- Ну-ка, парень, выскобли стол, у нас нет времени на мечты!
Латур повиновался, ничего другого ему и не оставалось. Стол был чист.
Голову тигра отделили от тела по первому шейному позвонку. Иного способа сделать это не существовало. Если не отделить голову, потом будет трудно работать с мускулистой подбородочной частью, объяснил месье Леопольд, глядя на Латура. Латур подумал, что взгляд у старика пронизывающий, как солнечный свет.
- Осторожно, теперь очень осторожно.
Латур протянул ему маленький нож, и мастер сделал надрез на затылке. Нож следовал по закругленной линии черепа и замер между глаз. Месье Леопольд остановился. Отложил нож. Осторожно просунул пальцы под кожу и стал двигать ими по кругу. Шкура медленно отделилась от глазных впадин, месье Леопольд боялся повредить шкуру вокруг глаз. Нож рассек синеватую полоску мышцы, окружавшей глазное яблоко. Когда это было проделано на обоих глазах, шкура снялась. Она вдруг соскользнула с морды тигра и обнажила глазные впадины.
- Ну вот!
Латур переводил взгляд с тигра на месье Леопольда. Теперь у мертвого животного больше не было морды. Она превратилась в жир, мясо и пустые глазницы. Темная масса. Латур думал о том, что точно так же, собственно, выглядят и люди. Под красивой кожей прятался истинный аббат, и жена священника была всего лишь черной плотью и зияющими глазницами, да и за чистыми невинными личиками сестер Реньё скрывалась та же темная масса. Отец Мартен - это скелет, внутри которого таится множество сосудов и органов. Чучельник невозмутимо работал ножом, и это вернуло Латура к производимым на столе действиям. С пасти тигра были срезаны губы, острие ножа скользнуло вокруг ноздрей, и вскоре Латур уже заглянул в зев хищника. Руки месье Леопольда двигались медленно, сосредоточенно.
Глаза, губы, ноздри, веки - все было отделено и сохранено.
Мозг они вываривали на небольшом огне в течение часа.
- Это избавит нас от лишней работы. Череп будет чистый, и на нем не останется жира.
Месье Леопольд сел в кресло и закурил пенковую трубку. Латур первый раз увидел его сидящим. Мастер глубоко затягивался, Латур ждал, когда же у него изо рта покажется дым, но дым так и не показался, он исчез в теле старика.
- Ну разве это не сказочный зверь?
Зеленые глаза смотрели на Латура, и тому показалось, что мастер понимает все его мысли и чувства. Латур кивнул, он был горд.
Месье Леопольд приготовил суп, они молча поели, и мастер снова закурил трубку, откинувшись в кресле. Он смотрел на тигра, и в его пристальном взгляде появилось что-то грустное. Он обернулся к Латуру:
- Мне было двадцать два года, когда мы с братом приехали в Париж.
Латур вздрогнул: первый раз взрослый человек что-то доверял ему. Почему он так с ним говорит, чего хочет? Но выражение глаз месье Леопольда и звук его голоса подсказали Латуру, что мастер разговаривает сам с собой, а он лишь предлог для этой беседы.
- Отец тогда еще был состоятельным человеком, он записал меня в университет. Я жил на улице Сен-Жак, понимаешь, совсем рядом с медицинским факультетом и анатомическим театром. Я был одержим жаждой узнать как можно больше о внутреннем строении человеческого тела. Что скрывается под нашей тонкой кожей? Я читал об этом все, что мог достать. Обнаружил интерес художников Возрождения к трупосечению. Ты слышал, например, что Микеланджело двенадцать лет провел в анатомическом театре, изучая строение человеческого тела? Он знал, где находится каждый орган. Знал каждую жилку на руке человека.
Месье Леопольд схватил руку Латура и сжал ее, чтобы подчеркнуть свои слова. Латур перевел глаза на взволнованное лицо мастера.
- Рассказывайте дальше!
- Во время демонстраций трупосечения в анатомическом театре лейб-хирург короля читал нам лекции. Я трудился день и ночь, чтобы стать лучшим учеником этого строгого и любящего точность человека. И вот наступил день, когда я сделал свое первое вскрытие. Мне попался труп старика. Он умер от опухоли мозга. Я решил препарировать его мозг наиболее трудным способом, мне хотелось проследить пути нервных волокон, чтобы увидеть, где они проходят и где кончаются. Но мозг оказался слишком мягким, а нервные волокна такими тонкими, что я нечаянно их перерезал. Демонстрация не удалась. Потом я работал доктором в Париже, среди людей, имевших достаточно денег, чтобы их не считали бедняками. Оперировал, пускал кровь. А вечером возвращался в анатомический театр. У меня была цель, я хотел стать великим анатомом, сделать великое открытие. Но в то время было трудно найти трупы для вскрытия. И тогда я кое-что придумал. Хотя мне не следовало этого делать.
- Что же вы сделали, месье?
- То, что облегчало мою работу.
- Я не понимаю.
Мастер помолчал.
- Анатомию я считал самым важным предметом на свете. Я до сих пор вижу освещенный по ночам анатомический театр. Отблеск ламп в узких окнах. Как правило, я был там один. Я дремал, сидя на скамье, и за неимением трупов разглядывал атласы. Уж и не помню, как я оказался на кладбище Невинно Убиенных, где бедняков хоронят в общих могилах. И стал по ночам таскать оттуда трупы в анатомический театр. Месяц за месяцем я препарировал свежие трупы, и просто чудо, что не заболел. Я делал научные доклады, и мне уже прочили большое будущее. Однажды ночью я препарировал мозг одной женщины, я смотрел на скальпель и на открывшуюся мне светло-серую массу, потом мой взгляд скользнул по телу женщины, и я увидел на коже следы болезни, которая убила ее. Я отложил скальпель и ушел. Была ночь, и, пока я шел к своему дому, и вообще всю ту ночь, проведенную мною без сна, я чувствовал, что потерял себя, потерял свою детскую веру, внушенную мне отцом. Веру в милосердие Божие. С тех пор человеческое тело больше не интересует меня.
За окном стемнело, и Латур подумал, что Бу-Бу, должно быть, тревожится за него. Месье Леопольд тоже посмотрел в окно и робко улыбнулся. Латур был растроган, и в то же время ему было стыдно, словно он услышал что-то не предназначенное для его ушей. Он встал. Месье Леопольд потянулся и как будто стряхнул с себя эту историю.
- Чего стоишь, парень, тебе давно пора домой, - засмеявшись, сказал он.
Латур кивнул. Но не мог двинуться с места.
- Можно мне еще прийти к вам?
- Да, жду тебя завтра сразу после занятий в школе.
