Страница:
Он сел рядом с ней, поставил свой светильник рядом со светильником Лу и протянул ей воду.
— Я захватил и тряпочку для твоих рук, мисси. — Его глаза были темны, и ей показалось, что она видит в них слабый отсвет звезд.
— Спасибо. Я воспользуюсь ею потом.
— Потом?
— Теперь ведь твоя очередь, верно? — Она повозилась на своей подстилке: вопрос был нахален даже для ее сестрицы Леноры. Там — внутри — ее горло пылало от щелочного вкуса стыда. Это чувство поднималось откуда-то из глубин живота и усиливалось с каждой секундой, а он продолжал сидеть на том же месте, не изменив выражения лица. Поскольку он даже не придвинулся к ней, Бекка произнесла традиционные слова и снова подождала, но уже дольше. Ничего. Причем ничего похожего на страх Лу перед женщиной она не почувствовала.
— Мисси, — сказал он, помолчав так долго, что Бекке показалось, будто у нее от ожидания начинает сама собой слезать кожа. — Мисси, все эти дела не для меня. — Он снова сунул ей сосуд с водой. — Лу был последним, кто использовал тебя сегодня ночью. Можешь умыться и немножко отдохнуть. Ребенок сейчас спокойно спит. Мы уйдем с рассветом. — Бекка не шелохнулась, и тогда он взял ее руки в свои и тщательно отчистил от сухих семян и коричневых сосновых иголок. Его сильные руки выражали пугающую нежность, когда он склонил голову к ее рукам и насухо вытер пальцы.
— Кто ты такой? — Слова, лишенные каких-либо прикрас, с трудом сходили с ее губ. — Ты мужчина?
Он поднял голову и откинул назад несколько тонких прядей черных волос. В его глазах было что-то, заставившее все у нее внутри сжаться, как будто у него была сила Бога — войти в ее глаза, обыскать душу и, взвесив ее, узнать, куда эту душу отправить — может быть, в ад?
— Я бы сказал, что я мужчина, — ответил он, — и если я не разделил блудницу этой скадры с остальными, это никак не делает меня не мужчиной.
— Да как ты смеешь так меня называть! — вскричала Бекка. Ее рука взвилась и, прежде чем она успела удержать эту руку, хлестко ударила Гилбера Ливи по лицу.
Червь в восторге вопил:
«Еще! Дай ему еще!»
Багровый свет углей вспыхнул и бешенством застлал ей глаза.
Слишком поздно тот беспомощный призрак, что был послушным ребенком Хэтти, увидел ножи на поясе Гилбера.
«Дай ему еще! Что ты теряешь? Все они пользовались тобой по очереди, тобой, которая хотела лишь его одного, — шипел Червь. — Все равно никому нет дела, убьет он тебя или нет! Да стукни ты его еще разок хорошенько! Еще! Набирай очки! Он все равно может убить тебя только один раз!»
Доведенная до белого каления, Бекка занесла руку для еще одного удара. Но Гилбер оказался быстрее. Всякая мягкость исчезла из его глаз, когда он схватил ее за запястье. Бекка пыталась вырваться, но он противопоставил этим попыткам свою силу, прижав ее к себе обеими руками. Бекке показалось, что Червь подмигнул ей, когда она почувствовала знакомое шевеление плоти у своего бедра.
Потом Гилбер сказал:
— Мне очень жаль. У меня не было права называть тебя так. Я знаю, ваши обычаи отличны от наших. Мне стыдно. — Он отпустил ее и встал. — Ты была в своем праве, ударив меня.
Она сидела, глядя, как он складывает влажную тряпку, как использует оставшуюся воду, чтобы сделать себе компресс на пламенеющую щеку. Голос Бекки был не громче шепота:
— Блудницы делают за деньги то, что порядочная женщина делает из благодарности. Они живут богохульством.
Сама она никогда не видала блудниц, никогда не была с ними знакома, но разговоры-то шли… Мужчины Праведного Пути обменивались такими историями, причем глаза их горели похотью. Слова Бекки прозвучали своего рода извинением, но были ложью даже для ушей, радостно готовых принять их за правду.
— Я знаю. — Его глаза все еще просили извинения, хотя губы уже дружелюбно улыбались. — Это часть твоей веры, да? До того, как я покинул дом, мой отец велел мне держать ум открытым, а нрав — под замком. У других народов обычаи могут отличаться от наших, сказал он, хоть я и не могу в деталях сказать — в чем именно. Конечно, нам приходилось слышать рассказы старых путешественников, но это такие давние времена, что… Но вообще-то он надеялся, очень надеялся, что я кое-что узнаю, прежде чем разозлю кого-нибудь так, что меня укокошат. — Гилбер отложил тряпку и осторожно потрогал щеку. — Ого! Был бы у тебя под рукой камень, ты бы тут же доказала правоту моего отца. — Он подмигнул Бекке. — Надеюсь, в девчушке есть хоть частица твоей жизненной силы, мисси.
Тот прежний холод, что вошел в нее еще в недрах Поминального холма, струйкой потек по спине.
— Почему ты сказал так? Ты ж говорил, что она спит?
Он встал, помог ей подняться и стряхнул сухие иглы с ее волос.
— Иди за мной.
Она проследовала за ним к лагерному костру, неся влажную тряпку и миску с водой; сам Гилбер в обеих руках держал уже умирающие светильники, освещая ими дорогу. Все спали, кроме дежурившего Сарджи; не было видно и Лу, который, вероятно, притаился в кустах. Гилбер уверенно вел Бекку меж спящих мужчин, молчанием показывая, что женщине не следует ничем нарушать их покой.
Шифра лежала в подобии гнездышка, сооруженного из ветвей, собранных Гилбером, укрытая одеялом. Он поставил один из светильников у нее в головах, второй — в ногах, что заставило сердце Бекки тревожно забиться. Они встали на колени по обеим сторонам спящего ребенка.
«Совсем как на картинке в старой книге, где изображены волхвы, посетившие Младенца Богоматери, — подумала Бекка. — Только наше посещение куда печальнее. Господи, как же я боюсь!» В колеблющемся свете головешки лицо Шифры казалось белым, как лицо мертвеца, а еле заметное дыхание спящей не могло рассеять эту страшную иллюзию.
— Смотри, — сказал Гилбер, откидывая загнувшийся угол одеяла, прикрывавший ножку Шифры.
Бекка с трудом заглушила крик, рванувшийся наружу из самых глубин ее сердца, и поднесла к губам еще пахнущие спермой пальцы. То кисло-жгучее ощущение во рту, которое у нее бывало и раньше, не шло ни в какое сравнение с нынешним. Изъеденная нога распухла и побагровела. Мясо вокруг укусов при свете огня выглядело совсем черным.
— Даже порошкам, принесенным с гор, такое вылечить не под силу, — сказал Гилбер; он говорил очень просто, не стараясь облегчить страдание девушки.
