Фриснер Эстер. Псалмы Ирода

   «Или с тобой, если уж на то пошло», — сказал Червь.
   И она шагнула в темноту. Когда она миновала вход, все стало ей казаться менее страшным. Крыша у здания не сохранилась, да и как могло быть иначе, после всех этих столетий запустения. Поэтому сюда проникали крохотные лучики и капли дневного света, которые ей очень помогали. Нашла она и «скользкоту». Это был кусок ярко-красного незнакомого ей материала, подобного которому ее пальцы никогда еще не ощупывали: гладкий, блестящий, как полированный металл, гибкий как материя, скользкий на ощупь. Кусок был маленький — с ее большой палец, — но столь бросающийся в глаза, что мог служить безошибочным ориентиром начала тропы, которая должна была привести ее в нору, где лежал Гилбер.
   К красной метке было привязано то, что мальчик называл «путеводный провод». Это, конечно, был вовсе не настоящий драгоценный провод, а веревка из обрывков тряпок, бечевок и прочных стеблей неизвестно как называвшихся растений, росших на пустошах. Все это было связано, скреплено, перевито, так что получился длинный неопрятный шнур. Вряд ли он годился для какой-нибудь другой цели, но как путеводная нить в лабиринте был хорош. Бекка видела такие нити и раньше — они были проложены для помощи самым маленьким детям, которые иначе могли здесь заблудиться и пропасть.
   Она следовала за «путеводным проводом», не дотрагиваясь до него, полагаясь на небольшие световые пятна, почти неразличимые для глаз. Тогда они утащили Гилбера далеко в чрево руин, непонятно для чего — то ли ради самого Гилбера, то ли потому, что это доставляло удовольствие мальчику — властелину здешних мест. Этого она не знала.
   И Корпа они тоже куда-то унесли. В темноте память работала хорошо. Даже слишком хорошо. Бекка долго не могла уснуть, когда начинала вспоминать, как они вдруг возникли возле нее из тьмы, киша вокруг своего вождя подобно немым собратьям крысолюдей из страшной сказки Гилбера. Маленькие ручонки ощупывали мертвое кровоточащее тело тут и там, они переворачивали его, как бревно, со стороны на сторону, пока наконец шестеро из них не ухватились за одежду Корпа и не утащили его прочь. Остальные рассеялись, оставив Бекку и мальчика с мотыгой заниматься Гилбером. Мальчик не дал ей даже накинуть на себя одежду. Он просто ухватил Гилбера за руку и потащил куда-то. Ей пришлось кинуться ему на помощь — по-прежнему нагой: не могла же она позволить Гилберу умереть от такого грубого обращения.
   Черепки резали босые ноги Бекки в тот первый раз, когда она осмелилась войти в развалины, но она об этом тогда не думала. Путь лежал сквозь густой мрак, в котором шелестели какие-то мелкие существа и мелькали огоньки, похожие на упавшие звезды, слегка освещавшие путь, — крошечные факелы в детских ручках.
   Мальчик привел ее в какое-то помещение. Здесь горел кусок тряпки, опущенной в комок отвратительно воняющего жира в ржавой металлической плошке. А еще там было нечто вроде низкого стола, сделанного из тонких кусков металла и стекла. Часть стеклянных панелей разбилась, часть чудом уцелела. Но для Бекки еще большим чудом было то, что ожидало ее на этом столе: все, что было в их лагере, вплоть до мелочей. Ружье Гилбера стояло в углу, рядом с тем, которое они отняли у Корпа, ее собственный револьвер лежал, готовый для осмотра, на ее аккуратно сложенной одежде. Исчез только большой охотничий нож.
   Мальчик послал ей хмурую суровую улыбку, когда она взглядом спросила его, что все это значит.
   — Мы ничего не берем у тех, кто страдает. Но если вы попробуете обидеть нас, вы увидите, что произойдет.
