Всем знакомым повитуха рассказала о родах Бу-Бу, люди передавали этот рассказ друг другу, слух, как чума, распространился по городу. Вскоре уже весь Онфлёр знал о безобразном ребенке с глазами цвета морской синевы, и люди заговорили о malin-carum* и руке дьявола. Даже священник призадумался. И только одного Гупиля нисколько не смутили эти слухи. Он был убежден, что все это ложь и сплетни, и спустя несколько дней отправился к Бу-Бу.
* Бесовство (лат.)
Гупиль пришел, чтобы поговорить о делах и раз навсегда покончить с этими слухами. Все было в образцовом порядке. Бу-Бу была счастлива, и мальчик ничем не отличался от обычного ребенка, хотя Гупиль должен был признать, что более безобразного существа ему видеть не приходилось. Дабы окончательно убедиться, что городские сплетни нелепы, Гупиль подошел к ребенку и осторожно погладил его по головке. Мальчик загулил, как гулят все младенцы. Ничего особенно страшного в нем не было. Гупиль усмехнулся про себя и с презрением подумал, как доверчивы и пугливы люди. Они готовы жадно заглотнуть любую приманку, не прибегая к разуму, которым природа, невзирая ни на что, все-таки одарила их. Он поцеловал Бу-Бу в обе щеки и пожелал ей счастья. Потом наклонился, чтобы поцеловать и ребенка. Но, заглянув в его холодные синие глаза, испытал неприятное чувство и поспешил уйти.
Прошло какое-то время, прежде чем Бу-Бу заметила, что мальчик не способен испытывать боль. Она обнаружила это, когда в первый раз подстригала ему ногти. Не так-то просто подстричь крохотные детские ноготки большими грубыми ножницами, и, хотя Бу-Бу была крайне осторожна, она все же порезала ему пальчик, показалась кровь. Бу-Бу испугалась, заохала, а Латур непонимающе смотрел на нее. Не изменившись в лице, он рассматривал свой залитый кровью палец. Бу-Бу удивилась. Неужели родители должны объяснять детям, что от боли плачут? Мысленно она обратилась к своему детству, но вспомнила только собственный ужас перед болью. Она постаралась утешиться тем, что со временем мальчик научится плакать, и еще подумала: вот и хорошо, раз он не плачет, значит, он не чувствует боли.
Когда Бу-Бу впервые появилась в Онфлёре вместе с сыном, люди со страхом и любопытством окружили ее. Одержимая материнской любовью, она решила, что они хотят полюбоваться ее красавцем, и с гордостью показала им ребенка. Рыночные торговки смотрели на него с таким почтением, что Бу-Бу невольно вспомнился младенец Иисус. Взглянув на его личико, женщины быстро уходили прочь. Бу-Бу со смехом рассказывала окружающим о его проделках, обычных проделках младенцев, которые матерям кажутся необыкновенно важными, а всем остальным - скучными. Разумеется, эти истории не вызвали у женщин интереса, и они разошлись. Все же он не исчадие ада, думали они. Все это болтовня. Конечно, мальчик ужас как некрасив, он просто отвратителен. Но что-то в его синих глазах внушало им непонятное уважение. Ибо, как бы им ни хотелось, люди не могли отрицать, что глаза у Латура-Мартена Кироса, как потом окрестили мальчика, напоминали глаза детей на портретах великого маэстро Грёза. Они были прекрасны и, по-видимому, умиротворяюще действовали на людей. Всякий раз, когда Бу-Бу брала Латура с собой в Онфлёр, люди подходили к ней и смотрели на его личико, словно хотели убедиться, что мальчик действительно безобразен. Но глаза у него от Бога.
Когда священник неохотно плеснул на голову Латура воду из купели, стоявшей в глубине церкви, и пробормотал свое благословение, мальчик брыкнул ногой и попал священнику в лицо. Священник пошатнулся с ребенком на руках. Смущенный и растерянный, он отдал ребенка матери. Бу-Бу была огорчена. На паперти она потрепала Латура за ухо и пожурила его за то, что он ударил священника. Латур, улыбаясь во весь рот, смотрел на нее. И хотя она трепала его ухо так, что пальцы у нее чуть не свело судорогой, мальчик этого даже не заметил. Возвращаясь домой через лес самой короткой дорогой, Бу-Бу думала, что понятия не имеет, как следует вести себя матери, как надо воспитывать ребенка, чем его можно заинтересовать, чтобы научить любви и послушанию. Как вообще нужно обращаться с ребенком, который не чувствует боли?
***
Во время беременности Бу-Бу казалось, что ее со всех сторон окружают зеркала. В лужах, в неподвижной воде городского пруда, в блестящем яблоке она видела себя. Вернее, свой живот. Во всем отражался ее еще неродившийся ребенок, мир был на сносях. Она вообразила, что стала вдвое толще, и впервые в жизни гордилась своей толщиной, которая свидетельствовала, что ребенку в ней уютно. В действительности Бу-Бу не так уж сильно и потолстела, однако живот ее принял другую форму и стал крепче. Каждый вечер, раздевшись, она садилась на кровать и не отрываясь смотрела на свой пупок. Ей казалось, что живот растет у нее на глазах. Потом стали слышаться звуки. Похожие на шорох бабочек. Урчание. Дробь. В конце концов кулачки ребенка уже изо всех сил колотили в перегородку, отделявшую его от мира. Он бил все сильнее, и ей чудилось, что эти удары отзываются в комнате музыкой. Потом ей становилось страшно. Она пряталась под одеяло и пыталась отогнать мысль, что она плохая мать и оказала бы услугу и миру и ребенку, лишив его жизни как можно скорее. Подобные мысли болью накатывали на нее, но потом им на смену приходило облегчение и она снова видела мир в розовом свете. Вперевалку она ходила на рынок в Онфлёр за осьминогами, которых раньше никогда не ела. Теперь настал их черед. Сырой осьминог, жареный осьминог, суп из осьминога. Бу-Бу ела осьминогов и не могла наесться. Весь дом пропах осьминогами. Являясь к ней со своим обязательным еженедельным визитом, Гупиль закрывал нос платком. Однако, несмотря на ее эксцентричное поведение и блеск в глазах, никто не предполагал, что Бу-Бу Кирос беременна. Фигура ее оставалась прежней, а радость, которой она светилась, люди принимали за бесстыдное высокомерие. Кровопийца, она была счастлива и даже имела наглость показываться на людях!
