Страница:
И вдруг неожиданность - перед поэтом предстают целые заросли цветущих
хризантем. Это дикорастущие, полевые хризантемы, которых много в этих местах
по берегам рек. Несомненно, поэт передает то, что он видит. Но как понять
добавление: "расцвели во второй раз"? Последнее маловероятно: вряд ли можно
предположить, что поэт видит такие заросли хризантем вообще во второй раз в
жизни. Вероятнее, во второй раз за последнее время. Значит, в Куйчжоу? Но
согласно наиболее надежной хронологии жизни Ду Фу осень 766 г., когда этот
цикл, по убеждению большинства исследователей творчества поэта, написан,
была первой осенью, которую он проводил в Куйчжоу. Предыдущая осень, в 765
г., застала поэта в Юньане, куда он переехал из Чэнду, и известно, что в
Юньане он пролежал больной до весны 766 г. {6}
Таким образом, за словами "расцвели во второй раз" скрывается
воспоминание. Более того, так как эти слова идут сейчас же за словами "кусты
хризантем", главное для поэта здесь не впечатление от представшего перед ним
красочного зрелища, а именно воспоминание.
Почему же первое, что пришло в голову поэту, было воспоминанием о
прошлой осени в Юньане? Как сказано выше, Юньань был первым пунктом на
пути его новых скитаний: поэтому-то ему так и запомнилась осень, проведенная
там. При таком понимании слов "во второй раз" следует считать, что в этой
строке реальная суть не картина цветущих хризантем, т. е. не штрих в картине
осени, а горькая мысль о своей жизни.
Но сейчас же вслед за словами "во второй раз расцвели" идут слова
"других дней слезы". Они именно идут вслед, а не входят в состав какого-то
синтаксического целого. Грамматической связи между этими двумя
словосочетаниями нет никакой.
О каких это других днях думает поэт? О прошлом или о будущем? Само
выражение "другие дни" может употребляться в приложении и к тому и к
другому. Это удостоверяет уже древний китайский язык, например, язык
Мэн-цзы. Так же двояко употребляется это выражение и в языке Танской эпохи.
У самого Ду Фу слова та жи ("другие дни") встречаются в том и другом смысле.
Большинство старых комментаторов, и среди них Чжан Янь {7}, хороший
знаток творчества Ду Фу, полагают, что поэт имел здесь в виду прошлое и
слова "других дней слезы" означают "слезы о прошлых днях". Такое толкование
вполне допустимо: поэт вспомнил о прошлой осени, а это значит - о своих
скитаниях, о своих жизненных невзгодах, и эти воспоминания вызвали на его
глаза слезы.
Иначе думает Цзинь Шэнь-тань {8}, один из лучших исследователей
творчества Ду Фу. По его мнению, Ду Фу, которому цветущие хризантемы
напомнили о начале новых скитаний, с горестью подумал о том, что ему еще
предстоит. "Других дней слезы" - горькие мысли о днях впереди.
Судзуки Торао {9}, современный японский исследователь Ду Фу,
придерживается особого мнения. Он считает, что Ду Фу, увидев эти цветы,
залюбовался ими, но тут же к его радости применилась мысль: скоро я уеду
отсюда, буду продолжать свои скитания и когда-нибудь, "в другие дни", я
вспомню об этих цветах и заплачу.
Какую же из этих трех версий выбрать? Непосредственно в самой строке
нет ничего, что говорило бы в пользу какой-либо из них. Читатель, требующий
от поэта, чтобы тот ясно говорил то, что хочет сказать, может быть недоволен
таким стихом.
Та же неясность есть и в следующем стихе:
Одинокий челн крепко привязан... родных садов сердце.
Что такое "одинокий челн"? С первого взгляда это как будто бы вполне
ясно. Строка построена совершенно так же, как предыдущая - строго
параллельно:
Кусты хризантем... во второй раз расцвели... других
дней слезы.
Одинокий челн крепко привязан... родных садов сердце.
Если слова о хризантемах принять за деталь описания места, где
находился поэт, то по закону параллелизма и слова о лодке надлежит принять
за такую же реальную деталь. И это вполне допустимо. Поэт несомненно
находился на берегу реки, следовательно, вполне возможно, что он увидел
привязанную к берегу лодку.
Но тут же возникают другие соображения. "Одинокий челн" в китайской
поэзии - один из распространенных образов одиночества. Им пользуется и Ду
Фу, когда хочет сказать о своем одиночестве, о своей оторванности от всего,
к чему стремятся его чувства, его думы. Пусть слова "одинокий челн" и
указывают на реальный предмет, они не могут не восприниматься и как образ.
Иначе говоря, здесь опять присутствует мысль о себе: в предыдущем стихе -
через воспоминание о себе в прошлую осень, в данном случае - через
представление о себе сейчас. Параллелизм вторых частей этих двух строк
полный: "других дней слезы" и "родных садов сердце" несомненно относятся к
душевному состоянию поэта.
"Родные сады" - то же, что "родные места". Родными местами поэт мог
назвать свой любимый Чанъань; еще точнее - южный пригород столицы у реки
Ванчуань, где находился его дом. Это становится ясным, если вспомнить, что у
поэта при доме был сад, а в саду - кусты хризантем. Об этом сказано в его
стихотворении "Девятый день": "О, хризантемы у реки Ван - в родном моем
селеньи...". Таким образом, устанавливается прямая связь между "кустами
хризантем" в первом стихе и этими словами второго стиха: зрелище цветущих
хризантем в чужих местах вызывает у поэта мысль о его родном доме. Слово
"сердце" употребляется в значении и "мысль", и "чувство".
Как же все-таки понимать этот стих? Комментаторы, не находящие связи в
грамматической структуре стиха, стремятся установить какую-нибудь связь
чисто логического характера. Опорой для них при этом служит выражение
"крепко привязана".