   Это было суровое предупреждение, и Бекка не имела ни малейшего желания проверить его надежность. Пол около стеклянного стола был чисто подметен, одно одеяло сложено пополам в длину и постелено на землю, другое — тоже аккуратно сложенное — лежало рядом. С помощью мальчика она уложила Гилбера и укутала его поплотнее. Сама Бекка быстро натянула на себя платье и бросилась осматривать Гилбера.
   Тот дышал часто и неглубоко, рана на голове все еще кровоточила. Бекка перерыла рюкзак, отыскала коробку с травами, нож и запасную рубашку, которую тут же разрезала на бинты. Мальчик наблюдал за ее действиями без особого интереса, но когда она спросила о воде, он быстро выскочил из помещения и вернулся с ведерком без ручки, полным воды.
   Вода была грязная, Бекке она не годилась.
   — А, так тебе нужна супная вода! — воскликнул мальчик; в его устах это прозвучало как обвинение: в ошибке виновата она одна. Он унес ведерко и вернулся с горшком кипяченой воды, из которого еще шел пар. На этот раз она заметила, что на поясе у него висит нож Корпа. Видимо, он достаточно долго наблюдал за тем, что происходило между ней и Корпом, чтобы понять — нож не ее; взять у мертвого — не воровство.
   Она промыла рану Гилбера и перевязала ее. Когда она покончила с этим, дыхание Гилбера стало значительно более ровным — почти нормальным. В его коробке с травами она нашла несколько головок чеснока и выдавила из них сок для обеззараживания раны, как ее учили. Сильный запах въедался в руки, она вымыла их в остывшей воде и туда же выбросила чесночную шелуху, после чего мальчик унес горшок.
   Вскоре он вернулся и позвал ее есть. Гилбер мирно спал, поэтому она оставила его с легким сердцем. Мальчик повел ее по прямым, как нож, коридорам, где лежали груды обломков обрушившихся перекрытий, пока они не вышли в большой внутренний двор. Покрывавший его купол практически был цел. Здесь, в самом центре развалин, девочка лет десяти что-то помешивала в дымящемся котле.
   Бекка сморщила нос, ощутив запах дыма.
   — Где вы берете топливо? — спросила она. — Ведь деревьев тут нет.
   — Дерьмо, — ответил он. — Смешиваем наше дерьмо с травой, что растет на равнине. Горит не так уж плохо. Кто-нибудь принесет тебе и твоему мужчине горшок. А писать можешь, где хочешь. — Он достал черный металлический сосуд, когда-то служивший вовсе не миской, но сейчас игравший ее роль. Когда мальчик сунул его в руки Бекке, она долго рассматривала его, вертя во все стороны, но так и не поняла, чем этот сосуд был раньше. Был он весь в заплатах, особенно на дне, а на краю все еще держался осколок стекла. Бекка отбила его и выбросила.
   — Валяй, — сказал мальчик. — И для своего мужчины возьми, если он будет есть. — Бекка нерешительно подошла к юной кухарке. От кипящего котла исходил вкусный запах, достаточно сильный, чтоб заглушить вонь горящих экскрементов. И котел, и черпак выглядели так, будто оба изначально были сделаны для их теперешнего употребления. Украдены на каком-то хуторе? Или позаимствованы из товаров каравана торговцев, проходившего мимо развалин? Этого Бекка не знала.
   Зато она сразу определила, что варится в котле. Никто не обучал молодую кухарку, что мясо для похлебки следует рубить мелко. Рисунки, которые Бекка видела в старинных книгах, не подготовили ее к тому, как будут выглядеть человеческие внутренности, плавающие в бульоне. Печень и легкие всплыли в кипящей воде и теперь лениво кувыркались в мутной пене. Резкий запах чеснока, брошенного Беккой в ту грязную воду, свидетельствовал, что ее без всяких церемоний вылили в котел, где варились внутренности Корпа. Чесночный запах был достаточно силен, что позволило Бекке сдержать позывы своего бунтующего желудка. Девочка смотрела на нее вопросительно, держа поднятый черпак и не понимая, в чем дело.