Латур покинул домишко месье Леопольда, когда было уже совсем темно. Спотыкаясь, прошел через двор. Продрался через кустарник, окружавший дом. Свежо пахло лесом и морем. Он припустил бегом. Выбежав из леса, Латур остановился и посмотрел на очертания каменного дома и на желтовато-синий свет в окне Бу-Бу. Ему припомнилась морда тигра, переставшая быть мордой, и еще он подумал, что он, Латур Кирос, самый безобразный из всех мальчиков Франции, под своей тонкой кожей не безобразнее любого другого человека.
Он открыл дверь, ожидая увидеть встревоженное лицо Бу-Бу. Но в комнате было темно. Он начал подниматься по лестнице и чем выше поднимался, тем отчетливее слышал, что происходит в спальне у матери. Пыхтение Гупиля. Нежное бор мотание Бу-Бу:
- Цыпленочек!
- Птичка!
При мысли о том, чем они там занимаются, ему стало противно. Как они могут - в такой день, когда месье Леопольд начал делать первое в Нормандии чучело тигра! Латур остановился посредине лестницы. Мысль о том, что можно сделать чучело человека, например Гупиля, и как оно будет выглядеть, оттеснила куда-то все издаваемые ими звуки, и, когда Латур наконец лег, он слышал уже только слабый шум моря.
***
Целых две недели месье Леопольд и Латур трудились над тигром. Они очистили шкуру. Смазали ее смесью мышьяка с квасцами. Сделали глиняный слепок с тела и приступили к трудоемкому и длительному процессу создания формы, на которую потом следовало натянуть шкуру. Они наполнили шкуру пижмой и табаком из таинственного пакета отца Мартена. Потом натянули ее на глиняную модель, натягивая, они пользовались щипцами и пинцетами разной величины, отпаривали и увлажняли ее, и вот наконец месье Леопольд начал с благоговением сшивать шкуру. Латур во все глаза смотрел, как она обволакивает свое новое глиняное туловище. Когда тигр наконец был готов, Латура охватило чувство нереальности. Именно этого впечатления они и добивались, но, когда тигр уже стоял перед ними, Латуру было трудно поверить своим глазам.
Чучело поставили посреди комнаты, чтобы вошедший капитан сразу увидел его. Еле держась на ногах, месье Леопольд и Латур в восторге смотрели на тигра. Уши, губы, глаза, изящный череп. Вытянутые лапы. Выпущенные когти. Настоящий, ненастоящий. Натуральный, искусственный. В домишке месье Леопольда царила тишина. Словно завороженные неподвижностью тигра, люди со слезами на глазах смотрели на желтого хищника. Они добились своего. Запах останков и нагромождение костей исчезли. Мех был чистый. Форма туловища безупречна. Одна лапа приподнята, будто тигр хотел убить муху. Голова тоже была поднята. Тигр снова стал живым. Латур подумал, что никогда в жизни не видел ничего более красивого.
***
Латур был так одержим работой над тигром, что однажды, придя домой, обнаружил, что матери дома нет. Словно в полусне, он отметил, что она куда-то уехала, одна, и ее нет уже несколько дней. Когда она вернулась, он увидел блеск в ее глазах и следы румян на лице, однако не задумался над этим. И даже не поинтересовался, где она была, что делала и, вообще, что происходит. Лишь дня через два, когда Бу-Бу пила на кухне кофе, макая в него хлеб, Латур остановился в дверях и спросил взрослым голосом, куда она ездила. Он смотрел на следы румян, на развившиеся белые волосы парика, смешавшиеся с ее собственными грязно-русыми прядями, и в первый раз его охватило беспокойство за мать. Одна мысль о том, что Бу-Бу могла нарядиться, как наряжаются дамы, надеть дорогое платье, парик и превратиться в обычную мадам, показалась ему неестественной, неправдоподобной и отталкивающей. Ему захотелось броситься к ней, закричать, назвать ее обманщицей. Он спросил:
- Где ты была?
- Нигде.
- Но где-то же ты все-таки была?
- В Париже.
- Что ты там делала?
- Ничего.
- Но что-то ты должна была там делать.
- Я сказала: ничего. Оставь меня в покое.
- Чем ты занималась?
- Делами. Делами. Делами.
Она протиснулась мимо него в дверь, и он почувствовал ненавистный ему запах духов.
***
Отец Мартен был энергичный человек. С горящими глазами он рассказывал ученикам об историческом развитии анатомии, и Латур слушал его затаив дыхание. Отец Мартен презирал греков и римлян за то, что они препарировали собак и обезьян, учение Гиппократа искажало картину, он путал сухожилия с нервами и артерии с венами! Отец Мартен рассказывал о медицинской школе в Александрии, открытой Птолемеем Первым, где работал замечательный ученый римлянин Гален. Однако по-настоящему медицина развилась лишь в XIV веке. Мондино деи Лиуцци* в своей "Anathomia" опирается исключительно на данные, полученные в результате изучения человеческих трупов. Ибо как можно узнать внутреннее строение человека, вскрывая труп собаки? Не означает ли это, что собаку превращают в человека, а человека - в собаку? Даже осел обладает сложным мозгом, однако это не делает его великим мыслителем. Ученики засмеялись. Отец Мартен повысил голос, и все умолкли.
* Мондино деи Лиуцци (1270-1326) - итальянский анатом.
- У Бога не было такого намерения.
Здесь отец Мартен сделал небольшую паузу, он задумался и словно мимоходом глянул на учеников. Он прекрасно знал, что в течение нескольких веков Католическая Церковь предавала трупосечение анафеме и что до сих пор это остается щекотливой темой. Но он был рационалистом и верил в единство Просвещения, Веры и Бога. Наконец он спросил:
- Зачем нужны анатомы? Латур!
Латур встал, чтобы ответить на вопрос. Сверкающий взор отца Мартена заставил его поднять голову. Он вдруг растерялся, хотя ответ на вопрос, зачем нужны анатомы, был очевиден. В глазах отца Мартена, как в зеркале, отразилась растерянность Латура, но он набрался мужества и ответил:
- Может быть, для того, чтобы мы узнали, что находится под кожей?
***
Пока Латур слушал уроки отца Мартена, произошло нечто непоправимое, бессмысленное, случай был даже смешной, но в то же время и страшный.
Однажды весенним утром на рот Бу-Бу села больная муха.
