Страница:
Селия Фридман
Пожиратели душ
Полу Хофферу – за плодотворные усилия любви
Эта книга никогда бы не появилась на свет без участия одного необыкновенного человека. Не могу, к сожалению, назвать вам ее настоящее имя. У нее, видите ли, две разные жизни. Одна из них – та самая, которую собиралась изучить я, – полна тайн и до того отличается от моей, что одним чтением литературы я решила не ограничиваться. Мне требовалась реальная женщина, готовая вспомнить вместе со мной самые темные моменты своего прошлого и при этом способная понимать, как отразились эти моменты на ее дальнейшей судьбе.
Среди своих клиентов она известна как Анна.
С редкостной готовностью и великой щедростью она открыла мне свое сердце, поделилась воспоминаниями – хорошими и плохими, радостными и тревожными. Поделилась отчаянием, которое впервые побудило ее продать себя, и ощущением собственной силы, которое она обретала порой, несмотря ни на что. Благодаря ей я стала понимать, какие социальные и сексуальные факторы сформировали характер моей главной героини, и сумела сделать эту героиню реальной. Без помощи Анны я вряд ли осуществила бы свой проект.
Спасибо тебе, Анна, – ты помогла Камале родиться!
Благодарю также моего агента Расса Гейлена за его творческий вклад в эту работу; Дэвида Уолдона – самого тонкого моего критика и самого рьяного болельщика; Пола Хоффера и Карла Сипра – за ценные замечания в процессе работы. Без вас, ребята, я не справилась бы.
ПРОЛОГ
Проснувшись, Имнея поняла, что ее ждет Смерть. Имнея уже некоторое время чувствовала ее присутствие. В сквозняках, гулявших по дому, в тенях, не желавших перемещаться вместе со светом. В холоде, охватившем ее тело, когда она врачевала дочку Хардингов, и в дрожи, сотрясавшей ее еще долго после этого.
Зеркало, с другой стороны, почти ничего не показывало. Ведьмы старятся и умирают не так, как обычные люди. Они – словно печь, куда запихнули весь зимний запас дров сразу. Пламя полыхает ярче некуда, но и гаснет быстро, задушенное собственным пеплом и золой.
Как давно началось ее умирание? В юности, когда она открыла, что способна творить маленькие чудеса, или позже? Что заставило Смерть впервые обратить на нее внимание? Огненный танец, который она в бессознательном детском восторге отплясывала на подоконнике? Ох и доставалось ей за это от матери… Или осознание собственной духовной силы, которую мистики называют атрой, и подчинение этой силы себе? Когда был подписан их договор и что привело Смерть к решению расторгнуть его? Исцеление сына Аткинов? Дождь, который Имнея вызвала в засуху девяносто второго года? Очищение Дирума от гангрены, спасшее ему ногу?
Тридцатипятилетняя Имнея на вид казалась сорокапятилетней, а чувствовала себя так, будто ей все восемьдесят.
«Скоро, – прошелестела Смерть, словно падающие снежники. – Скоро».
Она со вздохом добавила в кухонную печь еще дров, попыталась разворошить гаснущие угли. Больше года она не пользовалась атрой, надеясь восстановить этим хоть часть своих жизненных сил. Какой бы внутренний источник ни питал атру, он должен помешать угасанию жизни, если перестать из него черпать. Но даже если и так, сколько сил уже растрачено безвозвратно? Каждый раз, исцеляя ребенка, изгоняя демона, заговаривая чье-то поле от нашествия саранчи, Имнея расходовала часть собственной жизни. Все ведьмы знают, что запас этот не безграничен. Не только тело со временем становится немощным – духовное пламя тоже начинает колебаться, коптит и, в конце концов, потухает.
Но как же это возможно – иметь целительскую силу и не пользоваться ею? Можно ли смотреть, как синеет от удушья дитя, и не вдохнуть в него жизнь, даже если это должно отнять от твоей собственной несколько драгоценных минут?
Поначалу эти минуты казались ей сущим пустяком. Что могут знать молодые о времени, особенно когда Сила распирает их изнутри, требуя выхода? А когда ты начинаешь понимать, что минуты складываются в часы, часы в дни, а дни в годы, Смерть уже стучится к тебе.
«Довольно, – пообещала себе Имнея год назад. – Не стану колдовать больше. Даже если мне отпущено совсем мало времени, я оставлю его для себя». Она дала односельчанам знать, что не может больше лечить их. Если они возненавидят ее за это, так тому и быть. Ненависть – плохая награда за долгие годы служения, но Имнею бы это не удивило. Люди становятся поразительно неблагодарными, когда ожидают, что кто-то будет жертвовать собой ради них.
И это уже началось. Она слышала, как шепчутся у нее за спиной. Если ребенок умирает от оспы, виной тому ее невмешательство. Если тяжелая рана приводит к смерти, виной тому ее черствость. Им нет дела до того, что болезни и раны – естественная часть существования и только чудо способно их одолеть. Нет дела, что она потратила на эти чудеса два десятка лет своей жизни. Нет дела, что Смерть дышит ей в затылок из-за этих самых чудес. Ее отказ творить чудеса далее – только это они и видят.
Люди есть люди.
Она придвинулась ближе к огню, стараясь прогнать из мыслей вопрос, который все ведьмы задают себе под конец: стоило ли оно того? Слишком они опасны – разговоры с самой собой. Ответишь «нет» – и проведешь остаток дней в сожалениях. Ответишь «да» – и будешь твердить себе, что сама виновата в своей ранней смерти.
Стук в дверь прервал ее думы. Кто может стучаться к ней теперь, когда все селение смотрит на нее как на парию? Открыв тяжелую дубовую дверь, она увидела при свете меркнущего зимнего дня две фигуры. Нет нужды спрашивать, зачем они явились сюда. У одной в руках маленький сверток, и можно не сомневаться, что это укутанный в одеяло ребенок. Горячая игла гнева, подкрепленного чувством вины, кольнула Имнею в самое сердце.
Мало им того, что она отказывает им на рыночной площади, в храме, на улице? Теперь они вознамерились приносить болящих прямо к ее порогу?