— Город! — вскричала Бекка, схватив его за руку. Ей казалось, что ее ноги уже бегут, стараясь сравняться по скорости с биением сердца. Торопись! Торопись! Этот вопль, звучавший где-то в глубине ее существа, был пронзителен и неистов. — Мне надо бежать, мне надо бежать отсюда, как только рассветет достаточно, чтобы видеть дорогу! Я должна добраться до города и разыскать там своего брата. Он достанет ей лекарство! В городе можно вылечить все! — Ее пальцы сжимались, они впивались в руку Гилбера, пока не ощутили под собой кость. Ей было необходимо передать плоти Гилбера всю глубину своего ужаса.
Он не шевельнулся, даже выражение печали на окаменевшем лице и то не изменилось.
— Слишком поздно, — сказал он. — Я не знаю, о каком городе ты говоришь, я даже не уверен, что знаю, сколько их там всего, если ты выйдешь на прибрежную дорогу. Карты, которые я достал, относятся лишь к небольшому участку, патрулировать который город поручил этой скадре. Но какой дорогой до тех краев ни иди, они еще далеко. Девочка все равно не доживет.
Бекка отпустила его руку. Она разом потеряла все надежды, поняв, что в его голосе и в самих словах нет ни капли лжи. В них была лишь истина, истина, открытая его глазам. Эта истина была остра, ею можно было кромсать живое сердце, чтобы приложить кровоточащие куски к изуродованной ножке Шифры. Бекка сжалась в комок, так что лоб уперся прямо в колени. Она втянула воздух длинным раздирающим горло глотком, потому что не осмелилась нарушить тишину окрестностей своими женскими воплями и слезами.
— Мисси! — Это слово прозвучало как приказ — четко и определенно, хотя он произнес его почти шепотом. — Мисси, просыпайтесь. Идем. Мы и так опаздываем.
Бекка кулачками стерла с глаз сон, а с лица пятна грязи, приставшие к дорожкам слез. Она сама не могла бы сказать — проснулась она или вообще не засыпала. Она не помнила той минуты, когда, изнуренная беззвучным плачем, погрузилась в глубокий сон без сновидений. Над лагерем висела тишина. Ее место — рядом с Шифрой — находилось в некотором отдалении от других.
«Место женщины, — прошипел Червь, — чтобы можно было притвориться, будто тебя тут вообще нет… до тех пор, пока ты им не понадобишься опять».
Да, это так. Мол и его скадра — и те, что имели имена, и те, что их не имели, — ухитрялись устраиваться так, что женщины и были частью их лагеря, и в то же время не были связаны с его обыденной жизнью. Их верные друг другу сердца способны на предательство. На случай внезапного нападения врага мужчины располагались так, чтоб вскочить и оказать поддержку друг другу. И только уж потом они, возможно, подумали бы о ней с Шифрой.
Потому-то ее и устроили на открытой лужайке — тени и лес лежали у нее за спиной. Часовой — тот долговязый парнишка Сарджи — явно пребывал в состоянии сильного напряжения: боялся на шаг отойти от своего поста и вообще проявить самостоятельность — например, выйти за расчищенный периметр лагеря.
Глупо. Мысли Бекки были смутны, но почему-то она сохраняла уверенность в их правоте. Если кто-нибудь нападет на них из лесу, то все сразу же…
— Мисси, скорее! — Настойчивый хрипловатый шепот доносился из зарослей, и на мгновение в кустах мелькнуло лицо Гилбера Ливи, еще более измазанное грязью и зеленью лишайника, чем ее собственное.
А затем она поняла, что он держит на сгибе руки, что барахтается и пытается вырваться оттуда. Она хотела закричать, но сдержала пронзительный вопль потери, ибо не по силам ей было одновременно кричать и, вскочив на ноги, стремительно бежать вслед за Гилбером.
Перед глазами мелькала дерюжка, в которую была завернута Шифра, это было знамя, манившее ее, заставлявшее лететь вперед, в какую-то никому не известную даль. Лес поглотил их — всех троих. Какой-то уголок сознания Бекки все еще удерживал контакт с призраком Хэтти, и тот требовал, чтобы она кричала, будила людей Мола, наводила их на след Гилбера Ливи. Но с призраком Хэтти была связана память о смерти и предательстве, так что она не могла прислушиваться к его словам с другим чувством, кроме ненависти. Она и в одиночку справится с этим гнусным похитителем детей!
А тот летел сквозь лес быстро, как ветер, бесшумно, как сумрак. Тяжелый камень в груди у Бекки раскалился докрасна, когда она поняла, что Гилбер родился в лесах точно так, как она — на хуторе, и что лесные запахи, лесные тени — неотъемлемая часть его души и тела, его крови и плоти. В любую минуту, когда он захочет, он скроется от нее, может быть, даже превратится в дерево и заберет с собой и ребенка — ему это проще простого. Гилбер все время держался так, чтобы она видела, как он мелькает где-то впереди, чтобы могла следовать за ним, но знала при этом, что все способно мгновенно измениться, что его присутствие — дар, который может быть и отнят в любую секунду; это-то ее и пугало сильнее всего.
Только тогда она перестала думать о нем и о себе как о добыче и охотнике. Хочешь не хочешь, а он был главным, тогда как она — чем-то зависимым, способным лишь выполнять отданные приказы. Что-то колкое и горькое, как желчь, обожгло ее горло. Проклятый и отнюдь не по-женски воспитанный Червь вопил в приступе багрового бешенства, уже почти ничего не соображая. Эта гнусная лесная тварь украла у нее не только сестру. Одновременно он украл у нее даже право расспросить его, право выбора, право на что-то, помимо беспрекословного повиновения. Он был таким же, как хуторяне, как альф. И незачем было ей бежать из Праведного Пути. Эта мысль все перевернула в Бекке, слив все чувства в одно — чувство бессильного гнева.
К тому времени, когда Гилбер замедлил свой летящий, пожирающий пространство бег, они уже были далеко от лагеря, а Бекка задыхалась и обессилела. Ей даже во сне не могло пригрезиться, что на свете может быть столько живых деревьев, но в том месте, где Гилбер Ливи решил обождать ее, не было ничего, кроме деревьев, затемнявших даже солнечный свет. Она оперлась, чтобы не упасть, на шершавый ствол и с ненавистью уставилась на Гилбера, стоявшего перед ней с мешком на спине, ружьем за плечом и с девочкой на руках. Бекка старалась проникнуть взглядом в самую глубину ненавистного ей сердца.
Серебристый, какой-то ненастоящий свет сочился сквозь сито деревьев, зажигая хороводы пылинок. Там — в другом мире — уже наступал рассвет. В Праведном Пути уже все проснулись, мужчины уже вышли на поля, женщины разбежались по своим делам, дети, которым посчастливилось остаться в живых, шмыгали подобно мышкам, чтоб принести воду, мчались сломя голову по поручениям женщин. А может, детей вообще не осталось? Неужели там снова воцарился террор, на этот раз вызванный самой Беккой?