Стоя у рыбного прилавка в Онфлёре, Бу-Бу размышляет, не попросить ли у торговки сельди; она знает, что сейчас не сезон и ловить сельдь запрещено, но знает также и то, что многие не соблюдающие закон рыбаки еще до рассвета успевают продать свой улов сельди и что у торговки наверняка кое-что припрятано, Бу-Бу уже чувствует вкус свежей сельди и приоткрывает рот, словно для того, чтобы лучше насладиться пригрезившимся ей вкусом. Она не замечает, что на нижней губе у нее сидит больная муха, муха чем-то одурманена и вот-вот окажется у Бу-Бу во рту. Однако гордость и страх перед насмешливым отказом торговки прогоняют мечты о сельди, Бу-Бу смахивает с губы эту полудохлую муху и просит отпустить ей пять штук трески. Но муха уже поцеловала ее. Этого достаточно. Фиолетовая лихорадка. Болезнь сопровождается слабостью и тошнотой. Потом на шее Бу-Бу появляется фиолетовая сыпь. Ее огромное тело распухает, щеки синеют, один глаз больше не открывается. Латур бежит в Онфлёр. Распахнув ногой дверь в контору Гупиля, он кричит ему, что нужно немедленно найти доктора, лучшего доктора во всей Нормандии, и побыстрей, нельзя терять ни минуты. Гупиль переводит взгляд с Латура на клиента, застывшего на стуле с открытым ртом, потом опять на Латура. Зачем? Для кого? Латур не понимает вопросов. Кому нужен доктор, что случилось? Бу-Бу заболела, заикаясь произносит он. Что с ней? На ней сыпь. Какая сыпь? Фиолетовая, по всему телу. Merde, шепчет Гупиль и наклоняется к Латуру. Потом извиняется перед клиентом, и сын с любовником убегают. Что заставило их спешить, страх, сострадание, мысли о конце материального благополучия, одиночестве, сиротстве, или, быть может, это повеление самой смерти вынудило их в смятении носиться по улицам Онфлёра, крича друг другу имена и адреса врачей? В конце концов им удалось увести доктора Мезана от больного оспой парня и затолкать его в коляску Гупиля.
Доктор Мезан бросает взгляд на больную. Берет свой чемоданчик и выходит в коридор. Сын и любовник спешат за ним. Неужели ничего нельзя сделать? Доктор отрицательно качает головой. Фиолетовая лихорадка, говорит он. Многозначительно, серьезно, и Гупиль с Латуром качают головами и снова спрашивают: неужели ничего нельзя сделать? Фиолетовая лихорадка, повторяет доктор. Ничем не могу помочь. Мне очень жаль. Это последняя стадия болезни, кома, - медицинская наука тут бессильна, говорит доктор. Выразительно качает головой. Больная может умереть в ближайшие часы. Если хотите, я попрошу священника прийти к ней.
Они кивают, не понимая, и возвращаются к больной. Бу-Бу одним глазом смотрит в потолок. Она неподвижна. Тяжело дышит. Шевелятся только губы, даже не шевелятся, а подергиваются так, словно она сейчас что-то скажет и все объяснит им. Они склоняются над нею, скорее в растерянности, чем в отчаянии, женщина в постели уже не похожа на Бу-Бу: ее большое тело распухло и приобрело темно-синий оттенок. Из закрытого глаза бежит ручеек.
Латур смотрит на мать. Он видит, что ей больно, и убеждает себя: если он не поймет, что она сейчас чувствует, то потом уже никогда не поймет, что ее больше не существует.
Латур хватает ее руку. Рука распухла и стала жесткой. Только ногти еще напоминают о живой Бу-Бу. Он сжимает ее холодные пальцы. Потом наклоняется над матерью и думает, что под этим синюшным отеком она красива, что ему хочется лечь рядом и прижаться к ней. Гупиль покашливает. И умирающая тоже покашливает, она словно передразнивает его, потом открывает рот, губы у нее дрожат, и за мгновение до смерти она произносит звонко и четко:
- Сын!
Это могло быть объяснением в любви, но Латуру кажется, что мать просто хотела уничтожить его. Иначе почему она умерла таким образом? Гупиль накрывает покойницу простыней и склоняет голову, он молится, Латур же стоит неподвижно и смотрит на кровать. Почему она так обошлась с ним?
Вокруг него звучат голоса:
- Я знаю, что это ужасно.
- Мне так жаль.
- Я понимаю, что ты чувствуешь, Латур.
Он стоит неподвижно и отчетливо понимает, что ничего, совершенно ничего не чувствует.
Неожиданно ему все становится ясно. Причина. И следствие. Поездка в Париж. Болезнь. Ее отравили, в этом нет никакого сомнения. Отравили. Латур закрывает глаза. Оставят ли его наконец в покое? Или с ним опять кто-нибудь заговорит, опять начнет мучить его? Он не выдерживает. Смотрит на мать, его мутит. Он падает на кровать, на одеяло, которым закрыта покойница и уже не в силах сдерживать тошноту. Латур рыдает, лежа на покойнице, и его рвет. Зарывшись лицом в одеяло, он узнает сладковатый запах материнского тела. И замечает, что плачет, но думает только о том, что ничего не чувствует.
2. ПРОЩАНИЕ С ОНФЛЁРОМ
Я скрещиваю на груди руки. Закрываю глаза. Приятная темнота. Мои лопатки упираются в холодный пол. Я пытаюсь ни о чем не думать, не ем, не пью, только лежу неподвижно, словно сплю. Приятная темнота. Я очень голоден, но есть не могу. Просыпаюсь от судорог. Меня как будто режут на части, но боли я не чувствую. Просто от меня отрезают кусок за куском. Я не открываю глаз. Не двигаюсь. Мной овладевает вялость. Приятная темнота. Она лежит в постели рядом со мной, на мне, и я думаю, что мы с ней похожи. Я даю волю воображению. Она больна.
- Что с тобой? - спрашиваю я.
Она не отвечает, но кладет мне на лицо свои большие руки. Мы ласкаем друг друга. Я прижимаюсь лицом к ее животу. Обнимаю ее. Мы целуем друг друга. Ее губы шевелятся. Я осторожно касаюсь ее лона, лобок покрыт волосами, под ними кожа гладкая. Я прижимаюсь к ней. Она больна.
Слышатся голоса. Они останавливаются недалеко от меня. Я не открываю глаз. Глаза у меня закрыты. Священник спрашивает:
- Что с парнем?
Визгливый голос могильщика:
- Выглядит он подозрительно.
- Он умер?
- Похоже, что так. Да, по-моему, парень преставился.
Они осторожно подходят ко мне. Я чувствую запах могильщика. Холодную руку священника на шее. Наконец могильщик говорит разочарованно:
- Парень жив.
Ночью я ложусь в ее постель.
Я не хотел, чтобы они ее уносили. Я не плакал. Но священник утешал меня. Я заставил себя сказать, что они должны забрать ее. К вечеру ее увезли. Не так-то легко было вынести из дома тяжелое тело Бу-Бу и положить его на телегу. Она такая толстая. Могильщик жаловался и требовал за свои услуги дополнительной платы. На поворотах телега кренилась то в одну, то в другую сторону, я смотрел и думал, что они непременно уронят ее.
