Фрэнсис Дик. По рукоять в опасности

   — Что-то случилось, Ал? — резко перебил он меня.
   — Ну... В общем, меня ограбили, — сказал я. — И... я был бы очень признателен, если бы ты согласился помочь мне.
   — Выезжаю, — отрывисто произнес Джед после недолгого молчания.
   И положил трубку.
   Джед Парлейн был служащим моего дяди Роберта, человеком, который управлял шотландскими имениями графа Кинлоха. Он проработал на этом месте меньше четырех лет, но за это время мы с ним стали чем-то вроде приятелей и считали нашу доброжелательность друг к другу само собой разумеющейся. Сейчас Джед — и только он один — мог помочь мне.
   Ему было сорок шесть лет. Невысокий коренастый шотландец, житель равнины, родившийся в Джедбурге (отсюда и его имя), он завоевал расположение дяди Роберта своим здравым смыслом и уравновешенным характером. Дядя Роберт порядком устал от предшественника Джеда, шумного, суетливого, заносчивого и недальновидного человека. Потому Джед стал для него сущей находкой. Он быстро успокоил и задобрил обиженных и негодующих арендаторов, поддержав их деньгами. Он не поскупился на то, чтобы смазать кое-какие «двери», и вскоре крупное поместье стало приносить немалую прибыль. Джед, этот хитрый уроженец равнинной части Шотландии, хорошо знал характер горцев и ловко пользовался этим. Знакомство и общение с Джедом принесли мне немалую пользу, о чем сам Джед, возможно, и не догадывался.
   Он быстро преодолел двенадцать — или чуть больше — миль, отделявших его от Далвинни, и теперь стоял, основательный, квадратный, напротив той скамьи, на которой сидел я.
   — У тебя лицо повреждено, — довел он до моего сведения. — И ты замерз.
   Я не без труда встал со скамьи, и Джед, конечно, заметил, как я скривился от боли.
   — У тебя в машине работает печка? — спросил я Джеда.
   Он молча кивнул, и я пошел следом за ним туда, где он припарковал автомобиль. Я сел на переднее сиденье, на место рядом с водительским, завел двигатель и повертел ручки, чтобы в салон пошел нагретый воздух.
   — Порядок! — сказал Джед, зажигая свет внутри салона. — Так что случилось с твоим лицом? Вот тут у тебя синяк, и глаз смотрит, как из преисподней. Слева — на лбу и на виске — шишка... — Он пробормотал еще что-то невнятное и умолк. Я и без того понимал, что не похож на себя всегдашнего.
   Меня боднули головой, — сказал я. — И вообще — набросились, избили и обокрали, и не надо смеяться.
   — Я не смеюсь.
   Я рассказал Джеду о четверых псевдотуристах и о том погроме, который они устроили в моей хижине.
   — Дверь осталась незапертой, — сказал я. — Они забрали мои ключи. Так что завтра ты возьми свой собственный ключ и запри хижину, хотя красть там больше нечего.
   — Я возьму с собой полицейских, — твердо сказал Джед, удивленный и возмущенный тем, что услышал от меня.
   Я неуверенно кивнул.
   Джед достал блокнот и карандаш из внутреннего кармана своей куртки и попросил меня перечислить пропавшие вещи.
   — Мой джип, — уныло начал я и назвал номер машины. — И все, что было в нем... Продовольствие и кое-какие запасы. Ну и так далее. Из хижины они взяли мой бинокль, камеру и всю мою зимнюю одежду, а еще четыре законченных картины и подъемное приспособление, шотландское виски... и клюшки для гольфа.
   — Ал!
   — Ладно, взглянем на дело с другой, светлой стороны. Моя волынка в Инвернессе в ремонте, а свой паспорт я отправил на продление. — Тут я сделал паузу. — Они забрали всю мою наличность и кредитную карточку... Ее номера я не помню, но он должен быть где-то в твоем компьютере. Ты предупредишь кого следует? И еще они сняли с меня старые золотые часы моего отца. А пока, — закончил я, — если твоя кредитная карточка при тебе, не одолжишь мне на билет до Лондона?