Того, что она сделала с Адонайей…
«С радостью, с радостью сделала!» — пел Червь…
…достаточно для того, чтобы спровоцировать кого-нибудь из приспешников этого мерзавца вырвать власть из рук нового альфа, невзирая на всякие там перемирия и обычаи. Слепой альф — это не альф. И даже если обычай требует, чтобы после переворота наступало время безопасности, то разве это имеет значение? Адонайя — далеко не единственный человек, которому хватает хитрости, чтобы обойти или даже поломать обычай ради собственной выгоды. Обычай гласит, что Адонайя может жить, но вполне вероятно, что он давно мертв, на его месте сидит новый альф, а дети… Ни один еще альф не отбирал хутор у другого без крови, которая должна была запечатлеть это событие навечно в памяти поколений. Кровь была нужна альфу, чтобы войти в историю, стать неотъемлемой реальностью мира.
Бекка услыхала, как из ее глотки вырвался бессловесный вопль — хриплый крик отвращения и осознанной вины, в котором она с трудом узнала собственный голос. Слишком многим поступилась она ради того младенца, которого держал в своих лапах этот лесовик. Слишком велики потери, а теперь еще и жизнь самой Шифры висела на волоске, чтобы можно было бездействовать.
— Отдай ее мне, Гилбер Ливи, — сказала она громко и бесстрашно. — Положи ее на землю, или я убью тебя.
«Чем?» — ухмыльнулся Червь, вызвав к жизни жестокое воспоминание о том, как этот самый человек ловко воспользовался своим ружьем, уложив Адонайю, чего самой Бекке сделать не удалось.
Если бы все происходящее относилось к области разума, она прислушалась бы к Червю, но ее здравый смысл уже успел выгореть дотла. У нее остался лишь гнев, пламя которого в эту минуту было готово очистить мир и от мужского Знания, и от женского, и вообще от всего.
— Отдай мне ее, иначе ты погиб!
— Мисси, неужели вы не понимаете…
— Отдай! — завопила Бекка так, что лес, казалось, загудел.
— Проклятая идиотка, если ты так хочешь натравить их на нас, то почему бы заодно не поджечь еще и кустарник? — крикнул ей Гилбер Ливи. Он протянул ей Шифру прямо в ее мокром одеяльце, и его лицо сморщилось, как это обычно бывает с мужчинами, которым пришлось иметь дело с обделавшимся ребенком. — На, забирай ее! У тебя в башке даже камней вместо мозгов и тех нет, тупая хуторская корова! Забирай ее и отправляйся к Молу, если тебе те штуки больше по вкусу. Она все равно умрет раньше, чем наступит следующий шаббит![11]
Глаза и рот Бекки напоминали ей самой трещины в рассохшейся от засухи земле. Она пересекла пространство, отделявшее ее от Гилбера Ливи, с невероятной скоростью и почти вырвала у него из рук девочку, как будто это был не ребенок, а горсть колосьев, которые предстояло сжать. Соска из мокрой тряпки выпала изо рта девочки. Шифра издала давно копившийся в ней вопль. Она принялась брыкаться, но ее израненная ножка задела за бедро Бекки. Крик боли, исторгнутый ребенком, обрушил бы крышу леса, существуй таковая на самом деле.
Весь необъятный гнев Бекки сразу покинул ее, вытесненный ощущением дурноты, когда она при свете наступающего утра увидела ножку Шифры. Рана была ужасна с самого начала, но сейчас она стала еще страшнее из-за огромного отека вокруг нее. Коричневый гной сочился из рыхлой плоти; он был так густ, что застывал на ране, не давая возможности увидеть ее цвет. Бекка могла только смотреть, не имея сил дотронуться до ноги. Та выглядела так, будто даже слабое прикосновение могло заставить ее лопнуть, подобно пузырькам в болотной воде. Запах гниения был слышен даже на расстоянии.
— Она умрет. — Было похоже, что Бекка уже пережила то горе, которое она ощутила вчера, впервые увидав состояние ноги Шифры. Теперь в голосе Бекки не было надежды, что девочку может исцелить хотя бы чудо. Все, что она сделала, все, что она перенесла ради Шифры, ради последнего ребенка ее па, все это было впустую. Ее планы рухнули, они мертвы и безжизненны, подобно рассыпающимся страницам старинных хуторских книг, полных красивой неправды. Весь мир заполняла одна-единственная правда: она умрет!
— Ты хочешь этого? — Гилбер Ливи стоял справа от нее, его зеленый запах был настолько силен, что отгонял гнилостные волны, обволакивающие ребенка плотнее, чем одеяло. — Ты хочешь, чтоб она умерла, или ты готова выслушать меня?
Его слова проскользнули мимо — ужас закрыл ее глаза и уши. Он потряс ее за руку. Он заставит ее выслушать себя.
— Я унес малышку потому, что посчитал это лучшим приемом, чтобы заставить тебя вскочить и последовать за мной, отложив объяснения на более позднее время. То есть до этой минуты. Если бы я потерял время на уговоры, мы бы все еще сидели в лагере Мола и, возможно, без всякой надежды выбраться оттуда вообще.
— Выбраться… — она повторяла его слова, будто в них был источник силы. — Куда?
— Куда-нибудь, где есть средства помочь этому ребенку, вот куда! — Гилбер Ливи издал носом короткий звук, выражавший нетерпение. Он в гневе назвал ее тупой хуторской коровой, и Бекка вспыхнула, поняв, что ее действия полностью подтверждают справедливость этих слов.
Она попыталась отогнать тошноту и успокоить Шифру, насколько возможно. Взяв ребенка на руки и вобрав в легкие побольше воздуха, она сказала:
— Что ж, спасибо… Мне стыдно, что я была… Но я не успела еще проснуться, и вдруг вижу, что кто-то схватил ее… а после того, как случилось…
Загорелая рука Ливи погладила спинку ребенка.
— Я понимаю, — сказал он. — Думаю, мог бы придумать и лучший способ дать тебе знать, что собираюсь делать, но… Ладно, оба мы дураки. А теперь забудем обо всем и побережем силы вот для нее. — Он протянул руки к ребенку, и Бекка, чуть помедлив, передала ему заботу о сестренке. Шифру же добрая улыбка молодого человека не прельстила, и она завопила еще громче.
— Возьми свежую соску из моего рюкзака, — распорядился Гилбер Ливи. И повернулся к Бекке спиной, чтоб ей легче было достать. — Как следует смочи водой из моей фляжки.
Вскоре тряпичная соска уже оказалась во рту Шифры, и девочка с удовольствием начала ее сосать, почти позабыв про боль.
— Мария милосердная! — чуть не задохнулась от удивления Бекка, увидев, как быстро изменилось настроение ребенка. — Значит, боль не так уж сильна, если сахарная соска так быстро ее успокоила?