Пока Бу-Бу носила ребенка, она не обращала внимания на перешептывания и косые взгляды, но стоило ей родить, и людскую злобу она стала воспринимать как угрозу. Она редко покидала дом. Уход за мальчиком превратился в любовный ритуал; она лежала в постели, положив его рядом с собой, и позволяла ему засыпать с соском во рту. Он сосал с такой жадностью, что у нее болела грудь, кровотечение и боли после родов тоже еще не прошли. Но все огорчения заслоняла блаженная радость материнской любви. Бу-Бу никогда и не мечтала, что станет матерью, это как будто лежало за пределами ее возможностей. Потому-то она и чувствовала себя Божией избранницей и от гордости у нее голова шла кругом. Каждый раз, когда ребенок ночью просыпался, плача или кашляя, она вскакивала от ужаса, думая, что он умирает. Ей казалось, что она присвоила дар, предназначенный благородной особе, и боялась, что кто-то, обнаружив ошибку, придет и отнимет у нее сына.
Когда Бу-Бу не могла справиться с малышом, она плакала, считая себя плохой матерью. Тогда ее посещали страшные мысли о своей беспомощности и детоубийстве. Она закрывала дверь в комнату, где лежал ребенок, и пряталась в другом конце дома. Забиралась под кухонный стол или убегала в лес, где могла побыть в одиночестве. Часто ей требовался не один час, чтобы она успокоилась и могла вернуться к ребенку. Она находила его одеяльце мокрым от слез и рвоты и наказывала себя тем, что не ела целый день. Бу-Бу желала лишь одного - быть Латуру хорошей матерью. Она хотела подарить ему любовь, превосходящую все на свете.
Латур сидел под обеденным столом и мирно играл. Совсем маленький, он был уже очень ловким и проявлял особый интерес к мелочам. Однажды он поймал двух кузнечиков, осторожно прижал их задние лапки и крылышки к туловищу и оторвал им передние лапки. Кузнечики стали неповоротливыми, они уже не могли ни летать, ни прыгать. Они ползали по кругу, оставляя за собой на каменном полу полоску зеленой слизи, словно из них сочилась краска. Латур сидел неподвижно и следил за красивыми насекомыми. Слушал их приглушенную песню. Застывший и сосредоточенный, он наблюдал за их движениями. Детское лицо засияло, когда один кузнечик, собрав силы, оттолкнулся задними лапками, взмахнул крылышками и упал обратно, его усики были вытянуты вперед, точно руки. Лицо Латура изменилось, взгляд наполнился состраданием. Он наклонился к глазам кузнечика, но они были как мертвые. Тогда он щелкнул кузнечика по хвосту, и тот сделал новый прыжок вперед. Латур, довольный, улыбнулся.
Он выбрался из-под стола. Очень осторожно, чтобы не спугнуть радость. Взглянул в лицо матери, давясь от смеха. Она отложила свои бумаги и счета и взяла его на руки, а он закрыл глаза и прижался носом к ложбинке между ее огромными грудями, пахнущими оливковым маслом и потом. Трудно описать это наслаждение. Латур покрыл мать горячими поцелуями. Когда же она заперлась от него в спальне, он стал дергать ручку двери, но попасть внутрь не мог. Он знал, что мать там, но она не отзывалась. Латур долго слушал под дверью. В комнате было тихо, и он вообразил, что эта тишина означает, что матери там нет. Наконец она вышла к нему, и он обнял ее с таким жаром, что ей стало стыдно.
В глазах людей Бу-Бу была ростовщицей и потаскухой, наживающейся на процентах и кредитах, жадной и грубой. В ее доме царила тишина, заставлявшая звучать все предметы - сковороды и кастрюли, монеты и даже перья, когда она писала долговые обязательства, и прошло немало времени, прежде чем Латур обнаружил, что его мать умеет дарить не только блаженство.
Когда мать с сыном, рука в руке, шли по городу, женщины на улице дю Пюи косо смотрели на них из подъездов. Они бранились и плевали им вслед. Бу-Бу делала вид, что не замечает их, но мальчик оглядывался и таращил на них глаза, от его открытого взгляда им становилось не по себе. Они замолкали. Но их домыслы цвели пышным цветом. Мадемуазель Кирос получила по заслугам, родив поросенка, хотя в этом мальчике, несомненно, было что-то особенное. Кто его отец? Ведь Бу-Бу никогда не видели рядом с мужчиной. Уже четыре года она жила одна в простом каменном доме, и трудно было поверить, чтобы кто-то из городских парней бродил вокруг ее жилища и домогался расположения хозяйки. Разве что какой-нибудь слепец вышел из леса? Или Бу-Бу спарилась с козлом, а то и с жеребцом? А может, это согрешил приезжий моряк, до того изголодавшийся по женской плоти, что уже не видел, кто лежит рядом с ним в постели? Старые женщины шептали, что, верно, между ее коленями побывал сам дьявол, дабы пустить на землю свое пагубное семя. Но так как никто никого не видел и доказать что-либо было невозможно, слухи заглохли: женщины решили пренебречь случившимся и делать вид, будто мальчика не существует. Однако это было не так-то просто. Маленький Латур притягивал к себе городских кумушек. Они исподтишка бросали на него взгляды и порой окружали его на тихих улочках. С нескрываемым любопытством они изучали Латура и находили любые предлоги, чтобы прикоснуться к его сморщенному, как печеное яблоко, лицу. Они хихикали и задавали ему глупые вопросы. Однажды утром жена священника застала трех молодых женщин, укрывшихся с Латуром за соляными складами.
- Оставьте его и ступайте прочь! Прочь! Или вы не видите, что в нем живут дьявол, змей и рыкающий лев?
Она ткнула в Латура дрожащим указательным пальцем, и женщины более внимательно посмотрели на мальчика. На его лицо, почти лишенное подбородка, кожу в складках, большие грустные холодные глаза, и по телам их пробежала дрожь ужаса. Они подняли глаза на жену священника и согласно закивали головами. Похожая на скелет, она дрожала от негодования.
- Распутницы! Вы кончите в аду! Разве вы не видите, что он уже играет вами?
И она завела долгую речь об искушении и грехе.
- Я заставлю своего мужа заняться им, - закончила жена священника и удалилась восвояси. После того случая женщины Онфлёра уже опасались приближаться к Латуру. Каждое воскресенье священник по настоянию жены предупреждал своих прихожан, чтобы они не позволяли любопытству и глупым желаниям взять в них верх над благопристойностью, разумом и верой. Но женщины украдкой все-таки поглядывали на Латура и подкрадывались к нему поближе, делая вид, что заняты совсем другим.
