой потерей лица ни за что не смирится. Так что вы смотрите, берегитесь: мне говорили, что вас закладывает кто-то из здешних, из бродвейских, так что Розе известно все, что бы вы ни предприняли.
— В смысле — «закладывает»?
— Ну, стучит. Да вы что, с луны свалились? Фискалит. Ну, доносит на вас. Я серьезно, Джерард. Том Пиджин говорит, что дело нешуточное.
Я пообещал, что буду осторожен. Но разве можно непрерывно жить начеку?
— Наверно, стоит вам рассказать, что вчера пытались сделать со мной Адам Форс и Роза.
Уортингтон угрюмо выслушал и задал вопрос, ответа на который не было:
— А где Роза сейчас?
Тем временем Мэриголд и Гикори, которым доставляло огромное удовольствие заигрывать друг с другом, отчасти вопреки двадцатидвухлетней разнице в возрасте, отчасти — именно благодаря ей, чмокнули друг друга в щечку на прощание, и мы с Мэриголд торжественно вступили под своды «Дракона». В ресторане навстречу нам выплыла драконица собственной персоной. Они с Мэриголд ревниво оглядели друг друга.
Я про себя решил, что костюмы их друг друга стоят, но благодаря накрашенным ресницам первый приз возьмет Мэриголд. Однако прошло часа два, прежде чем Мэриголд устала от молчаливого состязания и наконец-то поведала мне, зачем, собственно, ей понадобилось приглашать меня на ланч.
Для начала она сообщила мне то, что я вообще-то и так знал:
— Джерард, я — мать Бомбошки!
— Ага, — ответил я.
— На Рождество, — продолжала Мэриголд, — Мартин подарил жене видеокамеру — от детей, а от себя он собирался подарить ей ожерелье.
Я кивнул:
— Но она предпочла теплые зимние сапоги.
— У этой глупышки совершенно нет вкуса!
— У нее ноги мерзли.
Однако Мэриголд полагала, что красота важнее комфорта.
— Мартин говорил, что вы как-то раз сделали роскошное ожерелье и могли бы сделать еще одно такое же. Так вот, не могли бы вы сделать такое ожерелье Бомбошке? Это будет подарок ей — от меня, разумеется. Только мне хотелось бы сперва на него посмотреть.
И она с надеждой уставилась мне в глаза. Ответа ей пришлось ждать довольно долго. На самом деле я просто не знал, что ответить. Я мог бы сказать ей, что это ожерелье обойдется дороже, чем меховые сапоги и видеокамера, вместе взятые, но боялся ее обидеть. С другой стороны, сообщить ей это все равно пришлось бы, рано или поздно. К тому же видеокамера с записью процесса изготовления и точной дозировки ингредиентов пропала — и мало того, возможно, Роза готова меня убить и ради нее тоже. Когда я обещал Мартину сделать такое ожерелье для Бомбошки, я еще не знал о существовании Розы.
Видя, что пауза затянулась чересчур надолго, Мэриголд спросила:
— Какие проблемы? Вы что, не можете его сделать?
Видя, что что-нибудь ответить все равно придется, я спросил:
— А что думает по поводу ожерелья сама Бомбошка?
— Она еще ничего не знает. Я ей сюрприз хочу сделать, чтобы подбодрить бедняжку. Я сперва хотела ей в Париже купить что-нибудь этакое, но потом вспомнила, что вы обещали Мартину сделать такую штуку… Ну так как, возьметесь?
Она настолько не привыкла получать отказ, что никак не могла понять, почему я не спешу соглашаться. Я улыбнулся своей самой любезной улыбкой и попросил разрешения немного подумать. Мэриголд надула губки. Я вспомнил, как Мартин, бывало, в шутку говаривал, что, если Мэриголд надулась, стало быть, вышла на тропу войны.
Черт возьми, ну зачем он погиб? Со дня его смерти прошло три недели, и каждый день приносил все новые проблемы.
Я сказал:
— Ожерелье, которое я сделал, хранится в сейфе в здешнем банке — неподалеку отсюда, на этой же улице. Вам стоило бы для начала взглянуть на него, прежде чем что-то решать.
Обиженная гримаска Мэриголд сменилась широкой, понимающей улыбкой. До банка можно было бы прекрасно дойти пешком, но тем не менее Мэриголд величественно призвала Уортингтона, не менее величественно расплатилась за ланч и совершенно затмила бедную драконицу на пути к «Роллс-Ройсу».
Банковский менеджер встретил Мэриголд, кланяясь чуть ли не до полу. Служащие в мгновение ока были посланы в хранилище, принести мой сейф в помещение, где можно было спокойно изучить его содержимое. Я отпер стальной ящик, достал оттуда плоскую коробочку синего бархата, в которой хранилась копия «Критского восхода», открыл коробочку и положил ее на столик, чтобы Мэриголд могла полюбоваться ожерельем.
Древний оригинал я видел только за стеклом, в витрине музея, при искусственном освещении, так что как следует их сравнить я не мог, однако в холодном свете банковского помещения моя копия светилась изнутри, как живая. Я испытал такой прилив самодовольства, что мой дядя Рон только бы за голову схватился.
— Ух ты-и! — воскликнула Мэриголд. Потом перевела дух и добавила: — О, господи!
Похоже было, что она никак не может решить, нравится оно ей или нет.
