Сам я собирался пойти встречать Новый год к соседям, там обещали устроить танцы, но эти планы пошли прахом на челтнемском ипподроме. «Может, в „Драконе“ найдется какая-нибудь каморка?» — подумал я. Мне было, в принципе, все равно. Попрошу у них сандвич и какой-нибудь тюфяк и переночую себе до будущего столетия. А утром составлю некролог усопшему жокею.
Я как раз собирался выйти на улицу и попроситься ночевать в «Дракон», когда кто-то забарабанил снаружи в застекленную дверь, и я пошел отпирать. Я собирался сказать, что сейчас уже поздно, что у нас в Бродвее через четверть часа наступит двухтысячный год, хотя в Австралии, к примеру, он наступил еще несколько часов назад. Я отворил дверь — и увидел перед собой того, кого меньше всего ожидал и хотел сейчас видеть: Ллойда Бакстера. Однако светские условности оказались сильнее меня: я вежливо кивнул ему и, с трудом сдерживая зевок, сказал, что у меня сейчас просто нет сил обсуждать произошедшее в Челтнеме или вообще что-либо, имеющее отношение к лошадям.
Бакстер шагнул в светлое пятно, падавшее из дверного проема, и я увидел, что в руках у него бутылка «Дом Периньон» и два из лучших бокалов для шампанского, что имелись в «Драконе». Но, невзирая на эти знаки примирения, лицо его по-прежнему оставалось угрюмым и неприветливым.
— Мистер Логан, — сказал он официальным тоном, — я здесь ни с кем, кроме вас, не знаком, и не говорите мне, что сейчас не время веселиться, я с вами совершенно согласен… и не только потому, что Мартин Стакли погиб, но и потому, что грядущий век, по всей видимости, будет еще более кровавым, чем прошлый, и я не вижу причин праздновать обычную смену дат, тем более что и дата-то, по всей видимости, неточная… — Он перевел дух. — А потому я решил провести вечер у себя в номере…
Тут он внезапно осекся. Я мог бы договорить за него, но вместо этого я просто кивнул головой, приглашая его заходить, и затворил за ним тяжелую дверь.
— Я выпью за Мартина, — сказал я. Бакстер, похоже, обрадовался тому, что я принял его, несмотря на то что относился ко мне с пренебрежением и вообще годился мне в отцы. Однако страх перед одиночеством пересилил: он положил очки на стол рядом с кассой, торжественно выбил драгоценную пробку и выпустил на волю буйную пену.
— Пейте за кого хотите, — уныло сказал он. — Зря я, наверно, сюда пришел…
— Не зря, — возразил я.
— Меня донимала музыка, понимаете ли…
Отдаленная музыка выгнала его из логова. Люди — животные общественные, музыка их притягивает. Никому не улыбается провести две тысячи лет в безмолвии.
Я посмотрел на часы. До новогодних колоколов оставалось девять минут.
Несмотря на циничное уклонение от организованного празднования и на приступы скорби, саднившей, как свежая рана, я все равно почувствовал некое возбуждение. Новый год — это новый шанс, еще одна возможность начать вce сначала. Можно простить себе все прошлые ошибки… Сама новая дата таила в себе некое обещание.
Пять минут до колоколов… и начала фейерверка. Я пил шампанское Ллойда Бакстера, но он мне все равно не нравился.
Владелец Таллахасси получил свою сумку и переоделся в вечерний костюм с черным галстуком. Его достаточно свободные манеры и прическа скорее подчеркивали, чем смягчали его грозный и угрюмый облик.
Меня представили ему никак не меньше двух лет назад, и мне случалось пить его шампанское в куда более веселых обстоятельствах, чем сегодня, но до сих пор я к нему никогда особенно не присматривался. Однако мне удалось припомнить, что прежде у него были густые темные волосы, а теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, в его шевелюре появились седые пряди, которые, на мой взгляд, разрастались чересчур уж быстро. Черты лица у него были крупными и массивными, почти как у кроманьонца, с мощным, выпуклым лбом и тяжелой челюстью человека, который не позволит себя дурачить.
Возможно, в молодости Бакстер был тощим и поджарым, но к концу двадцатого века он обзавелся крепкой и толстой шеей и массивным брюшком председателя совета директоров. Бакстер больше походил на бизнесмена, чем на землевладельца, и это впечатление не было обманчивым: землю и скаковых лошадей он приобрел на деньги, вырученные от продажи контрольного пакета акций.
Бакстер не раз сурово говорил мне, что не одобряет молодых людей, подобных мне, которые могут устраивать себе выходные, когда им заблагорассудится. Я знал, что Бакстер считает меня лизоблюдом, живущим за счет Мартина, хотя Мартин всегда утверждал, что дело обстоит как раз наоборот. Но, похоже, Ллойд Бакстер был из тех людей, кто, раз составив мнение на чей-то счет, потом меняет его с превеликим трудом.
Вдали, в холодной ночи, затрезвонили колокола — Англия отмечала исторический момент, смену вымышленных человеком дат, доказывая тем самым, что люди способны подчинить упрямую планету своей математике. Ллойд Бакстер молча поднял свой бокал. Не знаю, за что пил он, я же выпил просто за то, чтобы благополучно дожить до января 2001 года. Вежливость требовала, чтобы следующий тост был за здоровье присутствующих. Я извинился и попросил у Бакстера разрешения выпить за его здоровье на улице.
— Конечно, конечно, — пробормотал он.
Я отворил дверь магазина и вышел на улицу с бокалом золотистого напитка в руке. И обнаружил, что я не одинок. Десятки людей высыпали на улицу, движимые почти сверхъестественным стремлением подышать свежим воздухом нового века и взглянуть на новые звезды.
Букинист, чей магазинчик располагался бок о бок с моим, крепко пожал мне руку и широко, искренне улыбаясь, пожелал счастливого Нового года. Я улыбнулся в ответ и поблагодарил его. Улыбаться было легко. Наш поселок всегда жил довольно дружно, а уж теперь-то люди тем более приветствовали Новый год и соседей с неподдельной радостью и дружелюбием. Со ссорами можно и обождать.
Неподалеку от меня большая компания встала в круг посреди улицы, обняв друг друга за плечи, и, раскачиваясь, распевала «Забыть ли старую любовь?»[3], не смущаясь тем, что половины слов никто не помнил. По мостовой, отчаянно сигналя, осторожно ползла пара машин, набитых весело орущими подростками, с фарами, включенными на полную мощность. Короче, все развлекались как могли, шумно, но благодушно.