***
Когда Бу-Бу редкий раз выходила из своего дома с его мягкими тенями, дома, ставшего продолжением ее тела, ее членов, плоти и запахов, и вперевалку спускалась в город на рынок, горожанки отворачивались от нее. После рождения на свет Латура страх и ненависть к ней, любопытство к ее внешности перешли в равнодушие. Онфлёр как будто забыл о Бу-Бу, и постепенно она тоже забыла о нем. Однако никто из горожан, или приезжих торговцев, или моряков, напивавшихся в стельку в трактирах, - ни одна живая душа ни разу не сказала ей доброго слова. Только тот мужчина, что пришел к ней однажды ночью, и Латур. Онфлёр перестал тревожить Бу-Бу, и она больше не боялась, что она плохая мать. В одной книге она вычитала фразу, которая ей так понравилась, что она могла часами сидеть и перечитывать ее. "И тогда она достигла эквилибриума своей жизни". Эквилибриум - равновесие. Это слово вызывало почтительность, требовало соблюдения дистанции, и Бу-Бу убедила себя, что именно этого она и достигла. Эквилибриума своей жизни. Ее занимало это слово и мысль о том, что она обрела гармонию. Однако, вопреки этой недавно обретенной гармонии, случалось, что былой страх пробуждался в ней, как призрак тех забытых времен. Она убеждала себя, что это лишь случайность. Ведь она "эквилибристка". Каждый раз, когда страх выгонял ее из дома или заставлял запирать двери и прятаться в укромные углы, она воспринимала это как измену самой себе. Тогда она раздражалась и бросала в мальчика все, что попадало под руку. В сумерках она доставала книгу и при колеблющемся свете лампы читала приносящие покой изречения.
Прошло несколько лет, прежде чем Бу-Бу наконец поняла, что Латуру не чужда злоба. Она пыталась терпеливо говорить с ним, ибо разделяла точку зрения своих приемных родителей, что от природы все люди добры, и не сомневалась в этом. Латур был любознательный мальчик. В саду под засохшей яблоней он устраивал театральные представления, ампутируя насекомым крылья или конечности. Он любил гулять в яблоневом саду и смотреть на бабочек, которые прилетали туда откладывать в цветах яйца. Громким криком он подбадривал тучи непарного шелкопряда, к вящему раздражению управляющего, который безуспешно пытался уничтожать вредителей. Латур бегал в темноте и кидал камнями в звезды.
- В другой раз я попаду в тебя!
Он гонял кошку вокруг дома, и однажды утром Бу-Бу нашла ее висящей на дереве. Латур упрямо отрицал, что имеет к этому отношение, в сумерках возле дома слонялись какие-то парни, говорил он и сам верил своим словам. Бу-Бу видела, что он лжет, но и на сей раз лишь сказала ему, что убивать животных грех, он не должен этого делать. Если бранить его с любовью в голосе, он в конце концов поймет разницу между правильным и неправильным, думала она и заставляла себя забывать о его проступках.
Латур только улыбался и с отсутствующим видом смотрел мимо нее. А иногда разражался смехом, слушая ее наставления. Ему были неведомы чувства, которых, по-видимому, от него ждали и которые он легко мог бы изобразить, но он уже давно считал их смешными и бессмысленными. В чем ему раскаиваться? Он убил кошку. И что с того? Ведь кошка убивает птиц. Птицы пожирают насекомых. Почему он должен притворяться, будто раскаивается? Латур не понимал огорчений Бу-Бу.
Он испытывал особое чувство власти и наслаждения всякий раз, когда держал в руках маленького зверька и раздумывал, что с ним сделать. Животное лежало перед ним и не могло пошевелиться. Глубокая тишина заполняла Латура. Он сидел неподвижно и почти чувствовал, как боль пронизывает животное. В груди у него покалывали ледяные иголки. Голова казалась легкой. Глубоко под ложечкой посасывало. Одурманенный, он словно впадал в опьянение. Этот обряд давал выход его чувствам. Когда животное наконец умирало, Латур закрывал глаза. На минуту ему становилось грустно. Но потом он испытывал облегчение.
Латур понимал, что в отличие от остальных людей ему незнакомо чувство боли. Он с удивлением смотрел на мать, когда ей случалось порезаться или у нее что-то болело. Она часто стирала себе ноги, и он любил промывать ей раны, накладывать мазь и при этом с любопытством поглядывал на ее морщившееся от боли лицо.
Может быть, у мальчика есть потребность проникнуться чужой болью, думала Бу-Бу, стараясь прогнать неприятное чувство, возникавшее в ней от его любопытного взгляда.
У Латура было богатое воображение, он с таким воодушевлением играл в разбойников, истории про которых ему рассказывала на ночь Бу-Бу, что ей становилось страшно. Он любил пугать ее, кутаясь в темные плащи и говоря разными голосами. Исключительно для забавы, чтобы посмотреть, насколько хватит ее терпения, которое, по-видимому, было бесконечным. Но Латур понимал, что где-то все-таки есть предел, и твердо решил добраться до него. Что она сделает, когда ее терпение лопнет? Ударит, хотя знает, что боли ему это не причинит? Накажет, оставив без обеда, хотя знает, что он только ослабеет, но не почувствует голода, как все люди? Что она сделает? Латур дразнил, подзуживал, грозил. Он был мастер находить уязвимые места матери и точно знал, что сказать, чтобы вывести ее из себя. Но Бу-Бу сдерживалась, сдерживалась. В конце концов он, конечно, достиг предела, и реакция Бу-Бу повергла его в отчаяние. Она перестала с ним разговаривать. Делала вид, что не замечает его. В этом и состояло наказание: она делала вид, будто его не существует. Латур и не предполагал, что наказание может быть столь неприятным, больше того, столь нестерпимым. Он кружил вокруг матери с жалостливыми словами, предлагал ей разные услуги. Но лицо Бу-Бу было неподвижным, как маска. Пока длилось наказание, Латур не мог спать и поклялся себе никогда больше не дразнить мать. Однако после того случая Бу-Бу стала легче терять терпение. Иногда ее ярость прорывалась наружу, и тогда их кухня напоминала руины, хотя причина материнского гнева была Латуру непонятна. И она снова по нескольку дней не разговаривала с ним. От ее молчания Латур ожесточался. Он сидел, прислушиваясь, как мать что-то угрюмо бормочет на кухне, смотрел на небо, на море и ни о чем не думал. Он был как чистый лист бумаги. Как еще не проведенная линия. Лишь когда мать прощала его и они снова обретали друг друга, он чувствовал себя настоящим.
- У меня есть все, что нужно, - говорила себе Бу-Бу. Лучше уже не бывает, думала она. Бу-Бу достигла эквилибриума своей жизни. Впервые она была удовлетворена всем. Эта мысль напугала ее. Она вспомнила, что когда-то в прошлом была так же беспечна и довольна и тут же оказалась на пепелище всего, что имела. Однако вскоре ее дела пошли хуже, и это принесло ей облегчение. Один крестьянин заупрямился и отказался платить проценты. Гупиль и Бу-Бу несколько вечеров встречались и держали совет, как быть. Наконец-то ей понадобились его поддержка, изобретательность, связи. Бу-Бу предпочла бы пренебречь этим отказом, но она понимала неоспоримость логики Гупиля: если позволить не платить одному, то в конце концов откажутся платить и все остальные. За ее спиной Гупиль связался с одним безработным кузнецом и двумя работниками из Лизьё. И они ночью перебили крестьянину коленные чашечки. Люди с оскорбленным видом продолжали молча выплачивать проценты.