Ожерелье, придуманное три с половиной тысячи лет назад, состояло из двадцати пластинок темно-синего стекла и стекла цвета морской волны, соединенных полосками расплавленного золота. Каждая пластинка была в два дюйма — пять сантиметров — длиной, а шириной в ноготь большого пальца. На каждой красовался узор в форме цветка. Когда ожерелье надевалось на шею, пластинки, нанизанные через отверстия в одной из коротких сторон, расходились, подобно солнечным лучам, и цветки, расположенные внизу, прилегали к груди. Вещь была по-своему варварская, пышная и довольно-таки тяжелая. Так что я понимал Бомбошку, которой не захотелось его носить — Бомбошка-то была достаточно хрупкая.
Придя в себя, Мэриголд спросила, видел ли его Мартин.
— Видел, — кивнул я. — Он думал, что оно пойдет Бомбошке, но Бомбошка предпочла сапоги.
Я одолжил ожерелье Мартину, не ставя никаких особых условий, и он показывал его друзьям в жокейской раздевалке. Так что это ожерелье видели десятки людей.
Мэриголд снова умолкла, что было почти невероятно. Она молча смотрела, как я прячу ожерелье и убираю бархатную коробку обратно в сейф. В сейфе лежали также бумаги, которые я на всякий случай лишний раз проверил: завещание, страховой полис, документы на дом на холме — короче, вся та бумажная шелуха, которая тянется за любым человеком. А вот кассеты с инструкциями нет как не было.
Я еще раз тщательно перебрал стопку конвертов.
Нет, кассеты не было. Я насмешливо подумал, что украсть кассету — это еще не все. Даже если тщательно следовать указаниям, которые на ней содержатся, изготовить такое ожерелье будет отнюдь не просто. Я отчасти потому и хранил эту кассету, что процесс, запечатленный на ней, стоил мне нескольких часов тяжкого труда.
Служащие банка заперли все как полагается, вернули мне мой ключ, и Мэриголд величественно повелела Уортингтону везти нас обратно в «Стекло Логана». Отдав этот приказ, она снова умолкла. К тому же ее потребление джина снизилось практически до нуля.
Вернувшись в магазин, Мэриголд принялась расхаживать по ярко освещенной галерее так, будто была здесь впервые. Наконец она остановилась перед крыльями Кэтрин и обратилась к нам всем — Уортингтону, Айришу, Гикори, Памеле Джейн и мне — таким тоном, будто разговаривала с первоклашками. Она сказала, что нам очень повезло, что мы работаем в мастерской, которая уже сейчас пользуется мировой известностью. И что она намерена поднять нашу репутацию на новую высоту, потому что…
— Джерард, — она послала мне воздушный поцелуй, — разумеется, с вашей помощью, сделает для меня прекрасное ожерелье, которое я назову «Рыцарским трофеем Мэриголд», и я намерена ежегодно вручать это ожерелье победителю стипль-чеза в Челтнеме в канун Нового года, в память о моем зяте, Мартине Стакли! Вот! — И она торжественно раскинула руки. — Ну, как вам эта идея?
Мы молча глазели на нее. Все были ошарашены.
— Ну, Джерард, что скажете?
Я не сказал: «Это чересчур. Даже слишком». Но думал я именно так.
— Вот видите! — торжествующе продолжала Мэриголд. — Это выгодно всем! К вам будут ломиться толпами!
Даже если не считать проблем со страховкой — а проблемы будут, и крупные, — всегда существует вероятность, что кто-нибудь не слишком щепетильный попытается подменить античное ожерелье современным. В результате Мэриголд светят еще и проблемы с законом…
— По-моему, идея превосходная! — сказала Памела Джейн. Прочие заулыбались и закивали. Даже Уортингтон не забил тревогу.
Мэриголд, увлеченная планом, который пришел ей в голову за десять минут до того, принялась поспешно разрабатывать детали. Она сейчас позвонит в челтнемскую комиссию по призам… а Джерард пусть немедленно берется за работу… надо уведомить прессу…
Я слушал вполуха. Копия украшения стоимостью в миллион фунтов никак не годится для того, чтобы быть призом. Памятный кубок в честь Мартина, до которого у меня, кстати, все никак не дойдут руки, подошел бы куда лучше. Хрустальные призы — вещь достаточно распространенная, и, если бы мне было поручено изготовить нечто подобное, это действительно пошло бы на пользу моей репутации.
Айриш в порыве энтузиазма потряс руку Мэриголд, чем несказанно удивил почтенную леди. Гикори сиял. Идея приза в виде ожерелья в «Стекле Логана» была принята на ура. Однако челтнемская комиссия может и не согласиться…
Впрочем, челтнемской комиссии не позволили долго пребывать в неведении. Мэриголд прямо от меня позвонила весьма высокопоставленному ипподромскому начальству и убедила его представителя немедленно приехать в «Стекло Логана».
Часом позже неотразимая Мэриголд уже приветствовала фамильярным поцелуем челтнемское начальство по имени Кеннет Трабшоу. Она так торопилась объяснить, в чем дело, что даже не успела представить ему Айриша, Гикори и Памелу Джейн.
Представитель высших эшелонов ипподромской власти поздоровался со мной вежливым кивком. Он знал меня в лицо, но до сих пор мы ни разу не разговаривали. Однако Мэриголд быстро исправила это упущение.
— Дорогуша, вы ведь знакомы с Джерардом Логаном?
— Э-э… да, разумеется.
— Так вот, Джерард сделал это ожерелье — сказочное, просто сказочное! Вам непременно следует на него посмотреть — это тут рядом, в банке…
Все присутствующие поглядели на часы. Банк закрылся за пять минут до того. Мэриголд приуныла. Она в своем воодушевлении не замечала хода времени.
Я скромно предложил мистеру Трабшоу посмотреть другие сделанные мною вещи, чтобы его поездка оказалась не совсем уж напрасной.