   Бекка попятилась и услышала, как за ее спиной хмыкнул мальчишка.
   — Упускаешь удовольствие, — сказал он, беря у нее из рук миску. — Такой хорошей жратвы у нас не было уже давно.
   — Ты тут старший? — спросила Бекка, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.
   — Я — альф. Так правильнее.
   — Тогда почему… Почему ты позволяешь такое? Для них — для детей — это же мерзость перед Господом.
   Опять пожатие плеч, опять мертвые глаза глядят ей прямо в лицо.
   — Мы голодны. В моем хуторе дети не должны голодать.
   — В твоем хуторе? А где твой хутор?
   — Здесь, дура! А ты думала — где? — Он раскинул руки, как бы обнимая руины. Маленькие фигурки выходили из тьмы по одной, по две. Они бесшумно подкрадывались к котлу, держа найденные где-то сосуды самых разных форм, размеров и окраски. Как только миски наполнялись, дети снова скрывались в свои убежища.
   — Не смей называть меня дурой, — вскипела Бекка. Ее гнев значил для него примерно столько же, сколько происшествие, случившееся на луне.
   — Буду звать, как захочу. Альфа в его хуторе надо уважать. Его слово — закон. Ты обязана подчиняться.
   — Почему ты так считаешь?
   — Потому, что я разрешил тебе продолжать жить. — Он сказал это так, будто это само собой разумелось. — Когда этот мужик трахал тебя, я мог подкрасться сзади и убить вас обоих моей мотыгой. Мог убить и твоего мужчину — это уж было легче легкого.
   — И почему же ты этого не сделал? — сердито спросила Бекка. — Не удалось бы прокоптить столько мяса?
   Мальчик оскалил зубы и засмеялся лязгающим смехом.
   — Знаешь, а ты мне нравишься! У тебя котелок варит. Коптить мясо… хм-м… — И он задумчиво почесал затылок под спутанной массой черных волос.
   — Послушай, они не должны есть этого. — Бекка положила ладонь на его руку, стараясь пробудить в нем воспоминание о понятии греха. — У Гилбера и у меня есть кой-какие продукты. Мы поделимся, а когда доберемся до города, мы пришлем кого-нибудь вам на помощь.
   — Город… — Он обкатывал это слово во рту, как будто это была конфета. — Ты в город не попадешь. Там внутри у них столько еды, что они могут жить вечно. Там есть места, где вообще нет ничего, кроме вкусной еды и отличной одежды, там волшебные сады, там не надо дробить камни, чтоб получить землю для семян. Черт, им даже почва не нужна — растения растут прямо в воздухе.
   Его рот стал твердым. Двенадцать лет от силы, а уже глубокие морщины, как борозды, пролегли к углам губ.
   — Но там нет детей. Это лучшее место в мире, и они хотят, чтобы оно оставалось таким, какое есть. Мы им не нужны, и они нам не помогут. Они помогают только взрослым, эти горожане. Только взрослым, у которых есть что-то, нужное городским. А у детей нет ничего, кроме ртов, которые хотят есть. Конечно, они придут сюда, придут и заставят нас сказать, откуда мы взялись, как называются хутора, с которых мы бежали. А потом увезут нас туда, раз мы были такими плохими и бежали, когда прежний альф…
   — Дитя… — Бекка попробовала успокоить его лаской, но он отшатнулся от ее руки, как дикий котенок.
   — Не смей так меня называть, женщина! Я тебе не ребенок! Я здешний альф. Я кормлю свой народ, я оберегаю своих женщин от опасности, как положено, а когда они подрастут и смогут рожать, у меня будут жены и дети, а когда придет мое время сойти, я просто уйду в пустыню, и тот, кто придет на мое место, никогда не убьет моих детей и никогда не заставит их бежать… никогда, никогда, никогда… — Ему не хватало воздуха, он трясся всем телом. В нем накопился тяжкий груз слез, но он скорее умер бы, чем проронил одну-единственную слезинку.