   — Я отвезу тебя в больницу.
   — Нет.
   — Тогда поехали к нам. Я и Флора позаботимся о тебе, уложим тебя в постель.
   — Спасибо, но... нет.
   — Зачем тебе в Лондон?
   — У Айвэна Вестеринга сердечный приступ. — Я дал Джеду время осознать значение того, что только что сказал. — Ты знаешь мою мать... Хотя, думаю, не очень... Она никогда не стала бы просить меня о помощи, но она не сказала «не приезжай», а это все равно, что сигнал SOS... Вот я и еду.
   — Полиции понадобится заявление от тебя.
   — Моя хижина лучше всякого заявления.
   — Ал, не уезжай.
   — Ты одолжишь мне на проезд?
   — Да, но... — сказал он.
   — Спасибо, Джед. — Я выудил карандаш из кармана своей рубашки и открыл альбом для эскизов, который всегда носил с собой. — Я могу нарисовать их, а не только описать их внешний вид словами.
   Джед бросил на меня быстрый взгляд и с оттенком неловкости произнес:
   — Они искали что-то определенное?
   — Я не мог удержаться от улыбки:
   — Один из них все время повторял: «Где это?»
   — И ты сказал им? — озабоченно спросил Джед.
   — Конечно, нет.
   — Если бы сказал, они перестали бы избивать тебя.
   — И, прежде чем убраться, удостоверились бы, что я мертв.
   Я нарисовал четырех человек анфас, стоящих в ряд. Изобразил даже их колени, их башмаки, очки, выражение угрозы на их лицах.
   — Во всяком случае, они не сказали, что ищут, — продолжал я. — Только повторяли: «Где это?» Так что «это» могло быть все, что угодно. Они могли требовать, чтобы я отдал им то, что мне особенно дорого, дороже всего. Так, наверное. Я выражаюсь достаточно ясно?
   Джед кивнул.
   — Они не называли меня по имени, но теперь знают, как меня зовут, потому что перерыли в джипе все вверх дном. — Я закончил эскиз и перевернул страницу. — Ты помнишь «туристов», что ограбили в прошлом году отдыхающих на озере Дистрикт? Они угоняли прицепы — дома на колесах.
   — Помню, — кивнул Джед. — Полиция поймала их. Но они не избивали людей и никого не сбрасывали с горы.
   — Может, эти из той же шайки, хотя, конечно, вряд ли. Наверное, связи тут нет. Так, случайная кража.
   Я нарисовал голову парня, который все время повторял «Где это?». Его я запомнил особенно отчетливо и изобразил без очков.
   — Вот их главарь, — объяснил я Джеду, тенями подчеркивая впадины и выступы на костистом лице. — Я не могу передать их голоса в акцент, но у этого, по-моему, нечистый выговор жителя юго-восточной Англии. И у остальных, кажется, такой же.
   — Крепкие мужики?
   — Да, я бы сказал, они кое-чему научились на боксерском ринге. Работали с грушей. — Я как будто снова почувствовал их удары и поежился. — Мне не по зубам.
   — Ал...
   — Я чувствовал себя полным болваном.
   — Это нелогично. Никто не может драться сразу с четырьмя.
   — Драться? Да я даже не рыпался. — Тут я запнулся, потому что вспомнил одну немаловажную подробность. — Хотя одну рожу я расцарапал. Тому, что боднул меня головой. Я еще раз перевернул в альбоме страницу и принялся рисовать физиономию с царапинами на щеке. Получилось. Злобные глазки сквозь круглые очки так и сверлили меня, готовые, кажется, вот-вот выпрыгнуть наружу.
   — Уж его-то ты точно узнал бы снова, — сказал Джед так, словно любовался и восхищался моим рисунком.
   — Я бы узнал их всех, — сказал я, отдавая Джеду альбом.
   Некоторое время он разглядывал рисунки, переворачивая страницы. Его лицо сделалось огорченным и озабоченным.