— Хорошо, когда бы так. — Улыбка Гилбера исчезла. — Я положил в тряпочку кое-что, снимающее боль. Но боль или не боль, а помощь ей необходима, и как можно скорее. — Он поймал взгляд Бекки. — Мисси, а вы умеете читать карты?
Бекка закусила нижнюю губу.
— Некоторые.
— Значит, ни одной в жизни не видала, — уверенно сказал он.
— Нет, видала! — Бумаги из металлической шкатулки в памяти Бекки шелестели громче, чем у нее в кармане.
— Ладно, — отозвался он тоном, ясно говорившим, что он собирается продолжить эту игру. — В моем рюкзаке есть наружный карман, а в нем рулончик аккуратно свернутых карт. Они старые — вполне возможно, что некоторые хутора изменили название с тех пор, но если я покажу тебе, где мы сейчас находимся, то, возможно, ты скажешь мне, где находится ближайшее к нам поселение и отнесутся ли местные жители к нам доброжелательно.
Бекка кивнула.
— Кроме Праведного Пути, — сказала она. — Туда возвращение невозможно.
— Есть еще уйма мест, куда мы не можем вернуться, мисси, — ответил он, снова ненадолго обретая тень былой усмешки. — Но еще больше таких, где только и ждут нашего появления.
Карты были новые и в то же время старинные: недавние копии карт, составленных один Бог знает сколько лет назад. Бекка не находила знакомых имен среди поселений, изображенных на пергаменте. На некоторых территориях, имевших ныне жесткую современную систему управления, было написано, что они принадлежат кланам, племенам, семьям, группам, бандам. Краткие надписи предупреждали путников, что от таких-то мест следует держаться подальше, а там и сям виднелись какие-то колдовские каракули, похожие на буквы, которых Бекка отродясь не видывала.
— Что они означают? — спросила она Гилбера Ливи, показывая на цепочку таких четко и красиво выведенных значков. Оба сидели на корточках, прислонившись спинами к стволам двух близко стоящих деревьев. Карта лежала между ними, а Шифра мирно посапывала на коленях у Гилбера.
Он перегнулся, насколько мог, чтоб не потревожить спящую девочку, и всмотрелся в надпись.
— B'ruk atach deshem… Это благословение переписчика, своего рода напутствие путешественнику. Ну вроде пожелания, чтобы опасности миновали его. — Он широко улыбнулся. — Не могу сказать, чтобы я стал отказываться от такого пожелания.
Бекка прищурилась и приблизила глаза к карте. Она умела читать лучше всех хуторян (разве ее па не говорил, что городские охотно взяли бы ее к себе?), но эти буквы, должно быть, были заколдованы, раз Гилбер Ливи расшифровал фразу с такой легкостью, а у нее ничего не получалось. А может, те странные звуки, которые он произнес перед тем, как сказал, что означает надпись, были заклинанием, необходимым для чтения?
— Brook ataaah doshem, — начала она. Ничего ровным счетом не произошло. Буквы смеялись над ней, Гилбер Ливи — тоже.
— Ха! Недурно, мисси, особенно для женщины. Но язык Скрижалей вашим людям неизвестен, даже мужчинам. Ну и не думай о нем сейчас, в нем нет ничего, что могло бы пригодиться нам в эти дни. Вот смотри, я полагаю, мы находимся тут. — Бекка была разочарована — он показал на такое место, которое было очень далеко от побережья с его частой цепочкой городов. — А вот тут ближайший хутор, который, насколько я знаю, существует и сейчас. Я так понимаю, что он не входит в территорию, патрулируемую скадрой Мола, но некоторые из людей Мола происходят оттуда — во всяком случае, Лу и Сарджи. Он лежит примерно в двух днях пути отсюда, но второй день придется идти по безлесной территории. Я не стал бы рисковать, если ты знаешь о людях этого хутора что-то опасное для нас.
Бекка упрямо продолжала рассматривать таинственные буковки, не обращая внимания на то, что Гилбер Ливи спокойно ожидает ее ответа. Brooka tada shem… Она должна узнать, что это означает! Да, должна, и даже если ей придется целый день повторять их, ломая свой язык… Но тут Шифра выплюнула соску изо рта и громко заплакала от боли, которую не могли заглушить лекарства Гилбера. И Бекка сейчас же забыла обо всем, кроме того, что было для них насущно необходимо.
— Этот хутор… я не уверена… А может, эти люди говорили что-нибудь о хуторе еще? Ну хоть что-то? Историю какую-нибудь?
— Не так уж много. — Гилбер пожал плечами и отпустил свой край карты, когда шарящая ручка Шифры схватила его за большой палец и тут же потащила его в рот. — Когда мужчина присоединяется к скадре — я имею в виду хуторских, — это происходит потому, что ему деваться больше некуда. Может, он сделал что-то не то, может, отказался сделать что-то, но, если только он не сотворил мерзость перед Господом, это его личное дело и больше никого не касается. Ему дают временную кличку — как Сарджи или Корп, — и после того, как он пробудет в скадре достаточно долго и сделает нечто замечательное, что позволит вожаку и остальным с гордостью называть его своим братом, он обретает новое рождение и новое имя.
— Но ты его не обрел, — сказала Бекка, открыто глядя ему в глаза.
— Я пришел в скадру не для того, чтобы к ней присоединиться, — ответил тот. — Они просто шли туда же, куда было нужно и мне, — к берегу и к городам. Мол рассказывал мне, что скадры существуют тут чуть ли не с Плохих Времен, чтобы поддерживать мир и охранять путешественников от опасностей. Многого он не знает, но это, говорит, точно.
— Охраняют путешественников? — Это было такое вранье, что Бекка была глубоко потрясена. — Эти мерзкие… А тогда кто же набрасывается на женщин, оказавшихся такими дурами, чтобы отойти от хутора, и убивает их, наси… — Нет, произнести этого слова она не может. — Кто обращает оружие против ферм, кто крадет нашу еду и наших детей, пока мы не создадим собственную охрану? Кто, как не эти шайки ворья, эти ужасы ночи? Это они, значит, охраняют путников? — На этой исполненной сарказма ноте она и кончила.
— Я знаю о людях Мола только то, что видел, — медленно сказал Гилбер Ливи, — за то время, которое я с ними был. Я видел, что Мол заставляет их действительно следить за безопасностью путей, и они немножко занимаются торговлей, конечно, сторонясь Праздников Жатвы и караванов торговцев Коопа. — Он откинул голову так, что его спутанные темные волосы легли на почти такую же темную кору дерева. — И еще я знаю, что Мол — не единственный вожак и что его скадра не единственная в этих местах. Так что мне неизвестно, как действуют остальные и каких правил они придерживаются. Может, от них и идут ваши хуторские рассказы. Но Мол — хороший человек.