Я лежал в ее постели. Голова была полна странных видений. Все остановилось. В гавани остановились суда. С неба исчезли облака. Пропали краски. И у людей выпали волосы. Камни на пашне перевернулись. Земля стала желтой. Дома как будто сжались. Все уменьшилось. Изменилось, ничто не осталось прежним. Только желтая песчаная равнина. Ураган. В лицо мне дул ветер и летел песок. Не было видно ни животных, ни деревьев, ни людей. Даже небо слилось с ураганом. Больше ничего не осталось. Я стоял в центре этого урагана и думал: ее отравили. Бу-Бу отравили. Она ездила в Париж, и там ее отравили.
От мыслей об урагане мне захотелось есть, и во мне проснулась жажда мести.
***
Грязный, худой, я спустился в Онфлёр, чтобы купить рыбы. Люди не узнавали меня. Но это не имело значения. Мне было все равно. Онфлёр провонял тухлыми осьминогами и щелочью кожевенных фабрик. Отовсюду шел отвратительный сладковатый запах. Я стоял в очереди к торговке, смотрел голодными глазами на блестящих рыбин, но думал почему-то только об этом отвратительном сладковатом запахе. Очередь петляла между лавками, между щупальцами осьминогов и розовыми брюшками трески, я повернулся и увидел женщину легкого поведения. У нее были высокие скулы и выдающаяся вперед нижняя челюсть. Она была некрасива, очень некрасива. Женщина смерила меня презрительным взглядом. Смахнула с носа пудру, словно хотела дать понять, что от меня дурно пахнет, и хрипло произнесла что-то похожее на "да?"
Я не отступил. Не сдвинулся с места, пытаясь прочесть, что написано у нее на лице. Оно несомненно что-то таило. Но что? Я уже видел раньше эту шлюху, уже видел. Она стояла возле трактира на улице От, окруженная молодыми людьми. Видел, как она с дерзким выражением лица гуляла вокруг городского пруда. Смотрел на ее высокие башмаки. Одета она была лучше многих почтенных женщин Онфлёра: шляпки, парики, кружева, серебряная пряжка на заду. Звали ее Валери.
Теперь она стояла так близко, что я чувствовал запах греха и распутной жизни, о которой столько говорил отец Мартен. Она наморщила нос, крупные губы вытянулись трубочкой. Отвратительная гримаса. В зеркальце на ее шляпной булавке я был похож на нищего. Я засмеялся и почему-то не мог остановиться, смех щекотал меня, я весь сжался, стоя в грязи, и смеялся, как никогда в жизни.
Торговля остановилась. Шлюха убежала.
Месье Леопольд был сердит, когда я вернулся к нему. Он выбранил меня за то, что я не приходил раньше, спросил, где я пропадал, почему перестал вдруг помогать ему, мне захотелось, чтобы он прибил меня. Но он не прибил.
Я никогда не рассказывал месье Леопольду о Бу-Бу и потому не было смысла говорить ему, что она умерла. Я промолчал. И помог ему набить несколько маленьких птичьих чучел. Работал точно и быстро.
- Очень хорошо, - бормотал месье Леопольд, сшивая чучело. Потом он повысил голос: - Взгляни на эту красавицу, парень, разве не удивительно, что еще сто лет она будет все так же прекрасна?
Маленькое туловище птицы напомнило мне, как лежала в гробу моя мать, я даже подумал, что, наверное, из нее тоже следовало сделать чучело, ведь в земле, в гробу, она станет безобразной, тело распадется на части, сгниет, превратится в прах. Я встал, чтобы идти. Мастер снова немного побранил меня и велел вернуться к нему на другой день.
Но утром я заболел. Я лежал на камнях возле дома, и меня рвало. Больно мне не было, лицо приятно холодил ветер, я вспотел, и силы покинули меня. У меня вообще не осталось сил.
Я закрыл глаза.
Я летел над лесом. Сквозь листья я увидел внизу лачугу чучельника. И опустился на дворе перед домом. Долго смотрел на улыбающегося в окне месье Леопольда. Он хлопнул в ладоши и открыл мне дверь. Махнул рукой, чтобы я вошел в дом.
- Видишь чайку, что стоит на нижней полке? - спросил он.
Сегодня глаза у него были не зеленые, а синие, как мои.
- Я хочу подарить ее тебе. В знак благодарности.
Я подошел к чайке. Снял ее. Улыбнулся мастеру. Его лицо витало высоко надо мной. Я все еще был очень слаб, хотя и сумел прилететь сюда. Он взял меня за плечо и провел через комнату к спальне.
- Сегодня мне приятно делать подарки, - сказал он и открыл дверь.
В темноте спальни я разглядел книги. Они стояли на полках от пола до потолка, валялись на полу, на подоконнике. Даже единственный имевшийся здесь стул и кровать были завалены книгами.
- Ну-ка, посмотрим. - Месье Леопольд причмокнул губами. Он оглядел спальню, и глаза его словно осветились внутренней радостью. Подойдя к книжной полке, он потянулся и достал толстую книгу. - Эту книгу я получил в Париже от королевского лейб-медика.
Он повертел книгу в руках, словно лаская ее. Потом погладил меня по голове, и тяжелая книга скользнула в мои руки. Я тоже повертел ее, как вертел месье Леопольд, и посмотрел на переплет. Андреас Везалий. "De humani corporis fabrica"*.
* Андреас Везалий (1514-1564) - основоположник анатомии. "О строении человеческого тела" (лат.).
- Это тебе, мой мальчик.
Его лицо светилось в темноте.
- И эта тоже, мой сын.
Раймон де Вьессан. "Neurographia universalis"*. Я взял книги под мышку. Некоторое время мы стояли среди книг в царящей здесь странной тишине. Потом вернулись в мастерскую, и наконец я покинул домишко месье Леопольда с книгами в одной руке и чайкой - в другой.
* Раймон де Вьессан (1641-1716) - французский анатом. "Общая нейрография" (лат.).
У меня за спиной мастер спал глубоким сном на своей узкой кровати.
По дороге домой я остановился в густых зарослях леса и посмотрел в глаза чайки. Она была как живая, просто не двигалась, навеки заточенная в этом птичьем теле.
Я знал, что больше никогда не вернусь к месье Леопольду.
***
Всю весну я пролежал в постели, глядя на чайку, которую окрестил Цезарем. Я то смеялся про себя, то умолкал. Так я провел всю весну. Все, что говорили люди, и все, что я помнил, мелькало в моей голове. Но тут же улетучивалось. И все казалось неважным. Мне не было грустно. Но и весело тоже не было. Может, это странно, но мне казалось, что я умер.
Я смотрел на Цезаря. Теперь выражение глаз чайки изменилось. Она как будто высматривала сельдь, летя над морем. Я подолгу глядел в ее маленькие глазки и видел в них угрозу. Может, Цезаря убили, когда он собирался выхватить из воды рыбу? Я без конца думал над этим. Часто я засыпал, прижав Цезаря к груди. Однажды мне приснилось, что я проснулся, но не могу шевельнуться. Почему-то я знал, что не смогу пошевелиться, пока не произнесу какое-то неизвестное мне слово. Только это слово было способно спасти меня, но я не нашел его.