   — Милый, милый, все хорошо, успокойся… не бойся, пожалуйста… — Бекка попыталась обнять мальчика так, как она утешала своих маленьких родичей, но это было все равно что ловить руками ветер или расчесывать пальцами воду. Его тощее тельце сразу оказалось вне досягаемости.
   — Не смей меня так звать, женщина! — кричал он. И эхо, рождавшееся в куполе, швыряло его надтреснутый голос в десяток коридоров. — Помни свое настоящее место, иначе я проучу тебя как следует!
   Его дикие выкрики были как железные гвозди, забиваемые в ее уши. Все эти угрозы для нее звучали лишь сотрясением воздуха; она могла переломить его пополам с помощью нескольких боевых приемов, которым ее обучила Марта Бабы Филы. Он не сделал ничего, чтобы помешать ей взять револьвер или одно из ружей и пристрелить его, как бешеную собаку, о которых она читала. Бекке даже показалось, что он с радостью принял бы спокойствие смерти.
   Это был ребенок, рыдающий в глубинах Поминального холма, согбенный под грузом костей множества других мертвецов.
   — Я прошу у тебя прощения, — сказала Бекка, склоняя голову. — Прости меня, пожалуйста. Ты здешний альф, а я согрешила, забыв свое место. Ты помог нам, ты дал нам пристанище, и мы отплатили бы тебе злом, если б не уважали твои желания. Богоматерь мне свидетель, я не скажу ни одной душе ни слова о вас, когда доберусь до города.
   Мальчик мало-помалу смягчился, хотя потребовалось время, чтоб дикий огонь в его глазах угас окончательно.
   — Ладно, — сказал он, с трудом выговаривая слова. — Все прошло. А раз ты не хочешь есть с нами, можешь идти.
   Он свистнул одному из малышей, чтобы тот проводил Бекку назад в комнату Гилбера. Ребенок казался девочкой, но уверенности в этом не было. Единственным, что отличало малышку от других, была рубашка — окровавленная, покрытая уже чернеющими пятнами, с порванным воротником — часть дара Корпа детям, которых он не знал, но чью жизнь он поддержал так капитально. Мол гордился бы им.
   Мрачные воспоминания оставили Бекку, когда путеводная нить привела ее в комнату Гилбера. Гилбер сидел, проверяя свое ружье. Увидев Бекку, он расплылся в улыбке.
   — Ну и как наши ангелочки? — спросил он. С тех пор, как она рассказала ему о случившемся на равнине (разумеется, после того, как он пришел в себя настолько, что мог разговаривать), он так всегда называл детей.
   Ей удалось изобразить слабую улыбку.
   — Ангелочки… да ничего себе. К счастью, среди них больных мало.
   — Одна из них явилась сюда, пока ты их там осматривала. Оставила ведерко чистой воды, которое тащила всю дорогу от ближайшего колодца!
   Бекка прищелкнула языком:
   — Слишком далеко, чтобы ребенку тащить сюда воду.
   — Ну, эта девочка довольно большая, примерно в возрасте нашего хозяина. На костях мяса маловато, но сильная, жилистая и черная, как Царица Савская. Была бы красотка, если б кормилась регулярно… — Он даже не заметил, что этот разговор для Бекки неприятен. — Все они тут живут недавно.
   — Откуда ты знаешь?
   — Мне Вирги сказала.
   — Ах, это и есть Вирги?
   — Ага. Она, да и большая часть остальных из хутора Причастие. Ее отец был там главным всего лишь три месяца назад. Вирги говорит, он долго болел. Все в хуторе видели, что перемены близки, и знали, чего следует ждать…
   — Чистки.
   Гилбер бросил на нее острый взгляд.