— Я захватил и тряпочку для твоих рук, мисси. — Его глаза были темны, и ей показалось, что она видит в них слабый отсвет звезд.
— Спасибо. Я воспользуюсь ею потом.
— Потом?
— Теперь ведь твоя очередь, верно? — Она повозилась на своей подстилке: вопрос был нахален даже для ее сестрицы Леноры. Там — внутри — ее горло пылало от щелочного вкуса стыда. Это чувство поднималось откуда-то из глубин живота и усиливалось с каждой секундой, а он продолжал сидеть на том же месте, не изменив выражения лица. Поскольку он даже не придвинулся к ней, Бекка произнесла традиционные слова и снова подождала, но уже дольше. Ничего. Причем ничего похожего на страх Лу перед женщиной она не почувствовала.
— Мисси, — сказал он, помолчав так долго, что Бекке показалось, будто у нее от ожидания начинает сама собой слезать кожа. — Мисси, все эти дела не для меня. — Он снова сунул ей сосуд с водой. — Лу был последним, кто использовал тебя сегодня ночью. Можешь умыться и немножко отдохнуть. Ребенок сейчас спокойно спит. Мы уйдем с рассветом. — Бекка не шелохнулась, и тогда он взял ее руки в свои и тщательно отчистил от сухих семян и коричневых сосновых иголок. Его сильные руки выражали пугающую нежность, когда он склонил голову к ее рукам и насухо вытер пальцы.
— Кто ты такой? — Слова, лишенные каких-либо прикрас, с трудом сходили с ее губ. — Ты мужчина?
Он поднял голову и откинул назад несколько тонких прядей черных волос. В его глазах было что-то, заставившее все у нее внутри сжаться, как будто у него была сила Бога — войти в ее глаза, обыскать душу и, взвесив ее, узнать, куда эту душу отправить — может быть, в ад?
— Я бы сказал, что я мужчина, — ответил он, — и если я не разделил блудницу этой скадры с остальными, это никак не делает меня не мужчиной.
— Да как ты смеешь так меня называть! — вскричала Бекка. Ее рука взвилась и, прежде чем она успела удержать эту руку, хлестко ударила Гилбера Ливи по лицу.
Червь в восторге вопил:
«Еще! Дай ему еще!»
Багровый свет углей вспыхнул и бешенством застлал ей глаза.
Слишком поздно тот беспомощный призрак, что был послушным ребенком Хэтти, увидел ножи на поясе Гилбера.
«Дай ему еще! Что ты теряешь? Все они пользовались тобой по очереди, тобой, которая хотела лишь его одного, — шипел Червь. — Все равно никому нет дела, убьет он тебя или нет! Да стукни ты его еще разок хорошенько! Еще! Набирай очки! Он все равно может убить тебя только один раз!»
Доведенная до белого каления, Бекка занесла руку для еще одного удара. Но Гилбер оказался быстрее. Всякая мягкость исчезла из его глаз, когда он схватил ее за запястье. Бекка пыталась вырваться, но он противопоставил этим попыткам свою силу, прижав ее к себе обеими руками. Бекке показалось, что Червь подмигнул ей, когда она почувствовала знакомое шевеление плоти у своего бедра.
Потом Гилбер сказал:
— Мне очень жаль. У меня не было права называть тебя так. Я знаю, ваши обычаи отличны от наших. Мне стыдно. — Он отпустил ее и встал. — Ты была в своем праве, ударив меня.
Она сидела, глядя, как он складывает влажную тряпку, как использует оставшуюся воду, чтобы сделать себе компресс на пламенеющую щеку. Голос Бекки был не громче шепота:
— Блудницы делают за деньги то, что порядочная женщина делает из благодарности. Они живут богохульством.
Сама она никогда не видала блудниц, никогда не была с ними знакома, но разговоры-то шли… Мужчины Праведного Пути обменивались такими историями, причем глаза их горели похотью. Слова Бекки прозвучали своего рода извинением, но были ложью даже для ушей, радостно готовых принять их за правду.
— Я знаю. — Его глаза все еще просили извинения, хотя губы уже дружелюбно улыбались. — Это часть твоей веры, да? До того, как я покинул дом, мой отец велел мне держать ум открытым, а нрав — под замком. У других народов обычаи могут отличаться от наших, сказал он, хоть я и не могу в деталях сказать — в чем именно. Конечно, нам приходилось слышать рассказы старых путешественников, но это такие давние времена, что… Но вообще-то он надеялся, очень надеялся, что я кое-что узнаю, прежде чем разозлю кого-нибудь так, что меня укокошат. — Гилбер отложил тряпку и осторожно потрогал щеку. — Ого! Был бы у тебя под рукой камень, ты бы тут же доказала правоту моего отца. — Он подмигнул Бекке. — Надеюсь, в девчушке есть хоть частица твоей жизненной силы, мисси.
Тот прежний холод, что вошел в нее еще в недрах Поминального холма, струйкой потек по спине.
— Почему ты сказал так? Ты ж говорил, что она спит?
Он встал, помог ей подняться и стряхнул сухие иглы с ее волос.
— Иди за мной.
Она проследовала за ним к лагерному костру, неся влажную тряпку и миску с водой; сам Гилбер в обеих руках держал уже умирающие светильники, освещая ими дорогу. Все спали, кроме дежурившего Сарджи; не было видно и Лу, который, вероятно, притаился в кустах. Гилбер уверенно вел Бекку меж спящих мужчин, молчанием показывая, что женщине не следует ничем нарушать их покой.
Шифра лежала в подобии гнездышка, сооруженного из ветвей, собранных Гилбером, укрытая одеялом. Он поставил один из светильников у нее в головах, второй — в ногах, что заставило сердце Бекки тревожно забиться. Они встали на колени по обеим сторонам спящего ребенка.
«Совсем как на картинке в старой книге, где изображены волхвы, посетившие Младенца Богоматери, — подумала Бекка. — Только наше посещение куда печальнее. Господи, как же я боюсь!» В колеблющемся свете головешки лицо Шифры казалось белым, как лицо мертвеца, а еле заметное дыхание спящей не могло рассеять эту страшную иллюзию.
— Смотри, — сказал Гилбер, откидывая загнувшийся угол одеяла, прикрывавший ножку Шифры.
Бекка с трудом заглушила крик, рванувшийся наружу из самых глубин ее сердца, и поднесла к губам еще пахнущие спермой пальцы. То кисло-жгучее ощущение во рту, которое у нее бывало и раньше, не шло ни в какое сравнение с нынешним. Изъеденная нога распухла и побагровела. Мясо вокруг укусов при свете огня выглядело совсем черным.
— Даже порошкам, принесенным с гор, такое вылечить не под силу, — сказал Гилбер; он говорил очень просто, не стараясь облегчить страдание девушки.