Цинский Цянь Цянь-и {10} передает содержание этого стиха так: поэт
крепко привязал здесь свою лодку, держа ее на случай: может быть, и окажется
возможным отправиться в путь. Он сделал это потому, что в его душе все время
жила мысль о родных местах.
Иначе толкует эти слова Шао Фу {11}: он считает, что образом крепко
привязанной лодки поэт хочет выразить мысль о том, что телом он привязан к
этим местам, но душа его - далеко.
Наконец, третье толкование дает Гу Чэнь {12}: лодка поэта привязана к
берегу крепко; так же крепко привязано, сковано его сердце, все время
стремящееся к родным местам.
Существуют и иные толкования, вернее - различные варианты приведенных
{13}. Что же правильно? Приходится повторить сказанное выше: в тексте нет
ничего, что говорило бы за какое-либо из этих и всяких других толкований.
Единственно, что с полным основанием можно сказать о первом стансе, то, что
в нем присутствуют два плана: описание окружающей обстановки (картины
поздней осени) и мысли и чувства поэта. Но оба плана никак не соединены - ни
грамматически, ни логически. Они просто "вложены" друг в друга. При этом,
если первый план (описание картины) выражен достаточно ясно, второй
(психологический) дан скрыто, образует как бы некий подтекст.
Одинокая крепость Куйчжоу... заходящее солнце
косит.
Все время смотрю на Северный ковш... гляжу вдаль
на столицы блеск.
Слышу обезьян и действительно проливаю...
при третьем крике слезы.
Еду посланцем, лишь попусту следую... восьмой луны
плот.
В расписной палате курильницы от меня, приникшего
к изголовью, отвратились.
Горной башни белый парапет... камышовая дудка
скрыта.
Прошу, смотри! В глициниях и плюще на скалах -
луна
Вот уже освещает на отмели тростников
и мискантов цветы.
Первые три стиха первой строфы имеют вполне ясный смысл: продолжается
описание обстановки. На западе виднеется крепость Куйчжоу. Повернувшись в ее
сторону, поэт видит косые лучи уже совсем заходящего солнца. На небе
проступили звезды. Виден Северный ковш - созвездие Большой Медведицы. В
десятой луне, т. е. осенью, это созвездие стоит здесь низко в
северо-западной части неба - как раз в том направлении, где находится
далекий Чанъань. Смотря в сторону Северного ковша, поэт как бы видит вдали
блеск столицы. Быстро наступает вечер. Из ущелья Усян доносятся крики
обезьян, во множестве там обитающих. Их жалобные крики в соединении с унылой
картиной осени усилили грустное настроение поэта, и на глазах у него
навернулись слезы. Он вспомнил, как в песенке охотника, известной ему из
старинной "Книги о воде" ("Шуи цзин") {14} говорится:
"Длинны ущелья Санься и Уся. Кричат обезьяны. И при третьем их крике
слезы уже льются у меня на одежду!". Поэту остается только сказать: "Слышу
обезьян и действительно проливаю... при третьем крике слезы".
Но есть в этих строках и одна деталь, напоминающая о втором плане: поэт
говорит не просто "крепость Куйчжоу", а "одинокая крепость Куйчжоу";
выражение же "одинокая крепость", как и выражение "одинокая лодка", является
обычным в поэзии образом одиночества, покинутости. Поэтому вполне
подготовлен переход к четвертом стиху: "еду посланцем, попусту следую...
восьмой луны плот".
Чтобы понять этот стих, следует знать старинные рассказы. Один - о том,
как некий человек, живший на берегу моря, однажды во время восьмой луны
увидел плот, прибитый к берегу, отправился на нем в море и доплыл до самой
Небесной реки, по-нашему - до Млечного пути {15}.
Другой - о том, как известный Чжан Цянь, отправленный ханьским
императором У-ди в "Западный край", по-нашему - в страны Восточного
Туркестана, поплыл на плоту вверх по Хуанхэ и также добрался до Небесной
реки {16}.
Из первого рассказа поэт взял выражение "восьмой луны плот", которое
стало в китайской поэзии образом странствий. Из второго заимствовал
выражение "еду посланцем", которое он применяет к себе: по своей прежней
должности в Чанъане он мог быть также куда-нибудь направлен с поручением.
В контексте это звучит как "я - странник".
Но главное в этом стихе содержится в словах "лишь попусту следую". Те
двое достигли чего-то - добрались до самой Небесной реки, он же только
попусту странствует - без всякой надежды дойти до какой-нибудь цели.
Во второй строфе опять соединены два плана: прошлое и настоящее. Поэт
говорит о "расписной палате", как именовали тогда высшее правительственное
учреждение в Чанъане. Стены этой палаты были расписаны изображениями "мудрых
и доблестных мужей древности". Когда-то поэту приходилось нести там ночное
дежурство, а во время дежурства у изголовья дежурных ставились жаровни для
согревания, служившие одновременно курильницами с благовониями. Теперь,
думает поэт, все это отошло от меня. И тут же следует возвращение к первому
плану: вероятно, показалась луна и осветила белый парапет горной башни -
сторожевого укрепления, послышались камышовые дудки часовых. Он добавляет,
что и светлое пятно на верхушке башни, и звуки дудки "скрыты", т. е. едва
видно первое, едва слышно второе. Вот что теперь перед поэтом вместо
Чанъаньского дворца.
До сих пор все понятно. Но два последних стиха снова доставили
комментаторам немало хлопот.
На первый взгляд все обстоит как будто благополучно. Сначала шла речь
об уже совсем косых лучах солнца; затем о том, что солнце зашло и показалась
луна, сперва - низко над горизонтом, так что она осветила только самый
парапет сторожевой башни на горе, потом она поднялась выше и ее лучи
осветили камни на склоне горы, выступавшие среди цветущих глициний и плюща,
растущих меж этих камней; наконец луна поднялась еще выше, и вот ее лучи
упали на цветы, точнее, султаны тростников и мисканта, уже в самом низу - на
прибрежной отмели. Представляется так, что поэт нарисовал картину природы в
ее изменениях во времени.