Латур повиновался, ничего другого ему и не оставалось. Стол был чист.
Голову тигра отделили от тела по первому шейному позвонку. Иного способа сделать это не существовало. Если не отделить голову, потом будет трудно работать с мускулистой подбородочной частью, объяснил месье Леопольд, глядя на Латура. Латур подумал, что взгляд у старика пронизывающий, как солнечный свет.
- Осторожно, теперь очень осторожно.
Латур протянул ему маленький нож, и мастер сделал надрез на затылке. Нож следовал по закругленной линии черепа и замер между глаз. Месье Леопольд остановился. Отложил нож. Осторожно просунул пальцы под кожу и стал двигать ими по кругу. Шкура медленно отделилась от глазных впадин, месье Леопольд боялся повредить шкуру вокруг глаз. Нож рассек синеватую полоску мышцы, окружавшей глазное яблоко. Когда это было проделано на обоих глазах, шкура снялась. Она вдруг соскользнула с морды тигра и обнажила глазные впадины.
- Ну вот!
Латур переводил взгляд с тигра на месье Леопольда. Теперь у мертвого животного больше не было морды. Она превратилась в жир, мясо и пустые глазницы. Темная масса. Латур думал о том, что точно так же, собственно, выглядят и люди. Под красивой кожей прятался истинный аббат, и жена священника была всего лишь черной плотью и зияющими глазницами, да и за чистыми невинными личиками сестер Реньё скрывалась та же темная масса. Отец Мартен - это скелет, внутри которого таится множество сосудов и органов. Чучельник невозмутимо работал ножом, и это вернуло Латура к производимым на столе действиям. С пасти тигра были срезаны губы, острие ножа скользнуло вокруг ноздрей, и вскоре Латур уже заглянул в зев хищника. Руки месье Леопольда двигались медленно, сосредоточенно.
Глаза, губы, ноздри, веки - все было отделено и сохранено.
Мозг они вываривали на небольшом огне в течение часа.
- Это избавит нас от лишней работы. Череп будет чистый, и на нем не останется жира.
Месье Леопольд сел в кресло и закурил пенковую трубку. Латур первый раз увидел его сидящим. Мастер глубоко затягивался, Латур ждал, когда же у него изо рта покажется дым, но дым так и не показался, он исчез в теле старика.
- Ну разве это не сказочный зверь?
Зеленые глаза смотрели на Латура, и тому показалось, что мастер понимает все его мысли и чувства. Латур кивнул, он был горд.
Месье Леопольд приготовил суп, они молча поели, и мастер снова закурил трубку, откинувшись в кресле. Он смотрел на тигра, и в его пристальном взгляде появилось что-то грустное. Он обернулся к Латуру:
- Мне было двадцать два года, когда мы с братом приехали в Париж.
Латур вздрогнул: первый раз взрослый человек что-то доверял ему. Почему он так с ним говорит, чего хочет? Но выражение глаз месье Леопольда и звук его голоса подсказали Латуру, что мастер разговаривает сам с собой, а он лишь предлог для этой беседы.
- Отец тогда еще был состоятельным человеком, он записал меня в университет. Я жил на улице Сен-Жак, понимаешь, совсем рядом с медицинским факультетом и анатомическим театром. Я был одержим жаждой узнать как можно больше о внутреннем строении человеческого тела. Что скрывается под нашей тонкой кожей? Я читал об этом все, что мог достать. Обнаружил интерес художников Возрождения к трупосечению. Ты слышал, например, что Микеланджело двенадцать лет провел в анатомическом театре, изучая строение человеческого тела? Он знал, где находится каждый орган. Знал каждую жилку на руке человека.
Месье Леопольд схватил руку Латура и сжал ее, чтобы подчеркнуть свои слова. Латур перевел глаза на взволнованное лицо мастера.
- Рассказывайте дальше!
- Во время демонстраций трупосечения в анатомическом театре лейб-хирург короля читал нам лекции. Я трудился день и ночь, чтобы стать лучшим учеником этого строгого и любящего точность человека. И вот наступил день, когда я сделал свое первое вскрытие. Мне попался труп старика. Он умер от опухоли мозга. Я решил препарировать его мозг наиболее трудным способом, мне хотелось проследить пути нервных волокон, чтобы увидеть, где они проходят и где кончаются. Но мозг оказался слишком мягким, а нервные волокна такими тонкими, что я нечаянно их перерезал. Демонстрация не удалась. Потом я работал доктором в Париже, среди людей, имевших достаточно денег, чтобы их не считали бедняками. Оперировал, пускал кровь. А вечером возвращался в анатомический театр. У меня была цель, я хотел стать великим анатомом, сделать великое открытие. Но в то время было трудно найти трупы для вскрытия. И тогда я кое-что придумал. Хотя мне не следовало этого делать.
- Что же вы сделали, месье?
- То, что облегчало мою работу.
- Я не понимаю.
Мастер помолчал.
- Анатомию я считал самым важным предметом на свете. Я до сих пор вижу освещенный по ночам анатомический театр. Отблеск ламп в узких окнах. Как правило, я был там один. Я дремал, сидя на скамье, и за неимением трупов разглядывал атласы. Уж и не помню, как я оказался на кладбище Невинно Убиенных, где бедняков хоронят в общих могилах. И стал по ночам таскать оттуда трупы в анатомический театр. Месяц за месяцем я препарировал свежие трупы, и просто чудо, что не заболел. Я делал научные доклады, и мне уже прочили большое будущее. Однажды ночью я препарировал мозг одной женщины, я смотрел на скальпель и на открывшуюся мне светло-серую массу, потом мой взгляд скользнул по телу женщины, и я увидел на коже следы болезни, которая убила ее. Я отложил скальпель и ушел. Была ночь, и, пока я шел к своему дому, и вообще всю ту ночь, проведенную мною без сна, я чувствовал, что потерял себя, потерял свою детскую веру, внушенную мне отцом. Веру в милосердие Божие. С тех пор человеческое тело больше не интересует меня.
За окном стемнело, и Латур подумал, что Бу-Бу, должно быть, тревожится за него. Месье Леопольд тоже посмотрел в окно и робко улыбнулся. Латур был растроган, и в то же время ему было стыдно, словно он услышал что-то не предназначенное для его ушей. Он встал. Месье Леопольд потянулся и как будто стряхнул с себя эту историю.
- Чего стоишь, парень, тебе давно пора домой, - засмеявшись, сказал он.
Латур кивнул. Но не мог двинуться с места.
- Можно мне еще прийти к вам?
- Да, жду тебя завтра сразу после занятий в школе.