— Город! — вскричала Бекка, схватив его за руку. Ей казалось, что ее ноги уже бегут, стараясь сравняться по скорости с биением сердца. Торопись! Торопись! Этот вопль, звучавший где-то в глубине ее существа, был пронзителен и неистов. — Мне надо бежать, мне надо бежать отсюда, как только рассветет достаточно, чтобы видеть дорогу! Я должна добраться до города и разыскать там своего брата. Он достанет ей лекарство! В городе можно вылечить все! — Ее пальцы сжимались, они впивались в руку Гилбера, пока не ощутили под собой кость. Ей было необходимо передать плоти Гилбера всю глубину своего ужаса.
Он не шевельнулся, даже выражение печали на окаменевшем лице и то не изменилось.
— Слишком поздно, — сказал он. — Я не знаю, о каком городе ты говоришь, я даже не уверен, что знаю, сколько их там всего, если ты выйдешь на прибрежную дорогу. Карты, которые я достал, относятся лишь к небольшому участку, патрулировать который город поручил этой скадре. Но какой дорогой до тех краев ни иди, они еще далеко. Девочка все равно не доживет.
Бекка отпустила его руку. Она разом потеряла все надежды, поняв, что в его голосе и в самих словах нет ни капли лжи. В них была лишь истина, истина, открытая его глазам. Эта истина была остра, ею можно было кромсать живое сердце, чтобы приложить кровоточащие куски к изуродованной ножке Шифры. Бекка сжалась в комок, так что лоб уперся прямо в колени. Она втянула воздух длинным раздирающим горло глотком, потому что не осмелилась нарушить тишину окрестностей своими женскими воплями и слезами.
22
— Что легче, — спросил Искуситель, — знать, что действительно принадлежит тебе или что справедливо?
— Мисси! — Это слово прозвучало как приказ — четко и определенно, хотя он произнес его почти шепотом. — Мисси, просыпайтесь. Идем. Мы и так опаздываем.
Бекка кулачками стерла с глаз сон, а с лица пятна грязи, приставшие к дорожкам слез. Она сама не могла бы сказать — проснулась она или вообще не засыпала. Она не помнила той минуты, когда, изнуренная беззвучным плачем, погрузилась в глубокий сон без сновидений. Над лагерем висела тишина. Ее место — рядом с Шифрой — находилось в некотором отдалении от других.
«Место женщины, — прошипел Червь, — чтобы можно было притвориться, будто тебя тут вообще нет… до тех пор, пока ты им не понадобишься опять».
Да, это так. Мол и его скадра — и те, что имели имена, и те, что их не имели, — ухитрялись устраиваться так, что женщины и были частью их лагеря, и в то же время не были связаны с его обыденной жизнью. Их верные друг другу сердца способны на предательство. На случай внезапного нападения врага мужчины располагались так, чтоб вскочить и оказать поддержку друг другу. И только уж потом они, возможно, подумали бы о ней с Шифрой.
Потому-то ее и устроили на открытой лужайке — тени и лес лежали у нее за спиной. Часовой — тот долговязый парнишка Сарджи — явно пребывал в состоянии сильного напряжения: боялся на шаг отойти от своего поста и вообще проявить самостоятельность — например, выйти за расчищенный периметр лагеря.
Глупо. Мысли Бекки были смутны, но почему-то она сохраняла уверенность в их правоте. Если кто-нибудь нападет на них из лесу, то все сразу же…
— Мисси, скорее! — Настойчивый хрипловатый шепот доносился из зарослей, и на мгновение в кустах мелькнуло лицо Гилбера Ливи, еще более измазанное грязью и зеленью лишайника, чем ее собственное.
А затем она поняла, что он держит на сгибе руки, что барахтается и пытается вырваться оттуда. Она хотела закричать, но сдержала пронзительный вопль потери, ибо не по силам ей было одновременно кричать и, вскочив на ноги, стремительно бежать вслед за Гилбером.
Перед глазами мелькала дерюжка, в которую была завернута Шифра, это было знамя, манившее ее, заставлявшее лететь вперед, в какую-то никому не известную даль. Лес поглотил их — всех троих. Какой-то уголок сознания Бекки все еще удерживал контакт с призраком Хэтти, и тот требовал, чтобы она кричала, будила людей Мола, наводила их на след Гилбера Ливи. Но с призраком Хэтти была связана память о смерти и предательстве, так что она не могла прислушиваться к его словам с другим чувством, кроме ненависти. Она и в одиночку справится с этим гнусным похитителем детей!
А тот летел сквозь лес быстро, как ветер, бесшумно, как сумрак. Тяжелый камень в груди у Бекки раскалился докрасна, когда она поняла, что Гилбер родился в лесах точно так, как она — на хуторе, и что лесные запахи, лесные тени — неотъемлемая часть его души и тела, его крови и плоти. В любую минуту, когда он захочет, он скроется от нее, может быть, даже превратится в дерево и заберет с собой и ребенка — ему это проще простого. Гилбер все время держался так, чтобы она видела, как он мелькает где-то впереди, чтобы могла следовать за ним, но знала при этом, что все способно мгновенно измениться, что его присутствие — дар, который может быть и отнят в любую секунду; это-то ее и пугало сильнее всего.
Только тогда она перестала думать о нем и о себе как о добыче и охотнике. Хочешь не хочешь, а он был главным, тогда как она — чем-то зависимым, способным лишь выполнять отданные приказы. Что-то колкое и горькое, как желчь, обожгло ее горло. Проклятый и отнюдь не по-женски воспитанный Червь вопил в приступе багрового бешенства, уже почти ничего не соображая. Эта гнусная лесная тварь украла у нее не только сестру. Одновременно он украл у нее даже право расспросить его, право выбора, право на что-то, помимо беспрекословного повиновения. Он был таким же, как хуторяне, как альф. И незачем было ей бежать из Праведного Пути. Эта мысль все перевернула в Бекке, слив все чувства в одно — чувство бессильного гнева.
К тому времени, когда Гилбер замедлил свой летящий, пожирающий пространство бег, они уже были далеко от лагеря, а Бекка задыхалась и обессилела. Ей даже во сне не могло пригрезиться, что на свете может быть столько живых деревьев, но в том месте, где Гилбер Ливи решил обождать ее, не было ничего, кроме деревьев, затемнявших даже солнечный свет. Она оперлась, чтобы не упасть, на шершавый ствол и с ненавистью уставилась на Гилбера, стоявшего перед ней с мешком на спине, ружьем за плечом и с девочкой на руках. Бекка старалась проникнуть взглядом в самую глубину ненавистного ей сердца.
Серебристый, какой-то ненастоящий свет сочился сквозь сито деревьев, зажигая хороводы пылинок. Там — в другом мире — уже наступал рассвет. В Праведном Пути уже все проснулись, мужчины уже вышли на поля, женщины разбежались по своим делам, дети, которым посчастливилось остаться в живых, шмыгали подобно мышкам, чтоб принести воду, мчались сломя голову по поручениям женщин. А может, детей вообще не осталось? Неужели там снова воцарился террор, на этот раз вызванный самой Беккой?