Однажды вечером Гупиль принес ей пистолет. До него дошли кое-какие слухи о недовольстве, лучше обезопасить себя. Удивленная неожиданной заботливостью Гупиля, Бу-Бу поблагодарила его. Первый раз за все время, и его мальчишеская улыбка смутила ее.
Как-то ночью к дому Бу-Бу пришли-таки два взбешенных парня.
- Эта кровопийца отнимает у нас последний кусок хлеба!
Они напились сидра, кричали, перебивая друг друга, и размахивали ножами:
- Пойдем к ней и накрошим из нее трюфелей!
Алкоголь подогрел их ненависть. Они взломали дверь и с ножами в руках взбежали по лестнице к спальне. Бу-Бу уже стояла там с пистолетом наготове. Она попыталась криком остановить парня, который взбежал первым. Это было недвусмысленное предупреждение. Но тот не остановился и с поднятым ножом бросился на нее. Тогда она прострелила ему голову. Это был превосходный выстрел. Парня швырнуло назад, он рухнул на товарища, и они вместе покатились вниз. Бу-Бу не сомневалась, что они угрожали жизни ее и Латура, поэтому она сбежала вниз и направила пистолет на парня, дрожавшего от страха под своим уже мертвым товарищем.
- Иисусе... Мария... Матерь Божия... Защити меня...
Бу-Бу убила его выстрелом в грудь.
Дрожа от страха, Латур стоял на площадке лестницы. Он не сомневался, что долетевший до него крик принадлежал Бу-Бу и что она мертва. Его трясло, не помогло даже то, что мать тут же взбежала наверх и прижала его к себе. Он так уверовал в ее смерть, что даже тепло ее тела не могло убедить его в обратном. В те минуты, пока он считал, что потерял мать, стены и крыша как будто обрушились на него и все заволокла тьма. Он еще долго ходил словно окутанный той внезапной тьмой. И даже через много лет, уже в Париже, он проснулся однажды, крича от ужаса, потому что ему приснилась та ночь. Когда же до него дошло, что мать жива, - он лежал, уткнувшись лицом ей под мышку, и слушал, как она успокаивает его, - ему захотелось взглянуть на мертвых.
Наконец она заснула, он выбрался из ее объятий и спустился вниз, в коридор. Один парень лежал на другом, словно они упали во время борьбы и не могли встать. Латур осторожно подошел и склонился над застывшими лицами. Парни были высокие, светлоглазые, рыжеватые. Должно быть, они братья, подумал Латур и наклонился еще ниже. Он слышал, что покойникам принято закрывать глаза, чтобы они могли покинуть землю, обратив свой взор к вечности. Означает ли это, что мертвые все еще видят, думал он, может, именно поэтому их глаза кажутся такими грустными? Латур закрыл глаза парню, лежавшему снизу, и хотел закрыть глаза тому, который был застрелен первым. Все его лицо было залито кровью. Латур положил было пальцы на его веки, но тут парень повернул голову на другой бок. Он посмотрел на Латура мутным взглядом, в нем еще теплилась жизнь. Латур не шевелился. Парень открыл рот и попытался что-то сказать. Но не смог. Латур долго смотрел на него. Лицо парня было такое спокойное, умиротворенное. Может быть, это боль сделала его таким умиротворенным? Латуру хотелось испытать хоть каплю его боли, может, тогда они стали бы друзьями. Наконец парню удалось произнести несколько слов. Но Латур не слушал его. Говорить что-либо было уже поздно. По лицу Латура скользнула улыбка, и в ту же минуту парень закрыл глаза. Вскоре Латур понял, что тот умер. Тем не менее продолжал смотреть на спокойное бледное лицо и испытал то же облегчение, что при виде скрывшегося в траве кузнечика.
Этот эпизод не принес Бу-Бу популярности в Онфлёре. Однако восстановил уважение и к ней, и к Гупилю. Их сотрудничество перешло в новую фазу. Гупиль отказался от своей роли непрактичного посредника, а Бу-Бу признала за ним право на тридцать пять процентов общего дохода. Они стали злыми близнецами Онфлёра и гребли деньги лопатой. Гупиль все чаще приходил в дом Бу-Бу, иногда он засиживался у нее далеко за полночь, обсуждая проценты и надежность должников. Бу-Бу обнаружила, что ей нравится его общество, вежливое внимание, которое он ей оказывал, и талант к расчетам. Наконец, к собственному удивлению, она поняла, что ждет его посещений. Она начала прихорашиваться, причесывать волосы и пудрить щеки. Хотя приход злоумышленников и "убийство в целях самообороны" (как лаконично выразился лейтенант полиции) не изменили жизни Бу-Бу, она все-таки была напугана. Она убедила Гупиля снизить проценты, и он согласился с ней, рассудив, что это улучшит их отношения с горожанами.
Гупиль быстро объявил всем эту новость. "У нас самые низкие проценты во всей Нормандии!" - хвастался он в трактире. Но канатчики, дубильщики и местные лодочные мастера не слишком обрадовались. Это попахивало подкупом. Горожан оскорбляла сама мысль, что их расположение можно купить за их же кровные деньги. Люди поговаривали о том, чтобы исключительно из принципа и гордости перейти к более дорогим ростовщикам в Лизьё. И хотя большинство продолжали ходить в контору Гупиля и платить сниженные проценты, кое-кто распрощался с ним и больше к нему не возвращался. Гордость бедняков. Для Гупиля это было равносильно пощечине, он понимал, что ему следовало это предвидеть. С тех пор он меньше показывался в городе и больше времени проводил в доме Бу-Бу. Там деньги и будущее, думал он, признаваясь себе, что тоскует по ее крупным формам. Гупиль не понимал, была ли то жажда денег или любви, но не видел причин задаваться столь неприятным вопросом.
Для Бу-Бу эта новая неприязнь со стороны жителей Онфлёра не значила вообще ничего. Она была уверена, что снижение процентов ослабило ненависть к ней, независимо от того, воспринималось это как жест доброй воли или нет. Ее расчет оказался верным. Непрошеные гости больше не являлись в дом. Теперь она снова спокойно спала по ночам. У Латура была отдельная спальня, и Бу-Бу осмелилась пригласить Гупиля остаться у нее на ночь. Она наслаждалась видом его улыбающегося лица между своими грудями, и его прерывистое дыхание заставляло ее чувствовать себя совершенной.
Латур понимал: по вине Гупиля мать перестала думать о нем. Бу-Бу совсем потеряла голову от захвативших ее чувств. Она гордилась тем, что Гупиль принюхивается к ее юбкам, как дворовый пес в поисках суки. Объяснить ей что-либо было невозможно. Латур знал, что она рассердится, если он попытается открыть ей глаза на недостатки Гупиля, на его жадность, трусость, бесчестность и лживость, не говоря уже о его бесстыдстве и мелочности. Если бы Латур сказал это матери, она, несомненно, решила бы, что он хочет испортить ей жизнь. А это было опасно.