   — Я не стал бы это так называть, Бекка. Детей убивают, а твой народ говорит об этом так, будто речь идет об очистке зерна от мякины.
   — Так это просто слово такое.
   — Если об ужасах говорить столь легко, то потом самому становится проще творить еще большие жестокости.
   Бекка знала, что он прав, даже если и не могла выразить — почему. Она подошла ближе, опустилась на колени и осмотрела его рану.
   — Как голова? — Прежде чем снять повязку, она достала еще несколько головок чеснока из коробки с травами и выдавила из них сок на кусок керамической плитки.
   — В по… ой! Осторожнее, любимая… В порядке. Мне повезло.
   — Еще бы! Хватил бы тебя камнем поближе к глазу, и ты бы… Не дергайся! Я не для того пачкаю руки в этой вонючей пакости, чтобы ты вырывался и не давал делать то, что надо сделать!
   — Да, мисси! — Гилбер сказал это с той ноткой почтительного повиновения, которая гарантировала вспышку с ее стороны. В награду он получил нашлепку из давленого чеснока, посаженную весьма грубовато. По части упрямства Гилбер мало чем уступал Бекке. Вместо того, чтоб доставить ей удовольствие и молить с писком и визгом о пощаде, он продолжал говорить о посторонних вещах:
   — Знаешь, я… Ой!.. думал, Бекка…
   — Это ново для меня, — хмыкнула она, добавляя еще чесночного сока. — И о чем же?
   — Да все об этих детях. Нельзя же жить так, как они живут. Во всяком случае, долго. Хлеба убраны, становится все холоднее, холоднее, чем… ай!.. было несколько лет назад. Вирги говорит, что караваны с побережья до весны будут ходить только от случая к случаю… И они тут слишком далеко от… ой!.. хуторов, чтобы красть там еду…
   Бекка остановилась.
   — Вот, значит, что она тебе рассказывала… О том, как они живут? Живут на том, что воруют?
   — Она говорит, что мальчик, который нас спас… его зовут Марк… Он пришел сюда раньше остальных. Он не говорит откуда. Когда его отца убили, он бежал сюда с тремя сестричками. Вирги сказала, что он несколько раз убегал из дому, каждый раз добирался до этих развалин. Когда он увидел, что его отцу не пережить следующий вызов, Марк стал переносить сюда разные вещи из хуторских кладовых и прятать их. В каждую сторону надо было идти несколько дней, но ему все же удалось доставить сюда семян и даже кое-какие орудия для обработки почвы.
   Бекка вздрогнула, вспомнив слова Марка о том, как он собирался использовать одно из этих орудий; он говорил об убийстве с помощью мотыги так просто, будто рассказывал, как разбивают комья почвы, а не людские черепа. Она почти насильно заставила себя вернуться к перевязке раны Гилбера.
   — Семена, хм-м? — удалось ей произнести. — Сюда, где ничего не растет?
   — В этом лабиринте есть места, где пол растрескался. Там можно докопаться до почвы, которая не подверглась тем напастям, что земля в пустыне. Кроме того, тут много больших площадок, выложенных плиткой, с невысокими стенками по краям. Уж не знаю, зачем их строили, но Вирги говорит, что там в середине торчат небольшие куски металла с дырочками, вроде как в огородных лейках. Обычно потолки в таких помещениях обрушены, так что туда проникает солнце. Марк и его сестренки наносили туда земли, которая может плодоносить, и посадили там семена.
   — И они здесь уже так долго, что семена успели прорасти и созреть?
   — Его хутор лежит на холодных равнинах, Бекка. Сроки сева у них совсем другие. Когда Марк понял, что время его отца истекло, он сделал четыре мешка и наполнил рассадой, которую хорошенько упаковал. Я думаю, этого детям хватило, пока не были готовы новые грядки. Счастье, что у них все это уже было к тому времени, когда сюда пришла Вирги со своими родичами.