   — Поехали ко мне, — еще раз попытался он уговорить меня. — Ты плохо выглядишь.
   — Завтра все пройдет.
   — На следующий день всегда бывает хуже.
   — Не пугай меня. Я должен ехать в Лондон.
   Тяжело вздохнув, Джед вылез из машины и пошел на станцию. Вернулся он оттуда с билетом.
   — Я взял тебе спальный вагон туда и обратный билет на любой день, когда надумаешь вернуться. Отправление в двадцать два часа, в Юстоне будешь в семь сорок три утра.
   — Спасибо, Джед.
   Он вынул из кармана деньги и дал их мне.
   — Позвони мне завтра вечером.
   Я кивнул.
   — В зале ожидания включено отопление, — сказал Джед.
   Я с благодарностью пожал ему руку и помахал вслед, когда он тронул машину с места, отправляясь домой, к своей заботливой Флоре, которая, наверное, уже заждалась его к ужину.

ГЛАВА 2

   Не стоит вспоминать об этой ночи.
   Физиономия, смотревшая на меня из продолговатого зеркала на дверце купе, пока поезд погромыхивал на стыках рельсов, понравится моей матери, насколько я мог судить, еще меньше, чем обычно, если учесть ее привередливость и требовательность. Фингал под глазом растекся многоцветной лужей, подбородок украсила щетина, и даже я не мог не признать, что типу, имеющему наглость быть мной, очень не мешало бы вымыть голову.
   С помощью полученных от Джеда денег и привокзальной аптеки я, как смог, привел себя в порядок, но мать все равно неодобрительно осмотрела меня с головы до ног, прежде чем отмерить минимальную дозу объятий на пороге ее дома.
   — Александр, — спросила она, — неужели у тебя действительно нет никакой одежды без пятен от краски?
   — Что-нибудь, пожалуй, найдется.
   — Ты похудел. Но выглядишь... неплохо. Не стой, однако, в дверях, лучше, если ты войдешь в дом.
   Я последовал за матерью в чопорно-изысканную переднюю архитектурной реликвии, где обитали они с Айвэном в Кресчент-парке.
   Мать, как всегда, была опрятна, изящна, женственна и строга на вид. Блестящие темные волосы, короткая стрижка. Осиная талия. Мне захотелось сказать ей, что я очень люблю ее, но я промолчал, потому что мать считала такие эмоции чрезмерными до неприличия.
   Я с детства был приучен отцом заботиться о ней. Отец научил меня почитать мать, служить ей. И не потому, что так требует долг, а по зову сердца. Мне навсегда запомнился раскатистый, неудержимый смех отца и сдержанные, но счастливые улыбки матери. Отец жил достаточно долго, чтобы я почувствовал их общее изумление, когда мальчик, о воспитании и образовании которого они так заботились и которому старались привить умение шотландских горцев охотиться, ловить рыбу и незаметно подкрадываться к добыче, выказал первые тревожные признаки своеволия.
   Мне было шестнадцать лет, когда в один прекрасный день я заявил:
   — Папа, я не хочу идти в университет. (Ах, какая это была ересь!) Я хочу стать художником.
   — Неплохое хобби, Ал, — сказал отец, нахмурясь.
   Он давно уже не раз хвалил меня за ту легкость и непринужденность, с которыми я рисовал, но никогда не принимал моего увлечения всерьез. И так и не принял до самой своей смерти.
   — Я говорю вполне серьезно, папа.
   — Да, Ал.
   Он не имел ничего против моей тяги к уединению. В Британии слово «бирюк» вовсе не вызывает неприятия, не то, что в Соединенных Штатах, где желание жить как все внушают детям с дошкольного возраста. Там «бирюки», как я узнал потом, это люди, у которых не все дома. Мой же образ жизни многие расценивали как оригинальный, но никто не находил в нем ничего предосудительного или ненормального.
   — Как Айвэн? — спросил я у матери.
   — Хочешь кофе? — сказала она.