Того, что она сделала с Адонайей…
«С радостью, с радостью сделала!» — пел Червь…
…достаточно для того, чтобы спровоцировать кого-нибудь из приспешников этого мерзавца вырвать власть из рук нового альфа, невзирая на всякие там перемирия и обычаи. Слепой альф — это не альф. И даже если обычай требует, чтобы после переворота наступало время безопасности, то разве это имеет значение? Адонайя — далеко не единственный человек, которому хватает хитрости, чтобы обойти или даже поломать обычай ради собственной выгоды. Обычай гласит, что Адонайя может жить, но вполне вероятно, что он давно мертв, на его месте сидит новый альф, а дети… Ни один еще альф не отбирал хутор у другого без крови, которая должна была запечатлеть это событие навечно в памяти поколений. Кровь была нужна альфу, чтобы войти в историю, стать неотъемлемой реальностью мира.
Бекка услыхала, как из ее глотки вырвался бессловесный вопль — хриплый крик отвращения и осознанной вины, в котором она с трудом узнала собственный голос. Слишком многим поступилась она ради того младенца, которого держал в своих лапах этот лесовик. Слишком велики потери, а теперь еще и жизнь самой Шифры висела на волоске, чтобы можно было бездействовать.
— Отдай ее мне, Гилбер Ливи, — сказала она громко и бесстрашно. — Положи ее на землю, или я убью тебя.
«Чем?» — ухмыльнулся Червь, вызвав к жизни жестокое воспоминание о том, как этот самый человек ловко воспользовался своим ружьем, уложив Адонайю, чего самой Бекке сделать не удалось.
Если бы все происходящее относилось к области разума, она прислушалась бы к Червю, но ее здравый смысл уже успел выгореть дотла. У нее остался лишь гнев, пламя которого в эту минуту было готово очистить мир и от мужского Знания, и от женского, и вообще от всего.
— Отдай мне ее, иначе ты погиб!
— Мисси, неужели вы не понимаете…
— Отдай! — завопила Бекка так, что лес, казалось, загудел.
— Проклятая идиотка, если ты так хочешь натравить их на нас, то почему бы заодно не поджечь еще и кустарник? — крикнул ей Гилбер Ливи. Он протянул ей Шифру прямо в ее мокром одеяльце, и его лицо сморщилось, как это обычно бывает с мужчинами, которым пришлось иметь дело с обделавшимся ребенком. — На, забирай ее! У тебя в башке даже камней вместо мозгов и тех нет, тупая хуторская корова! Забирай ее и отправляйся к Молу, если тебе те штуки больше по вкусу. Она все равно умрет раньше, чем наступит следующий шаббит![11]
Глаза и рот Бекки напоминали ей самой трещины в рассохшейся от засухи земле. Она пересекла пространство, отделявшее ее от Гилбера Ливи, с невероятной скоростью и почти вырвала у него из рук девочку, как будто это был не ребенок, а горсть колосьев, которые предстояло сжать. Соска из мокрой тряпки выпала изо рта девочки. Шифра издала давно копившийся в ней вопль. Она принялась брыкаться, но ее израненная ножка задела за бедро Бекки. Крик боли, исторгнутый ребенком, обрушил бы крышу леса, существуй таковая на самом деле.
Весь необъятный гнев Бекки сразу покинул ее, вытесненный ощущением дурноты, когда она при свете наступающего утра увидела ножку Шифры. Рана была ужасна с самого начала, но сейчас она стала еще страшнее из-за огромного отека вокруг нее. Коричневый гной сочился из рыхлой плоти; он был так густ, что застывал на ране, не давая возможности увидеть ее цвет. Бекка могла только смотреть, не имея сил дотронуться до ноги. Та выглядела так, будто даже слабое прикосновение могло заставить ее лопнуть, подобно пузырькам в болотной воде. Запах гниения был слышен даже на расстоянии.
— Она умрет. — Было похоже, что Бекка уже пережила то горе, которое она ощутила вчера, впервые увидав состояние ноги Шифры. Теперь в голосе Бекки не было надежды, что девочку может исцелить хотя бы чудо. Все, что она сделала, все, что она перенесла ради Шифры, ради последнего ребенка ее па, все это было впустую. Ее планы рухнули, они мертвы и безжизненны, подобно рассыпающимся страницам старинных хуторских книг, полных красивой неправды. Весь мир заполняла одна-единственная правда: она умрет!
— Ты хочешь этого? — Гилбер Ливи стоял справа от нее, его зеленый запах был настолько силен, что отгонял гнилостные волны, обволакивающие ребенка плотнее, чем одеяло. — Ты хочешь, чтоб она умерла, или ты готова выслушать меня?
Его слова проскользнули мимо — ужас закрыл ее глаза и уши. Он потряс ее за руку. Он заставит ее выслушать себя.
— Я унес малышку потому, что посчитал это лучшим приемом, чтобы заставить тебя вскочить и последовать за мной, отложив объяснения на более позднее время. То есть до этой минуты. Если бы я потерял время на уговоры, мы бы все еще сидели в лагере Мола и, возможно, без всякой надежды выбраться оттуда вообще.
— Выбраться… — она повторяла его слова, будто в них был источник силы. — Куда?
— Куда-нибудь, где есть средства помочь этому ребенку, вот куда! — Гилбер Ливи издал носом короткий звук, выражавший нетерпение. Он в гневе назвал ее тупой хуторской коровой, и Бекка вспыхнула, поняв, что ее действия полностью подтверждают справедливость этих слов.
Она попыталась отогнать тошноту и успокоить Шифру, насколько возможно. Взяв ребенка на руки и вобрав в легкие побольше воздуха, она сказала:
— Что ж, спасибо… Мне стыдно, что я была… Но я не успела еще проснуться, и вдруг вижу, что кто-то схватил ее… а после того, как случилось…
Загорелая рука Ливи погладила спинку ребенка.
— Я понимаю, — сказал он. — Думаю, мог бы придумать и лучший способ дать тебе знать, что собираюсь делать, но… Ладно, оба мы дураки. А теперь забудем обо всем и побережем силы вот для нее. — Он протянул руки к ребенку, и Бекка, чуть помедлив, передала ему заботу о сестренке. Шифру же добрая улыбка молодого человека не прельстила, и она завопила еще громче.
— Возьми свежую соску из моего рюкзака, — распорядился Гилбер Ливи. И повернулся к Бекке спиной, чтоб ей легче было достать. — Как следует смочи водой из моей фляжки.
Вскоре тряпичная соска уже оказалась во рту Шифры, и девочка с удовольствием начала ее сосать, почти позабыв про боль.
— Мария милосердная! — чуть не задохнулась от удивления Бекка, увидев, как быстро изменилось настроение ребенка. — Значит, боль не так уж сильна, если сахарная соска так быстро ее успокоила?