Латур покинул домишко месье Леопольда, когда было уже совсем темно. Спотыкаясь, прошел через двор. Продрался через кустарник, окружавший дом. Свежо пахло лесом и морем. Он припустил бегом. Выбежав из леса, Латур остановился и посмотрел на очертания каменного дома и на желтовато-синий свет в окне Бу-Бу. Ему припомнилась морда тигра, переставшая быть мордой, и еще он подумал, что он, Латур Кирос, самый безобразный из всех мальчиков Франции, под своей тонкой кожей не безобразнее любого другого человека.
Он открыл дверь, ожидая увидеть встревоженное лицо Бу-Бу. Но в комнате было темно. Он начал подниматься по лестнице и чем выше поднимался, тем отчетливее слышал, что происходит в спальне у матери. Пыхтение Гупиля. Нежное бор мотание Бу-Бу:
- Цыпленочек!
- Птичка!
При мысли о том, чем они там занимаются, ему стало противно. Как они могут - в такой день, когда месье Леопольд начал делать первое в Нормандии чучело тигра! Латур остановился посредине лестницы. Мысль о том, что можно сделать чучело человека, например Гупиля, и как оно будет выглядеть, оттеснила куда-то все издаваемые ими звуки, и, когда Латур наконец лег, он слышал уже только слабый шум моря.
***
Целых две недели месье Леопольд и Латур трудились над тигром. Они очистили шкуру. Смазали ее смесью мышьяка с квасцами. Сделали глиняный слепок с тела и приступили к трудоемкому и длительному процессу создания формы, на которую потом следовало натянуть шкуру. Они наполнили шкуру пижмой и табаком из таинственного пакета отца Мартена. Потом натянули ее на глиняную модель, натягивая, они пользовались щипцами и пинцетами разной величины, отпаривали и увлажняли ее, и вот наконец месье Леопольд начал с благоговением сшивать шкуру. Латур во все глаза смотрел, как она обволакивает свое новое глиняное туловище. Когда тигр наконец был готов, Латура охватило чувство нереальности. Именно этого впечатления они и добивались, но, когда тигр уже стоял перед ними, Латуру было трудно поверить своим глазам.
Чучело поставили посреди комнаты, чтобы вошедший капитан сразу увидел его. Еле держась на ногах, месье Леопольд и Латур в восторге смотрели на тигра. Уши, губы, глаза, изящный череп. Вытянутые лапы. Выпущенные когти. Настоящий, ненастоящий. Натуральный, искусственный. В домишке месье Леопольда царила тишина. Словно завороженные неподвижностью тигра, люди со слезами на глазах смотрели на желтого хищника. Они добились своего. Запах останков и нагромождение костей исчезли. Мех был чистый. Форма туловища безупречна. Одна лапа приподнята, будто тигр хотел убить муху. Голова тоже была поднята. Тигр снова стал живым. Латур подумал, что никогда в жизни не видел ничего более красивого.
***
Латур был так одержим работой над тигром, что однажды, придя домой, обнаружил, что матери дома нет. Словно в полусне, он отметил, что она куда-то уехала, одна, и ее нет уже несколько дней. Когда она вернулась, он увидел блеск в ее глазах и следы румян на лице, однако не задумался над этим. И даже не поинтересовался, где она была, что делала и, вообще, что происходит. Лишь дня через два, когда Бу-Бу пила на кухне кофе, макая в него хлеб, Латур остановился в дверях и спросил взрослым голосом, куда она ездила. Он смотрел на следы румян, на развившиеся белые волосы парика, смешавшиеся с ее собственными грязно-русыми прядями, и в первый раз его охватило беспокойство за мать. Одна мысль о том, что Бу-Бу могла нарядиться, как наряжаются дамы, надеть дорогое платье, парик и превратиться в обычную мадам, показалась ему неестественной, неправдоподобной и отталкивающей. Ему захотелось броситься к ней, закричать, назвать ее обманщицей. Он спросил:
- Где ты была?
- Нигде.
- Но где-то же ты все-таки была?
- В Париже.
- Что ты там делала?
- Ничего.
- Но что-то ты должна была там делать.
- Я сказала: ничего. Оставь меня в покое.
- Чем ты занималась?
- Делами. Делами. Делами.
Она протиснулась мимо него в дверь, и он почувствовал ненавистный ему запах духов.
***
Отец Мартен был энергичный человек. С горящими глазами он рассказывал ученикам об историческом развитии анатомии, и Латур слушал его затаив дыхание. Отец Мартен презирал греков и римлян за то, что они препарировали собак и обезьян, учение Гиппократа искажало картину, он путал сухожилия с нервами и артерии с венами! Отец Мартен рассказывал о медицинской школе в Александрии, открытой Птолемеем Первым, где работал замечательный ученый римлянин Гален. Однако по-настоящему медицина развилась лишь в XIV веке. Мондино деи Лиуцци* в своей "Anathomia" опирается исключительно на данные, полученные в результате изучения человеческих трупов. Ибо как можно узнать внутреннее строение человека, вскрывая труп собаки? Не означает ли это, что собаку превращают в человека, а человека - в собаку? Даже осел обладает сложным мозгом, однако это не делает его великим мыслителем. Ученики засмеялись. Отец Мартен повысил голос, и все умолкли.
* Мондино деи Лиуцци (1270-1326) - итальянский анатом.
- У Бога не было такого намерения.
Здесь отец Мартен сделал небольшую паузу, он задумался и словно мимоходом глянул на учеников. Он прекрасно знал, что в течение нескольких веков Католическая Церковь предавала трупосечение анафеме и что до сих пор это остается щекотливой темой. Но он был рационалистом и верил в единство Просвещения, Веры и Бога. Наконец он спросил:
- Зачем нужны анатомы? Латур!
Латур встал, чтобы ответить на вопрос. Сверкающий взор отца Мартена заставил его поднять голову. Он вдруг растерялся, хотя ответ на вопрос, зачем нужны анатомы, был очевиден. В глазах отца Мартена, как в зеркале, отразилась растерянность Латура, но он набрался мужества и ответил:
- Может быть, для того, чтобы мы узнали, что находится под кожей?
***
Пока Латур слушал уроки отца Мартена, произошло нечто непоправимое, бессмысленное, случай был даже смешной, но в то же время и страшный.
Однажды весенним утром на рот Бу-Бу села больная муха.