Быть может, именно поэтому я задержался на улице дольше, чем собирался. Но в конце концов я все же неохотно решил, что пора возвращаться в свой магазин, к своему мешку с деньгами и незваному гостю — чье настроение, уж конечно, не улучшилось от моего отсутствия.
Не без сожаления отклонив предложение букиниста выпить по рюмочке солодового виски, я направился к дверям своего магазина, снова с тоской ощутив, как мне не хватает Мартина. Мартин всегда знал, что может погибнуть на работе, — но никогда не ожидал этого. Да, конечно, без падений не обойдешься — но это случится «как-нибудь в другой раз», не сегодня. Травмы для него были всего лишь досадными помехами на пути к победам. Мартин не раз беспечно говорил мне, что «повесит сапоги на стенку» в тот же миг, как ему станет страшно их надевать.
А один раз он признался, что если чего и боится, так это самого страха.
Я отворил тяжелую дверь, заранее приготовившись извиняться, — и обнаружил, что тут не до извинений.
Ллойд Бакстер лежал ничком на полу торгового зала, неподвижный и без сознания.
Я поспешно поставил бокал на столик у кассы, наклонился над Бакстером и принялся нащупывать пульс на шее. Губы у Бакстера посинели, но тем не менее он все же не походил на покойника — и в самом деле, я ощутил под пальцами слабое, но ровное постукивание. Что с ним? Инсульт? А может, сердечный приступ? В медицине я разбирался слабо.
«На редкость неподходящая ночь для того, чтобы вызывать врача», — подумал я, сидя на корточках рядом с Бакстером. Я встал и подошел к столику, на котором стояла касса и все прочие аппараты, необходимые в деле, включая телефон. Набрал номер «Скорой», не особенно рассчитывая услышать ответ, — но, видимо, «Скорая» работает даже и в такую ночь. Мне пообещали, что немедленно пришлют машину с носилками. И только повесив трубку, я заметил, что мешка с деньгами, приготовленными для отправки в банк, рядом с кассой нет. Он исчез. Я, конечно, бросился его искать — но на самом-то деле я помнил, где я его оставлял!
Я выругался. Каждый грош доставался мне тяжким трудом. Я потел у плавильной печи. Руки и плечи до сих пор ныли от напряжения. Я был разъярен и угнетен одновременно. А вдруг Ллойд Бакстер пожертвовал собой ради этого мешка? Вдруг его ударили по голове, когда он отстаивал мое имущество?
И черная кассета неизвестного содержания пропала тоже. На меня нахлынула волна ярости, знакомая любому, кому случалось лишиться даже не особенно ценного имущества. Пропажа кассеты тоже сильно задела меня, хотя и не настолько сильно, как пропажа денег.
Я позвонил в полицию. Мой звонок их не особенно взволновал. Вот если бы бомбу подложили, тогда да, — а то подумаешь, сумку с деньгами свистнули! Сказали, что утром кого-нибудь пришлют.
Ллойд Бакстер заворочался, застонал и снова затих. Я опустился на колени рядом с ним, развязал галстук, расстегнул пояс и переложил его на бок, чтобы он не задохнулся. На губах у Бакстера виднелись кровавые пятна…
Ночь была холодная — я и то начинал мерзнуть, а каково же Бакстеру! В печи за плотной поднимающейся заслонкой ревело пламя. В конце концов я не выдержал, подошел и наступил на педаль, поднимающую заслонку, чтобы горячий воздух шел в мастерскую и в торговый зал.
Обычно эта печь даже в жестокие морозы давала достаточно тепла, и вдобавок в галерее стоял электрический конвекционный обогреватель, но к тому времени, как за Бакстером приехала «Скорая», я закутал его своим пиджаком и всем, что попалось под руку, и тем не менее он продолжал холодеть.
Деловитые медики, приехавшие на «Скорой», привычно взялись за работу: осмотрели пациента, обыскали и опустошили его карманы, установили предварительный диагноз и завернули его в теплое красное одеяло, чтобы он не замерз окончательно, пока его довезут до больницы. В процессе осмотра Бакстер частично очнулся, но окончательно в себя так и не пришел. Он сонно скользнул взглядом по моему лицу и снова провалился в забытье.
Санитары заполнили какие-то бумаги, заставив меня сообщить им имя Бакстера, его адрес и все, что мне известно о его болезнях (практически ничего). Один из них составлял список всего, что было у него в карманах, начиная от золотых часов «Пиаже» и кончая содержимым заднего кармана брюк: носовой платок, бутылочка с лекарством и стандартный ключ от гостиничного номера с шариком на цепочке, на котором для забывчивых был написан этот самый номер.
Мне даже не пришлось предлагать занести ключ в гостиницу — медики предложили это сами. Я тут же сунул ключ в карман собственных брюк. В принципе, я собирался положить вещи Бакстера в его многострадальную сумку, но на самом деле я в первую очередь рассчитывал переночевать в его номере: медики твердо заявили, что их пациенту придется провести ночь в больнице.
— А что с ним такое? — спросил я. — Сердечный приступ? Или инсульт? А может, его… может, на него напали и ударили по голове?
Я рассказал им о пропаже денег и кассеты.
Медики покачали головой. Старший из них отмел все мои догадки. Он сказал, что, на его многоопытный взгляд, это не мог быть сердечный приступ (в противном случае Бакстер уже бы либо умер, либо пришел в себя), на инсульт тоже не похоже, и никаких шишек на голове у него нет. Скорее всего, уверенно заявил медик, у Бакстера просто был эпилептический припадок.
— Припадок? — растерянно переспросил я. — А ведь он весь день выглядел вполне здоровым…
Медики понимающе закивали. Один из них взял в руки бутылочку с таблетками, на которой было написано «Фенитоин», и сказал, что это, кажется, лекарство для предотвращения эпилептических припадков.
— Именно, именно, — кивнул старший, — и кто может поручиться, что сегодня он не забыл принять лекарство? Все прочие симптомы налицо. Алкоголь. — Он указал на пустую бутылку из-под «Дом Периньон». — Засиделся допоздна, вместо того чтобы лечь спать. Стресс… Это ведь его жокей убился сегодня на скачках? Замедленный пульс, посиневшие губы, кровавые пятна — это он язык прикусил… и брюки у него мокрые, вы заметили? Эпилептики обычно мочатся, знаете ли.