Она чуть не захлопнула дверь у них перед носом, но многолетнюю привычку к гостеприимству преодолеть оказалось не так-то просто. Имнея неохотно отступила и дала посетительницам войти. При тусклом свете огня из печки она рассмотрела их лучше: высокую изнуренную женщину – крестьянку, явно знававшую лучшие дни, и маленькую девочку, тоже отнюдь не цветущую здоровьем. Из тех, кому оказываешь посильную помощь и кого отправляешь домой, зная, что на будущий год Смерть все равно приберет их – с помощью голода, лишений и всего остального, против чего никакое чародейство не действует. По девочке видно, что она уже повидала гнилую изнанку этого мира и притерпелась к ее вони. В ее-то годы… А женщина – та просто отчаялась.
Первой заговорила как раз женщина:
– Прости, мать, что беспокоим тебя…
– Я больше не занимаюсь врачеванием, – отрезала Имнея. – Если хотите горячего чаю на дорогу, я вам налью. Хлеб тоже найдется, но это и все.
Она приготовилась к тому, что женщина начнет спорить. Не первый случай, видят боги, скорее уж сотый. Но та просто откинула уголок одеяла, и блестящая зеленая сыпь на воспаленном младенческом личике обо всем сказала без слов.
Зеленая чума. Имнея сталкивалась с ней только однажды, давно, когда болезнь выкосила половину деревни. Все целители тогда объединились – явление столь же редкое, как Охотничья Луна, светившая им в ту пору. Их целью было не только лечение, но и окончательное изгнание заразы за пределы общины. Говорили, что в давние времена зеленая чума убила две трети всего населения, но на сей раз дело обошлось куда меньшими жертвами. Быть может, чуму остановили целители, а быть может, боги, видя, как люди не щадят собственной жизни ради спасения других, решили оказать милосердие. Или же Смерть, слишком занятая в ту ночь сбором новой жатвы, не стала более утруждаться.
Имнея, даже не прикасаясь к мальчику, знала, что он весь горит и что его ожидает неминуемая мучительная смерть.
– Я больше не занимаюсь врачеванием. – Ее словам недоставало убежденности. Будь прокляты эти двое – с чего им вздумалось тащить ребенка к ней в дом?
– У тебя есть Сила. Говорят, ты уже имела дело с этой болезнью.
– Больше я этим не занимаюсь. Сожалею, но это так. – Каждое слово обжигало ей горло каленым железом. Неужели эта женщина не понимает, какой ценой дается лечение подобных болезней? Что дает ей право распоряжаться жизнью целительницы?
Скоро у мальчика начнутся судороги. Он будет кричать, страдая от жажды, но не сможет выпить ни глотка. Это будет длиться несколько дней, если родные не избавят его от мучений, а они этого ни за что не сделают. Они будут давать обеты и молить богов, чтобы их мальчик стал одним из немногих, переживших чуму. В конце концов от маленького страдальца останется только иссохшая оболочка – душа, так и не дождавшаяся последней милости, покинет его.
За ним последуют другие. Рано или поздно чума охватит все селение, а там и на Гансунг перекинуться может. Мало кто способен сдержать чуму, когда она вырывается на волю.
Мальчик пока еще в ранней стадии. Если заняться им незамедлительно и если он не успел никого заразить, деревню еще можно спасти.
Полено, добавленное Имнеей в огонь, не желало загораться – угли едва тлели.
– Прошу тебя, – прошептала мать.
Имнея заранее укрепила себя против посулов и угроз, но эта мольба была сильнее и тех, и других. Как бороться с совестью, вонзающей раскаленное лезвие прямо в сердце?
Дать бы нож самой матери и велеть ей прекратить страдания сына. Если не прикасаться после этого к телу, зараза может и не пойти дальше.
Имнея, вздохнув, снова повернулась лицом к матери с дочерью. Хотя бы это она должна для них сделать – посмотреть им в глаза, прежде чем лишить их всякой надежды. На этот раз ее взгляд остановился на девочке. Ясные глаза – слишком ясные для впалых глазниц и темных кругов, оставленных тяжкой жизнью. Зеленые, припорошенные золотой пылью. Но притягивают к ним не цвет и не чистота, а нечто другое… нечто, столь же неуместное в этой хижине, как сошедшая с неба звезда.
Какая глубина, необычайная в таком юном возрасте! Быть может, девочка обладает Силой? Имнея отогнала от себя эту мысль. Не время теперь размышлять о Силе и оценивать одаренность девчонки, которая скорее всего умрет от голода и холода на улицах Гансунга, так и не успев обрести наставника.
Возможно, именно эта мысль послужила последней каплей. Или память о собственных ученицах, о детях, которых она родила, о людях, обращавшихся к ней за помощью, за советом и просто за утешением. Возможно, именно Сила позволила ей услышать их голоса, просящие помочь бедной матери… или это Смерть играет с ней шутки. Торопит ее, чтобы не опоздать на встречу со следующей по списку колдуньей.
«Будь ты проклята, костлявая! Мою жизнь ты получишь, но этот мальчуган тебе пока не достанется».
– Дай его мне, – суровым, как зима, голосом сказала целительница.
Женщина безмолвно вручила ей сверток. Ребенок весил меньше, чем ему полагалось. Он и прежде был невелик, а болезнь совсем изглодала его хрупкие косточки. Имнея ощутила ломоту в собственных костях, взяв его на руки. «Бедное дитя! Одно утешение: если ты выживешь, чума, по крайней мере, станет тебе не страшна».
Имнея на миг закрыла глаза. Отдохнуть немного, собраться с духом, отогнать подальше боли и немощи своей преждевременной старости, чтобы разум мог выйти вперед. Этого боги ее пока еще не лишили.
Ей не хотелось бы пережить еще один чумной год. Одного такого ужаса для человека более чем довольно.
Она принялась тихо напевать, собирая в пучок волшебную Силу. Женщина с девочкой, чувствовала она, следили за ней как зачарованные. Если бы она только могла показать им, каково это! Если бы только могла разделить с кем бы то ни было боль, радость, страх и восторг своего чародейства! Пойми хоть один из них, что такое Сила и какой ужасной ценой за нее расплачиваются, это искупило бы все. Ибо тогда они поняли бы и всю огромность ее жертвы. Тогда ее любили бы за самоотречение, вместо того чтобы ненавидеть за неудачи.
Приготовив все: мелодию, комнату – и дитя, и мать, и время, и ночь за окном, – она углубилась в свою душу, где помещалось средоточие ее Силы. Душа порядком истощилась за последнее время – где тот яркий маяк, что светил Имнее в юности? Больше года она не протянула бы, убедилась ведьма, и весь этот год ей пришлось бы жить одиноко, окруженной ненавистью односельчан.