И тем не менее в этих строках есть кое-что, вызывающее недоумение.
Согласно приведенному толкованию, дело идет об одном вечере, о том, что
луна сначала освещает камни на склоне горы, выступающие среди цветущих
глициний и плюща, а потом - цветущие тростник и мискант внизу у самой
реки. Сюй Вэй первый обратил внимание на то, что поименованные растения не
цветут одновременно: глицинии и плющ цветут летом, тростник и мискант -
осенью {17}. Справедливость указания Сюй Вэя подтвердили и многие другие
комментаторы. Следовательно, эти строки не входят в описание вечера.
О чем же они говорят?
Ключ к пониманию смысла этих строк видят в начальном восклицании:
"Прошу, смотри!". Эти cлова в китайском языке могут употребляться как
восклицание вообще. И тогда получается такой смысл: "Смотри, пожалуйста!
Видел я, как луна освещала камни среди цветущих глициний и плюща, и вот
вижу, как она освещает султаны тростников и мисканта".
Речь идет, следовательно, о движении времени. Но о каком времени -
ближайшем, т. е. о минувшем лете и наступившей осени, или о более
отдаленном?
Упомянутый уже Цянь Цянь-и считает, что камни, о которых говорится в
этой строке, - это не камни на склоне горы, это декоративные камни в саду,
разбросанные среди вьющихся растений. Это - картина сада поэта в Чанъане.
Следовательно, упоминание об этих камнях здесь - то же "родных садов
сердце", которое появилось в предыдущем стансе. Иначе говоря, в двух
последних строках - смещение времени и места, а еще точнее - два плана: один
- связанный с картиной, находящейся перед глазами, другой - независимый от
данной конкретной действительности, входящий в другую действительность -
сознание поэта.
Тысяча домов внутри горных укреплений... мирно
утреннее солнце.
День за днем в башне над рекой... сижу на средине
подъема.
Второй день ночующие рыбаки... все еще плывут
и плывут.
Начало осени... ласточки хлопотливо летают
и летают.
Куан Хэн представлял доклады... заслуги его
показались малы.
Лю Сян передавал "цзины"... по желанию сердца
не вышло.
Одновременно учившиеся со мной молодые люди...
в большинстве не на низких постах.
В Улине одежды и кони их... само собой легки,
тучны.
Первая строфа третьего станса такая же, как и в двух предыдущих: в ней
дается описание картины, наблюдаемой поэтом. На этот раз - картина утра.
Рисуется эта картина как бы сверху: "с башни над рекой", как назвал
поэт свой домик с надстройкой-мезонином. Расположен этот домик на высоком
берегу, на склоне горы, и из него хорошо видно все вокруг: домики,
разбросанные внутри стен горного укрепления; солнце, мирно освещаюющее все
окружающее; река, а на ней - челны рыбаков, уже второй день раскинувших на
берегу свой стан. Всюду мелькают в хлопотливом полете стрижи.
Во второй строфе - уже другое. Звучат имена Суан Хэна и Лю Сяна.
Имена эти хорошо известны людям, читавшим старые исторические сочинения
или слышавшим рассказы из них. Куан Хэн - чиновник, находившиийся на службе
у Юаньди (48-33 гг. до н. э.), одного из императоров Ханьской династии; Лю
Нян - ученый, служивший в царствование Чэнди 32-6 гг. до н. э.). Речь идет,
следовательно, о двух известных людях далекого прошлого - I в. до н. э.
Известно и почему имена этих людей остались в истории. Считалось, что
"доклады", т. е. советы и предложения, Куан Хэна принесли пользу правлению,
а он сам достиг высокого положения, к чему стремился тогда всякий
государственный деятель. Лю Сян работал над цзинами - древними сочинениями,
считавшимися источником государственной, общественной и человеческой
мудрости; он "приводил их в порядок", т. е. вел работу текстолога и
редактора. Основную часть работы он успел произвести и, умирая, передал
драгоценные цзины своему сыну для бережного хранения и для продолжения
работы; это означает, что ему удалось то, что в те времена жаждало сердце
каждого ученого: передать свои труды, а с ними и свою работу, свою традицию,
свою школу, как сказали бы мы, в руки достойного и верного хранителя и
продолжателя.
Зная это, мы не можем сразу понять слова Ду Фу: он говорит: заслуги
Куан Хэна показались его правителю малы, у Лю Сяна не вышло так, как он
хотел. Что же, Ду Фу спорит с историческими источниками, утверждает обратное
тому, что они говорят?
Этого никак быть не могло. Ду Фу с историей своей страны знаком был и
судьбу этих двух людей знал. Как же объяснить такое противоречие?
Ключ к пониманию этих строк дает третий стих - слова "одновременно
учившиеся со мной молодые люди в большинстве своем не на низких постах".
Речь идет, следовательно, не о давнем прошлом, а о времени самого поэта.
Следует правильно понять эти слова. Это не простая констатация факта: в
нее вложено порицание, осуждение.
В последнем стихе строфы говорится, что преуспевшие в жизни бывшие
товарищи поэта разъезжаются в Улине, красивом месте к северу от столицы,
на тучных конях и в одеждах из легких, т. е. дорогих, мехов. Выражения
"тучные кони" и "легкие меховые одежды" идут из "Луньюя" и употреблены здесь
неспроста.