   — Кофе, яичницу, гренки... да все, что угодно.
   Я спустился следом за матерью в полуподвальное помещение кухни, где приготовил и съел завтрак, отчего мое настроение и состояние заметно улучшились.
   — Что с Айвэном? — снова спросил я.
   Мать смотрела куда-то в сторону, как будто игнорируя мой вопрос, и вместо того, чтобы ответить на него, сама спросила:
   — Что у тебя с глазом?
   — Я наткнулся... Да ладно, чепуха, не имеет значения. Скажи мне лучше, здоров ли Айвэн.
   — Я, э-э-э... — Мать казалась непривычно нерешительной и неуверенной в себе. — Врачи говорят, что он мог бы постепенно прийти в норму...
   — Что значит «мог бы»? — спросил я.
   — Он не хочет.
   — Расскажи мне все подробно, — после паузы сказал я.
   Возник тот неуловимый момент, когда поколения меняются местами и дети становятся на место родителей. И, может быть, это произошло с нами раньше, чем в большинстве семей, из-за того, что я сызмальства привык заботиться о матери. Когда мать вышла за Айвэна, эта привычка отошла на второй план, но теперь вновь естественно заняла свое прежнее место, возродившись с удвоенной силой.
   Я сказал:
   Джеймс-Джеймс Моррисон-Моррисон,
   А попросту маленький Джим...
   Мать засмеялась и продолжила:
   Смотрел за упрямой рассеянной мамой,
   Больше, чем мама за ним...
   Я кивнул.
   — О, Александр. — Впервые в жизни я услышал, как ее голос дрогнул, но чувства так и не прорвали плотину, что сдерживала их.
   — Расскажи мне все как есть, — сказал я. Мать помедлила. Потом произнесла:
   — Он так угнетен.
   — Болезнью?
   — Не могу понять чем и не знаю, что с этим делать. Он почти не встает с постели, не хочет одеваться, почти ничего не ест. Я советовала ему вернуться в клинику, но он ни за что не соглашается, говорит, что ему там не нравится, и доктор Роббистон, кажется, не в состоянии посоветовать ничего дельного, что помогло бы Айвэну по-настоящему.
   — Ну а есть ли у Айвэна серьезная причина быть угнетенным? У него действительно так плохо с сердцем?
   — Врачи говорят, для беспокойства нет никаких оснований. Они применили одно из сосудорасширяющих средств — и это все. Ну и, конечно, пока он должен принимать витамины. — Он боится, что это конец, что он умирает? Мать наморщила свой гладкий лоб:
   — Он только говорит мне, что беспокоиться не о чем.
   — Можно я... пойду наверх и поздороваюсь с ним?
   Мать взглянула на большие кухонные часы, висевшие высоко на стене над огромной плитой. Было пять минут десятого.
   — Сейчас у него фельдшер, — сказала она. — На самом деле Айвэн в таком уходе не нуждается, но фельдшера отпускать не хочет. Вильфред, фельдшер, не нравится мне, он какой-то слишком подобострастный. Спит он у нас наверху в старой мансарде, Айвэн установил там внутреннюю телефонную связь, так что в случае чего может вызвать Вильфреда к себе и ночью, если вдруг почувствует боль в груди.
   — А у Айвэна бывают такие боли ночью?
   — Не знаю, — неуверенно ответила мать. — Не думаю. Но, конечно, были, когда с ним случился приступ. От этого он проснулся в четыре часа утра, но тогда он подумал, что это желудок.
   — Он разбудил тебя?
   Мать покачала головой. У них с Айвэном были хотя и смежные спальни, но у каждого — своя. Не потому, что между ними существовало отчуждение, а просто им так хотелось.
   — Я вошла к нему пожелать доброго утра, — сказала мать, — и дать ему газеты, как всегда, а он был весь в испарине и прижимал руку к груди.
   — Надо было сразу сообщить об этом мне, — сказал я. — Джед передал бы мне телеграмму. Вам самим со всем этим трудно справиться.