* Бесовство (лат.)
Гупиль пришел, чтобы поговорить о делах и раз навсегда покончить с этими слухами. Все было в образцовом порядке. Бу-Бу была счастлива, и мальчик ничем не отличался от обычного ребенка, хотя Гупиль должен был признать, что более безобразного существа ему видеть не приходилось. Дабы окончательно убедиться, что городские сплетни нелепы, Гупиль подошел к ребенку и осторожно погладил его по головке. Мальчик загулил, как гулят все младенцы. Ничего особенно страшного в нем не было. Гупиль усмехнулся про себя и с презрением подумал, как доверчивы и пугливы люди. Они готовы жадно заглотнуть любую приманку, не прибегая к разуму, которым природа, невзирая ни на что, все-таки одарила их. Он поцеловал Бу-Бу в обе щеки и пожелал ей счастья. Потом наклонился, чтобы поцеловать и ребенка. Но, заглянув в его холодные синие глаза, испытал неприятное чувство и поспешил уйти.
Прошло какое-то время, прежде чем Бу-Бу заметила, что мальчик не способен испытывать боль. Она обнаружила это, когда в первый раз подстригала ему ногти. Не так-то просто подстричь крохотные детские ноготки большими грубыми ножницами, и, хотя Бу-Бу была крайне осторожна, она все же порезала ему пальчик, показалась кровь. Бу-Бу испугалась, заохала, а Латур непонимающе смотрел на нее. Не изменившись в лице, он рассматривал свой залитый кровью палец. Бу-Бу удивилась. Неужели родители должны объяснять детям, что от боли плачут? Мысленно она обратилась к своему детству, но вспомнила только собственный ужас перед болью. Она постаралась утешиться тем, что со временем мальчик научится плакать, и еще подумала: вот и хорошо, раз он не плачет, значит, он не чувствует боли.
Когда Бу-Бу впервые появилась в Онфлёре вместе с сыном, люди со страхом и любопытством окружили ее. Одержимая материнской любовью, она решила, что они хотят полюбоваться ее красавцем, и с гордостью показала им ребенка. Рыночные торговки смотрели на него с таким почтением, что Бу-Бу невольно вспомнился младенец Иисус. Взглянув на его личико, женщины быстро уходили прочь. Бу-Бу со смехом рассказывала окружающим о его проделках, обычных проделках младенцев, которые матерям кажутся необыкновенно важными, а всем остальным - скучными. Разумеется, эти истории не вызвали у женщин интереса, и они разошлись. Все же он не исчадие ада, думали они. Все это болтовня. Конечно, мальчик ужас как некрасив, он просто отвратителен. Но что-то в его синих глазах внушало им непонятное уважение. Ибо, как бы им ни хотелось, люди не могли отрицать, что глаза у Латура-Мартена Кироса, как потом окрестили мальчика, напоминали глаза детей на портретах великого маэстро Грёза. Они были прекрасны и, по-видимому, умиротворяюще действовали на людей. Всякий раз, когда Бу-Бу брала Латура с собой в Онфлёр, люди подходили к ней и смотрели на его личико, словно хотели убедиться, что мальчик действительно безобразен. Но глаза у него от Бога.
Когда священник неохотно плеснул на голову Латура воду из купели, стоявшей в глубине церкви, и пробормотал свое благословение, мальчик брыкнул ногой и попал священнику в лицо. Священник пошатнулся с ребенком на руках. Смущенный и растерянный, он отдал ребенка матери. Бу-Бу была огорчена. На паперти она потрепала Латура за ухо и пожурила его за то, что он ударил священника. Латур, улыбаясь во весь рот, смотрел на нее. И хотя она трепала его ухо так, что пальцы у нее чуть не свело судорогой, мальчик этого даже не заметил. Возвращаясь домой через лес самой короткой дорогой, Бу-Бу думала, что понятия не имеет, как следует вести себя матери, как надо воспитывать ребенка, чем его можно заинтересовать, чтобы научить любви и послушанию. Как вообще нужно обращаться с ребенком, который не чувствует боли?
***
Во время беременности Бу-Бу казалось, что ее со всех сторон окружают зеркала. В лужах, в неподвижной воде городского пруда, в блестящем яблоке она видела себя. Вернее, свой живот. Во всем отражался ее еще неродившийся ребенок, мир был на сносях. Она вообразила, что стала вдвое толще, и впервые в жизни гордилась своей толщиной, которая свидетельствовала, что ребенку в ней уютно. В действительности Бу-Бу не так уж сильно и потолстела, однако живот ее принял другую форму и стал крепче. Каждый вечер, раздевшись, она садилась на кровать и не отрываясь смотрела на свой пупок. Ей казалось, что живот растет у нее на глазах. Потом стали слышаться звуки. Похожие на шорох бабочек. Урчание. Дробь. В конце концов кулачки ребенка уже изо всех сил колотили в перегородку, отделявшую его от мира. Он бил все сильнее, и ей чудилось, что эти удары отзываются в комнате музыкой. Потом ей становилось страшно. Она пряталась под одеяло и пыталась отогнать мысль, что она плохая мать и оказала бы услугу и миру и ребенку, лишив его жизни как можно скорее. Подобные мысли болью накатывали на нее, но потом им на смену приходило облегчение и она снова видела мир в розовом свете. Вперевалку она ходила на рынок в Онфлёр за осьминогами, которых раньше никогда не ела. Теперь настал их черед. Сырой осьминог, жареный осьминог, суп из осьминога. Бу-Бу ела осьминогов и не могла наесться. Весь дом пропах осьминогами. Являясь к ней со своим обязательным еженедельным визитом, Гупиль закрывал нос платком. Однако, несмотря на ее эксцентричное поведение и блеск в глазах, никто не предполагал, что Бу-Бу Кирос беременна. Фигура ее оставалась прежней, а радость, которой она светилась, люди принимали за бесстыдное высокомерие. Кровопийца, она была счастлива и даже имела наглость показываться на людях!
Пока Бу-Бу носила ребенка, она не обращала внимания на перешептывания и косые взгляды, но стоило ей родить, и людскую злобу она стала воспринимать как угрозу. Она редко покидала дом. Уход за мальчиком превратился в любовный ритуал; она лежала в постели, положив его рядом с собой, и позволяла ему засыпать с соском во рту. Он сосал с такой жадностью, что у нее болела грудь, кровотечение и боли после родов тоже еще не прошли. Но все огорчения заслоняла блаженная радость материнской любви. Бу-Бу никогда и не мечтала, что станет матерью, это как будто лежало за пределами ее возможностей. Потому-то она и чувствовала себя Божией избранницей и от гордости у нее голова шла кругом. Каждый раз, когда ребенок ночью просыпался, плача или кашляя, она вскакивала от ужаса, думая, что он умирает. Ей казалось, что она присвоила дар, предназначенный благородной особе, и боялась, что кто-то, обнаружив ошибку, придет и отнимет у нее сына.