   — Они с собой что-нибудь принесли? — спросила Бекка, заканчивая перевязку.
   Теперь наконец Гилбер обрел свободу и мог отрицательно покачать головой.
   — Не очень много. Когда в прежнем ее хуторе начались убийства, ей было уже достаточно много лет, и смерть ей не угрожала, но она не могла вынести того, что происходило, так как знала, что никто и пальцем не шевельнет, чтобы спасти малышей. Ей удалось украсть несколько тыквенных фляжек с водой и немного провизии. Совсем мало. У нее не было ни малейшего представления ни о том, сколько чего надо, ни куда надо бежать…
   — Так оно и было! — Высокая, гибкая черная девушка проскользнула в комнату и изящным движением опустилась на пол прямо на край одеяла Гилбера. — Марк говорит, время обедать, — сообщила она Бекке. — Он говорит, не надо бояться, сегодня просто каша.
   Гилбер поднял бровь.
   — А чего ты должна бояться, Бек?
   — Чувствуешь себя в состоянии пойти со мной, Гилбер? — поспешила перебить его Бекка, опасаясь дальнейших вопросов.
   — Думаю, да, — ответил он, пытаясь встать на ноги. — Чем скорее мы отправимся в путь, тем лучше. Я полагаю, до берега осталось дней десять пути, и между берегом и нами обязательно должны лежать плодородные земли, иначе горожане не выжили бы. Знаешь, мы могли бы оставить детям немного провизии в виде платы… Надеюсь, я сумею чем-нибудь разжиться в дороге. А им надо как-то протянуть, пока мы не пришлем к ним помощь.
   — Уж не собираетесь ли вы рассказать городским о нас? — Вирги насторожилась.
   — Конечно, нет. — Бекка не дала Гилберу вступить в спор. Выражение ее лица говорило, что она не намерена шутить. Она закончила словами: — Я обещала Марку, что не скажу.
   «Но ты такого слова не давал, Гилбер, — пыталась она ему внушить. — Пожалуйста, не возражай, хотя бы пока! Вирги не должна кидаться к Марку и передавать ему наш разговор. Бог знает, как он может поступить».
   Гилбер недоумевал, но сказал:
   — Ладно, любимая, раз ты обещала… — Его ласковый взгляд переместился на Вирги. — Знаешь, не надо бояться городских. У Бекки там есть брат.
   — Это правда? — Вирги глядела на Бекку с явным подозрением.
   — Истинная правда. — Бекка изобразила небольшой крест у основания шеи, там, где билась жилка. — Вот почему я и отправилась в путь — повидать его. Я не знаю, какие страшные сказки рассказывал тебе Марк, но мне известно совсем другое. Если бы им там было нечего есть, то зачем они стали бы приглашать чужих, вроде моего брата, селиться среди них? Зачем открывать ворота города вообще?
   — Может, твой брат какой-то особенный?
   — Все особенности теряют значение, когда ты голоден. Я думаю, что, если там даже и нет изобилия, они наскребут провизию и одежду и дадут пристанище горстке малышей.
   Вирги выпрямилась во весь рост.
   — У нас тут всего достаточно.
   Бекка потянулась к ней, и девочка не отстранилась, когда та взяла ее за руку.
   — Достаточно еды, Вирги? — спросила она очень, очень мягко.
   Вирги разрыдалась и умчалась в лабиринт. Гилбер сидел с открытым ртом.
   — Что ты ей сказала?
   — Ты меня слышал.
   — Знаю, что слышал, но не понимаю, почему такой простой и мягко заданный вопрос вызвал такую вспышку. — И когда Бекка не ответила, добавил: — Или это часть другого обещания — не говорить?
   Бекка проигнорировала намек. За последние пять минут у нее внизу живота появилось опасное ощущение, и ей надо было немедленно выяснить, в чем тут дело. Она встала и взяла под мышку коробку с травами.