— Ну что вы, дорогуша! В ожерелье больше золота, а ведь это должен быть золотой приз…
Однако Кеннет Трабшоу все же отправился в галерею — скорее из вежливости, чем потому, что ему действительно было интересно. Однако, сделав несколько шагов, он, к большому моему облегчению, замер на месте, потом подошел к крыльям Кэтрин и остановился перед ними.
— А сколько стоит эта вещь? — спросил он. — Тут нет ценника.
— Эта вещь продана, — ответил я. Мои помощники ужасно удивились.
— Жаль, жаль, — заметил Трабшоу.
— Золота маловато, — пожаловалась Мэриголд.
Я кашлянул.
— Однажды я сделал лошадь, берущую барьер, — сообщил я. — Барьер был золотой, и копыта лошади тоже. Сама лошадь была хрустальная, а земля, основание статуэтки, — из черного стекла с золотыми крапинками.
— А где она теперь? — спросил Кеннет.
— В Дубае.
Он улыбнулся.
— Так как же насчет ожерелья? — настойчиво осведомилась Мэриголд.
Однако дорогуша Кеннет мягко успокоил ее:
— Я приеду на него посмотреть завтра. Однако у этого молодого человека есть и кое-что еще, кроме ожерелья. Вот, к примеру, эти крылья…
Он еще постоял перед ними, склонив голову набок. Потом спросил:
— А не могли бы вы сделать копию? Раз уж эта вещь продана?
— Видите ли, продавая вещь, я даю гарантию, что это — единственный экземпляр, — пояснил я. К тому же я не был уверен, что смогу воспроизвести эти крылья, даже если захочу. Этот великолепный разлет родился откуда-то из глубин подсознания. Я даже не делал записей.
Тогда Трабшоу спросил, не смогу ли я изготовить приз в память Мартина Стакли.
— Я мог бы сделать прыгающую лошадь с золотыми прожилками, — сказал я. — Лошадь, достойную Челтнема.
— Тогда я заеду завтра, — сказал председатель комиссии по призам, крепко обнял Мэриголд на прощание и отбыл.
Мэриголд заранее договорилась со своей дочерью, что привезет меня к ней. Я сел в машину, ведомую Уортингтоном. К дому Стакли мы прибыли одновременно с Прайамом Джоунзом, который теперь водил машину очень аккуратно — берег дорогие шины, которые купил вместо тех, что загубил перед Новым годом. Бомбошка рассказывала, что Прайам в конце концов решил не судиться с муниципалитетом из-за того, что поселковые власти за ночь установили «лежачего полицейского» с шипами. Он нашел себе нового врага. Теперь этим врагом был Ллойд Бакстер, который забрал своих лошадей, включая Таллахасси, и перевел к другому тренеру, живущему на севере, поближе к своему собственному дому.
Бомбошка, похоже, обрадовалась гостям. Я попросил ее дать мне возможность потолковать наедине с Джоунзом, и Бомбошка устроила это. Прайам Джоунз был последним из тупиков, в котором мог обнаружиться выход.
— Бомбошка пригласила меня на ужин! — торжественно объявил Джоунз.
— Чудесно! — задушевно сказал я. — Меня тоже.
Судя по выражению лица Прайама, он вовсе не жаждал очутиться со мною за одним столом. А тут еще Бомбошка утащила свою матушку смотреть гардероб и на прощание бросила через плечо:
— Джерард, вы не будете так любезны налить Прайаму рюмочку? Вроде бы в буфете есть все, что нужно.
Скорбь по Мартину засела в Бомбошке, как якорь, удерживающий корабль и не позволяющий ему болтаться по воле волн. Она понемногу приучала детей к послушанию и вообще привыкала распоряжаться хозяйством. Когда я просил ее пригласить Прайама поужинать, я даже не предполагал, что ей удастся так искусно спихнуть его на меня.
Тут из дома хлынули ребята. Для разнообразия они поздоровались, назвав меня «дядя Джерард», а Прайама — «сэр». Потом они окружили Уортингтона и утащили его в гараж играть в жмурки. Мы с Прайамом остались одни, и я повел его через дом в Мартиново «логово». Здесь я взял на себя обязанности хозяина и уговорил Прайама рассказать, как поживают его остальные лошади — я знал из газет, что одна из них выиграла скачку.
Прайам всегда был не прочь похвастаться. Сейчас он принялся объяснять, почему никто, кроме него, не мог бы привести эту лошадь к победе. Он заявил, что лучше всех знает, как подготовить лошадь к данной конкретной скачке.
Прайам пригладил жидкие седые волосы, сквозь которые просвечивал розовый череп, и снисходительно признал, что Мартин, конечно, тоже отчасти содействовал его успехам.
Он расположился на диване и прихлебывал виски, сильно разведенное содовой. Я сидел в кресле Мартина и перебирал мелочи, лежавшие на столе. Я вспомнил, как Прайам внезапно разрыдался в Челтнеме, и не в первый раз задумался о том, действительно ли Прайам настолько уверен в себе. Возможно, если удастся докопаться до какого-то глубинного уровня, могут всплыть кое-какие истины — и на этот раз обойдется без шлангов.
— Кстати, — спросил я как бы между прочим, — а вы хорошо знаете Эдди Пэйна? Ну, бывшего помощника Мартина?
Прайам удивился:
— Ну, не то чтобы мы были близко знакомы — если вы это имеете в виду, — но временами мне приходится ему сообщать, в каких цветах будут выступать жокеи, так что да, я с ним иногда разговариваю.
— И с Розой тоже?
— С кем, с кем?
— Ну, с дочерью Эдди Пэйна. Вы ее знаете?
— А почему вы спрашиваете?