Ты уверена? – прошептала ей на ухо Смерть. Вполне уверена, Имнея? На сей раз пути назад для тебя не будет.
– Убирайся к дьяволу, – прошептала в ответ Имнея.
Тепло живой души наполнило тело, изгоняя холод зимней ночи, и стало струиться наружу, в тело мальчика. Чистый поток, животворный дар. Имнея снова закрыла глаза – ей не требовалось зрения, чтобы наблюдать, как крепнет дух ребенка, как наливается силой его атра. Мальчик громко закричал, ощутив огонь в своих жилах, но ни мать, ни девочка даже не поморщились.
Болезнь, крепко укоренившаяся в его теле, норовила выпить всю ее атру и высосать душу мальчика. Некоторые ведуньи говорят, что болезнь наделена собственной жизнью и борется, когда ты хочешь ее убить, но Имнея думала о ней как о тысяче или десятках тысяч живых существ, способных сражаться, прятаться, зарываться глубоко в плоть. Надо отыскать их всех, иначе болезнь вернется с новой силой. Сколько же жизненных соков ушло у нее, юной чародейки, на этот урок?
Полено в печи так и не занялось, огонь угасал. Холод проникал в хижину и в ее кости, но Имнея не препятствовала ему. Силы, оставшейся в ней, не могло хватить и на лечение мальчика, и на обогрев собственного тела. Ни одна разумная ведунья не стала бы тратить Силу на себя, пока в доме есть дрова. Сила слишком драгоценна, чтобы расходовать ее на подобные пустяки. Если бы она это знала на заре своего ведовства! Слеза скатилась у нее по щеке при мысли о множестве фокусов, сделанных напоказ или ради мелких удобств. Сколько бы они добавили ей, будь у нее возможность вернуть их обратно? Еще неделю, еще год?
Поздно, шепнула Смерть.
Итак, это все. Она умирает. Вот, значит, что ты испытываешь, когда угли твоей души гаснут окончательно. Последние огоньки атры слабо мерцали внутри. Так сколько же ей остается? Считанные минуты или час, чтобы успеть задуматься, правильно ли она поступила?
– Это все, – тихо сказала Имнея.
– Но он каким был, таким и остался, – усомнилась мать.
– Его душа очистилась, а сыпь пройдет через пару дней. После этого считай его излеченным.
«Но если ты, голубушка, заразилась от него, за помощью идти будет уже не к кому».
Имнея попыталась встать, чтобы проводить гостей, однако ноги не держали ее, а сердце… сердце трепыхалось так, будто барабанщик, задававший ему ритм тридцать пять лет, вдруг сбился и начал стучать как попало.
«Холодно. До чего же холодно!»
– Матушка?
Девочка смотрела на нее, не отрываясь. Какой глубокий, голодный взгляд… с какой жадностью он пьет знание. «Смотри, дитя, и постигай, что делает с человеком Сила». Но ни изумления, ни страха нет в этих зеленых глазах – только голод.
«Затверди этот урок хорошенько, дитя. Вспомни его, когда Сила тебя поманит. Вспомни о цене».
– Пойдем, дочка. – Имнея с трудом расслышала голос матери. Ее слух слабел. Мир наполнялся шорохом, пением ветра, тенью. – Пойдем отсюда.
Ты готова? – спросила шепотом Смерть.
Имнея подержалась за жизнь еще миг. Только миг, чтобы насладиться мечтами, которые вели ее за собой, и пожалеть о несбывшемся.
А потом она прошептала беззвучно: Да. Да, я готова.
Угли в печи погасли, и комната погрузилась во тьму.
Зеркало, с другой стороны, почти ничего не показывало. Ведьмы старятся и умирают не так, как обычные люди. Они – словно печь, куда запихнули весь зимний запас дров сразу. Пламя полыхает ярче некуда, но и гаснет быстро, задушенное собственным пеплом и золой.
Как давно началось ее умирание? В юности, когда она открыла, что способна творить маленькие чудеса, или позже? Что заставило Смерть впервые обратить на нее внимание? Огненный танец, который она в бессознательном детском восторге отплясывала на подоконнике? Ох и доставалось ей за это от матери… Или осознание собственной духовной силы, которую мистики называют атрой, и подчинение этой силы себе? Когда был подписан их договор и что привело Смерть к решению расторгнуть его? Исцеление сына Аткинов? Дождь, который Имнея вызвала в засуху девяносто второго года? Очищение Дирума от гангрены, спасшее ему ногу?
Тридцатипятилетняя Имнея на вид казалась сорокапятилетней, а чувствовала себя так, будто ей все восемьдесят.
«Скоро, – прошелестела Смерть, словно падающие снежники. – Скоро».
Она со вздохом добавила в кухонную печь еще дров, попыталась разворошить гаснущие угли. Больше года она не пользовалась атрой, надеясь восстановить этим хоть часть своих жизненных сил. Какой бы внутренний источник ни питал атру, он должен помешать угасанию жизни, если перестать из него черпать. Но даже если и так, сколько сил уже растрачено безвозвратно? Каждый раз, исцеляя ребенка, изгоняя демона, заговаривая чье-то поле от нашествия саранчи, Имнея расходовала часть собственной жизни. Все ведьмы знают, что запас этот не безграничен. Не только тело со временем становится немощным – духовное пламя тоже начинает колебаться, коптит и, в конце концов, потухает.
Но как же это возможно – иметь целительскую силу и не пользоваться ею? Можно ли смотреть, как синеет от удушья дитя, и не вдохнуть в него жизнь, даже если это должно отнять от твоей собственной несколько драгоценных минут?
Поначалу эти минуты казались ей сущим пустяком. Что могут знать молодые о времени, особенно когда Сила распирает их изнутри, требуя выхода? А когда ты начинаешь понимать, что минуты складываются в часы, часы в дни, а дни в годы, Смерть уже стучится к тебе.
«Довольно, – пообещала себе Имнея год назад. – Не стану колдовать больше. Даже если мне отпущено совсем мало времени, я оставлю его для себя». Она дала односельчанам знать, что не может больше лечить их. Если они возненавидят ее за это, так тому и быть. Ненависть – плохая награда за долгие годы служения, но Имнею бы это не удивило. Люди становятся поразительно неблагодарными, когда ожидают, что кто-то будет жертвовать собой ради них.