   — Приходила Пэтси...
   Пэтси — дочь Айвэна. Хитроглазая. Ее главный интерес — и навязчивая идея — помешать Айвэну завещать свое состояние и свой пивоваренный завод моей матери. Документа о передаче имущественных прав Айвэна не существовало, и Пэтси, наверное, с удовольствием утопила бы меня, как потенциального наследника матери, в серной кислоте. Я же всегда приторно улыбался ей.
   — Пэтси? Зачем она приходила? — спросил я.
   — Айвэн был в клинике, когда она появилась здесь. Она звонила по телефону. — Мать умолкла ради пущего эффекта.
   — Кому? — спросил я так простодушно, как того и ожидала мать.
   Темные глаза матери весело блеснули.
   — Она звонила Оливеру Грантчестеру. Оливер Грантчестер — адвокат Айвэна.
   — Она совсем потеряла стыд? — спросил я.
   — О, окончательно, дорогой.
   Пэтси тоже всех называла «дорогими». Она, казалось мне, и убить бы могла, приговаривая: «Извини, дорогой», пока вонзала в сердце стилет.
   — Она сказала Оливеру, — улыбнулась мать, — что если Айвэн изменил свое завещание, то она опротестует это.
   — И нарочно говорила так, чтобы ты слышала.
   — Если бы она не хотела, чтобы я слышала, то легко нашла бы другое место для этого звонка. И в клинике она, конечно, была все эти дни слаще меда. Любящая дочь. Это у нее хорошо получается.
   — И сказала, что не надо вызывать меня из Шотландии, потому что она сама позаботится обо всем.
   — О дорогой, ты знаешь, какая она положительная и безупречно правильная...
   — Как прилив и отлив.
   Учтивость — скверная штука, часто думал я. Попался бы этой сахарной Пэтси кто-нибудь, кто вы сказал бы ей всю правду в лицо. Но если, натолкнувшись на откровенное противодействие, она и тут сумела бы произвести впечатление «бедной маленькой простушки», ее потенциальные критики выиграли бы меньше, чем она. В свои тридцать четыре года Пэтси имела мужа, троих детей, двух собак и няньку, которая изо всех сил старалась угодить ей.
   — С пивоваренным заводом возникли серьезные проблемы, — сказала мать, — и я думаю, Айвэн волнуется еще из-за кубка.
   — Какого кубка?
   — Кубка короля Альфреда, какого же еще? Мое настроение ухудшилось.
   — Ты имеешь в виду скачки? — спросил я. Скачки за «Золотой кубок короля Альфреда», спонсируемые пивоваренным заводом Айвэна как прекрасная реклама для «Золотого пива короля Альфреда», ежегодно проходили в октябре и стали обязательной частью программы года.
   — Скачки или сам кубок, — сказала мать. — Точно не знаю, не уверена.
   В этот не очень подходящий момент в кухню внезапно вторглись две женщины средних лет, груз но протопавшие по ступеням лестницы, ведущей снаружи в полуподвал, и представшие передо мной и матерью с непринужденностью старых знакомых.
   — Доброе утро, леди Вестеринг, — сказали они. Обе разом. Сестры, наверное. И обе разом посмотрели то на меня, то на мать, ожидая, видимо, объяснений. Я подумал, что надо бы мне самому представиться этим женщинам. Моя кроткая мать, кажется, оробела.
   Я встал и постарался как можно дружелюбнее произнести:
   — Я сын леди Вестеринг. А кто вы? За них ответила моя мать:
   — Эдна и Лоис. Эдна готовит нам, а Лоис убирает.
   В устремленных на меня внимательных глазах Эдны и Лоис неприязнь слегка пряталась за желание обеих женщин сохранить свои места в доме матери. Неприязнь? Я подумал, не сыграла ли тут своей роли Пэтси.