Глава 2
Я как раз собирался выйти на улицу и попроситься ночевать в «Дракон», когда кто-то забарабанил снаружи в застекленную дверь, и я пошел отпирать. Я собирался сказать, что сейчас уже поздно, что у нас в Бродвее через четверть часа наступит двухтысячный год, хотя в Австралии, к примеру, он наступил еще несколько часов назад. Я отворил дверь — и увидел перед собой того, кого меньше всего ожидал и хотел сейчас видеть: Ллойда Бакстера. Однако светские условности оказались сильнее меня: я вежливо кивнул ему и, с трудом сдерживая зевок, сказал, что у меня сейчас просто нет сил обсуждать произошедшее в Челтнеме или вообще что-либо, имеющее отношение к лошадям.
Бакстер шагнул в светлое пятно, падавшее из дверного проема, и я увидел, что в руках у него бутылка «Дом Периньон» и два из лучших бокалов для шампанского, что имелись в «Драконе». Но, невзирая на эти знаки примирения, лицо его по-прежнему оставалось угрюмым и неприветливым.
— Мистер Логан, — сказал он официальным тоном, — я здесь ни с кем, кроме вас, не знаком, и не говорите мне, что сейчас не время веселиться, я с вами совершенно согласен… и не только потому, что Мартин Стакли погиб, но и потому, что грядущий век, по всей видимости, будет еще более кровавым, чем прошлый, и я не вижу причин праздновать обычную смену дат, тем более что и дата-то, по всей видимости, неточная… — Он перевел дух. — А потому я решил провести вечер у себя в номере…
Тут он внезапно осекся. Я мог бы договорить за него, но вместо этого я просто кивнул головой, приглашая его заходить, и затворил за ним тяжелую дверь.
— Я выпью за Мартина, — сказал я. Бакстер, похоже, обрадовался тому, что я принял его, несмотря на то что относился ко мне с пренебрежением и вообще годился мне в отцы. Однако страх перед одиночеством пересилил: он положил очки на стол рядом с кассой, торжественно выбил драгоценную пробку и выпустил на волю буйную пену.
— Пейте за кого хотите, — уныло сказал он. — Зря я, наверно, сюда пришел…
— Не зря, — возразил я.
— Меня донимала музыка, понимаете ли…
Отдаленная музыка выгнала его из логова. Люди — животные общественные, музыка их притягивает. Никому не улыбается провести две тысячи лет в безмолвии.
Я посмотрел на часы. До новогодних колоколов оставалось девять минут.
Несмотря на циничное уклонение от организованного празднования и на приступы скорби, саднившей, как свежая рана, я все равно почувствовал некое возбуждение. Новый год — это новый шанс, еще одна возможность начать вce сначала. Можно простить себе все прошлые ошибки… Сама новая дата таила в себе некое обещание.
Пять минут до колоколов… и начала фейерверка. Я пил шампанское Ллойда Бакстера, но он мне все равно не нравился.
Владелец Таллахасси получил свою сумку и переоделся в вечерний костюм с черным галстуком. Его достаточно свободные манеры и прическа скорее подчеркивали, чем смягчали его грозный и угрюмый облик.
Меня представили ему никак не меньше двух лет назад, и мне случалось пить его шампанское в куда более веселых обстоятельствах, чем сегодня, но до сих пор я к нему никогда особенно не присматривался. Однако мне удалось припомнить, что прежде у него были густые темные волосы, а теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, в его шевелюре появились седые пряди, которые, на мой взгляд, разрастались чересчур уж быстро. Черты лица у него были крупными и массивными, почти как у кроманьонца, с мощным, выпуклым лбом и тяжелой челюстью человека, который не позволит себя дурачить.
Возможно, в молодости Бакстер был тощим и поджарым, но к концу двадцатого века он обзавелся крепкой и толстой шеей и массивным брюшком председателя совета директоров. Бакстер больше походил на бизнесмена, чем на землевладельца, и это впечатление не было обманчивым: землю и скаковых лошадей он приобрел на деньги, вырученные от продажи контрольного пакета акций.
Бакстер не раз сурово говорил мне, что не одобряет молодых людей, подобных мне, которые могут устраивать себе выходные, когда им заблагорассудится. Я знал, что Бакстер считает меня лизоблюдом, живущим за счет Мартина, хотя Мартин всегда утверждал, что дело обстоит как раз наоборот. Но, похоже, Ллойд Бакстер был из тех людей, кто, раз составив мнение на чей-то счет, потом меняет его с превеликим трудом.
Вдали, в холодной ночи, затрезвонили колокола — Англия отмечала исторический момент, смену вымышленных человеком дат, доказывая тем самым, что люди способны подчинить упрямую планету своей математике. Ллойд Бакстер молча поднял свой бокал. Не знаю, за что пил он, я же выпил просто за то, чтобы благополучно дожить до января 2001 года. Вежливость требовала, чтобы следующий тост был за здоровье присутствующих. Я извинился и попросил у Бакстера разрешения выпить за его здоровье на улице.
— Конечно, конечно, — пробормотал он.
Я отворил дверь магазина и вышел на улицу с бокалом золотистого напитка в руке. И обнаружил, что я не одинок. Десятки людей высыпали на улицу, движимые почти сверхъестественным стремлением подышать свежим воздухом нового века и взглянуть на новые звезды.
Букинист, чей магазинчик располагался бок о бок с моим, крепко пожал мне руку и широко, искренне улыбаясь, пожелал счастливого Нового года. Я улыбнулся в ответ и поблагодарил его. Улыбаться было легко. Наш поселок всегда жил довольно дружно, а уж теперь-то люди тем более приветствовали Новый год и соседей с неподдельной радостью и дружелюбием. Со ссорами можно и обождать.
Неподалеку от меня большая компания встала в круг посреди улицы, обняв друг друга за плечи, и, раскачиваясь, распевала «Забыть ли старую любовь?»[3], не смущаясь тем, что половины слов никто не помнил. По мостовой, отчаянно сигналя, осторожно ползла пара машин, набитых весело орущими подростками, с фарами, включенными на полную мощность. Короче, все развлекались как могли, шумно, но благодушно.
Быть может, именно поэтому я задержался на улице дольше, чем собирался. Но в конце концов я все же неохотно решил, что пора возвращаться в свой магазин, к своему мешку с деньгами и незваному гостю — чье настроение, уж конечно, не улучшилось от моего отсутствия.