Прайам, похоже, был озадачен, но на вопрос не ответил. Я подумал, что под черными масками прятались Эдди и его дочь — но не мог ли Прайам быть тем самым недостающим Номером Четвертым?
Я с признательностью сказал:
— Как любезно было с вашей стороны привезти обратно в Бродвей кассету, которую я так неосторожно забыл в кармане плаща в машине Мартина! Помните, в тот злосчастный день, когда он погиб? А ведь я так и не поблагодарил вас как следует. — Я помолчал, потом добавил так, будто вторая мысль была никак не связана с первой: — А знаете, ходят дурацкие слухи, будто бы вы подменили кассету. Будто бы вы взяли ту, что была в кармане плаща, и положили взамен другую.
— Чушь собачья!
Я улыбнулся и кивнул:
— Конечно, конечно. Я вполне уверен, что вы привезли в Бродвей ту самую кассету, которую я получил в Челтнеме.
— То-то же! — Прайам явно испытал облегчение. — А зачем тогда вообще упоминать об этом?
— Потому что в «логове» Мартина — вот в этой самой комнате — кассеты валялись повсюду. Вы могли сунуть кассету, которую я забыл в машине, в магнитофон Мартина — из чистого любопытства, посмотреть, что на ней. И то, что было на кассете, оказалось таким скучным и непонятным, что вы снова завернули ее в бумагу, заклеили сверток и отвезли его мне в Бродвей.
— Ты уж извини, — сказала она, указывая локтем на жарящуюся яичницу. — Я не знала, когда ты вернешься, а есть хотелось ужасно.
Интересно, сильно ли ей пришлось напрячься, чтобы не сказать «вернешься домой»?
Она оглядела меня с головы до ног и вопросительно приподняла брови.
— Промок малость, — объяснил я.
— Ладно, потом расскажешь.
Пока я переодевался, она пожарила вторую яичницу, и мы тихо-мирно поужинали.
Я сварил кофе нам обоим и выпил свой, любуясь ее чистым лицом и белокурыми волнистыми волосами. Интересно, а каким я выгляжу в ее глазах? Я несколько тревожился на этот счет.
— Сегодня я опять виделся с доктором Форсом… — начал я.
Кэтрин улыбнулась.
— И что, он все так же мил и обаятелен и вселяет веру в человечество?
— Не то чтобы очень. Более того, есть вероятность, что он намеревался меня прикончить, если получится.
Позевывая, я мало-помалу, ничего не преувеличивая, рассказал ей о сегодняшних событиях.
Кэтрин слушала очень внимательно. На лице ее отражался ужас.
Я взял ее кружку из-под кофе и поставил в раковину. Мы все еще сидели на кухне — моя матушка в свое время поставила там пару удобных просторных кресел перед хорошим камином.
Мы сидели рядом, втиснувшись в одно кресло, не столько даже потому, что это доставляло нам удовольствие, сколько затем, чтобы ощущать дружескую поддержку.
Я рассказал Кэтрин о профессоре Лоусон-Янге и предложенном им способе исследования с введением неизвестного.
— И вот теперь я обдумываю все, что кто-либо сказал и сделал, добавляю икс-фактор и смотрю, что получится.
— Что-то уж больно сложно звучит.
— Зато все видится в ином свете.
— Ну, а когда ты его найдешь, этого Номера Четвертого?
— Он мне в кошмарах снится, — сказал я.
Я погладил ее по голове. Она свернулась у меня на коленях так уютно, как будто всю жизнь тут сидела.
Для того чтобы добавить Четвертого в картину с того момента, когда мне впервые стало известно о его существовании, придется вспомнить эту драку у магазина в Бродвее — всю, до последнего удара. Не хочется, но придется. И вспомнить все крики Розы до последнего слова.
Она кричала: «Сломайте ему запястья…»
Кэтрин заворочалась в моих объятиях, прижалась теснее — и я решил, что Роза пока подождет.
Кэтрин проснулась рано и уехала еще до рассвета — она дежурила в утреннюю смену. Я еще затемно пешком отправился в «Стекло Логана», размышляя обо всем, что узнал вчера и позавчера в Линтоне и Бристоле, и, как и профессор Лоусон-Янг, гадая, по-прежнему ли похищенные доктором Форсом уникальные данные находятся у него.
Строго говоря, какое до этого дело провинциальному стеклодуву? Однако подживающая ссадина на подбородке напоминала о том, что не все с этим согласны.
Опять же, строго говоря, погибшему жокею до этого тоже никакого дела не было — однако же его жену и детей отравили усыпляющим газом и стащили у них все видеомагнитофоны.
Профессор рассчитывает на мои дедуктивные способности. Однако, на мой взгляд, он ставит последнюю рубашку на лошадь, которая сойдет с дистанции, как сказал бы Мартин.
Эта охота за пропавшей кассетой начала мне напоминать блуждание в звездообразном лабиринте, все коридоры которого заканчиваются тупиком. Однако профессор был убежден, что один из коридоров в конце концов должен привести к его сокровищу. Я уже привык считать, что и Ллойд Бакстер, и Эд Пэйн, и Виктор, и Роза, и Норман Оспри, и Бомбошка, и Адам Форс ни к чему меня не выведут. Однако теперь, обдумывая все, что они говорили и делали, я пришел к выводу, что профессор был прав: если получится отбросить ложь, то, что останется, действительно будет правдой.
Куда больше времени и умственных усилий понадобится на то, чтобы проверить предположение профессора: если включить икс-фактор во все мои неразрешимые загадки, все концы должны сойтись.
Несмотря на то что я явился в мастерскую за полчаса до обычного начала рабочего дня, Гикори оказался уже там. Он упрямо пытался сделать идеальную яхту. Он сделал яхту покрупнее и пустил вдоль мачты красные и голубые полоски, так что вещица сделалась ярче и веселее.