И это уже началось. Она слышала, как шепчутся у нее за спиной. Если ребенок умирает от оспы, виной тому ее невмешательство. Если тяжелая рана приводит к смерти, виной тому ее черствость. Им нет дела до того, что болезни и раны – естественная часть существования и только чудо способно их одолеть. Нет дела, что она потратила на эти чудеса два десятка лет своей жизни. Нет дела, что Смерть дышит ей в затылок из-за этих самых чудес. Ее отказ творить чудеса далее – только это они и видят.
Люди есть люди.
Она придвинулась ближе к огню, стараясь прогнать из мыслей вопрос, который все ведьмы задают себе под конец: стоило ли оно того? Слишком они опасны – разговоры с самой собой. Ответишь «нет» – и проведешь остаток дней в сожалениях. Ответишь «да» – и будешь твердить себе, что сама виновата в своей ранней смерти.
Стук в дверь прервал ее думы. Кто может стучаться к ней теперь, когда все селение смотрит на нее как на парию? Открыв тяжелую дубовую дверь, она увидела при свете меркнущего зимнего дня две фигуры. Нет нужды спрашивать, зачем они явились сюда. У одной в руках маленький сверток, и можно не сомневаться, что это укутанный в одеяло ребенок. Горячая игла гнева, подкрепленного чувством вины, кольнула Имнею в самое сердце.
Мало им того, что она отказывает им на рыночной площади, в храме, на улице? Теперь они вознамерились приносить болящих прямо к ее порогу?
Она чуть не захлопнула дверь у них перед носом, но многолетнюю привычку к гостеприимству преодолеть оказалось не так-то просто. Имнея неохотно отступила и дала посетительницам войти. При тусклом свете огня из печки она рассмотрела их лучше: высокую изнуренную женщину – крестьянку, явно знававшую лучшие дни, и маленькую девочку, тоже отнюдь не цветущую здоровьем. Из тех, кому оказываешь посильную помощь и кого отправляешь домой, зная, что на будущий год Смерть все равно приберет их – с помощью голода, лишений и всего остального, против чего никакое чародейство не действует. По девочке видно, что она уже повидала гнилую изнанку этого мира и притерпелась к ее вони. В ее-то годы… А женщина – та просто отчаялась.
Первой заговорила как раз женщина:
– Прости, мать, что беспокоим тебя…
– Я больше не занимаюсь врачеванием, – отрезала Имнея. – Если хотите горячего чаю на дорогу, я вам налью. Хлеб тоже найдется, но это и все.
Она приготовилась к тому, что женщина начнет спорить. Не первый случай, видят боги, скорее уж сотый. Но та просто откинула уголок одеяла, и блестящая зеленая сыпь на воспаленном младенческом личике обо всем сказала без слов.
Зеленая чума. Имнея сталкивалась с ней только однажды, давно, когда болезнь выкосила половину деревни. Все целители тогда объединились – явление столь же редкое, как Охотничья Луна, светившая им в ту пору. Их целью было не только лечение, но и окончательное изгнание заразы за пределы общины. Говорили, что в давние времена зеленая чума убила две трети всего населения, но на сей раз дело обошлось куда меньшими жертвами. Быть может, чуму остановили целители, а быть может, боги, видя, как люди не щадят собственной жизни ради спасения других, решили оказать милосердие. Или же Смерть, слишком занятая в ту ночь сбором новой жатвы, не стала более утруждаться.
Имнея, даже не прикасаясь к мальчику, знала, что он весь горит и что его ожидает неминуемая мучительная смерть.
– Я больше не занимаюсь врачеванием. – Ее словам недоставало убежденности. Будь прокляты эти двое – с чего им вздумалось тащить ребенка к ней в дом?
– У тебя есть Сила. Говорят, ты уже имела дело с этой болезнью.
– Больше я этим не занимаюсь. Сожалею, но это так. – Каждое слово обжигало ей горло каленым железом. Неужели эта женщина не понимает, какой ценой дается лечение подобных болезней? Что дает ей право распоряжаться жизнью целительницы?
Скоро у мальчика начнутся судороги. Он будет кричать, страдая от жажды, но не сможет выпить ни глотка. Это будет длиться несколько дней, если родные не избавят его от мучений, а они этого ни за что не сделают. Они будут давать обеты и молить богов, чтобы их мальчик стал одним из немногих, переживших чуму. В конце концов от маленького страдальца останется только иссохшая оболочка – душа, так и не дождавшаяся последней милости, покинет его.
За ним последуют другие. Рано или поздно чума охватит все селение, а там и на Гансунг перекинуться может. Мало кто способен сдержать чуму, когда она вырывается на волю.
Мальчик пока еще в ранней стадии. Если заняться им незамедлительно и если он не успел никого заразить, деревню еще можно спасти.
Полено, добавленное Имнеей в огонь, не желало загораться – угли едва тлели.
– Прошу тебя, – прошептала мать.
Имнея заранее укрепила себя против посулов и угроз, но эта мольба была сильнее и тех, и других. Как бороться с совестью, вонзающей раскаленное лезвие прямо в сердце?
Дать бы нож самой матери и велеть ей прекратить страдания сына. Если не прикасаться после этого к телу, зараза может и не пойти дальше.
Имнея, вздохнув, снова повернулась лицом к матери с дочерью. Хотя бы это она должна для них сделать – посмотреть им в глаза, прежде чем лишить их всякой надежды. На этот раз ее взгляд остановился на девочке. Ясные глаза – слишком ясные для впалых глазниц и темных кругов, оставленных тяжкой жизнью. Зеленые, припорошенные золотой пылью. Но притягивают к ним не цвет и не чистота, а нечто другое… нечто, столь же неуместное в этой хижине, как сошедшая с неба звезда.
Какая глубина, необычайная в таком юном возрасте! Быть может, девочка обладает Силой? Имнея отогнала от себя эту мысль. Не время теперь размышлять о Силе и оценивать одаренность девчонки, которая скорее всего умрет от голода и холода на улицах Гансунга, так и не успев обрести наставника.