Не без сожаления отклонив предложение букиниста выпить по рюмочке солодового виски, я направился к дверям своего магазина, снова с тоской ощутив, как мне не хватает Мартина. Мартин всегда знал, что может погибнуть на работе, — но никогда не ожидал этого. Да, конечно, без падений не обойдешься — но это случится «как-нибудь в другой раз», не сегодня. Травмы для него были всего лишь досадными помехами на пути к победам. Мартин не раз беспечно говорил мне, что «повесит сапоги на стенку» в тот же миг, как ему станет страшно их надевать.
А один раз он признался, что если чего и боится, так это самого страха.
Я отворил тяжелую дверь, заранее приготовившись извиняться, — и обнаружил, что тут не до извинений.
Ллойд Бакстер лежал ничком на полу торгового зала, неподвижный и без сознания.
Я поспешно поставил бокал на столик у кассы, наклонился над Бакстером и принялся нащупывать пульс на шее. Губы у Бакстера посинели, но тем не менее он все же не походил на покойника — и в самом деле, я ощутил под пальцами слабое, но ровное постукивание. Что с ним? Инсульт? А может, сердечный приступ? В медицине я разбирался слабо.
«На редкость неподходящая ночь для того, чтобы вызывать врача», — подумал я, сидя на корточках рядом с Бакстером. Я встал и подошел к столику, на котором стояла касса и все прочие аппараты, необходимые в деле, включая телефон. Набрал номер «Скорой», не особенно рассчитывая услышать ответ, — но, видимо, «Скорая» работает даже и в такую ночь. Мне пообещали, что немедленно пришлют машину с носилками. И только повесив трубку, я заметил, что мешка с деньгами, приготовленными для отправки в банк, рядом с кассой нет. Он исчез. Я, конечно, бросился его искать — но на самом-то деле я помнил, где я его оставлял!
Я выругался. Каждый грош доставался мне тяжким трудом. Я потел у плавильной печи. Руки и плечи до сих пор ныли от напряжения. Я был разъярен и угнетен одновременно. А вдруг Ллойд Бакстер пожертвовал собой ради этого мешка? Вдруг его ударили по голове, когда он отстаивал мое имущество?
И черная кассета неизвестного содержания пропала тоже. На меня нахлынула волна ярости, знакомая любому, кому случалось лишиться даже не особенно ценного имущества. Пропажа кассеты тоже сильно задела меня, хотя и не настолько сильно, как пропажа денег.
Я позвонил в полицию. Мой звонок их не особенно взволновал. Вот если бы бомбу подложили, тогда да, — а то подумаешь, сумку с деньгами свистнули! Сказали, что утром кого-нибудь пришлют.
Ллойд Бакстер заворочался, застонал и снова затих. Я опустился на колени рядом с ним, развязал галстук, расстегнул пояс и переложил его на бок, чтобы он не задохнулся. На губах у Бакстера виднелись кровавые пятна…
Ночь была холодная — я и то начинал мерзнуть, а каково же Бакстеру! В печи за плотной поднимающейся заслонкой ревело пламя. В конце концов я не выдержал, подошел и наступил на педаль, поднимающую заслонку, чтобы горячий воздух шел в мастерскую и в торговый зал.
Обычно эта печь даже в жестокие морозы давала достаточно тепла, и вдобавок в галерее стоял электрический конвекционный обогреватель, но к тому времени, как за Бакстером приехала «Скорая», я закутал его своим пиджаком и всем, что попалось под руку, и тем не менее он продолжал холодеть.
Деловитые медики, приехавшие на «Скорой», привычно взялись за работу: осмотрели пациента, обыскали и опустошили его карманы, установили предварительный диагноз и завернули его в теплое красное одеяло, чтобы он не замерз окончательно, пока его довезут до больницы. В процессе осмотра Бакстер частично очнулся, но окончательно в себя так и не пришел. Он сонно скользнул взглядом по моему лицу и снова провалился в забытье.
Санитары заполнили какие-то бумаги, заставив меня сообщить им имя Бакстера, его адрес и все, что мне известно о его болезнях (практически ничего). Один из них составлял список всего, что было у него в карманах, начиная от золотых часов «Пиаже» и кончая содержимым заднего кармана брюк: носовой платок, бутылочка с лекарством и стандартный ключ от гостиничного номера с шариком на цепочке, на котором для забывчивых был написан этот самый номер.
Мне даже не пришлось предлагать занести ключ в гостиницу — медики предложили это сами. Я тут же сунул ключ в карман собственных брюк. В принципе, я собирался положить вещи Бакстера в его многострадальную сумку, но на самом деле я в первую очередь рассчитывал переночевать в его номере: медики твердо заявили, что их пациенту придется провести ночь в больнице.
— А что с ним такое? — спросил я. — Сердечный приступ? Или инсульт? А может, его… может, на него напали и ударили по голове?
Я рассказал им о пропаже денег и кассеты.
Медики покачали головой. Старший из них отмел все мои догадки. Он сказал, что, на его многоопытный взгляд, это не мог быть сердечный приступ (в противном случае Бакстер уже бы либо умер, либо пришел в себя), на инсульт тоже не похоже, и никаких шишек на голове у него нет. Скорее всего, уверенно заявил медик, у Бакстера просто был эпилептический припадок.
— Припадок? — растерянно переспросил я. — А ведь он весь день выглядел вполне здоровым…
Медики понимающе закивали. Один из них взял в руки бутылочку с таблетками, на которой было написано «Фенитоин», и сказал, что это, кажется, лекарство для предотвращения эпилептических припадков.
— Именно, именно, — кивнул старший, — и кто может поручиться, что сегодня он не забыл принять лекарство? Все прочие симптомы налицо. Алкоголь. — Он указал на пустую бутылку из-под «Дом Периньон». — Засиделся допоздна, вместо того чтобы лечь спать. Стресс… Это ведь его жокей убился сегодня на скачках? Замедленный пульс, посиневшие губы, кровавые пятна — это он язык прикусил… и брюки у него мокрые, вы заметили? Эпилептики обычно мочатся, знаете ли.