Как известно, Конфуций, хорошо разбиравшийся в склонностях и
способностях людей, стремился отправить каждого из своих учеников по тому
пути, на котором тот мог полнее всего проявить свои таланты. Цзы Хуа, одного
из учеников, он считал наиболее пригодным к политико-дипломатической
деятельности и направил его поэтому в царство Ци - центр политической жизни
страны в то время. Отправляя Цзы Хуа в Ци, Конфуций предоставил ему для
снаряжения довольно крупные средства. Когда тот уехал, Жань-цзы, другой
ученик, пришел к учителю и обратил его внимание на то, что мать уехавшего
бедствует, и попросил позволения послать ей зерна. Конфуций приказал послать
некоторое количество зерна. Ученику показалось этого мало, и он попросил
дать больше. Конфуций добавил еще немного. Жань-цзы, которому и этого
показалось недостаточно, уже по собственной воле послал той много зерна.
Тогда учитель и сказал ему, что помочь матери уехавшего, конечно, следует,
но также следует помнить, что мать Цзы Хуа бедствует по вине самого Цзы Хуа.
Получив большие средства, он потратил их целиком на себя: приобрел тучного,
т. е. откормленного, дорогого коня; сшил себе одежду из легких, т. е.
дорогих, мехов и даже не подумал о том, чтобы оставить что-либо матери {18}.
Исходя из смысла этого рассказа "Луньюя", следует признать, что словами
"тучные кони и легкие меховые одежды" Ду Фу выразил свое осуждение поведению
своих бывших товарищей. И вместе с тем высказал осуждение порядков, при
которых люди, заботящиеся только о себе, о своем благополучии, отнюдь не
остаются на низких постах.
В свете этих двух стихов становятся понятны и слова о Куан Хэне и Лю
Сяне. Понимать их следует так же, как осуждение порядков, господствовавших
во времена Ду Фу. Поэт хочет сказать, что и сейчас есть свои куан хэны, свои
лю сяны, т. е. существуют ученые, способные развивать науку, но они не
нужны, а вот те, кто думает только о личном благополучии, - в почете. Таков
смысл второй строфы этого станса.
Как слышу - Чанъань похож на шахматную доску.
На сто лет хватит событий... не преодолеть печали.
Дворцы князей... у всех них новые хозяева.
Гражданские и военные одеяния и шапки...
они не на тех, что прежде.
Прямо на север на горных заставах гонги и барабаны
гремят.
В походе на запад колесницы и кони с оперенными
грамотами мчатся.
Рыбы и дракон запрятались... осенняя река холодна.
Родная страна... постоянно о ней мои думы.
В этом стансе все ясно и понятно. Поэт в ярких образах вполне точно
обрисовывает положение своей родной страны. Можно даже подивиться тому, как
в немногих словах он сумел отметить все существенные события своего времени.
Первое из них и самое важное для страны - восстание Ань Лу-шаня. Ань
Лу-шань, как и другие вожди восстания, поднимаясь против императора
Сюаньцзуна, действовал в своих интересах, но в его войска вливались отряды
крестьян, которым стала уже невмоготу система правительственных наделов,
связанная с массой налогов и повинностей. Однако борьбой против
правительства руководили военачальники-феодалы, преследовавшие собственные
интересы и не останавливавшиеся перед разорением целых областей. Обе стороны
- как военачальники правительственных войск, так и руководители восстания -
без стеснения прибегали к услугам наемников, особенно из уйгуров. Отряды
этих полукочевников смотрели на Китай как на страну, отданную им на
разграбление. А за ними, стремясь использовать благоприятную для грабежей и
захватов обстановку, в границы страны вторгались уже "незваные" отряды
сородичей этих наемников. Чанъань переходил из рук в руки. В 765 г. его
занял Ань Лу-шань. В следующем году его выбил оттуда Го Цзы-и, один из
военачальников правительственного лагеря. В 763 г., когда был убит главный
тогда предводитель восстания Ши Чао-и {19} и восстание прекратилось, страну
постигло вражеское нашествие: в нее ворвались орды кочевников из Тибета.
Они дошли до самой столицы и овладели ею. Тому же Го Цзы-и снова пришлось
освобождать столицу. Действительно, как и говорит Ду Фу, Чанъань был похож
на шахматную доску, клетки которой занимали фигуры то одной стороны, то
другой. Естественно, что в городе все изменилось. Наемники, остававшиеся в
столице, вели себя как в завоеванной стране. Дворцы, дома знати опустели:
одни хозяева убежали вместе с отрекшимся Сюань-цзуном и его двором на
юго-запад - в далекую, богатую и тогда еще спокойную провинцию Сычуань;
другие кинулись на северо-запад, в провинцию Шэньси, где Суцзун, новый
император пытался сформировать правительство. Таким образом, в Чанъане, как
и говорит Ду Фу, появились новые хозяева, не говоря уже о "лихих наемниках",
хозяйничавших в столице. Военачальники, попеременно владевшие этим городом,
назначали своих должностных лиц - гражданских и военных. Знаки чиновничьих
званий - особые одеяния и головные уборы - появились теперь, как и говорит
Ду Фу, совсем на других людях, чем раньше.
Но страдала не только столица. На пограничных заставах Шэньси и Ганьсу,
этих окраинных северо-западных областей империи, неумолчно гремели гонги и
барабаны - сигналы опасности: они возвещали о приближении новых и новых
отрядов уйгуров. На западные границы мчались правительственные курьеры с
"оперенными грамотами", т. е. со срочными распоряжениями об организации
отпора вторгавшимся тибетцам. 763-765 гг. были очень тяжелыми годами для
этих областей страны, ставших ареной вражеских нашествий. Если добавить к
этому вспыхивавшие то здесь, то там местные междоусобицы, захватывавшие даже
"спокойную" Сычуань, то можно согласиться с Ду Фу: событий было столько, что
их вполне хватило бы на целое столетие. Можно понять поэта: "не преодолеть
печали!".
Эти слова сказаны в начале станса, и к этому же мотиву поэт возвратился
в конце.