Я поздравил его с удачей. Гикори пренебрежительно фыркнул в ответ. Я подумал о том, скоро ли его солнечный нрав разразится бурей, и от души понадеялся — и ради него самого, и ради блага всей нашей маленькой команды, — что в ближайшее время такого не случится. Пока что я принялся прибираться на полках в том конце мастерской, что служил кладовой, а Гикори установил в печи рабочую температуру — 1800 градусов по Фаренгейту. Надо отдать Гикори должное: он обращался с полужидким стеклом с той долей бесшабашности, которая наверняка ему понадобится на пути ко всеобщему признанию. Про себя я думал, однако, что Гикори навсегда застрянет на отметке «Очень хорошо» и никогда не добьется «Отлично». В глубине души Гикори понимал, что способности его ограниченны, и знал, что меня ему не превзойти. А потому к его нынешней зависти следовало относиться снисходительно, с мягким юмором — если, конечно, я хотел, чтобы он остался или, по крайней мере, ушел без особого скандала.
Айриш и Памела Джейн, как обычно, пришли вместе. На этот раз они ожесточенно спорили о фильме, в котором действовал злой стеклодув. Они спросили у Гикори, что думает об этом фильме он, втянули его в спор и так заболтались, что опомнились лишь тогда, когда драгоценная яхта Гикори со звоном лопнула и разлетелась в куски. Гикори забыл яхту на катальной плите, и ее внешняя поверхность успела остыть, а сердцевина оставалась раскаленной. И напряжение, возникшее из-за неравномерного остывания, оказалось чрезмерным для хрупкого стекла. Осколки разлетелись в разные стороны и попадали на пол.
На лицах моих помощников отразился ужас. Гикори взглянул на часы и уныло сказал:
— Три минуты… Всего-то навсего. Я ведь собирался поставить ее в печь. Черт бы побрал этот идиотский фильм!
Подобрать осколки никто даже не попытался. Они по-прежнему были немногим холоднее расплавленного стекла и могли прожечь пальцы до кости.
— Ну что ж, — сказал я, взглянув на печальные останки и пожав плечами, — бывает.
Разумеется, напоминать о том, что стекло, используемое для учебных работ, достаточно дешевое, не было нужды. Такое бывает со всеми. Даже с лучшими.
Все утро мы добросовестно трудились, изготовляя птичек с распростертыми крылышками для мобилей[6]: такие птички всегда хорошо расходятся. Памела Джейн их особенно любила. На следующее утро она прилаживала к птичкам петельки и аккуратно укладывала их в коробочки, так, чтобы их можно было достать оттуда уже готовыми к полету.
Гикори, у которого птички получались очень хорошо, постепенно повеселел и снова обрел хорошее настроение к тому времени, как перед магазином остановился «Роллс-Ройс» Мэриголд, за рулем которого восседал Уортингтон. Сама Мэриголд в ослепительном восточном халате в черно-белую полоску выплыла из своего лимузина, хлопая густо накрашенными ресницами, точно жирафа. Она объявила, что пришла пригласить меня на ланч в «Драконе Вичвуда». И добавила, что хочет попросить меня об услуге.
Уортингтон, державшийся на полшага позади Мэриголд, как всегда, когда исполнял обязанности телохранителя, загорел на солнышке куда больше самой Мэриголд. Уортингтон с довольным видом сообщил, что провел большую часть поездки на склонах, в то время как гардероб Мэриголд пополнился тремя огромными чемоданами тряпок. Очевидно, оба остались довольны путешествием.
Мэриголд, как всегда, заразила всех вокруг своим весельем, и вскоре они с Гикори уже перебрасывались двусмысленными шуточками.
Мэриголд так увлеклась этим занятием, что провела у меня в магазине не меньше получаса — а для нее это целая вечность. Пока они с Гикори задирали друг друга, Уортингтон ухватил меня за рукав и увел в мастерскую. Где с самым несчастным видом сообщил мне, что подпольное братство букмекеров предрекает мне скорое и неминуемое поражение, а то и гибель.
— Роза все бродит поблизости, мечтает отомстить: она никак не может понять, отчего вы до сих пор не молите о пощаде. Над ней смеются, понимаете? Из-за того, что мы с вами и с Томом расстроили два ее самых лучших плана. Она с такой потерей лица ни за что не смирится. Так что вы смотрите, берегитесь: мне говорили, что вас закладывает кто-то из здешних, из бродвейских, так что Розе известно все, что бы вы ни предприняли.
— В смысле — «закладывает»?
— Ну, стучит. Да вы что, с луны свалились? Фискалит. Ну, доносит на вас. Я серьезно, Джерард. Том Пиджин говорит, что дело нешуточное.
Я пообещал, что буду осторожен. Но разве можно непрерывно жить начеку?
— Наверно, стоит вам рассказать, что вчера пытались сделать со мной Адам Форс и Роза.
Уортингтон угрюмо выслушал и задал вопрос, ответа на который не было:
— А где Роза сейчас?
Тем временем Мэриголд и Гикори, которым доставляло огромное удовольствие заигрывать друг с другом, отчасти вопреки двадцатидвухлетней разнице в возрасте, отчасти — именно благодаря ей, чмокнули друг друга в щечку на прощание, и мы с Мэриголд торжественно вступили под своды «Дракона». В ресторане навстречу нам выплыла драконица собственной персоной. Они с Мэриголд ревниво оглядели друг друга.
Я про себя решил, что костюмы их друг друга стоят, но благодаря накрашенным ресницам первый приз возьмет Мэриголд. Однако прошло часа два, прежде чем Мэриголд устала от молчаливого состязания и наконец-то поведала мне, зачем, собственно, ей понадобилось приглашать меня на ланч.