Глава 2
Дракон в нашей гостинице действительно обитал, точнее, драконица: грозная управляющая. Но именно благодаря ей я мог появляться и исчезать в гостинице как бы незамеченным. Отчасти я был обязан этим коллекции маленьких стеклянных зверюшек, выстроившихся на ее туалетном столике, отчасти — тому, что временами она предлагала мне переспать с ней. Временами я даже соглашался. Однако стеклянные зверюшки были не столько боевыми трофеями, сколько утешительными призами: по счастью, почтенная дама готова была мириться с тем, что тридцатилетняя разница в возрасте — достаточный для меня повод, чтобы отказаться. Однако она никак не могла расстаться с привычкой прилюдно называть меня «милок», что само по себе достаточно раздражало. Насколько мне было известно, половина Бродвея была уверена, что она кушает меня на завтрак с яичницей.
Но, как бы то ни было, я занял номер Ллойда Бакстера, и никто мне и слова не сказал. Поутру я собрал его вещи и, объяснив драконице, что произошло, договорился, что их отправят в больницу. Потом я пересек улицу и вошел в свою мастерскую. Мартин стоял у меня перед глазами, как живой, но, увы, подавать новые идеи отказывался. Вдохновение подчиняется своим собственным законам, и я не раз обнаруживал, что подстегивать его бесполезно.
В топке печи ревело пламя. Я сидел у массивного стола из нержавеющей стали (он называется толок, или катальная плита), на котором мне надлежало отливать вечность в стекле, и думал только о Мартине. Живом, веселом Мартине, Мартине, который выигрывал скачки, который оставил мне послание на видеокассете — а я его проворонил. Где теперь эта кассета? Что на ней было? Кому она понадобилась?
Около девяти утра эти бесплодные размышления были прерваны звоном дверного колокольчика. Несмотря на то что на двери было ясно написано: магазин открывается в десять.
На пороге стояла девушка — явно не из вчерашних покупательниц: в мешковатом свитере, свисающем ниже колен, в бейсболке поверх копны мелированных волос. Мы с интересом уставились друг на друга. В ее карих глазах светилось живое любопытство, челюсть ритмично двигалась, пережевывая жвачку.
— Доброе утро, — вежливо сказал я.
— Привет-привет! — рассмеялась она. — Счастливого нового века и все такое. Это вы Джерард Логан?
Судя по говору, она была откуда-то из восточной Англии — район Темзы или, может быть, Эссекса.
— Я Логан, — кивнул я. — А вы кто?
— Детектив-констебль Додд.
— Переодетый? — удивился я.
— Смейтесь, смейтесь, — сказала она, не переставая жевать. — Сегодня, в ноль тридцать две, от вас поступило заявление о краже. Можно войти?
— Будьте как дома.
Она вступила под свет ламп, озаряющих галерею, — и засияла.
Я по привычке представил себе ее изображение в стекле — абстрактное существо, воплощение чувства и света: то самое, что я тщетно пытался сделать для Мартина.
Детектив-констебль Додд, не заметив случившегося чуда, извлекла из кармана самое обычное полицейское удостоверение, на котором была ее фотография в форме и имя — Кэтрин. Я вернул ей удостоверение и принялся отвечать на вопросы. Впрочем, полиция уже успела составить мнение по поводу этого дела. Кэтрин сказала, что я сам виноват, раз оставил валяться на видном месте мешок с деньгами. Чего же я еще ждал? А кассеты вообще воруют десятками. Увидел человек: кассета плохо лежит — так отчего бы и не взять?
— Что на ней было? — спросила она. Ее карандаш завис над страницей блокнота.
— Понятия не имею.
Я объяснил, как ко мне попала эта кассета.
— Порнография как пить дать, — сказала она резким и уверенным тоном опытного человека, уставшего от жизни. — Значит, содержание неизвестно…
Она пожала плечами.
— Вы отличили бы ее от любой другой кассеты, если бы увидели снова?
— На ней не было никаких ярлыков.
Я вытащил из мусорной корзины смятую и порванную обертку пакета и подал ей.
— Эту кассету передали мне из рук в руки, — сказал я. — Так что никаких почтовых штемпелей на упаковке тоже нет.
Она с сомнением взяла бумагу, спрятала ее в полиэтиленовый пакет, заставила меня расписаться под показаниями и запихнула все это куда-то под свой необъятный свитер.
Услышав мой ответ на вопрос о том, сколько денег было похищено, она вскинула брови. Но, судя по всему, она полагала, что я больше никогда не увижу ни этого холщового мешка, ни того, что в нем было. Конечно, чеки и выплаты с кредитных карточек останутся при мне, но большинство моих покупателей-туристов платили наличными.
Я рассказал ей о Ллойде Бакстере и его эпилептическом припадке.
— Возможно, он видел вора, — предположил я.
Кэтрин Додд нахмурилась.
— Может быть, он сам и был этим вором. Не мог ли он симулировать припадок?
— Бригада «Скорой», похоже, так не считала.
Кэтрин вздохнула.
— Сколько времени вы провели на улице?
— Колокола, «Забыть ли старую любовь?», фейерверк, новогодние поздравления…
— Короче, около получаса? — Она заглянула в свой блокнот. — На станцию «Скорой помощи» вы позвонили в ноль двадцать семь.
Кэтрин принялась бродить по торговому залу, разглядывая маленькие яркие вазочки, клоунов, яхточки, рыбок и лошадок. Она взяла в руки ангелочка с нимбом, посмотрела на ценник, приклеенный к его ногам, неодобрительно покачала головой. Широкая прядь волос упала ей на лицо, подчеркивая его сосредоточенное выражение, и я снова отчетливо увидел острый аналитический ум, скрывающийся за расхлябанной хипповской внешностью. Кэтрин была полицейским до мозга костей и не стремилась демонстрировать и подчеркивать свою женственность.
Она решительно поставила ангелочка обратно на полку, захлопнула блокнот и спрятала его, всем своим видом давая понять, что расследование завершено, невзирая на отсутствие результатов. Рабочая ипостась констебля Додд собралась покинуть мой магазин.
— Зачем? — спросил я.
— Что — зачем? — Она была полностью поглощена сменой роли.
— Зачем вам этот огромный свитер и бейсболка?
Она бросила в мою сторону внимательный, насмешливый взгляд и снова обратилась к внешнему миру.
— Так уж вышло, что вас обворовали в моем районе. На данный момент моя работа в Бродвее состоит в том, чтобы выследить банду, которая по выходным угоняет автомашины в этом районе. Счастливо оставаться!