Последние два стиха снова возвращают нас к обстановке, в которой создан
этот цикл: к осени в Куйчжоу. Время шло, "осенняя река холодна";
приближалась зима. Рыбы и драконы, обитающие в глубинах вод, воспринимают
приближение зимы как наступление ночи и "укладываются спать" - прячутся в
свои убежища до самой весны. Все затихает, замирает. Но не успокаивается
сердце поэта: "родная страна... постоянно о ней мои думы". Так заканчивается
этот исторический по своему содержанию станс.
Ворота дворца Пэнлай обращены к Наньшань.
Золотой стебель Чэнлу... там, где дожди и небесная
река.
На западе вижу вдали пруд Яочи... там нисходит
Сиванму.
С востока идет фиолетовая дымка... заполняет
заставу Хань.
Облака расходятся... фазаньи хвосты раскрывают
дворцовое опахало.
Солнце окружает чешую дракона... узнаю государево
лицо.
Лежу у реки... пугаюсь, как год вечереет.
А сколько раз у лазоревой цепи стоял при перекличке
у дворца.
Начиная с этого станса все меняется. Реальный план - картина осени в
затерянном в горах укреплении - отступает. Отступает и "родных садов сердце"
- воспоминания о своем прошлом. Отступает и "о родной стране дума" - картина
состояния государства. На место всего этого выступают видения.
Высоко на горе красуется пышный дворец Пэнлай. Его главные ворота, а
это значит весь фасад, повернуты к Наньшань - Южной горе, т. е. к солнцу.
Вздымается ввысь - туда, где собираются дожди и протекает Небесная река, т.
е. к самому небу, "Золотой стебель" - медный столб, увенчанный чашей Чэнлу,
"принимающей небесную росу". Там, на западе - Яочи, Яшмовый пруд. В него
сходит Сиванму, "Мать - царица Запада". С востока идет фиолетовая дымка. Вот
она уже заполнила заставу Хань. Медленно расходятся облака - два
сомкнувшихся пышных фазаньих хвоста-опахала над троном, - и в сиянии солнца
сверкает золотая чешуя дракона... Узнаю лик самого государя.
Что это такое? Чанъань? Видение столицы? Как будто так. Пэнлай - это
Дамингун, дворец за воротами Красного феникса, на горе Лунгоушань, т. е.
хризантем. Это дикорастущие, полевые хризантемы, которых много в этих местах
по берегам рек. Несомненно, поэт передает то, что он видит. Но как понять
добавление: "расцвели во второй раз"? Последнее маловероятно: вряд ли можно
предположить, что поэт видит такие заросли хризантем вообще во второй раз в
жизни. Вероятнее, во второй раз за последнее время. Значит, в Куйчжоу? Но
согласно наиболее надежной хронологии жизни Ду Фу осень 766 г., когда этот
цикл, по убеждению большинства исследователей творчества поэта, написан,
была первой осенью, которую он проводил в Куйчжоу. Предыдущая осень, в 765
г., застала поэта в Юньане, куда он переехал из Чэнду, и известно, что в
Юньане он пролежал больной до весны 766 г. {6}
Таким образом, за словами "расцвели во второй раз" скрывается
воспоминание. Более того, так как эти слова идут сейчас же за словами "кусты
хризантем", главное для поэта здесь не впечатление от представшего перед ним
красочного зрелища, а именно воспоминание.
Почему же первое, что пришло в голову поэту, было воспоминанием о
прошлой осени в Юньане? Как сказано выше, Юньань был первым пунктом на
пути его новых скитаний: поэтому-то ему так и запомнилась осень, проведенная
там. При таком понимании слов "во второй раз" следует считать, что в этой
строке реальная суть не картина цветущих хризантем, т. е. не штрих в картине
осени, а горькая мысль о своей жизни.
Но сейчас же вслед за словами "во второй раз расцвели" идут слова
"других дней слезы". Они именно идут вслед, а не входят в состав какого-то
синтаксического целого. Грамматической связи между этими двумя
словосочетаниями нет никакой.
О каких это других днях думает поэт? О прошлом или о будущем? Само
выражение "другие дни" может употребляться в приложении и к тому и к
другому. Это удостоверяет уже древний китайский язык, например, язык
Мэн-цзы. Так же двояко употребляется это выражение и в языке Танской эпохи.
У самого Ду Фу слова та жи ("другие дни") встречаются в том и другом смысле.
Большинство старых комментаторов, и среди них Чжан Янь {7}, хороший
знаток творчества Ду Фу, полагают, что поэт имел здесь в виду прошлое и
слова "других дней слезы" означают "слезы о прошлых днях". Такое толкование
вполне допустимо: поэт вспомнил о прошлой осени, а это значит - о своих
скитаниях, о своих жизненных невзгодах, и эти воспоминания вызвали на его
глаза слезы.
Иначе думает Цзинь Шэнь-тань {8}, один из лучших исследователей
творчества Ду Фу. По его мнению, Ду Фу, которому цветущие хризантемы
напомнили о начале новых скитаний, с горестью подумал о том, что ему еще
предстоит. "Других дней слезы" - горькие мысли о днях впереди.
Судзуки Торао {9}, современный японский исследователь Ду Фу,
придерживается особого мнения. Он считает, что Ду Фу, увидев эти цветы,
залюбовался ими, но тут же к его радости применилась мысль: скоро я уеду
отсюда, буду продолжать свои скитания и когда-нибудь, "в другие дни", я
вспомню об этих цветах и заплачу.
Какую же из этих трех версий выбрать? Непосредственно в самой строке
нет ничего, что говорило бы в пользу какой-либо из них. Читатель, требующий
от поэта, чтобы тот ясно говорил то, что хочет сказать, может быть недоволен
таким стихом.
Та же неясность есть и в следующем стихе:
Одинокий челн крепко привязан... родных садов сердце.
Что такое "одинокий челн"? С первого взгляда это как будто бы вполне
ясно. Строка построена совершенно так же, как предыдущая - строго
параллельно:
Кусты хризантем... во второй раз расцвели... других
дней слезы.