Когда Бу-Бу не могла справиться с малышом, она плакала, считая себя плохой матерью. Тогда ее посещали страшные мысли о своей беспомощности и детоубийстве. Она закрывала дверь в комнату, где лежал ребенок, и пряталась в другом конце дома. Забиралась под кухонный стол или убегала в лес, где могла побыть в одиночестве. Часто ей требовался не один час, чтобы она успокоилась и могла вернуться к ребенку. Она находила его одеяльце мокрым от слез и рвоты и наказывала себя тем, что не ела целый день. Бу-Бу желала лишь одного - быть Латуру хорошей матерью. Она хотела подарить ему любовь, превосходящую все на свете.
Латур сидел под обеденным столом и мирно играл. Совсем маленький, он был уже очень ловким и проявлял особый интерес к мелочам. Однажды он поймал двух кузнечиков, осторожно прижал их задние лапки и крылышки к туловищу и оторвал им передние лапки. Кузнечики стали неповоротливыми, они уже не могли ни летать, ни прыгать. Они ползали по кругу, оставляя за собой на каменном полу полоску зеленой слизи, словно из них сочилась краска. Латур сидел неподвижно и следил за красивыми насекомыми. Слушал их приглушенную песню. Застывший и сосредоточенный, он наблюдал за их движениями. Детское лицо засияло, когда один кузнечик, собрав силы, оттолкнулся задними лапками, взмахнул крылышками и упал обратно, его усики были вытянуты вперед, точно руки. Лицо Латура изменилось, взгляд наполнился состраданием. Он наклонился к глазам кузнечика, но они были как мертвые. Тогда он щелкнул кузнечика по хвосту, и тот сделал новый прыжок вперед. Латур, довольный, улыбнулся.
Он выбрался из-под стола. Очень осторожно, чтобы не спугнуть радость. Взглянул в лицо матери, давясь от смеха. Она отложила свои бумаги и счета и взяла его на руки, а он закрыл глаза и прижался носом к ложбинке между ее огромными грудями, пахнущими оливковым маслом и потом. Трудно описать это наслаждение. Латур покрыл мать горячими поцелуями. Когда же она заперлась от него в спальне, он стал дергать ручку двери, но попасть внутрь не мог. Он знал, что мать там, но она не отзывалась. Латур долго слушал под дверью. В комнате было тихо, и он вообразил, что эта тишина означает, что матери там нет. Наконец она вышла к нему, и он обнял ее с таким жаром, что ей стало стыдно.
В глазах людей Бу-Бу была ростовщицей и потаскухой, наживающейся на процентах и кредитах, жадной и грубой. В ее доме царила тишина, заставлявшая звучать все предметы - сковороды и кастрюли, монеты и даже перья, когда она писала долговые обязательства, и прошло немало времени, прежде чем Латур обнаружил, что его мать умеет дарить не только блаженство.
Когда мать с сыном, рука в руке, шли по городу, женщины на улице дю Пюи косо смотрели на них из подъездов. Они бранились и плевали им вслед. Бу-Бу делала вид, что не замечает их, но мальчик оглядывался и таращил на них глаза, от его открытого взгляда им становилось не по себе. Они замолкали. Но их домыслы цвели пышным цветом. Мадемуазель Кирос получила по заслугам, родив поросенка, хотя в этом мальчике, несомненно, было что-то особенное. Кто его отец? Ведь Бу-Бу никогда не видели рядом с мужчиной. Уже четыре года она жила одна в простом каменном доме, и трудно было поверить, чтобы кто-то из городских парней бродил вокруг ее жилища и домогался расположения хозяйки. Разве что какой-нибудь слепец вышел из леса? Или Бу-Бу спарилась с козлом, а то и с жеребцом? А может, это согрешил приезжий моряк, до того изголодавшийся по женской плоти, что уже не видел, кто лежит рядом с ним в постели? Старые женщины шептали, что, верно, между ее коленями побывал сам дьявол, дабы пустить на землю свое пагубное семя. Но так как никто никого не видел и доказать что-либо было невозможно, слухи заглохли: женщины решили пренебречь случившимся и делать вид, будто мальчика не существует. Однако это было не так-то просто. Маленький Латур притягивал к себе городских кумушек. Они исподтишка бросали на него взгляды и порой окружали его на тихих улочках. С нескрываемым любопытством они изучали Латура и находили любые предлоги, чтобы прикоснуться к его сморщенному, как печеное яблоко, лицу. Они хихикали и задавали ему глупые вопросы. Однажды утром жена священника застала трех молодых женщин, укрывшихся с Латуром за соляными складами.
- Оставьте его и ступайте прочь! Прочь! Или вы не видите, что в нем живут дьявол, змей и рыкающий лев?
Она ткнула в Латура дрожащим указательным пальцем, и женщины более внимательно посмотрели на мальчика. На его лицо, почти лишенное подбородка, кожу в складках, большие грустные холодные глаза, и по телам их пробежала дрожь ужаса. Они подняли глаза на жену священника и согласно закивали головами. Похожая на скелет, она дрожала от негодования.
- Распутницы! Вы кончите в аду! Разве вы не видите, что он уже играет вами?
И она завела долгую речь об искушении и грехе.
- Я заставлю своего мужа заняться им, - закончила жена священника и удалилась восвояси. После того случая женщины Онфлёра уже опасались приближаться к Латуру. Каждое воскресенье священник по настоянию жены предупреждал своих прихожан, чтобы они не позволяли любопытству и глупым желаниям взять в них верх над благопристойностью, разумом и верой. Но женщины украдкой все-таки поглядывали на Латура и подкрадывались к нему поближе, делая вид, что заняты совсем другим.
***
Когда Бу-Бу редкий раз выходила из своего дома с его мягкими тенями, дома, ставшего продолжением ее тела, ее членов, плоти и запахов, и вперевалку спускалась в город на рынок, горожанки отворачивались от нее. После рождения на свет Латура страх и ненависть к ней, любопытство к ее внешности перешли в равнодушие. Онфлёр как будто забыл о Бу-Бу, и постепенно она тоже забыла о нем. Однако никто из горожан, или приезжих торговцев, или моряков, напивавшихся в стельку в трактирах, - ни одна живая душа ни разу не сказала ей доброго слова. Только тот мужчина, что пришел к ней однажды ночью, и Латур. Онфлёр перестал тревожить Бу-Бу, и она больше не боялась, что она плохая мать. В одной книге она вычитала фразу, которая ей так понравилась, что она могла часами сидеть и перечитывать ее. "И тогда она достигла эквилибриума своей жизни". Эквилибриум - равновесие. Это слово вызывало почтительность, требовало соблюдения дистанции, и Бу-Бу убедила себя, что именно этого она и достигла. Эквилибриума своей жизни. Ее занимало это слово и мысль о том, что она обрела гармонию. Однако, вопреки этой недавно обретенной гармонии, случалось, что былой страх пробуждался в ней, как призрак тех забытых времен. Она убеждала себя, что это лишь случайность. Ведь она "эквилибристка". Каждый раз, когда страх выгонял ее из дома или заставлял запирать двери и прятаться в укромные углы, она воспринимала это как измену самой себе. Тогда она раздражалась и бросала в мальчика все, что попадало под руку. В сумерках она доставала книгу и при колеблющемся свете лампы читала приносящие покой изречения.