Она жизнерадостно улыбнулась мне и зашагала под горку, остановившись только затем, чтобы перекинуться парой слов с каким-то явно бездомным проходимцем, который сидел под дверью магазина и кутался в свое тряпье, пытаясь спрятаться от утреннего морозца.
«Жалко, что они не ловили здесь угонщиков вчера вечером», — рассеянно подумал я и позвонил в больницу, узнать, как там Бакстер.
Мне сообщили, что Бакстер пришел в себя и ворчит. Я попросил, чтобы ему пожелали от меня всего самого наилучшего.
Следующей на очереди была Бомбошка.
— Да что вы, Джерард, дорогой! — заголосила она прямо мне в ухо. — Да разве я могла сказать Прайаму, чтобы он вас не привозил? Да как вы могли такому поверить? Мартин как раз вас первого попросил бы приехать. Пожалуйста, пожалуйста, приезжайте, как только сможете! Дети ревут, все так ужасно! — Она судорожно перевела дыхание, у нее самой голос срывался от рыданий. — Мы собирались в гости… а няня пришла и сказала, что мы ей все равно должны заплатить, как договаривались, хоть Мартин и погиб, можете себе такое представить? А Прайам все твердил, как это некстати, что придется подыскивать нового жокея в разгар сезона. И еще все норовил меня по спине погладить, старый дурень…
— Прайам был просто не в себе, — заверил я ее. — Он плакал…
— Это Прайам-то?!
Я нахмурился, вспоминая вчерашнее. Да нет, похоже, слезы были неподдельные…
— И долго он у вас просидел? — спросил я.
— У нас? Да он и не сидел почти, так, забежал минут на десять-пятнадцать. Тут еще моя матушка на нас свалилась, пока он здесь был, а вы же с ней встречались, вы знаете, какая она. Прайам, кажется, почти все время просидел в Мартиновом «логове». И все говорил, что ему непременно надо к вечеру вернуться в конюшню, просто на месте ему не сиделось…
Отчаяние Бомбошки хлынуло через край.
— Джерард, вы не могли бы приехать? Приезжайте, приезжайте, пожалуйста! Я со своей матушкой одна не управлюсь!
— Я приеду, как только разберусь с одним делом и найду какую-нибудь машину. Ну, скажем, где-нибудь около полудня.
— Ах да, я и забыла про вашу чертову машину! Где вы? Как вы домой-то добрались?
— Я у себя в мастерской.
— Я сейчас за вами подъеду…
— Ну уж нет. Для начала накачайте вашу маму джином и натравите на нее детей. А сами запритесь в Мартиновом «логове» и поставьте на видеомагнитофон кассету с записью его трех побед в Большом Национальном. И ни в коем случае не вздумайте никуда ехать, пока вы в таком состоянии. Машину я себе найду. В крайнем случае уговорим вашу почтенную родительницу ссудить мне Уортингтона с «Роллс-Ройсом».
Шофер Бомбошкиной матушки отличался широтой и разнообразием талантов. Он часто вскидывал брови к небесам, выслушивая очередные взбалмошные требования Мэриголд, однако же были свидетели того, как однажды ночью он гнал «Лендровер» без верха на головокружительной скорости по свежескошенным полям, пронзая тьму ослепительным светом фар, в то время как его нанимательница балансировала на заднем сиденье с двустволкой в руках и палила по загипнотизированным кроликам через голову шофера. Мартин признавался, что смотреть на это было страшно, но Уортингтон и Мэриголд настреляли целых сорок штук и избавили ее земли от прожорливых тварей.
Уортингтон, пятидесятилетний и лысый, больше годился для приключений, чем для того, чтобы кого-то там куда-то подвезти.
Первого января 2000 года жизнь в Англии практически замерла. Одни из лучших скачек зимнего сезона была отменены по совершенно дурацкой причине: только потому, что работники тотализатора пожелали остаться дома. Так что в этот день не было ничего, что могло бы развлечь телезрителей или просто зрителей.
«Стекло Логана» потрясло остальных обитателей Бродвея, открыв двери перед вчерашними покупателями, которые явились, чтобы забрать свои остывшие за ночь сувениры. К моему собственному изумлению, двое из моих помощников тоже явились на работу, хотя и заспанные. Они сказали, что не могли свалить все на меня одного. Так что для меня новый век начался весело и споро. Когда я позднее вспоминал это утро, мне просто не верилось, что когда-то жизнь могла быть такой простой и спокойной.
Памела Джейн, худенькая, нервная, наделенная какой-то болезненной, прозрачной красотой, настояла на том, чтобы самой довезти меня до дома Бомбошки. Она высадила меня на дорожке, ведущей к дому, и укатила, махнув рукой. Она спешила обратно в магазин: Айриш остался там хозяйничать в одиночестве.
Единственное, из-за чего Мартин с Бомбошкой никогда не ссорились, был их дом — настоящая жемчужина архитектуры восемнадцатого века. Купить его им помогла Мэриголд. Я восхищался этим домом каждый раз, как бывал у них.
На посыпанной гравием дорожке стоял небольшой синий фургончик с желтой надписью «Электроника Томпсона». Я сам работал в тот день — видимо, потому и не сообразил, что сегодня национальный праздник, и уж кто-кто, а телемастера точно не работают.
То, что я застал в доме, было неописуемо. «Хаос» — это не то слово. Во-первых, парадная дверь оказалась приоткрытой, а когда я ее толкнул, она распахнулась во всю ширь. Хотя обычно парадная дверь запиралась, а домашние, гости и коммивояжеры ходили через кухню.
Мне начало становиться не по себе. Я миновал дверь, разукрашенную причудливой резьбой, и окликнул хозяев. Никто не отозвался. Я сделал еще пару шагов — и понял, отчего меня терзали дурные предчувствия.
Мэриголд, мать Бомбошки, с пышными седыми волосами, как всегда растрепанными, в легком фиолетовом платье, как всегда измятом, лежала без сознания на лестнице. Уортингтон, ее сумасшедший шофер, распростерся у ног хозяйки, точно отравленный сторожевой пес.
Четверых детей Мартина нигде не было видно—и против обыкновения не было слышно. Дверь в комнату Мартина, его «логово», была закрыта, и за ней тоже царило молчание.