Возможно, именно эта мысль послужила последней каплей. Или память о собственных ученицах, о детях, которых она родила, о людях, обращавшихся к ней за помощью, за советом и просто за утешением. Возможно, именно Сила позволила ей услышать их голоса, просящие помочь бедной матери… или это Смерть играет с ней шутки. Торопит ее, чтобы не опоздать на встречу со следующей по списку колдуньей.
«Будь ты проклята, костлявая! Мою жизнь ты получишь, но этот мальчуган тебе пока не достанется».
– Дай его мне, – суровым, как зима, голосом сказала целительница.
Женщина безмолвно вручила ей сверток. Ребенок весил меньше, чем ему полагалось. Он и прежде был невелик, а болезнь совсем изглодала его хрупкие косточки. Имнея ощутила ломоту в собственных костях, взяв его на руки. «Бедное дитя! Одно утешение: если ты выживешь, чума, по крайней мере, станет тебе не страшна».
Имнея на миг закрыла глаза. Отдохнуть немного, собраться с духом, отогнать подальше боли и немощи своей преждевременной старости, чтобы разум мог выйти вперед. Этого боги ее пока еще не лишили.
Ей не хотелось бы пережить еще один чумной год. Одного такого ужаса для человека более чем довольно.
Она принялась тихо напевать, собирая в пучок волшебную Силу. Женщина с девочкой, чувствовала она, следили за ней как зачарованные. Если бы она только могла показать им, каково это! Если бы только могла разделить с кем бы то ни было боль, радость, страх и восторг своего чародейства! Пойми хоть один из них, что такое Сила и какой ужасной ценой за нее расплачиваются, это искупило бы все. Ибо тогда они поняли бы и всю огромность ее жертвы. Тогда ее любили бы за самоотречение, вместо того чтобы ненавидеть за неудачи.
Приготовив все: мелодию, комнату – и дитя, и мать, и время, и ночь за окном, – она углубилась в свою душу, где помещалось средоточие ее Силы. Душа порядком истощилась за последнее время – где тот яркий маяк, что светил Имнее в юности? Больше года она не протянула бы, убедилась ведьма, и весь этот год ей пришлось бы жить одиноко, окруженной ненавистью односельчан.
Ты уверена? – прошептала ей на ухо Смерть. Вполне уверена, Имнея? На сей раз пути назад для тебя не будет.
– Убирайся к дьяволу, – прошептала в ответ Имнея.
Тепло живой души наполнило тело, изгоняя холод зимней ночи, и стало струиться наружу, в тело мальчика. Чистый поток, животворный дар. Имнея снова закрыла глаза – ей не требовалось зрения, чтобы наблюдать, как крепнет дух ребенка, как наливается силой его атра. Мальчик громко закричал, ощутив огонь в своих жилах, но ни мать, ни девочка даже не поморщились.
Болезнь, крепко укоренившаяся в его теле, норовила выпить всю ее атру и высосать душу мальчика. Некоторые ведуньи говорят, что болезнь наделена собственной жизнью и борется, когда ты хочешь ее убить, но Имнея думала о ней как о тысяче или десятках тысяч живых существ, способных сражаться, прятаться, зарываться глубоко в плоть. Надо отыскать их всех, иначе болезнь вернется с новой силой. Сколько же жизненных соков ушло у нее, юной чародейки, на этот урок?
Полено в печи так и не занялось, огонь угасал. Холод проникал в хижину и в ее кости, но Имнея не препятствовала ему. Силы, оставшейся в ней, не могло хватить и на лечение мальчика, и на обогрев собственного тела. Ни одна разумная ведунья не стала бы тратить Силу на себя, пока в доме есть дрова. Сила слишком драгоценна, чтобы расходовать ее на подобные пустяки. Если бы она это знала на заре своего ведовства! Слеза скатилась у нее по щеке при мысли о множестве фокусов, сделанных напоказ или ради мелких удобств. Сколько бы они добавили ей, будь у нее возможность вернуть их обратно? Еще неделю, еще год?
Поздно, шепнула Смерть.
Итак, это все. Она умирает. Вот, значит, что ты испытываешь, когда угли твоей души гаснут окончательно. Последние огоньки атры слабо мерцали внутри. Так сколько же ей остается? Считанные минуты или час, чтобы успеть задуматься, правильно ли она поступила?
– Это все, – тихо сказала Имнея.
– Но он каким был, таким и остался, – усомнилась мать.
– Его душа очистилась, а сыпь пройдет через пару дней. После этого считай его излеченным.
«Но если ты, голубушка, заразилась от него, за помощью идти будет уже не к кому».
Имнея попыталась встать, чтобы проводить гостей, однако ноги не держали ее, а сердце… сердце трепыхалось так, будто барабанщик, задававший ему ритм тридцать пять лет, вдруг сбился и начал стучать как попало.
«Холодно. До чего же холодно!»
– Матушка?
Девочка смотрела на нее, не отрываясь. Какой глубокий, голодный взгляд… с какой жадностью он пьет знание. «Смотри, дитя, и постигай, что делает с человеком Сила». Но ни изумления, ни страха нет в этих зеленых глазах – только голод.
«Затверди этот урок хорошенько, дитя. Вспомни его, когда Сила тебя поманит. Вспомни о цене».
– Пойдем, дочка. – Имнея с трудом расслышала голос матери. Ее слух слабел. Мир наполнялся шорохом, пением ветра, тенью. – Пойдем отсюда.
Ты готова? – спросила шепотом Смерть.
Имнея подержалась за жизнь еще миг. Только миг, чтобы насладиться мечтами, которые вели ее за собой, и пожалеть о несбывшемся.
А потом она прошептала беззвучно: Да. Да, я готова.
Угли в печи погасли, и комната погрузилась во тьму.
ЧАСТЬ I. НАЧАЛО
Глава 1
Рынок на Королевской площади всегда был людным, но в этот день там собралось столько народу, что неосторожного покупателя могли задавить до смерти. Одни сказали бы, что в этом повинен славный ясный весенний денек, так и манящий прицениться к овощам и пощупать кур после долгой зимы в предвкушении большого летнего праздника. Другие сослались бы на хороший прошлогодний урожай – многие зажиточные крестьянки, распродав свой товар, и правда проталкивались с монетами в кулаке к чужестранным диковинкам.
Третьи, однако, назвали бы совсем другую причину.