Прошло несколько лет, прежде чем Бу-Бу наконец поняла, что Латуру не чужда злоба. Она пыталась терпеливо говорить с ним, ибо разделяла точку зрения своих приемных родителей, что от природы все люди добры, и не сомневалась в этом. Латур был любознательный мальчик. В саду под засохшей яблоней он устраивал театральные представления, ампутируя насекомым крылья или конечности. Он любил гулять в яблоневом саду и смотреть на бабочек, которые прилетали туда откладывать в цветах яйца. Громким криком он подбадривал тучи непарного шелкопряда, к вящему раздражению управляющего, который безуспешно пытался уничтожать вредителей. Латур бегал в темноте и кидал камнями в звезды.
- В другой раз я попаду в тебя!
Он гонял кошку вокруг дома, и однажды утром Бу-Бу нашла ее висящей на дереве. Латур упрямо отрицал, что имеет к этому отношение, в сумерках возле дома слонялись какие-то парни, говорил он и сам верил своим словам. Бу-Бу видела, что он лжет, но и на сей раз лишь сказала ему, что убивать животных грех, он не должен этого делать. Если бранить его с любовью в голосе, он в конце концов поймет разницу между правильным и неправильным, думала она и заставляла себя забывать о его проступках.
Латур только улыбался и с отсутствующим видом смотрел мимо нее. А иногда разражался смехом, слушая ее наставления. Ему были неведомы чувства, которых, по-видимому, от него ждали и которые он легко мог бы изобразить, но он уже давно считал их смешными и бессмысленными. В чем ему раскаиваться? Он убил кошку. И что с того? Ведь кошка убивает птиц. Птицы пожирают насекомых. Почему он должен притворяться, будто раскаивается? Латур не понимал огорчений Бу-Бу.
Он испытывал особое чувство власти и наслаждения всякий раз, когда держал в руках маленького зверька и раздумывал, что с ним сделать. Животное лежало перед ним и не могло пошевелиться. Глубокая тишина заполняла Латура. Он сидел неподвижно и почти чувствовал, как боль пронизывает животное. В груди у него покалывали ледяные иголки. Голова казалась легкой. Глубоко под ложечкой посасывало. Одурманенный, он словно впадал в опьянение. Этот обряд давал выход его чувствам. Когда животное наконец умирало, Латур закрывал глаза. На минуту ему становилось грустно. Но потом он испытывал облегчение.
Латур понимал, что в отличие от остальных людей ему незнакомо чувство боли. Он с удивлением смотрел на мать, когда ей случалось порезаться или у нее что-то болело. Она часто стирала себе ноги, и он любил промывать ей раны, накладывать мазь и при этом с любопытством поглядывал на ее морщившееся от боли лицо.
Может быть, у мальчика есть потребность проникнуться чужой болью, думала Бу-Бу, стараясь прогнать неприятное чувство, возникавшее в ней от его любопытного взгляда.
У Латура было богатое воображение, он с таким воодушевлением играл в разбойников, истории про которых ему рассказывала на ночь Бу-Бу, что ей становилось страшно. Он любил пугать ее, кутаясь в темные плащи и говоря разными голосами. Исключительно для забавы, чтобы посмотреть, насколько хватит ее терпения, которое, по-видимому, было бесконечным. Но Латур понимал, что где-то все-таки есть предел, и твердо решил добраться до него. Что она сделает, когда ее терпение лопнет? Ударит, хотя знает, что боли ему это не причинит? Накажет, оставив без обеда, хотя знает, что он только ослабеет, но не почувствует голода, как все люди? Что она сделает? Латур дразнил, подзуживал, грозил. Он был мастер находить уязвимые места матери и точно знал, что сказать, чтобы вывести ее из себя. Но Бу-Бу сдерживалась, сдерживалась. В конце концов он, конечно, достиг предела, и реакция Бу-Бу повергла его в отчаяние. Она перестала с ним разговаривать. Делала вид, что не замечает его. В этом и состояло наказание: она делала вид, будто его не существует. Латур и не предполагал, что наказание может быть столь неприятным, больше того, столь нестерпимым. Он кружил вокруг матери с жалостливыми словами, предлагал ей разные услуги. Но лицо Бу-Бу было неподвижным, как маска. Пока длилось наказание, Латур не мог спать и поклялся себе никогда больше не дразнить мать. Однако после того случая Бу-Бу стала легче терять терпение. Иногда ее ярость прорывалась наружу, и тогда их кухня напоминала руины, хотя причина материнского гнева была Латуру непонятна. И она снова по нескольку дней не разговаривала с ним. От ее молчания Латур ожесточался. Он сидел, прислушиваясь, как мать что-то угрюмо бормочет на кухне, смотрел на небо, на море и ни о чем не думал. Он был как чистый лист бумаги. Как еще не проведенная линия. Лишь когда мать прощала его и они снова обретали друг друга, он чувствовал себя настоящим.
- У меня есть все, что нужно, - говорила себе Бу-Бу. Лучше уже не бывает, думала она. Бу-Бу достигла эквилибриума своей жизни. Впервые она была удовлетворена всем. Эта мысль напугала ее. Она вспомнила, что когда-то в прошлом была так же беспечна и довольна и тут же оказалась на пепелище всего, что имела. Однако вскоре ее дела пошли хуже, и это принесло ей облегчение. Один крестьянин заупрямился и отказался платить проценты. Гупиль и Бу-Бу несколько вечеров встречались и держали совет, как быть. Наконец-то ей понадобились его поддержка, изобретательность, связи. Бу-Бу предпочла бы пренебречь этим отказом, но она понимала неоспоримость логики Гупиля: если позволить не платить одному, то в конце концов откажутся платить и все остальные. За ее спиной Гупиль связался с одним безработным кузнецом и двумя работниками из Лизьё. И они ночью перебили крестьянину коленные чашечки. Люди с оскорбленным видом продолжали молча выплачивать проценты.