Стоя у рыбного прилавка в Онфлёре, Бу-Бу размышляет, не попросить ли у торговки сельди; она знает, что сейчас не сезон и ловить сельдь запрещено, но знает также и то, что многие не соблюдающие закон рыбаки еще до рассвета успевают продать свой улов сельди и что у торговки наверняка кое-что припрятано, Бу-Бу уже чувствует вкус свежей сельди и приоткрывает рот, словно для того, чтобы лучше насладиться пригрезившимся ей вкусом. Она не замечает, что на нижней губе у нее сидит больная муха, муха чем-то одурманена и вот-вот окажется у Бу-Бу во рту. Однако гордость и страх перед насмешливым отказом торговки прогоняют мечты о сельди, Бу-Бу смахивает с губы эту полудохлую муху и просит отпустить ей пять штук трески. Но муха уже поцеловала ее. Этого достаточно. Фиолетовая лихорадка. Болезнь сопровождается слабостью и тошнотой. Потом на шее Бу-Бу появляется фиолетовая сыпь. Ее огромное тело распухает, щеки синеют, один глаз больше не открывается. Латур бежит в Онфлёр. Распахнув ногой дверь в контору Гупиля, он кричит ему, что нужно немедленно найти доктора, лучшего доктора во всей Нормандии, и побыстрей, нельзя терять ни минуты. Гупиль переводит взгляд с Латура на клиента, застывшего на стуле с открытым ртом, потом опять на Латура. Зачем? Для кого? Латур не понимает вопросов. Кому нужен доктор, что случилось? Бу-Бу заболела, заикаясь произносит он. Что с ней? На ней сыпь. Какая сыпь? Фиолетовая, по всему телу. Merde, шепчет Гупиль и наклоняется к Латуру. Потом извиняется перед клиентом, и сын с любовником убегают. Что заставило их спешить, страх, сострадание, мысли о конце материального благополучия, одиночестве, сиротстве, или, быть может, это повеление самой смерти вынудило их в смятении носиться по улицам Онфлёра, крича друг другу имена и адреса врачей? В конце концов им удалось увести доктора Мезана от больного оспой парня и затолкать его в коляску Гупиля.
Доктор Мезан бросает взгляд на больную. Берет свой чемоданчик и выходит в коридор. Сын и любовник спешат за ним. Неужели ничего нельзя сделать? Доктор отрицательно качает головой. Фиолетовая лихорадка, говорит он. Многозначительно, серьезно, и Гупиль с Латуром качают головами и снова спрашивают: неужели ничего нельзя сделать? Фиолетовая лихорадка, повторяет доктор. Ничем не могу помочь. Мне очень жаль. Это последняя стадия болезни, кома, - медицинская наука тут бессильна, говорит доктор. Выразительно качает головой. Больная может умереть в ближайшие часы. Если хотите, я попрошу священника прийти к ней.
Они кивают, не понимая, и возвращаются к больной. Бу-Бу одним глазом смотрит в потолок. Она неподвижна. Тяжело дышит. Шевелятся только губы, даже не шевелятся, а подергиваются так, словно она сейчас что-то скажет и все объяснит им. Они склоняются над нею, скорее в растерянности, чем в отчаянии, женщина в постели уже не похожа на Бу-Бу: ее большое тело распухло и приобрело темно-синий оттенок. Из закрытого глаза бежит ручеек.
Латур смотрит на мать. Он видит, что ей больно, и убеждает себя: если он не поймет, что она сейчас чувствует, то потом уже никогда не поймет, что ее больше не существует.
Латур хватает ее руку. Рука распухла и стала жесткой. Только ногти еще напоминают о живой Бу-Бу. Он сжимает ее холодные пальцы. Потом наклоняется над матерью и думает, что под этим синюшным отеком она красива, что ему хочется лечь рядом и прижаться к ней. Гупиль покашливает. И умирающая тоже покашливает, она словно передразнивает его, потом открывает рот, губы у нее дрожат, и за мгновение до смерти она произносит звонко и четко:
- Сын!
Это могло быть объяснением в любви, но Латуру кажется, что мать просто хотела уничтожить его. Иначе почему она умерла таким образом? Гупиль накрывает покойницу простыней и склоняет голову, он молится, Латур же стоит неподвижно и смотрит на кровать. Почему она так обошлась с ним?
Вокруг него звучат голоса:
- Я знаю, что это ужасно.
- Мне так жаль.
- Я понимаю, что ты чувствуешь, Латур.
Он стоит неподвижно и отчетливо понимает, что ничего, совершенно ничего не чувствует.
Неожиданно ему все становится ясно. Причина. И следствие. Поездка в Париж. Болезнь. Ее отравили, в этом нет никакого сомнения. Отравили. Латур закрывает глаза. Оставят ли его наконец в покое? Или с ним опять кто-нибудь заговорит, опять начнет мучить его? Он не выдерживает. Смотрит на мать, его мутит. Он падает на кровать, на одеяло, которым закрыта покойница и уже не в силах сдерживать тошноту. Латур рыдает, лежа на покойнице, и его рвет. Зарывшись лицом в одеяло, он узнает сладковатый запах материнского тела. И замечает, что плачет, но думает только о том, что ничего не чувствует.
2. ПРОЩАНИЕ С ОНФЛЁРОМ
Я скрещиваю на груди руки. Закрываю глаза. Приятная темнота. Мои лопатки упираются в холодный пол. Я пытаюсь ни о чем не думать, не ем, не пью, только лежу неподвижно, словно сплю. Приятная темнота. Я очень голоден, но есть не могу. Просыпаюсь от судорог. Меня как будто режут на части, но боли я не чувствую. Просто от меня отрезают кусок за куском. Я не открываю глаз. Не двигаюсь. Мной овладевает вялость. Приятная темнота. Она лежит в постели рядом со мной, на мне, и я думаю, что мы с ней похожи. Я даю волю воображению. Она больна.
- Что с тобой? - спрашиваю я.
Она не отвечает, но кладет мне на лицо свои большие руки. Мы ласкаем друг друга. Я прижимаюсь лицом к ее животу. Обнимаю ее. Мы целуем друг друга. Ее губы шевелятся. Я осторожно касаюсь ее лона, лобок покрыт волосами, под ними кожа гладкая. Я прижимаюсь к ней. Она больна.
Слышатся голоса. Они останавливаются недалеко от меня. Я не открываю глаз. Глаза у меня закрыты. Священник спрашивает:
- Что с парнем?
Визгливый голос могильщика:
- Выглядит он подозрительно.
- Он умер?
- Похоже, что так. Да, по-моему, парень преставился.
Они осторожно подходят ко мне. Я чувствую запах могильщика. Холодную руку священника на шее. Наконец могильщик говорит разочарованно:
- Парень жив.
Ночью я ложусь в ее постель.
Я не хотел, чтобы они ее уносили. Я не плакал. Но священник утешал меня. Я заставил себя сказать, что они должны забрать ее. К вечеру ее увезли. Не так-то легко было вынести из дома тяжелое тело Бу-Бу и положить его на телегу. Она такая толстая. Могильщик жаловался и требовал за свои услуги дополнительной платы. На поворотах телега кренилась то в одну, то в другую сторону, я смотрел и думал, что они непременно уронят ее.
Я лежал в ее постели. Голова была полна странных видений. Все остановилось. В гавани остановились суда. С неба исчезли облака. Пропали краски. И у людей выпали волосы. Камни на пашне перевернулись. Земля стала желтой. Дома как будто сжались. Все уменьшилось. Изменилось, ничто не осталось прежним. Только желтая песчаная равнина. Ураган. В лицо мне дул ветер и летел песок. Не было видно ни животных, ни деревьев, ни людей. Даже небо слилось с ураганом. Больше ничего не осталось. Я стоял в центре этого урагана и думал: ее отравили. Бу-Бу отравили. Она ездила в Париж, и там ее отравили.