Я тут же отворил дверь — и нашел за ней Бомбошку, вытянувшуюся во весь рост на деревянном полу. И снова, как вчера при виде Ллойда Бакстера, я опустился на колени, чтобы пощупать пульс на шее. Но на этот раз я встревожился куда больше. По счастью, пульс был четкий и ровный. Слава тебе, господи! Я был так занят Бомбошкой, что слишком поздно заметил боковым зрением движение за правым плечом… За дверью кто-то прятался, и теперь этот кто-то выскочил из своего укрытия.
Но, как бы то ни было, я занял номер Ллойда Бакстера, и никто мне и слова не сказал. Поутру я собрал его вещи и, объяснив драконице, что произошло, договорился, что их отправят в больницу. Потом я пересек улицу и вошел в свою мастерскую. Мартин стоял у меня перед глазами, как живой, но, увы, подавать новые идеи отказывался. Вдохновение подчиняется своим собственным законам, и я не раз обнаруживал, что подстегивать его бесполезно.
В топке печи ревело пламя. Я сидел у массивного стола из нержавеющей стали (он называется толок, или катальная плита), на котором мне надлежало отливать вечность в стекле, и думал только о Мартине. Живом, веселом Мартине, Мартине, который выигрывал скачки, который оставил мне послание на видеокассете — а я его проворонил. Где теперь эта кассета? Что на ней было? Кому она понадобилась?
Около девяти утра эти бесплодные размышления были прерваны звоном дверного колокольчика. Несмотря на то что на двери было ясно написано: магазин открывается в десять.
На пороге стояла девушка — явно не из вчерашних покупательниц: в мешковатом свитере, свисающем ниже колен, в бейсболке поверх копны мелированных волос. Мы с интересом уставились друг на друга. В ее карих глазах светилось живое любопытство, челюсть ритмично двигалась, пережевывая жвачку.
— Доброе утро, — вежливо сказал я.
— Привет-привет! — рассмеялась она. — Счастливого нового века и все такое. Это вы Джерард Логан?
Судя по говору, она была откуда-то из восточной Англии — район Темзы или, может быть, Эссекса.
— Я Логан, — кивнул я. — А вы кто?
— Детектив-констебль Додд.
— Переодетый? — удивился я.
— Смейтесь, смейтесь, — сказала она, не переставая жевать. — Сегодня, в ноль тридцать две, от вас поступило заявление о краже. Можно войти?
— Будьте как дома.
Она вступила под свет ламп, озаряющих галерею, — и засияла.
Я по привычке представил себе ее изображение в стекле — абстрактное существо, воплощение чувства и света: то самое, что я тщетно пытался сделать для Мартина.
Детектив-констебль Додд, не заметив случившегося чуда, извлекла из кармана самое обычное полицейское удостоверение, на котором была ее фотография в форме и имя — Кэтрин. Я вернул ей удостоверение и принялся отвечать на вопросы. Впрочем, полиция уже успела составить мнение по поводу этого дела. Кэтрин сказала, что я сам виноват, раз оставил валяться на видном месте мешок с деньгами. Чего же я еще ждал? А кассеты вообще воруют десятками. Увидел человек: кассета плохо лежит — так отчего бы и не взять?
— Что на ней было? — спросила она. Ее карандаш завис над страницей блокнота.
— Понятия не имею.
Я объяснил, как ко мне попала эта кассета.
— Порнография как пить дать, — сказала она резким и уверенным тоном опытного человека, уставшего от жизни. — Значит, содержание неизвестно…
Она пожала плечами.
— Вы отличили бы ее от любой другой кассеты, если бы увидели снова?
— На ней не было никаких ярлыков.
Я вытащил из мусорной корзины смятую и порванную обертку пакета и подал ей.
— Эту кассету передали мне из рук в руки, — сказал я. — Так что никаких почтовых штемпелей на упаковке тоже нет.
Она с сомнением взяла бумагу, спрятала ее в полиэтиленовый пакет, заставила меня расписаться под показаниями и запихнула все это куда-то под свой необъятный свитер.
Услышав мой ответ на вопрос о том, сколько денег было похищено, она вскинула брови. Но, судя по всему, она полагала, что я больше никогда не увижу ни этого холщового мешка, ни того, что в нем было. Конечно, чеки и выплаты с кредитных карточек останутся при мне, но большинство моих покупателей-туристов платили наличными.
Я рассказал ей о Ллойде Бакстере и его эпилептическом припадке.
— Возможно, он видел вора, — предположил я.
Кэтрин Додд нахмурилась.
— Может быть, он сам и был этим вором. Не мог ли он симулировать припадок?
— Бригада «Скорой», похоже, так не считала.
Кэтрин вздохнула.
— Сколько времени вы провели на улице?
— Колокола, «Забыть ли старую любовь?», фейерверк, новогодние поздравления…
— Короче, около получаса? — Она заглянула в свой блокнот. — На станцию «Скорой помощи» вы позвонили в ноль двадцать семь.
Кэтрин принялась бродить по торговому залу, разглядывая маленькие яркие вазочки, клоунов, яхточки, рыбок и лошадок. Она взяла в руки ангелочка с нимбом, посмотрела на ценник, приклеенный к его ногам, неодобрительно покачала головой. Широкая прядь волос упала ей на лицо, подчеркивая его сосредоточенное выражение, и я снова отчетливо увидел острый аналитический ум, скрывающийся за расхлябанной хипповской внешностью. Кэтрин была полицейским до мозга костей и не стремилась демонстрировать и подчеркивать свою женственность.
Она решительно поставила ангелочка обратно на полку, захлопнула блокнот и спрятала его, всем своим видом давая понять, что расследование завершено, невзирая на отсутствие результатов. Рабочая ипостась констебля Додд собралась покинуть мой магазин.
— Зачем? — спросил я.
— Что — зачем? — Она была полностью поглощена сменой роли.
— Зачем вам этот огромный свитер и бейсболка?
Она бросила в мою сторону внимательный, насмешливый взгляд и снова обратилась к внешнему миру.
— Так уж вышло, что вас обворовали в моем районе. На данный момент моя работа в Бродвее состоит в том, чтобы выследить банду, которая по выходным угоняет автомашины в этом районе. Счастливо оставаться!
Она жизнерадостно улыбнулась мне и зашагала под горку, остановившись только затем, чтобы перекинуться парой слов с каким-то явно бездомным проходимцем, который сидел под дверью магазина и кутался в свое тряпье, пытаясь спрятаться от утреннего морозца.
«Жалко, что они не ловили здесь угонщиков вчера вечером», — рассеянно подумал я и позвонил в больницу, узнать, как там Бакстер.