   — Я думаю, ты найдешь дорогу, воспользовавшись путеводной нитью, идущей отсюда к тому месту, где они обедают, раз уж наша проводница сбежала? — спросила Бекка.
   — Дошел же я сюда от самого дома вообще без проводников, любимая, — ответил он весело. Потом встал и обнял ее за талию.
   Она высвободилась из его объятий.
   — Подожди меня. Я сейчас вернусь.
   — Ох! Конечно! Я понимаю…
   «Ничего ты не понимаешь, Гилбер Ливи, — пропищал Червь, когда Бекка села на корточки у открытой коробки с травами. — Ты думаешь, что речь идет о естественных причинах, заставляющих женщину искать уединения. А как бы ты реагировал, если бы знал правду? Мол и Корп, и все другие, кто называл тебя выродком, были правы, Бекка из Праведного Пути!»
   — Нет! — выдохнула Бекка. Она развернула кусок ткани, лежавший в отделении для перевязочных материалов, и сложила его так, чтобы он соответствовал ее нуждам. Все это она проделала быстро и умело. — Нет, это не то. Я не… Я просто заболела, вот и все. Бегство, бедняжка Шифра, которую пришлось бросить, скадра, непривычная пища, Корп и то, как он… как он ранил меня. Неудивительно, что я…
   Но с Червем спорить было безнадежно — ни в Праведном Пути, ни тут. Обыкновенная женщина входит в пору раз или два в году, а в другие дни ни один мужчина не может взять ее без крови, без боли, а чаще всего не став причиной ее смерти. А ты! Корп вошел в тебя без труда, верно? Ни боли, ни разрывов, никакой платы за грехи тех слишком гордых женщин, живших много поколений тому назад. И ведь ни ты, ни он этого не ожидали, так? Именно поэтому он и встретил свою смерть, прыгнувшую на него из-за угла.
   — О Боже! — Повязка не заладилась, пальцы вдруг стали непослушными, неловкими. А Бекка с каждой минутой все острее чувствовала необходимость в повязке. Глубокий вдох чуть-чуть успокоил ее и позволил довести дело до конца. Замена была произведена быстро, и вот уже в ее руках прежний тампон. Бекка смотрела на него с ужасом, как будто надеялась найти ответ, написанный пятнами ее собственной крови. — О Матерь Божия, что же это значит, кем же я стала?
   — Что с тобой, Бекка? — Голос Гилбера заставил ее резко повернуться — нелегкая задача, если ты сидишь на корточках. — Любимая, что-нибудь неладно? — Он подошел ближе, протягивая руки, руки, которые она никогда уже не осмелится больше взять в свои. Она уронила запачканную кровью тряпочку, страстно желая, чтобы та сгорела в адском пламени.
   Но он уже увидел. Опустился на колени, чтоб разглядеть получше, хотя то, как он держался, говорило о появлении невидимой стены, возникшей между ними, которая должна была обуздать и его, и ее стыд. Он встретил ее взгляд и, к ее непомерному изумлению, сказал по-прежнему нежно:
   — Мне кажется… мне кажется, ты говорила, что это же было у тебя не так давно? Я думал, женщины не… не могут… не могут так скоро… и что мужчина сам знает, когда…
   — С тех пор не прошло и месяца… — Ее сотрясала судорога сухих рыданий. — Мое наказание пришло! — простонала она. — Это наказание Господа за мое неестественное…
   — Да. — Он сделал движение, чтоб взять ее за подбородок, но его пальцы остановились, так и не коснувшись кожи. И тем не менее этот жест заставил ее поднять на него глаза и увидеть в выражении его лица удивление, преклонение и любовь. — А что же может быть естественного в настоящем чуде?

28

 
Город, у Лысой горы стоящий,
Сказочный город Ершалаим.
Днем ослепительный, ночью — горящий,
Мы назовем тебя скоро своим.
Мы старых грехов коросту отмоем,
Все, кроме любви, развеем, как дым.
И нам широко ворота откроет