Одинокий челн крепко привязан... родных садов сердце.
Если слова о хризантемах принять за деталь описания места, где
находился поэт, то по закону параллелизма и слова о лодке надлежит принять
за такую же реальную деталь. И это вполне допустимо. Поэт несомненно
находился на берегу реки, следовательно, вполне возможно, что он увидел
привязанную к берегу лодку.
Но тут же возникают другие соображения. "Одинокий челн" в китайской
поэзии - один из распространенных образов одиночества. Им пользуется и Ду
Фу, когда хочет сказать о своем одиночестве, о своей оторванности от всего,
к чему стремятся его чувства, его думы. Пусть слова "одинокий челн" и
указывают на реальный предмет, они не могут не восприниматься и как образ.
Иначе говоря, здесь опять присутствует мысль о себе: в предыдущем стихе -
через воспоминание о себе в прошлую осень, в данном случае - через
представление о себе сейчас. Параллелизм вторых частей этих двух строк
полный: "других дней слезы" и "родных садов сердце" несомненно относятся к
душевному состоянию поэта.
"Родные сады" - то же, что "родные места". Родными местами поэт мог
назвать свой любимый Чанъань; еще точнее - южный пригород столицы у реки
Ванчуань, где находился его дом. Это становится ясным, если вспомнить, что у
поэта при доме был сад, а в саду - кусты хризантем. Об этом сказано в его
стихотворении "Девятый день": "О, хризантемы у реки Ван - в родном моем
селеньи...". Таким образом, устанавливается прямая связь между "кустами
хризантем" в первом стихе и этими словами второго стиха: зрелище цветущих
хризантем в чужих местах вызывает у поэта мысль о его родном доме. Слово
"сердце" употребляется в значении и "мысль", и "чувство".
Как же все-таки понимать этот стих? Комментаторы, не находящие связи в
грамматической структуре стиха, стремятся установить какую-нибудь связь
чисто логического характера. Опорой для них при этом служит выражение
"крепко привязана".
Цинский Цянь Цянь-и {10} передает содержание этого стиха так: поэт
крепко привязал здесь свою лодку, держа ее на случай: может быть, и окажется
возможным отправиться в путь. Он сделал это потому, что в его душе все время
жила мысль о родных местах.
Иначе толкует эти слова Шао Фу {11}: он считает, что образом крепко
привязанной лодки поэт хочет выразить мысль о том, что телом он привязан к
этим местам, но душа его - далеко.
Наконец, третье толкование дает Гу Чэнь {12}: лодка поэта привязана к
берегу крепко; так же крепко привязано, сковано его сердце, все время
стремящееся к родным местам.
Существуют и иные толкования, вернее - различные варианты приведенных
{13}. Что же правильно? Приходится повторить сказанное выше: в тексте нет
ничего, что говорило бы за какое-либо из этих и всяких других толкований.
Единственно, что с полным основанием можно сказать о первом стансе, то, что
в нем присутствуют два плана: описание окружающей обстановки (картины
поздней осени) и мысли и чувства поэта. Но оба плана никак не соединены - ни
грамматически, ни логически. Они просто "вложены" друг в друга. При этом,
если первый план (описание картины) выражен достаточно ясно, второй
(психологический) дан скрыто, образует как бы некий подтекст.
Одинокая крепость Куйчжоу... заходящее солнце
косит.
Все время смотрю на Северный ковш... гляжу вдаль
на столицы блеск.
Слышу обезьян и действительно проливаю...
при третьем крике слезы.
Еду посланцем, лишь попусту следую... восьмой луны
плот.
В расписной палате курильницы от меня, приникшего
к изголовью, отвратились.
Горной башни белый парапет... камышовая дудка
скрыта.
Прошу, смотри! В глициниях и плюще на скалах -
луна
Вот уже освещает на отмели тростников
и мискантов цветы.
Первые три стиха первой строфы имеют вполне ясный смысл: продолжается
описание обстановки. На западе виднеется крепость Куйчжоу. Повернувшись в ее
сторону, поэт видит косые лучи уже совсем заходящего солнца. На небе
проступили звезды. Виден Северный ковш - созвездие Большой Медведицы. В
десятой луне, т. е. осенью, это созвездие стоит здесь низко в
северо-западной части неба - как раз в том направлении, где находится
далекий Чанъань. Смотря в сторону Северного ковша, поэт как бы видит вдали
блеск столицы. Быстро наступает вечер. Из ущелья Усян доносятся крики
обезьян, во множестве там обитающих. Их жалобные крики в соединении с унылой
картиной осени усилили грустное настроение поэта, и на глазах у него
навернулись слезы. Он вспомнил, как в песенке охотника, известной ему из
старинной "Книги о воде" ("Шуи цзин") {14} говорится:
"Длинны ущелья Санься и Уся. Кричат обезьяны. И при третьем их крике
слезы уже льются у меня на одежду!". Поэту остается только сказать: "Слышу
обезьян и действительно проливаю... при третьем крике слезы".
Но есть в этих строках и одна деталь, напоминающая о втором плане: поэт
говорит не просто "крепость Куйчжоу", а "одинокая крепость Куйчжоу";
выражение же "одинокая крепость", как и выражение "одинокая лодка", является
обычным в поэзии образом одиночества, покинутости. Поэтому вполне
подготовлен переход к четвертом стиху: "еду посланцем, попусту следую...
восьмой луны плот".
Чтобы понять этот стих, следует знать старинные рассказы. Один - о том,
как некий человек, живший на берегу моря, однажды во время восьмой луны
увидел плот, прибитый к берегу, отправился на нем в море и доплыл до самой
Небесной реки, по-нашему - до Млечного пути {15}.