Мне сообщили, что Бакстер пришел в себя и ворчит. Я попросил, чтобы ему пожелали от меня всего самого наилучшего.
Следующей на очереди была Бомбошка.
— Да что вы, Джерард, дорогой! — заголосила она прямо мне в ухо. — Да разве я могла сказать Прайаму, чтобы он вас не привозил? Да как вы могли такому поверить? Мартин как раз вас первого попросил бы приехать. Пожалуйста, пожалуйста, приезжайте, как только сможете! Дети ревут, все так ужасно! — Она судорожно перевела дыхание, у нее самой голос срывался от рыданий. — Мы собирались в гости… а няня пришла и сказала, что мы ей все равно должны заплатить, как договаривались, хоть Мартин и погиб, можете себе такое представить? А Прайам все твердил, как это некстати, что придется подыскивать нового жокея в разгар сезона. И еще все норовил меня по спине погладить, старый дурень…
— Прайам был просто не в себе, — заверил я ее. — Он плакал…
— Это Прайам-то?!
Я нахмурился, вспоминая вчерашнее. Да нет, похоже, слезы были неподдельные…
— И долго он у вас просидел? — спросил я.
— У нас? Да он и не сидел почти, так, забежал минут на десять-пятнадцать. Тут еще моя матушка на нас свалилась, пока он здесь был, а вы же с ней встречались, вы знаете, какая она. Прайам, кажется, почти все время просидел в Мартиновом «логове». И все говорил, что ему непременно надо к вечеру вернуться в конюшню, просто на месте ему не сиделось…
Отчаяние Бомбошки хлынуло через край.
— Джерард, вы не могли бы приехать? Приезжайте, приезжайте, пожалуйста! Я со своей матушкой одна не управлюсь!
— Я приеду, как только разберусь с одним делом и найду какую-нибудь машину. Ну, скажем, где-нибудь около полудня.
— Ах да, я и забыла про вашу чертову машину! Где вы? Как вы домой-то добрались?
— Я у себя в мастерской.
— Я сейчас за вами подъеду…
— Ну уж нет. Для начала накачайте вашу маму джином и натравите на нее детей. А сами запритесь в Мартиновом «логове» и поставьте на видеомагнитофон кассету с записью его трех побед в Большом Национальном. И ни в коем случае не вздумайте никуда ехать, пока вы в таком состоянии. Машину я себе найду. В крайнем случае уговорим вашу почтенную родительницу ссудить мне Уортингтона с «Роллс-Ройсом».
Шофер Бомбошкиной матушки отличался широтой и разнообразием талантов. Он часто вскидывал брови к небесам, выслушивая очередные взбалмошные требования Мэриголд, однако же были свидетели того, как однажды ночью он гнал «Лендровер» без верха на головокружительной скорости по свежескошенным полям, пронзая тьму ослепительным светом фар, в то время как его нанимательница балансировала на заднем сиденье с двустволкой в руках и палила по загипнотизированным кроликам через голову шофера. Мартин признавался, что смотреть на это было страшно, но Уортингтон и Мэриголд настреляли целых сорок штук и избавили ее земли от прожорливых тварей.
Уортингтон, пятидесятилетний и лысый, больше годился для приключений, чем для того, чтобы кого-то там куда-то подвезти.
Первого января 2000 года жизнь в Англии практически замерла. Одни из лучших скачек зимнего сезона была отменены по совершенно дурацкой причине: только потому, что работники тотализатора пожелали остаться дома. Так что в этот день не было ничего, что могло бы развлечь телезрителей или просто зрителей.
«Стекло Логана» потрясло остальных обитателей Бродвея, открыв двери перед вчерашними покупателями, которые явились, чтобы забрать свои остывшие за ночь сувениры. К моему собственному изумлению, двое из моих помощников тоже явились на работу, хотя и заспанные. Они сказали, что не могли свалить все на меня одного. Так что для меня новый век начался весело и споро. Когда я позднее вспоминал это утро, мне просто не верилось, что когда-то жизнь могла быть такой простой и спокойной.
Памела Джейн, худенькая, нервная, наделенная какой-то болезненной, прозрачной красотой, настояла на том, чтобы самой довезти меня до дома Бомбошки. Она высадила меня на дорожке, ведущей к дому, и укатила, махнув рукой. Она спешила обратно в магазин: Айриш остался там хозяйничать в одиночестве.
Единственное, из-за чего Мартин с Бомбошкой никогда не ссорились, был их дом — настоящая жемчужина архитектуры восемнадцатого века. Купить его им помогла Мэриголд. Я восхищался этим домом каждый раз, как бывал у них.
На посыпанной гравием дорожке стоял небольшой синий фургончик с желтой надписью «Электроника Томпсона». Я сам работал в тот день — видимо, потому и не сообразил, что сегодня национальный праздник, и уж кто-кто, а телемастера точно не работают.
То, что я застал в доме, было неописуемо. «Хаос» — это не то слово. Во-первых, парадная дверь оказалась приоткрытой, а когда я ее толкнул, она распахнулась во всю ширь. Хотя обычно парадная дверь запиралась, а домашние, гости и коммивояжеры ходили через кухню.
Мне начало становиться не по себе. Я миновал дверь, разукрашенную причудливой резьбой, и окликнул хозяев. Никто не отозвался. Я сделал еще пару шагов — и понял, отчего меня терзали дурные предчувствия.
Мэриголд, мать Бомбошки, с пышными седыми волосами, как всегда растрепанными, в легком фиолетовом платье, как всегда измятом, лежала без сознания на лестнице. Уортингтон, ее сумасшедший шофер, распростерся у ног хозяйки, точно отравленный сторожевой пес.
Четверых детей Мартина нигде не было видно—и против обыкновения не было слышно. Дверь в комнату Мартина, его «логово», была закрыта, и за ней тоже царило молчание.
Я тут же отворил дверь — и нашел за ней Бомбошку, вытянувшуюся во весь рост на деревянном полу. И снова, как вчера при виде Ллойда Бакстера, я опустился на колени, чтобы пощупать пульс на шее. Но на этот раз я встревожился куда больше. По счастью, пульс был четкий и ровный. Слава тебе, господи! Я был так занят Бомбошкой, что слишком поздно заметил боковым зрением движение за правым плечом… За дверью кто-то прятался, и теперь этот кто-то выскочил из своего укрытия.