Для начала она сообщила мне то, что я вообще-то и так знал:
— Джерард, я — мать Бомбошки!
— Ага, — ответил я.
— На Рождество, — продолжала Мэриголд, — Мартин подарил жене видеокамеру — от детей, а от себя он собирался подарить ей ожерелье.
Я кивнул:
— Но она предпочла теплые зимние сапоги.
— У этой глупышки совершенно нет вкуса!
— У нее ноги мерзли.
Однако Мэриголд полагала, что красота важнее комфорта.
— Мартин говорил, что вы как-то раз сделали роскошное ожерелье и могли бы сделать еще одно такое же. Так вот, не могли бы вы сделать такое ожерелье Бомбошке? Это будет подарок ей — от меня, разумеется. Только мне хотелось бы сперва на него посмотреть.
И она с надеждой уставилась мне в глаза. Ответа ей пришлось ждать довольно долго. На самом деле я просто не знал, что ответить. Я мог бы сказать ей, что это ожерелье обойдется дороже, чем меховые сапоги и видеокамера, вместе взятые, но боялся ее обидеть. С другой стороны, сообщить ей это все равно пришлось бы, рано или поздно. К тому же видеокамера с записью процесса изготовления и точной дозировки ингредиентов пропала — и мало того, возможно, Роза готова меня убить и ради нее тоже. Когда я обещал Мартину сделать такое ожерелье для Бомбошки, я еще не знал о существовании Розы.
Видя, что пауза затянулась чересчур надолго, Мэриголд спросила:
— Какие проблемы? Вы что, не можете его сделать?
Видя, что что-нибудь ответить все равно придется, я спросил:
— А что думает по поводу ожерелья сама Бомбошка?
— Она еще ничего не знает. Я ей сюрприз хочу сделать, чтобы подбодрить бедняжку. Я сперва хотела ей в Париже купить что-нибудь этакое, но потом вспомнила, что вы обещали Мартину сделать такую штуку… Ну так как, возьметесь?
Она настолько не привыкла получать отказ, что никак не могла понять, почему я не спешу соглашаться. Я улыбнулся своей самой любезной улыбкой и попросил разрешения немного подумать. Мэриголд надула губки. Я вспомнил, как Мартин, бывало, в шутку говаривал, что, если Мэриголд надулась, стало быть, вышла на тропу войны.
Черт возьми, ну зачем он погиб? Со дня его смерти прошло три недели, и каждый день приносил все новые проблемы.
Я сказал:
— Ожерелье, которое я сделал, хранится в сейфе в здешнем банке — неподалеку отсюда, на этой же улице. Вам стоило бы для начала взглянуть на него, прежде чем что-то решать.
Обиженная гримаска Мэриголд сменилась широкой, понимающей улыбкой. До банка можно было бы прекрасно дойти пешком, но тем не менее Мэриголд величественно призвала Уортингтона, не менее величественно расплатилась за ланч и совершенно затмила бедную драконицу на пути к «Роллс-Ройсу».
Банковский менеджер встретил Мэриголд, кланяясь чуть ли не до полу. Служащие в мгновение ока были посланы в хранилище, принести мой сейф в помещение, где можно было спокойно изучить его содержимое. Я отпер стальной ящик, достал оттуда плоскую коробочку синего бархата, в которой хранилась копия «Критского восхода», открыл коробочку и положил ее на столик, чтобы Мэриголд могла полюбоваться ожерельем.
Древний оригинал я видел только за стеклом, в витрине музея, при искусственном освещении, так что как следует их сравнить я не мог, однако в холодном свете банковского помещения моя копия светилась изнутри, как живая. Я испытал такой прилив самодовольства, что мой дядя Рон только бы за голову схватился.
— Ух ты-и! — воскликнула Мэриголд. Потом перевела дух и добавила: — О, господи!
Похоже было, что она никак не может решить, нравится оно ей или нет.
Ожерелье, придуманное три с половиной тысячи лет назад, состояло из двадцати пластинок темно-синего стекла и стекла цвета морской волны, соединенных полосками расплавленного золота. Каждая пластинка была в два дюйма — пять сантиметров — длиной, а шириной в ноготь большого пальца. На каждой красовался узор в форме цветка. Когда ожерелье надевалось на шею, пластинки, нанизанные через отверстия в одной из коротких сторон, расходились, подобно солнечным лучам, и цветки, расположенные внизу, прилегали к груди. Вещь была по-своему варварская, пышная и довольно-таки тяжелая. Так что я понимал Бомбошку, которой не захотелось его носить — Бомбошка-то была достаточно хрупкая.
Придя в себя, Мэриголд спросила, видел ли его Мартин.
— Видел, — кивнул я. — Он думал, что оно пойдет Бомбошке, но Бомбошка предпочла сапоги.
Я одолжил ожерелье Мартину, не ставя никаких особых условий, и он показывал его друзьям в жокейской раздевалке. Так что это ожерелье видели десятки людей.
Мэриголд снова умолкла, что было почти невероятно. Она молча смотрела, как я прячу ожерелье и убираю бархатную коробку обратно в сейф. В сейфе лежали также бумаги, которые я на всякий случай лишний раз проверил: завещание, страховой полис, документы на дом на холме — короче, вся та бумажная шелуха, которая тянется за любым человеком. А вот кассеты с инструкциями нет как не было.
Я еще раз тщательно перебрал стопку конвертов.