Однажды вечером Гупиль принес ей пистолет. До него дошли кое-какие слухи о недовольстве, лучше обезопасить себя. Удивленная неожиданной заботливостью Гупиля, Бу-Бу поблагодарила его. Первый раз за все время, и его мальчишеская улыбка смутила ее.
Как-то ночью к дому Бу-Бу пришли-таки два взбешенных парня.
- Эта кровопийца отнимает у нас последний кусок хлеба!
Они напились сидра, кричали, перебивая друг друга, и размахивали ножами:
- Пойдем к ней и накрошим из нее трюфелей!
Алкоголь подогрел их ненависть. Они взломали дверь и с ножами в руках взбежали по лестнице к спальне. Бу-Бу уже стояла там с пистолетом наготове. Она попыталась криком остановить парня, который взбежал первым. Это было недвусмысленное предупреждение. Но тот не остановился и с поднятым ножом бросился на нее. Тогда она прострелила ему голову. Это был превосходный выстрел. Парня швырнуло назад, он рухнул на товарища, и они вместе покатились вниз. Бу-Бу не сомневалась, что они угрожали жизни ее и Латура, поэтому она сбежала вниз и направила пистолет на парня, дрожавшего от страха под своим уже мертвым товарищем.
- Иисусе... Мария... Матерь Божия... Защити меня...
Бу-Бу убила его выстрелом в грудь.
Дрожа от страха, Латур стоял на площадке лестницы. Он не сомневался, что долетевший до него крик принадлежал Бу-Бу и что она мертва. Его трясло, не помогло даже то, что мать тут же взбежала наверх и прижала его к себе. Он так уверовал в ее смерть, что даже тепло ее тела не могло убедить его в обратном. В те минуты, пока он считал, что потерял мать, стены и крыша как будто обрушились на него и все заволокла тьма. Он еще долго ходил словно окутанный той внезапной тьмой. И даже через много лет, уже в Париже, он проснулся однажды, крича от ужаса, потому что ему приснилась та ночь. Когда же до него дошло, что мать жива, - он лежал, уткнувшись лицом ей под мышку, и слушал, как она успокаивает его, - ему захотелось взглянуть на мертвых.
Наконец она заснула, он выбрался из ее объятий и спустился вниз, в коридор. Один парень лежал на другом, словно они упали во время борьбы и не могли встать. Латур осторожно подошел и склонился над застывшими лицами. Парни были высокие, светлоглазые, рыжеватые. Должно быть, они братья, подумал Латур и наклонился еще ниже. Он слышал, что покойникам принято закрывать глаза, чтобы они могли покинуть землю, обратив свой взор к вечности. Означает ли это, что мертвые все еще видят, думал он, может, именно поэтому их глаза кажутся такими грустными? Латур закрыл глаза парню, лежавшему снизу, и хотел закрыть глаза тому, который был застрелен первым. Все его лицо было залито кровью. Латур положил было пальцы на его веки, но тут парень повернул голову на другой бок. Он посмотрел на Латура мутным взглядом, в нем еще теплилась жизнь. Латур не шевелился. Парень открыл рот и попытался что-то сказать. Но не смог. Латур долго смотрел на него. Лицо парня было такое спокойное, умиротворенное. Может быть, это боль сделала его таким умиротворенным? Латуру хотелось испытать хоть каплю его боли, может, тогда они стали бы друзьями. Наконец парню удалось произнести несколько слов. Но Латур не слушал его. Говорить что-либо было уже поздно. По лицу Латура скользнула улыбка, и в ту же минуту парень закрыл глаза. Вскоре Латур понял, что тот умер. Тем не менее продолжал смотреть на спокойное бледное лицо и испытал то же облегчение, что при виде скрывшегося в траве кузнечика.
Этот эпизод не принес Бу-Бу популярности в Онфлёре. Однако восстановил уважение и к ней, и к Гупилю. Их сотрудничество перешло в новую фазу. Гупиль отказался от своей роли непрактичного посредника, а Бу-Бу признала за ним право на тридцать пять процентов общего дохода. Они стали злыми близнецами Онфлёра и гребли деньги лопатой. Гупиль все чаще приходил в дом Бу-Бу, иногда он засиживался у нее далеко за полночь, обсуждая проценты и надежность должников. Бу-Бу обнаружила, что ей нравится его общество, вежливое внимание, которое он ей оказывал, и талант к расчетам. Наконец, к собственному удивлению, она поняла, что ждет его посещений. Она начала прихорашиваться, причесывать волосы и пудрить щеки. Хотя приход злоумышленников и "убийство в целях самообороны" (как лаконично выразился лейтенант полиции) не изменили жизни Бу-Бу, она все-таки была напугана. Она убедила Гупиля снизить проценты, и он согласился с ней, рассудив, что это улучшит их отношения с горожанами.
Гупиль быстро объявил всем эту новость. "У нас самые низкие проценты во всей Нормандии!" - хвастался он в трактире. Но канатчики, дубильщики и местные лодочные мастера не слишком обрадовались. Это попахивало подкупом. Горожан оскорбляла сама мысль, что их расположение можно купить за их же кровные деньги. Люди поговаривали о том, чтобы исключительно из принципа и гордости перейти к более дорогим ростовщикам в Лизьё. И хотя большинство продолжали ходить в контору Гупиля и платить сниженные проценты, кое-кто распрощался с ним и больше к нему не возвращался. Гордость бедняков. Для Гупиля это было равносильно пощечине, он понимал, что ему следовало это предвидеть. С тех пор он меньше показывался в городе и больше времени проводил в доме Бу-Бу. Там деньги и будущее, думал он, признаваясь себе, что тоскует по ее крупным формам. Гупиль не понимал, была ли то жажда денег или любви, но не видел причин задаваться столь неприятным вопросом.
Для Бу-Бу эта новая неприязнь со стороны жителей Онфлёра не значила вообще ничего. Она была уверена, что снижение процентов ослабило ненависть к ней, независимо от того, воспринималось это как жест доброй воли или нет. Ее расчет оказался верным. Непрошеные гости больше не являлись в дом. Теперь она снова спокойно спала по ночам. У Латура была отдельная спальня, и Бу-Бу осмелилась пригласить Гупиля остаться у нее на ночь. Она наслаждалась видом его улыбающегося лица между своими грудями, и его прерывистое дыхание заставляло ее чувствовать себя совершенной.
Латур понимал: по вине Гупиля мать перестала думать о нем. Бу-Бу совсем потеряла голову от захвативших ее чувств. Она гордилась тем, что Гупиль принюхивается к ее юбкам, как дворовый пес в поисках суки. Объяснить ей что-либо было невозможно. Латур знал, что она рассердится, если он попытается открыть ей глаза на недостатки Гупиля, на его жадность, трусость, бесчестность и лживость, не говоря уже о его бесстыдстве и мелочности. Если бы Латур сказал это матери, она, несомненно, решила бы, что он хочет испортить ей жизнь. А это было опасно.