   Эдна критическим глазом покосилась на свидетельство моих кулинарных усилий, узрев в этом, вероятно, посягательство на ее сферу деятельности. Плохо дело. Она не преминет воспользоваться этим. Мой отец и я по традиции всегда готовили сами. Так у нас было заведено. А началось с того, что мать сломала руку в запястье. Потом, когда мать поправилась, приготовление пищи все равно осталось нашим с отцом делом. И поскольку я очень рано усвоил секреты кулинарного мастерства, приготовить хорошую еду не составляло для меня большого труда.
   Моя мать и Айвэн с самого начала своей совместной жизни наняли кухарку, а Эдна и Лоис появились здесь уже после моего предыдущего приезда в дом матери.
   — Несмотря на присутствие Вильфреда, я поднимусь наверх повидаться с Айвэном, а потом приду к тебе в гостиную. Ты к тому времени, надеюсь, уже будешь там? — обратился я к матери.
   Эдна и Лоис, видимо, не знали, как им держаться со мной. Я улыбнулся им самой ободряющей, самой дружелюбной улыбкой, на какую только был способен, а мать из благодарности проводила меня на верхний этаж, тихий в это время, но величественно-официальный. Здесь находились столовая и гостиная для приема гостей.
   — Только не говори мне, что их наняла не Пэтси, — съехидничал я, как только убедился, что на кухне нас не услышат.
   Мать не отрицала этого.
   — Но они очень хорошие работницы, — сказала она.
   — Давно они здесь?
   — Неделю.
   Она дошла со мной до следующего этажа, где располагались спальни, ванная, кабинет Айвэна и ее «уголок». Там они проводили большую часть свободного времени. Это была уютная комната розовых и зеленых тонов, с массивными креслами и телевизором.
   — Лоис превосходно убирает, — вздохнула мать, когда мы вошли туда, — но слишком часто передвигает вещи с места на место. Такое впечатление, что она делает это умышленно: лишь бы я убедилась, что она трудится в поте лица.
   Мать переставила две вазы на их прежние, привычные места по углам каминной полки. Серебряные подсвечники тоже были возвращены туда, где им полагалось стоять: по обеим сторонам от часов.
   — Непременно скажи ей, чтобы она не двигала мебель без надобности, — сказал я матери, зная, что она не решится на это. Она избегает огорчать людей, в противоположность Пэтси.
   Я вошел к Айвэну. Он сидел в кабинете. Из ближайшей двери, за которой была его спальня, доносились голоса. Там готовили для Айвэна постель и наводили порядок.
   Темно-красный халат и коричневые кожаные шлепанцы — таков был наряд отчима. Мое появление ничуть не удивило его.
   — Вивьен предупредила меня, что ты приедешь, — безразличным тоном произнес он.
   — Как вы себя чувствуете? — спросил я, садясь напротив.
   Меня встревожил его внешний вид. С тех пор как я видел его в последний раз, Айвэн очень изменился: постарел, побледнел и сильно исхудал. Весной я заезжал в Лондон по пути в Америку, но тогда мой мозг был загружен в основном коммерческими вопросами. Поэтому я мало обращал внимания на окружающих. Он, вспомнил я сейчас, неожиданно спросил моего совета, а я был слишком занят, нетерпелив и очень сомневался в том, что он внимательно выслушает. Дело касалось его лошадей, тренинга этих лошадей, участвующих в стипль-чезев Ламборне, и у меня были и другие основания, помимо соображений бизнеса, чтобы уклониться от поездки в Ламборн.
   Я повторил свой вопрос:
   — Как вы себя чувствуете?
   А он просто так — от нечего делать — спросил:
   — Почему ты не пострижешься?
   — Не знаю.
   — Локоны, как у девицы.
   У него самого была короткая стрижка, приличествующая деловому человеку, баронету и члену Жокейского Клуба. Я знал его как вполне благопристойного и респектабельного, заурядного человека, который унаследовал свой скромный титул от кузена, а большой пивоваренный завод — от отца и неплохо преуспел как в роли баронета, так и в роли пивовара.
   Его огорчило отсутствие у него сына и каких бы то ни было других родственников-мужчин: Айвэну пришлось смириться с тем, что титул баронета умрет вместе с ним.