Человек, чужой в этом городе, посмотрел на толпу опытным взглядом, прежде чем войти в нее самому. Ростом он был выше большинства местных жителей. Черные до плеч волосы, такие же черные глаза, орлиные черты лица и оливковая кожа говорили о дальних странах и смешанной крови. Не одна женщина оглядывалась на него, но к этому он давно привык. Высокий, гибкий и грациозный, он всегда нравился женщинам.
Одет он был просто, в черную рубашку и штаны. Многие приняли бы его за крестьянина в воскресном наряде или за дворянина, уставшего от пышных одежд, подобающих его званию. Впрочем, при одном взгляде на его безупречно чистые ногти о крестьянине можно было забыть. Швея могла бы обратить внимание на отменный покрой и тонкую ткань рубашки, но тут требовался острый глаз, присущий одним только мастерам. Крестьяне порой тоже одеваются в черное.
Кое-кто, как уже говорилось, мог бы сказать, что народ нынче собрался на рыночной площади не ради купли-продажи. Прошел слух, что сегодня во дворец прибудет магистр Аншасский со своей свитой, а площадь была ближайшим к дворцовым воротам местом, куда имели доступ люди простого звания.
Аншаса. Немало здешних мужчин принимали участие в войнах против этого южного государства, у многих женщин погибли на поле брани мужья, сыновья и отцы. Вопреки непрочному миру, длившемуся несколько лет, оба народа так и не примирились по-настоящему, и самые заядлые говоруны, усиленно обсуждавшие приезд магистра, терялись в загадках относительно причины его визита. Самоубийца он, что ли, хоть и магистр, – ехать в чужую страну, полагаясь на единственное хлипкое перемирие, выдавшееся за долгие века жестокой вражды?
Человек в черном смотрел на толпу, как на скопище невиданных ранее зверей, чьи повадки ему предстояло изучить. Девицы в передниках, явно служанки, так и стреляли глазками во все стороны. Он улыбнулся им, и они захихикали еще пуще. Зверушек этого рода он знал хорошо.
Он взял какой-то плод из повозки, увидел, что тот помят, и положил на место. Женщина позади него, как ни странно, нашла тот же плод совершенно целым.
Ветер дунул на огонь рыночной кузницы и наполнил дымом палатку. Как только незнакомец прошел, воздух очистился.
Обреченный на казнь цыпленок умер еще до того, как ему отрубили голову, избавившись таким образом от страха и боли.
Расстроенная мандолина уличного певца настроилась сама собой.
Мальчишка-карманник споткнулся и шлепнулся в грязь, рассыпав свою добычу всем напоказ.
Женщина, которая даже и не догадывалась, что у нее в груди зародилась смертельная опухоль, вернулась домой.
Избранная чужеземцем дорога привела его к палатке, стоящей в стороне от всех прочих. Развешенные на ней талисманы звенели, как колокольчики, а маленькая, но яркая вывеска приглашала всех желающих посоветоваться с «настоящей колдуньей». Человек в черном, помедлив немного, нагнулся, откинул полотнище и вошел. В устланном богатыми коврами шатре стоял густой аромат благовоний. Женщина сидела на подушках, вышитых лунами и звездами, перед столиком, покрытым такой же скатертью. Недурно устроилась, подумал вошедший. Перед ней лежали карты, шар из горного хрусталя с изъяном, горка рунических камней.
– Хотите услышать свою судьбу? – спросила она.
– Это зависит от того, настоящая ты колдунья или ярмарочная.
Она улыбнулась. Несмотря на кажущуюся молодость, один из ее передних зубов украшала золотая коронка.
– Это зависит от того, сколько вы мне заплатите, сударь.
Он достал из кармана горсть монет, даже не взглянув на них, и высыпал перед гадалкой. Золото сверкнуло при свете лампы и притянуло к себе солнце, льющееся в дверной проем. Женщина ахнула, вызвав улыбку на лице посетителя – обычно столь опытная мошенница скорей всего ведет себя куда сдержаннее.
– Ну что, довольно этого для настоящего волшебства? Она подняла на него глаза, словно ища понимания. В другое время он, возможно, дал бы ей поблажку, но сейчас остался тверд и принял меры против любого направленного на себя чародейства – пусть оно плавает поверху, как масло на воде.
– Что вы желаете знать, сударь? И на чем мне вам погадать?
Ах уж эти декорации… что это для нее – часть спектакля или искреннее заблуждение? Некоторые доморощенные ведьмы до того невежественны, что действительно полагаются на какие-то инструменты для пользования своим душевным огнем. Это не переставало его изумлять.
– На чем пожелаешь. А узнать я хочу вот что… – Он бросил взгляд наружу, где толпились и судачили горожане. – Этот город в самом деле готовится к приему высокого гостя или за торжественным фасадом таится нечто иное?
Гадалка, уже протянувшая руку за картами, откинулась назад и пристально посмотрела на посетителя:
– Вы же знаете, сударь, что я не могу на это ответить. Секреты короля защищены его магистрами, и никакие карты и хрустальные шары не пробьют такую защиту. Если бы я даже сумела это сделать и стала торговать подобными тайнами, долго бы я здесь, по-вашему, прожила? – Она отодвинула от себя монеты. – Сожалею. Возьмите ваши деньги назад.
От него не укрылось голодное выражение ее глаз. Она хотела знать правду, но не смела спросить. С ведьмами всегда так: они чуют нутром, кто он такой, но не доверяют собственному чутью.
– Умение хранить тайны тоже заслуживает награды, – сказал он тихо. – Оставь их себе.
Выходя из палатки, он был уверен, что она тотчас же схватится за карты и раскинет их, пытаясь узнать, кто он и что он. Что ж, на здоровье. Если она не прочь тратить на это драгоценные мгновения своей жизни, не ему ей мешать.
В дальнем конце площади торговать не разрешалось, и чужестранец, подойдя ближе, понял причину запрета. Оттуда был виден дворец – вернее сказать, из дворца было видно это место. Боже сохрани, если король Дантен, выглянув из окна, увидит копошащихся на рынке грязных простолюдинов! Пусть лучше здесь будет променад, где гуляет по утрам чистая публика. Кто-то из принцев, заметив среди гуляющих юную и прелестную особу, сможет спуститься вниз и предложить ей жить отныне в неге и роскоши. Можно не сомневаться, что все дурнушки, фланирующие об руку с неуклюжими юнцами, которые им даром не нужны, только об этом и мечтают.