Нет, кассеты не было. Я насмешливо подумал, что украсть кассету — это еще не все. Даже если тщательно следовать указаниям, которые на ней содержатся, изготовить такое ожерелье будет отнюдь не просто. Я отчасти потому и хранил эту кассету, что процесс, запечатленный на ней, стоил мне нескольких часов тяжкого труда.
Служащие банка заперли все как полагается, вернули мне мой ключ, и Мэриголд величественно повелела Уортингтону везти нас обратно в «Стекло Логана». Отдав этот приказ, она снова умолкла. К тому же ее потребление джина снизилось практически до нуля.
Вернувшись в магазин, Мэриголд принялась расхаживать по ярко освещенной галерее так, будто была здесь впервые. Наконец она остановилась перед крыльями Кэтрин и обратилась к нам всем — Уортингтону, Айришу, Гикори, Памеле Джейн и мне — таким тоном, будто разговаривала с первоклашками. Она сказала, что нам очень повезло, что мы работаем в мастерской, которая уже сейчас пользуется мировой известностью. И что она намерена поднять нашу репутацию на новую высоту, потому что…
— Джерард, — она послала мне воздушный поцелуй, — разумеется, с вашей помощью, сделает для меня прекрасное ожерелье, которое я назову «Рыцарским трофеем Мэриголд», и я намерена ежегодно вручать это ожерелье победителю стипль-чеза в Челтнеме в канун Нового года, в память о моем зяте, Мартине Стакли! Вот! — И она торжественно раскинула руки. — Ну, как вам эта идея?
Мы молча глазели на нее. Все были ошарашены.
— Ну, Джерард, что скажете?
Я не сказал: «Это чересчур. Даже слишком». Но думал я именно так.
— Вот видите! — торжествующе продолжала Мэриголд. — Это выгодно всем! К вам будут ломиться толпами!
Даже если не считать проблем со страховкой — а проблемы будут, и крупные, — всегда существует вероятность, что кто-нибудь не слишком щепетильный попытается подменить античное ожерелье современным. В результате Мэриголд светят еще и проблемы с законом…
— По-моему, идея превосходная! — сказала Памела Джейн. Прочие заулыбались и закивали. Даже Уортингтон не забил тревогу.
Мэриголд, увлеченная планом, который пришел ей в голову за десять минут до того, принялась поспешно разрабатывать детали. Она сейчас позвонит в челтнемскую комиссию по призам… а Джерард пусть немедленно берется за работу… надо уведомить прессу…
Я слушал вполуха. Копия украшения стоимостью в миллион фунтов никак не годится для того, чтобы быть призом. Памятный кубок в честь Мартина, до которого у меня, кстати, все никак не дойдут руки, подошел бы куда лучше. Хрустальные призы — вещь достаточно распространенная, и, если бы мне было поручено изготовить нечто подобное, это действительно пошло бы на пользу моей репутации.
Айриш в порыве энтузиазма потряс руку Мэриголд, чем несказанно удивил почтенную леди. Гикори сиял. Идея приза в виде ожерелья в «Стекле Логана» была принята на ура. Однако челтнемская комиссия может и не согласиться…
Впрочем, челтнемской комиссии не позволили долго пребывать в неведении. Мэриголд прямо от меня позвонила весьма высокопоставленному ипподромскому начальству и убедила его представителя немедленно приехать в «Стекло Логана».
Часом позже неотразимая Мэриголд уже приветствовала фамильярным поцелуем челтнемское начальство по имени Кеннет Трабшоу. Она так торопилась объяснить, в чем дело, что даже не успела представить ему Айриша, Гикори и Памелу Джейн.
Представитель высших эшелонов ипподромской власти поздоровался со мной вежливым кивком. Он знал меня в лицо, но до сих пор мы ни разу не разговаривали. Однако Мэриголд быстро исправила это упущение.
— Дорогуша, вы ведь знакомы с Джерардом Логаном?
— Э-э… да, разумеется.
— Так вот, Джерард сделал это ожерелье — сказочное, просто сказочное! Вам непременно следует на него посмотреть — это тут рядом, в банке…
Все присутствующие поглядели на часы. Банк закрылся за пять минут до того. Мэриголд приуныла. Она в своем воодушевлении не замечала хода времени.
Я скромно предложил мистеру Трабшоу посмотреть другие сделанные мною вещи, чтобы его поездка оказалась не совсем уж напрасной.
— Ну что вы, дорогуша! В ожерелье больше золота, а ведь это должен быть золотой приз…
Однако Кеннет Трабшоу все же отправился в галерею — скорее из вежливости, чем потому, что ему действительно было интересно. Однако, сделав несколько шагов, он, к большому моему облегчению, замер на месте, потом подошел к крыльям Кэтрин и остановился перед ними.
— А сколько стоит эта вещь? — спросил он. — Тут нет ценника.
— Эта вещь продана, — ответил я. Мои помощники ужасно удивились.
— Жаль, жаль, — заметил Трабшоу.
— Золота маловато, — пожаловалась Мэриголд.
Я кашлянул.
— Однажды я сделал лошадь, берущую барьер, — сообщил я. — Барьер был золотой, и копыта лошади тоже. Сама лошадь была хрустальная, а земля, основание статуэтки, — из черного стекла с золотыми крапинками.
— А где она теперь? — спросил Кеннет.
— В Дубае.
Он улыбнулся.
— Так как же насчет ожерелья? — настойчиво осведомилась Мэриголд.
Однако дорогуша Кеннет мягко успокоил ее:
— Я приеду на него посмотреть завтра. Однако у этого молодого человека есть и кое-что еще, кроме ожерелья. Вот, к примеру, эти крылья…
Он еще постоял перед ними, склонив голову набок. Потом спросил:
— А не могли бы вы сделать копию? Раз уж эта вещь продана?