Другой - о том, как известный Чжан Цянь, отправленный ханьским
императором У-ди в "Западный край", по-нашему - в страны Восточного
Туркестана, поплыл на плоту вверх по Хуанхэ и также добрался до Небесной
реки {16}.
Из первого рассказа поэт взял выражение "восьмой луны плот", которое
стало в китайской поэзии образом странствий. Из второго заимствовал
выражение "еду посланцем", которое он применяет к себе: по своей прежней
должности в Чанъане он мог быть также куда-нибудь направлен с поручением.
В контексте это звучит как "я - странник".
Но главное в этом стихе содержится в словах "лишь попусту следую". Те
двое достигли чего-то - добрались до самой Небесной реки, он же только
попусту странствует - без всякой надежды дойти до какой-нибудь цели.
Во второй строфе опять соединены два плана: прошлое и настоящее. Поэт
говорит о "расписной палате", как именовали тогда высшее правительственное
учреждение в Чанъане. Стены этой палаты были расписаны изображениями "мудрых
и доблестных мужей древности". Когда-то поэту приходилось нести там ночное
дежурство, а во время дежурства у изголовья дежурных ставились жаровни для
согревания, служившие одновременно курильницами с благовониями. Теперь,
думает поэт, все это отошло от меня. И тут же следует возвращение к первому
плану: вероятно, показалась луна и осветила белый парапет горной башни -
сторожевого укрепления, послышались камышовые дудки часовых. Он добавляет,
что и светлое пятно на верхушке башни, и звуки дудки "скрыты", т. е. едва
видно первое, едва слышно второе. Вот что теперь перед поэтом вместо
Чанъаньского дворца.
До сих пор все понятно. Но два последних стиха снова доставили
комментаторам немало хлопот.
На первый взгляд все обстоит как будто благополучно. Сначала шла речь
об уже совсем косых лучах солнца; затем о том, что солнце зашло и показалась
луна, сперва - низко над горизонтом, так что она осветила только самый
парапет сторожевой башни на горе, потом она поднялась выше и ее лучи
осветили камни на склоне горы, выступавшие среди цветущих глициний и плюща,
растущих меж этих камней; наконец луна поднялась еще выше, и вот ее лучи
упали на цветы, точнее, султаны тростников и мисканта, уже в самом низу - на
прибрежной отмели. Представляется так, что поэт нарисовал картину природы в
ее изменениях во времени.
И тем не менее в этих строках есть кое-что, вызывающее недоумение.
Согласно приведенному толкованию, дело идет об одном вечере, о том, что
луна сначала освещает камни на склоне горы, выступающие среди цветущих
глициний и плюща, а потом - цветущие тростник и мискант внизу у самой
реки. Сюй Вэй первый обратил внимание на то, что поименованные растения не
цветут одновременно: глицинии и плющ цветут летом, тростник и мискант -
осенью {17}. Справедливость указания Сюй Вэя подтвердили и многие другие
комментаторы. Следовательно, эти строки не входят в описание вечера.
О чем же они говорят?
Ключ к пониманию смысла этих строк видят в начальном восклицании:
"Прошу, смотри!". Эти cлова в китайском языке могут употребляться как
восклицание вообще. И тогда получается такой смысл: "Смотри, пожалуйста!
Видел я, как луна освещала камни среди цветущих глициний и плюща, и вот
вижу, как она освещает султаны тростников и мисканта".
Речь идет, следовательно, о движении времени. Но о каком времени -
ближайшем, т. е. о минувшем лете и наступившей осени, или о более
отдаленном?
Упомянутый уже Цянь Цянь-и считает, что камни, о которых говорится в
этой строке, - это не камни на склоне горы, это декоративные камни в саду,
разбросанные среди вьющихся растений. Это - картина сада поэта в Чанъане.
Следовательно, упоминание об этих камнях здесь - то же "родных садов
сердце", которое появилось в предыдущем стансе. Иначе говоря, в двух
последних строках - смещение времени и места, а еще точнее - два плана: один
- связанный с картиной, находящейся перед глазами, другой - независимый от
данной конкретной действительности, входящий в другую действительность -
сознание поэта.
Тысяча домов внутри горных укреплений... мирно
утреннее солнце.
День за днем в башне над рекой... сижу на средине
подъема.
Второй день ночующие рыбаки... все еще плывут
и плывут.
Начало осени... ласточки хлопотливо летают
и летают.
Куан Хэн представлял доклады... заслуги его
показались малы.
Лю Сян передавал "цзины"... по желанию сердца
не вышло.
Одновременно учившиеся со мной молодые люди...
в большинстве не на низких постах.
В Улине одежды и кони их... само собой легки,
тучны.
Первая строфа третьего станса такая же, как и в двух предыдущих: в ней
дается описание картины, наблюдаемой поэтом. На этот раз - картина утра.
Рисуется эта картина как бы сверху: "с башни над рекой", как назвал
поэт свой домик с надстройкой-мезонином. Расположен этот домик на высоком
берегу, на склоне горы, и из него хорошо видно все вокруг: домики,
разбросанные внутри стен горного укрепления; солнце, мирно освещаюющее все
окружающее; река, а на ней - челны рыбаков, уже второй день раскинувших на
берегу свой стан. Всюду мелькают в хлопотливом полете стрижи.
Во второй строфе - уже другое. Звучат имена Суан Хэна и Лю Сяна.
Имена эти хорошо известны людям, читавшим старые исторические сочинения
или слышавшим рассказы из них. Куан Хэн - чиновник, находившиийся на службе
у Юаньди (48-33 гг. до н. э.), одного из императоров Ханьской династии; Лю
Нян - ученый, служивший в царствование Чэнди 32-6 гг. до н. э.). Речь идет,
следовательно, о двух известных людях далекого прошлого - I в. до н. э.