От мыслей об урагане мне захотелось есть, и во мне проснулась жажда мести.
***
Грязный, худой, я спустился в Онфлёр, чтобы купить рыбы. Люди не узнавали меня. Но это не имело значения. Мне было все равно. Онфлёр провонял тухлыми осьминогами и щелочью кожевенных фабрик. Отовсюду шел отвратительный сладковатый запах. Я стоял в очереди к торговке, смотрел голодными глазами на блестящих рыбин, но думал почему-то только об этом отвратительном сладковатом запахе. Очередь петляла между лавками, между щупальцами осьминогов и розовыми брюшками трески, я повернулся и увидел женщину легкого поведения. У нее были высокие скулы и выдающаяся вперед нижняя челюсть. Она была некрасива, очень некрасива. Женщина смерила меня презрительным взглядом. Смахнула с носа пудру, словно хотела дать понять, что от меня дурно пахнет, и хрипло произнесла что-то похожее на "да?"
Я не отступил. Не сдвинулся с места, пытаясь прочесть, что написано у нее на лице. Оно несомненно что-то таило. Но что? Я уже видел раньше эту шлюху, уже видел. Она стояла возле трактира на улице От, окруженная молодыми людьми. Видел, как она с дерзким выражением лица гуляла вокруг городского пруда. Смотрел на ее высокие башмаки. Одета она была лучше многих почтенных женщин Онфлёра: шляпки, парики, кружева, серебряная пряжка на заду. Звали ее Валери.
Теперь она стояла так близко, что я чувствовал запах греха и распутной жизни, о которой столько говорил отец Мартен. Она наморщила нос, крупные губы вытянулись трубочкой. Отвратительная гримаса. В зеркальце на ее шляпной булавке я был похож на нищего. Я засмеялся и почему-то не мог остановиться, смех щекотал меня, я весь сжался, стоя в грязи, и смеялся, как никогда в жизни.
Торговля остановилась. Шлюха убежала.
Месье Леопольд был сердит, когда я вернулся к нему. Он выбранил меня за то, что я не приходил раньше, спросил, где я пропадал, почему перестал вдруг помогать ему, мне захотелось, чтобы он прибил меня. Но он не прибил.
Я никогда не рассказывал месье Леопольду о Бу-Бу и потому не было смысла говорить ему, что она умерла. Я промолчал. И помог ему набить несколько маленьких птичьих чучел. Работал точно и быстро.
- Очень хорошо, - бормотал месье Леопольд, сшивая чучело. Потом он повысил голос: - Взгляни на эту красавицу, парень, разве не удивительно, что еще сто лет она будет все так же прекрасна?
Маленькое туловище птицы напомнило мне, как лежала в гробу моя мать, я даже подумал, что, наверное, из нее тоже следовало сделать чучело, ведь в земле, в гробу, она станет безобразной, тело распадется на части, сгниет, превратится в прах. Я встал, чтобы идти. Мастер снова немного побранил меня и велел вернуться к нему на другой день.
Но утром я заболел. Я лежал на камнях возле дома, и меня рвало. Больно мне не было, лицо приятно холодил ветер, я вспотел, и силы покинули меня. У меня вообще не осталось сил.
Я закрыл глаза.
Я летел над лесом. Сквозь листья я увидел внизу лачугу чучельника. И опустился на дворе перед домом. Долго смотрел на улыбающегося в окне месье Леопольда. Он хлопнул в ладоши и открыл мне дверь. Махнул рукой, чтобы я вошел в дом.
- Видишь чайку, что стоит на нижней полке? - спросил он.
Сегодня глаза у него были не зеленые, а синие, как мои.
- Я хочу подарить ее тебе. В знак благодарности.
Я подошел к чайке. Снял ее. Улыбнулся мастеру. Его лицо витало высоко надо мной. Я все еще был очень слаб, хотя и сумел прилететь сюда. Он взял меня за плечо и провел через комнату к спальне.
- Сегодня мне приятно делать подарки, - сказал он и открыл дверь.
В темноте спальни я разглядел книги. Они стояли на полках от пола до потолка, валялись на полу, на подоконнике. Даже единственный имевшийся здесь стул и кровать были завалены книгами.
- Ну-ка, посмотрим. - Месье Леопольд причмокнул губами. Он оглядел спальню, и глаза его словно осветились внутренней радостью. Подойдя к книжной полке, он потянулся и достал толстую книгу. - Эту книгу я получил в Париже от королевского лейб-медика.
Он повертел книгу в руках, словно лаская ее. Потом погладил меня по голове, и тяжелая книга скользнула в мои руки. Я тоже повертел ее, как вертел месье Леопольд, и посмотрел на переплет. Андреас Везалий. "De humani corporis fabrica"*.
* Андреас Везалий (1514-1564) - основоположник анатомии. "О строении человеческого тела" (лат.).
- Это тебе, мой мальчик.
Его лицо светилось в темноте.
- И эта тоже, мой сын.
Раймон де Вьессан. "Neurographia universalis"*. Я взял книги под мышку. Некоторое время мы стояли среди книг в царящей здесь странной тишине. Потом вернулись в мастерскую, и наконец я покинул домишко месье Леопольда с книгами в одной руке и чайкой - в другой.
* Раймон де Вьессан (1641-1716) - французский анатом. "Общая нейрография" (лат.).
У меня за спиной мастер спал глубоким сном на своей узкой кровати.
По дороге домой я остановился в густых зарослях леса и посмотрел в глаза чайки. Она была как живая, просто не двигалась, навеки заточенная в этом птичьем теле.
Я знал, что больше никогда не вернусь к месье Леопольду.
***
Всю весну я пролежал в постели, глядя на чайку, которую окрестил Цезарем. Я то смеялся про себя, то умолкал. Так я провел всю весну. Все, что говорили люди, и все, что я помнил, мелькало в моей голове. Но тут же улетучивалось. И все казалось неважным. Мне не было грустно. Но и весело тоже не было. Может, это странно, но мне казалось, что я умер.
Я смотрел на Цезаря. Теперь выражение глаз чайки изменилось. Она как будто высматривала сельдь, летя над морем. Я подолгу глядел в ее маленькие глазки и видел в них угрозу. Может, Цезаря убили, когда он собирался выхватить из воды рыбу? Я без конца думал над этим. Часто я засыпал, прижав Цезаря к груди. Однажды мне приснилось, что я проснулся, но не могу шевельнуться. Почему-то я знал, что не смогу пошевелиться, пока не произнесу какое-то неизвестное мне слово. Только это слово было способно спасти меня, но я не нашел его.