Сегодня народ давился вдоль променада, пытаясь разглядеть дорогу, ведущую к дворцовым воротам. Именно по ней должен был проехать чужеземный магистр – в черных шелках, на черном коне, в сопровождении бог знает скольких вельмож. Ни одного визита аншасских государственных мужей в памяти горожан не сохранилось, и они не собирались упустить ничего, что касалось количества и пышности ожидаемой процессии.
Есть вещи, которые никогда не меняются.
Человек в черном подождал немного, не испытывая особого интереса. В конце концов, это только слухи, ведь официального объявления не было. Возможно, никакой процессии не появится вовсе. Простолюдинам с их врожденным почтением к роскоши это трудно понять, да и король Дантен никогда не упустит случая устроить блестящее зрелище… но так принято далеко не везде, и тому, кто распоряжается судьбами целых народов, парадные въезды просто скучны. Не говоря уж о том, как они утомительны в такие жаркие дни. Впрочем, магистр мог бы отправить вперед свой обоз, разукрасив его подобающим образом. Этим он развлек бы народ и нанес завуалированное оскорбление королю, принимающему его весьма неохотно.
Незнакомец, продолжая бродить без видимой цели, перешел через дорогу. Он утолил голод куском вяленой оленины и купил бутылку медовухи, чтобы запить свой обед. Эта скромная трапеза могла бы иметь самый изысканный вкус, но он редко баловал себя таким образом. Его наряд, хоть и черный, но успевший пропотеть и запылиться, теперь никто не принял бы за магистерское одеяние.
Он мог бы, конечно, почиститься, но не стал.
Он остановился на задах дворцовых земель, за оградой. Здесь начинались королевские леса, заслонявшие вид на дворец, и вокруг не было никого. Незнакомца это устраивало. Он вызвал к себе птицу. Откликнулся ястреб, сильный, в блестящих перьях. Человек шепотом дал ему указания, вручил свое серебряное кольцо и отпустил. Ястреб взмыл над деревьями и полетел ко дворцу.
Прождав полчаса, человек доел свою оленину и пожалел, что не купил бутылку побольше.
Наконец он почувствовал какую-то перемену в воздухе – мерцание, дрожь, всколыхнувшие его собственный душевный огонь. Когда колебания воздуха стали видны, он уже приготовился, а когда колеблющееся поле достаточно расширилось и устоялось, прошел сквозь него.
По ту сторону его ждал огромный сумрачный чертог, заполненный людьми в черных мантиях. Узкие, как щели, окна едва пропускали свет, а сводчатый потолок и стены из темного камня вбирали в себя огонь двух ламп, поставленных над большим камином.
Магистры стояли вокруг длинного темного стола, отодвинув стулья. Здесь были представлены все возрасты, все народности, все виды человеческих форм, и все до единого – мужчины. Природа женщин воспрещает им участвовать в подобных собраниях.
Новоприбывший оглядел всех поочередно. Его знакомцы кивали ему, но таких здесь было немного. Те, кто подвизался при дворе короля Дантена, не бывали в южных землях, а магистры южных земель редко отваживались посещать эти враждебные широты.
Третьи, однако, назвали бы совсем другую причину.
Человек, чужой в этом городе, посмотрел на толпу опытным взглядом, прежде чем войти в нее самому. Ростом он был выше большинства местных жителей. Черные до плеч волосы, такие же черные глаза, орлиные черты лица и оливковая кожа говорили о дальних странах и смешанной крови. Не одна женщина оглядывалась на него, но к этому он давно привык. Высокий, гибкий и грациозный, он всегда нравился женщинам.
Одет он был просто, в черную рубашку и штаны. Многие приняли бы его за крестьянина в воскресном наряде или за дворянина, уставшего от пышных одежд, подобающих его званию. Впрочем, при одном взгляде на его безупречно чистые ногти о крестьянине можно было забыть. Швея могла бы обратить внимание на отменный покрой и тонкую ткань рубашки, но тут требовался острый глаз, присущий одним только мастерам. Крестьяне порой тоже одеваются в черное.
Кое-кто, как уже говорилось, мог бы сказать, что народ нынче собрался на рыночной площади не ради купли-продажи. Прошел слух, что сегодня во дворец прибудет магистр Аншасский со своей свитой, а площадь была ближайшим к дворцовым воротам местом, куда имели доступ люди простого звания.
Аншаса. Немало здешних мужчин принимали участие в войнах против этого южного государства, у многих женщин погибли на поле брани мужья, сыновья и отцы. Вопреки непрочному миру, длившемуся несколько лет, оба народа так и не примирились по-настоящему, и самые заядлые говоруны, усиленно обсуждавшие приезд магистра, терялись в загадках относительно причины его визита. Самоубийца он, что ли, хоть и магистр, – ехать в чужую страну, полагаясь на единственное хлипкое перемирие, выдавшееся за долгие века жестокой вражды?
Человек в черном смотрел на толпу, как на скопище невиданных ранее зверей, чьи повадки ему предстояло изучить. Девицы в передниках, явно служанки, так и стреляли глазками во все стороны. Он улыбнулся им, и они захихикали еще пуще. Зверушек этого рода он знал хорошо.
Он взял какой-то плод из повозки, увидел, что тот помят, и положил на место. Женщина позади него, как ни странно, нашла тот же плод совершенно целым.
Ветер дунул на огонь рыночной кузницы и наполнил дымом палатку. Как только незнакомец прошел, воздух очистился.
Обреченный на казнь цыпленок умер еще до того, как ему отрубили голову, избавившись таким образом от страха и боли.
Расстроенная мандолина уличного певца настроилась сама собой.
Мальчишка-карманник споткнулся и шлепнулся в грязь, рассыпав свою добычу всем напоказ.
Женщина, которая даже и не догадывалась, что у нее в груди зародилась смертельная опухоль, вернулась домой.
Избранная чужеземцем дорога привела его к палатке, стоящей в стороне от всех прочих. Развешенные на ней талисманы звенели, как колокольчики, а маленькая, но яркая вывеска приглашала всех желающих посоветоваться с «настоящей колдуньей». Человек в черном, помедлив немного, нагнулся, откинул полотнище и вошел. В устланном богатыми коврами шатре стоял густой аромат благовоний. Женщина сидела на подушках, вышитых лунами и звездами, перед столиком, покрытым такой же скатертью. Недурно устроилась, подумал вошедший. Перед ней лежали карты, шар из горного хрусталя с изъяном, горка рунических камней.