   Частенько я, шутя, спрашивал его: «Ну как, пиво пенится?» Сегодня такой вопрос казался неуместным. Вместо этого я сказал: «Могу я быть вам чем-нибудь полезен?» — и пожалел о произнесенной фразе, еще не успев договорить ее до конца. Только бы не Ламборн, подумал я.
   Но первое, что он произнес, было: «Береги мать».
   — Да, конечно, — ответил я.
   — Я имею в виду... после моей смерти. — Его голос звучал спокойно и ровно.
   — Вы будете жить.
   Он окинул меня равнодушным взглядом и сухо произнес:
   — Ты в ссоре с Богом?
   — Нет пока.
   — Тебе пошло бы на пользу, Александр, если бы ты спустился со своей горы и воссоединился с людским родом.
   Он предложил, когда женился на моей матери, взять меня на пивоваренный завод и научить делу. В восемнадцать лет, погруженный в хаотический мир красочных фантазий, не дававших покоя моему внутреннему зрению, я усвоил первый и очень важный урок гармоничных отношений между пасынком и отчимом: как говорить «нет», не причиняя обиды.
   Я не был неблагодарным, и нельзя сказать, что Айвэн не нравился мне. Просто мы с ним были абсолютно разными людьми. Насколько я мог судить, он и моя мать были вполне счастливы друг с другом, и он очень заботился о ней. — Ты видел дядю Роберта на этих днях? — спросил Айвэн.
   — Нет.
   Мой дядя Роберт — граф, тот самый «Сам». Он каждый год приезжал в Шотландию в конце августа, чтобы поохотиться, порыбачить и принять участие в играх горцев. В каждый свой приезд он посылал за мной с просьбой навестить его. От Джеда я узнал, что дядя Роберт находится сейчас в своей резиденции, однако до сих пор он еще не пригласил меня к себе.
   Айвэн скривил губы:
   — Я думал, ему захочется повидаться с тобой.
   — Немного погодя, надеюсь.
   — Я спрашивал его, — сказал Айвэн и не сразу добавил: — Он сам тебе все скажет.
   Я не испытывал любопытства. Сам и Айвэн знали друг друга уже больше двадцати лет. Их объединяла любовь к скаковым лошадям. До сих пор их питомцев тренировали в одном и том же месте, в Ламборне.
   Сам одобрил брак между Айвэном и вдовой его горячо любимого младшего брата. Во время свадебной церемонии он стоял рядом со мной и сказал, чтобы я приходил к нему, если мне нужна будет помощь. У дяди было пятеро своих детей и еще он опекал полклана племянников и племянниц. Я чувствовал его поддержку после смерти отца.
   Я полагался на себя самого, но сознание того, что дядя где-то рядом и всегда готов помочь, значило для меня немало.
   — Мать думает, что вы беспокоитесь о Кубке, — сказал я Айвэну.
   Он пожал плечами, не зная, что на это ответить, и спросил меня:
   — Как это понимать? — Она боится, что из-за этих волнений вы хуже себя чувствуете.
   — Ах, милая Вивьен, — глубоко вздохнул он.
   — Что-нибудь не так в этом году со скачками? — спросил я. — Недостаточно число допущенных участников или что-то еще?
   — Заботься о матери, — сказал Айвэн.
   Мать права, подумал я, у него и правда депрессия. Подавленная воля, внешне выражающаяся в слабых движениях рук и отсутствии энергии в голосе. Вряд ли я мог бы чем-то помочь ему, если даже врачу не удавалось это сделать.
   В комнату стремительно ворвалась тощая, как бильярдный кий, усатая и вся из себя деловая персона лет этак пятидесяти-шестидесяти. Расстегнутый пиджак темного костюма означал, по-видимому, что «бильярдный кий» по пути в клинику счел своим долгом на пять минут заскочить к своему пациенту.
   — Доброе утро, Айвэн. Как дела?
   — Хорошо, что ты пришел, Кейт.