— Видите ли, продавая вещь, я даю гарантию, что это — единственный экземпляр, — пояснил я. К тому же я не был уверен, что смогу воспроизвести эти крылья, даже если захочу. Этот великолепный разлет родился откуда-то из глубин подсознания. Я даже не делал записей.
Тогда Трабшоу спросил, не смогу ли я изготовить приз в память Мартина Стакли.
— Я мог бы сделать прыгающую лошадь с золотыми прожилками, — сказал я. — Лошадь, достойную Челтнема.
— Тогда я заеду завтра, — сказал председатель комиссии по призам, крепко обнял Мэриголд на прощание и отбыл.
Мэриголд заранее договорилась со своей дочерью, что привезет меня к ней. Я сел в машину, ведомую Уортингтоном. К дому Стакли мы прибыли одновременно с Прайамом Джоунзом, который теперь водил машину очень аккуратно — берег дорогие шины, которые купил вместо тех, что загубил перед Новым годом. Бомбошка рассказывала, что Прайам в конце концов решил не судиться с муниципалитетом из-за того, что поселковые власти за ночь установили «лежачего полицейского» с шипами. Он нашел себе нового врага. Теперь этим врагом был Ллойд Бакстер, который забрал своих лошадей, включая Таллахасси, и перевел к другому тренеру, живущему на севере, поближе к своему собственному дому.
Бомбошка, похоже, обрадовалась гостям. Я попросил ее дать мне возможность потолковать наедине с Джоунзом, и Бомбошка устроила это. Прайам Джоунз был последним из тупиков, в котором мог обнаружиться выход.
— Бомбошка пригласила меня на ужин! — торжественно объявил Джоунз.
— Чудесно! — задушевно сказал я. — Меня тоже.
Судя по выражению лица Прайама, он вовсе не жаждал очутиться со мною за одним столом. А тут еще Бомбошка утащила свою матушку смотреть гардероб и на прощание бросила через плечо:
— Джерард, вы не будете так любезны налить Прайаму рюмочку? Вроде бы в буфете есть все, что нужно.
Скорбь по Мартину засела в Бомбошке, как якорь, удерживающий корабль и не позволяющий ему болтаться по воле волн. Она понемногу приучала детей к послушанию и вообще привыкала распоряжаться хозяйством. Когда я просил ее пригласить Прайама поужинать, я даже не предполагал, что ей удастся так искусно спихнуть его на меня.
Тут из дома хлынули ребята. Для разнообразия они поздоровались, назвав меня «дядя Джерард», а Прайама — «сэр». Потом они окружили Уортингтона и утащили его в гараж играть в жмурки. Мы с Прайамом остались одни, и я повел его через дом в Мартиново «логово». Здесь я взял на себя обязанности хозяина и уговорил Прайама рассказать, как поживают его остальные лошади — я знал из газет, что одна из них выиграла скачку.
Прайам всегда был не прочь похвастаться. Сейчас он принялся объяснять, почему никто, кроме него, не мог бы привести эту лошадь к победе. Он заявил, что лучше всех знает, как подготовить лошадь к данной конкретной скачке.
Прайам пригладил жидкие седые волосы, сквозь которые просвечивал розовый череп, и снисходительно признал, что Мартин, конечно, тоже отчасти содействовал его успехам.
Он расположился на диване и прихлебывал виски, сильно разведенное содовой. Я сидел в кресле Мартина и перебирал мелочи, лежавшие на столе. Я вспомнил, как Прайам внезапно разрыдался в Челтнеме, и не в первый раз задумался о том, действительно ли Прайам настолько уверен в себе. Возможно, если удастся докопаться до какого-то глубинного уровня, могут всплыть кое-какие истины — и на этот раз обойдется без шлангов.
— Кстати, — спросил я как бы между прочим, — а вы хорошо знаете Эдди Пэйна? Ну, бывшего помощника Мартина?
Прайам удивился:
— Ну, не то чтобы мы были близко знакомы — если вы это имеете в виду, — но временами мне приходится ему сообщать, в каких цветах будут выступать жокеи, так что да, я с ним иногда разговариваю.
— И с Розой тоже?
— С кем, с кем?
— Ну, с дочерью Эдди Пэйна. Вы ее знаете?
— А почему вы спрашиваете?
Прайам, похоже, был озадачен, но на вопрос не ответил. Я подумал, что под черными масками прятались Эдди и его дочь — но не мог ли Прайам быть тем самым недостающим Номером Четвертым?
Я с признательностью сказал:
— Как любезно было с вашей стороны привезти обратно в Бродвей кассету, которую я так неосторожно забыл в кармане плаща в машине Мартина! Помните, в тот злосчастный день, когда он погиб? А ведь я так и не поблагодарил вас как следует. — Я помолчал, потом добавил так, будто вторая мысль была никак не связана с первой: — А знаете, ходят дурацкие слухи, будто бы вы подменили кассету. Будто бы вы взяли ту, что была в кармане плаща, и положили взамен другую.
— Чушь собачья!
Я улыбнулся и кивнул:
— Конечно, конечно. Я вполне уверен, что вы привезли в Бродвей ту самую кассету, которую я получил в Челтнеме.
— То-то же! — Прайам явно испытал облегчение. — А зачем тогда вообще упоминать об этом?
— Потому что в «логове» Мартина — вот в этой самой комнате — кассеты валялись повсюду. Вы могли сунуть кассету, которую я забыл в машине, в магнитофон Мартина — из чистого любопытства, посмотреть, что на ней. И то, что было на кассете, оказалось таким скучным и непонятным, что вы снова завернули ее в бумагу, заклеили сверток и отвезли его мне в Бродвей.