— Хорошо, когда бы так. — Улыбка Гилбера исчезла. — Я положил в тряпочку кое-что, снимающее боль. Но боль или не боль, а помощь ей необходима, и как можно скорее. — Он поймал взгляд Бекки. — Мисси, а вы умеете читать карты?
Бекка закусила нижнюю губу.
— Некоторые.
— Значит, ни одной в жизни не видала, — уверенно сказал он.
— Нет, видала! — Бумаги из металлической шкатулки в памяти Бекки шелестели громче, чем у нее в кармане.
— Ладно, — отозвался он тоном, ясно говорившим, что он собирается продолжить эту игру. — В моем рюкзаке есть наружный карман, а в нем рулончик аккуратно свернутых карт. Они старые — вполне возможно, что некоторые хутора изменили название с тех пор, но если я покажу тебе, где мы сейчас находимся, то, возможно, ты скажешь мне, где находится ближайшее к нам поселение и отнесутся ли местные жители к нам доброжелательно.
Бекка кивнула.
— Кроме Праведного Пути, — сказала она. — Туда возвращение невозможно.
— Есть еще уйма мест, куда мы не можем вернуться, мисси, — ответил он, снова ненадолго обретая тень былой усмешки. — Но еще больше таких, где только и ждут нашего появления.
Карты были новые и в то же время старинные: недавние копии карт, составленных один Бог знает сколько лет назад. Бекка не находила знакомых имен среди поселений, изображенных на пергаменте. На некоторых территориях, имевших ныне жесткую современную систему управления, было написано, что они принадлежат кланам, племенам, семьям, группам, бандам. Краткие надписи предупреждали путников, что от таких-то мест следует держаться подальше, а там и сям виднелись какие-то колдовские каракули, похожие на буквы, которых Бекка отродясь не видывала.
— Что они означают? — спросила она Гилбера Ливи, показывая на цепочку таких четко и красиво выведенных значков. Оба сидели на корточках, прислонившись спинами к стволам двух близко стоящих деревьев. Карта лежала между ними, а Шифра мирно посапывала на коленях у Гилбера.
Он перегнулся, насколько мог, чтоб не потревожить спящую девочку, и всмотрелся в надпись.
— B'ruk atach deshem… Это благословение переписчика, своего рода напутствие путешественнику. Ну вроде пожелания, чтобы опасности миновали его. — Он широко улыбнулся. — Не могу сказать, чтобы я стал отказываться от такого пожелания.
Бекка прищурилась и приблизила глаза к карте. Она умела читать лучше всех хуторян (разве ее па не говорил, что городские охотно взяли бы ее к себе?), но эти буквы, должно быть, были заколдованы, раз Гилбер Ливи расшифровал фразу с такой легкостью, а у нее ничего не получалось. А может, те странные звуки, которые он произнес перед тем, как сказал, что означает надпись, были заклинанием, необходимым для чтения?
— Brook ataaah doshem, — начала она. Ничего ровным счетом не произошло. Буквы смеялись над ней, Гилбер Ливи — тоже.
— Ха! Недурно, мисси, особенно для женщины. Но язык Скрижалей вашим людям неизвестен, даже мужчинам. Ну и не думай о нем сейчас, в нем нет ничего, что могло бы пригодиться нам в эти дни. Вот смотри, я полагаю, мы находимся тут. — Бекка была разочарована — он показал на такое место, которое было очень далеко от побережья с его частой цепочкой городов. — А вот тут ближайший хутор, который, насколько я знаю, существует и сейчас. Я так понимаю, что он не входит в территорию, патрулируемую скадрой Мола, но некоторые из людей Мола происходят оттуда — во всяком случае, Лу и Сарджи. Он лежит примерно в двух днях пути отсюда, но второй день придется идти по безлесной территории. Я не стал бы рисковать, если ты знаешь о людях этого хутора что-то опасное для нас.
Бекка упрямо продолжала рассматривать таинственные буковки, не обращая внимания на то, что Гилбер Ливи спокойно ожидает ее ответа. Brooka tada shem… Она должна узнать, что это означает! Да, должна, и даже если ей придется целый день повторять их, ломая свой язык… Но тут Шифра выплюнула соску изо рта и громко заплакала от боли, которую не могли заглушить лекарства Гилбера. И Бекка сейчас же забыла обо всем, кроме того, что было для них насущно необходимо.
— Этот хутор… я не уверена… А может, эти люди говорили что-нибудь о хуторе еще? Ну хоть что-то? Историю какую-нибудь?
— Не так уж много. — Гилбер пожал плечами и отпустил свой край карты, когда шарящая ручка Шифры схватила его за большой палец и тут же потащила его в рот. — Когда мужчина присоединяется к скадре — я имею в виду хуторских, — это происходит потому, что ему деваться больше некуда. Может, он сделал что-то не то, может, отказался сделать что-то, но, если только он не сотворил мерзость перед Господом, это его личное дело и больше никого не касается. Ему дают временную кличку — как Сарджи или Корп, — и после того, как он пробудет в скадре достаточно долго и сделает нечто замечательное, что позволит вожаку и остальным с гордостью называть его своим братом, он обретает новое рождение и новое имя.
— Но ты его не обрел, — сказала Бекка, открыто глядя ему в глаза.
— Я пришел в скадру не для того, чтобы к ней присоединиться, — ответил тот. — Они просто шли туда же, куда было нужно и мне, — к берегу и к городам. Мол рассказывал мне, что скадры существуют тут чуть ли не с Плохих Времен, чтобы поддерживать мир и охранять путешественников от опасностей. Многого он не знает, но это, говорит, точно.
— Охраняют путешественников? — Это было такое вранье, что Бекка была глубоко потрясена. — Эти мерзкие… А тогда кто же набрасывается на женщин, оказавшихся такими дурами, чтобы отойти от хутора, и убивает их, наси… — Нет, произнести этого слова она не может. — Кто обращает оружие против ферм, кто крадет нашу еду и наших детей, пока мы не создадим собственную охрану? Кто, как не эти шайки ворья, эти ужасы ночи? Это они, значит, охраняют путников? — На этой исполненной сарказма ноте она и кончила.
— Я знаю о людях Мола только то, что видел, — медленно сказал Гилбер Ливи, — за то время, которое я с ними был. Я видел, что Мол заставляет их действительно следить за безопасностью путей, и они немножко занимаются торговлей, конечно, сторонясь Праздников Жатвы и караванов торговцев Коопа. — Он откинул голову так, что его спутанные темные волосы легли на почти такую же темную кору дерева. — И еще я знаю, что Мол — не единственный вожак и что его скадра не единственная в этих местах. Так что мне неизвестно, как действуют остальные и каких правил они придерживаются. Может, от них и идут ваши хуторские рассказы. Но Мол — хороший человек.