– Хотите услышать свою судьбу? – спросила она.
– Это зависит от того, настоящая ты колдунья или ярмарочная.
Она улыбнулась. Несмотря на кажущуюся молодость, один из ее передних зубов украшала золотая коронка.
– Это зависит от того, сколько вы мне заплатите, сударь.
Он достал из кармана горсть монет, даже не взглянув на них, и высыпал перед гадалкой. Золото сверкнуло при свете лампы и притянуло к себе солнце, льющееся в дверной проем. Женщина ахнула, вызвав улыбку на лице посетителя – обычно столь опытная мошенница скорей всего ведет себя куда сдержаннее.
– Ну что, довольно этого для настоящего волшебства? Она подняла на него глаза, словно ища понимания. В другое время он, возможно, дал бы ей поблажку, но сейчас остался тверд и принял меры против любого направленного на себя чародейства – пусть оно плавает поверху, как масло на воде.
– Что вы желаете знать, сударь? И на чем мне вам погадать?
Ах уж эти декорации… что это для нее – часть спектакля или искреннее заблуждение? Некоторые доморощенные ведьмы до того невежественны, что действительно полагаются на какие-то инструменты для пользования своим душевным огнем. Это не переставало его изумлять.
– На чем пожелаешь. А узнать я хочу вот что… – Он бросил взгляд наружу, где толпились и судачили горожане. – Этот город в самом деле готовится к приему высокого гостя или за торжественным фасадом таится нечто иное?
Гадалка, уже протянувшая руку за картами, откинулась назад и пристально посмотрела на посетителя:
– Вы же знаете, сударь, что я не могу на это ответить. Секреты короля защищены его магистрами, и никакие карты и хрустальные шары не пробьют такую защиту. Если бы я даже сумела это сделать и стала торговать подобными тайнами, долго бы я здесь, по-вашему, прожила? – Она отодвинула от себя монеты. – Сожалею. Возьмите ваши деньги назад.
От него не укрылось голодное выражение ее глаз. Она хотела знать правду, но не смела спросить. С ведьмами всегда так: они чуют нутром, кто он такой, но не доверяют собственному чутью.
– Умение хранить тайны тоже заслуживает награды, – сказал он тихо. – Оставь их себе.
Выходя из палатки, он был уверен, что она тотчас же схватится за карты и раскинет их, пытаясь узнать, кто он и что он. Что ж, на здоровье. Если она не прочь тратить на это драгоценные мгновения своей жизни, не ему ей мешать.
В дальнем конце площади торговать не разрешалось, и чужестранец, подойдя ближе, понял причину запрета. Оттуда был виден дворец – вернее сказать, из дворца было видно это место. Боже сохрани, если король Дантен, выглянув из окна, увидит копошащихся на рынке грязных простолюдинов! Пусть лучше здесь будет променад, где гуляет по утрам чистая публика. Кто-то из принцев, заметив среди гуляющих юную и прелестную особу, сможет спуститься вниз и предложить ей жить отныне в неге и роскоши. Можно не сомневаться, что все дурнушки, фланирующие об руку с неуклюжими юнцами, которые им даром не нужны, только об этом и мечтают.
Сегодня народ давился вдоль променада, пытаясь разглядеть дорогу, ведущую к дворцовым воротам. Именно по ней должен был проехать чужеземный магистр – в черных шелках, на черном коне, в сопровождении бог знает скольких вельмож. Ни одного визита аншасских государственных мужей в памяти горожан не сохранилось, и они не собирались упустить ничего, что касалось количества и пышности ожидаемой процессии.
Есть вещи, которые никогда не меняются.
Человек в черном подождал немного, не испытывая особого интереса. В конце концов, это только слухи, ведь официального объявления не было. Возможно, никакой процессии не появится вовсе. Простолюдинам с их врожденным почтением к роскоши это трудно понять, да и король Дантен никогда не упустит случая устроить блестящее зрелище… но так принято далеко не везде, и тому, кто распоряжается судьбами целых народов, парадные въезды просто скучны. Не говоря уж о том, как они утомительны в такие жаркие дни. Впрочем, магистр мог бы отправить вперед свой обоз, разукрасив его подобающим образом. Этим он развлек бы народ и нанес завуалированное оскорбление королю, принимающему его весьма неохотно.
Незнакомец, продолжая бродить без видимой цели, перешел через дорогу. Он утолил голод куском вяленой оленины и купил бутылку медовухи, чтобы запить свой обед. Эта скромная трапеза могла бы иметь самый изысканный вкус, но он редко баловал себя таким образом. Его наряд, хоть и черный, но успевший пропотеть и запылиться, теперь никто не принял бы за магистерское одеяние.
Он мог бы, конечно, почиститься, но не стал.
Он остановился на задах дворцовых земель, за оградой. Здесь начинались королевские леса, заслонявшие вид на дворец, и вокруг не было никого. Незнакомца это устраивало. Он вызвал к себе птицу. Откликнулся ястреб, сильный, в блестящих перьях. Человек шепотом дал ему указания, вручил свое серебряное кольцо и отпустил. Ястреб взмыл над деревьями и полетел ко дворцу.
Прождав полчаса, человек доел свою оленину и пожалел, что не купил бутылку побольше.
Наконец он почувствовал какую-то перемену в воздухе – мерцание, дрожь, всколыхнувшие его собственный душевный огонь. Когда колебания воздуха стали видны, он уже приготовился, а когда колеблющееся поле достаточно расширилось и устоялось, прошел сквозь него.
По ту сторону его ждал огромный сумрачный чертог, заполненный людьми в черных мантиях. Узкие, как щели, окна едва пропускали свет, а сводчатый потолок и стены из темного камня вбирали в себя огонь двух ламп, поставленных над большим камином.
Магистры стояли вокруг длинного темного стола, отодвинув стулья. Здесь были представлены все возрасты, все народности, все виды человеческих форм, и все до единого – мужчины. Природа женщин воспрещает им участвовать в подобных собраниях.
Новоприбывший оглядел всех поочередно. Его знакомцы кивали ему, но таких здесь было немного. Те, кто подвизался при дворе короля Дантена, не бывали в южных землях, а магистры южных земель редко отваживались посещать эти враждебные широты.