Известно и почему имена этих людей остались в истории. Считалось, что
"доклады", т. е. советы и предложения, Куан Хэна принесли пользу правлению,
а он сам достиг высокого положения, к чему стремился тогда всякий
государственный деятель. Лю Сян работал над цзинами - древними сочинениями,
считавшимися источником государственной, общественной и человеческой
мудрости; он "приводил их в порядок", т. е. вел работу текстолога и
редактора. Основную часть работы он успел произвести и, умирая, передал
драгоценные цзины своему сыну для бережного хранения и для продолжения
работы; это означает, что ему удалось то, что в те времена жаждало сердце
каждого ученого: передать свои труды, а с ними и свою работу, свою традицию,
свою школу, как сказали бы мы, в руки достойного и верного хранителя и
продолжателя.
Зная это, мы не можем сразу понять слова Ду Фу: он говорит: заслуги
Куан Хэна показались его правителю малы, у Лю Сяна не вышло так, как он
хотел. Что же, Ду Фу спорит с историческими источниками, утверждает обратное
тому, что они говорят?
Этого никак быть не могло. Ду Фу с историей своей страны знаком был и
судьбу этих двух людей знал. Как же объяснить такое противоречие?
Ключ к пониманию этих строк дает третий стих - слова "одновременно
учившиеся со мной молодые люди в большинстве своем не на низких постах".
Речь идет, следовательно, не о давнем прошлом, а о времени самого поэта.
Следует правильно понять эти слова. Это не простая констатация факта: в
нее вложено порицание, осуждение.
В последнем стихе строфы говорится, что преуспевшие в жизни бывшие
товарищи поэта разъезжаются в Улине, красивом месте к северу от столицы,
на тучных конях и в одеждах из легких, т. е. дорогих, мехов. Выражения
"тучные кони" и "легкие меховые одежды" идут из "Луньюя" и употреблены здесь
неспроста.
Как известно, Конфуций, хорошо разбиравшийся в склонностях и
способностях людей, стремился отправить каждого из своих учеников по тому
пути, на котором тот мог полнее всего проявить свои таланты. Цзы Хуа, одного
из учеников, он считал наиболее пригодным к политико-дипломатической
деятельности и направил его поэтому в царство Ци - центр политической жизни
страны в то время. Отправляя Цзы Хуа в Ци, Конфуций предоставил ему для
снаряжения довольно крупные средства. Когда тот уехал, Жань-цзы, другой
ученик, пришел к учителю и обратил его внимание на то, что мать уехавшего
бедствует, и попросил позволения послать ей зерна. Конфуций приказал послать
некоторое количество зерна. Ученику показалось этого мало, и он попросил
дать больше. Конфуций добавил еще немного. Жань-цзы, которому и этого
показалось недостаточно, уже по собственной воле послал той много зерна.
Тогда учитель и сказал ему, что помочь матери уехавшего, конечно, следует,
но также следует помнить, что мать Цзы Хуа бедствует по вине самого Цзы Хуа.
Получив большие средства, он потратил их целиком на себя: приобрел тучного,
т. е. откормленного, дорогого коня; сшил себе одежду из легких, т. е.
дорогих, мехов и даже не подумал о том, чтобы оставить что-либо матери {18}.
Исходя из смысла этого рассказа "Луньюя", следует признать, что словами
"тучные кони и легкие меховые одежды" Ду Фу выразил свое осуждение поведению
своих бывших товарищей. И вместе с тем высказал осуждение порядков, при
которых люди, заботящиеся только о себе, о своем благополучии, отнюдь не
остаются на низких постах.
В свете этих двух стихов становятся понятны и слова о Куан Хэне и Лю
Сяне. Понимать их следует так же, как осуждение порядков, господствовавших
во времена Ду Фу. Поэт хочет сказать, что и сейчас есть свои куан хэны, свои
лю сяны, т. е. существуют ученые, способные развивать науку, но они не
нужны, а вот те, кто думает только о личном благополучии, - в почете. Таков
смысл второй строфы этого станса.
Как слышу - Чанъань похож на шахматную доску.
На сто лет хватит событий... не преодолеть печали.
Дворцы князей... у всех них новые хозяева.
Гражданские и военные одеяния и шапки...
они не на тех, что прежде.
Прямо на север на горных заставах гонги и барабаны
гремят.
В походе на запад колесницы и кони с оперенными
грамотами мчатся.
Рыбы и дракон запрятались... осенняя река холодна.
Родная страна... постоянно о ней мои думы.
В этом стансе все ясно и понятно. Поэт в ярких образах вполне точно
обрисовывает положение своей родной страны. Можно даже подивиться тому, как
в немногих словах он сумел отметить все существенные события своего времени.
Первое из них и самое важное для страны - восстание Ань Лу-шаня. Ань
Лу-шань, как и другие вожди восстания, поднимаясь против императора
Сюаньцзуна, действовал в своих интересах, но в его войска вливались отряды
крестьян, которым стала уже невмоготу система правительственных наделов,
связанная с массой налогов и повинностей. Однако борьбой против
правительства руководили военачальники-феодалы, преследовавшие собственные
интересы и не останавливавшиеся перед разорением целых областей. Обе стороны
- как военачальники правительственных войск, так и руководители восстания -
без стеснения прибегали к услугам наемников, особенно из уйгуров. Отряды
этих полукочевников смотрели на Китай как на страну, отданную им на
разграбление. А за ними, стремясь использовать благоприятную для грабежей и
захватов обстановку, в границы страны вторгались уже "незваные" отряды
сородичей этих наемников. Чанъань переходил из рук в руки. В 765 г. его
занял Ань Лу-шань. В следующем году его выбил оттуда Го Цзы-и, один из
военачальников правительственного лагеря. В 763 г., когда был убит главный
тогда предводитель восстания Ши Чао-и {19} и восстание прекратилось, страну
постигло вражеское нашествие: в нее ворвались орды кочевников из Тибета.
Они дошли до самой столицы и овладели ею. Тому же Го Цзы-и снова пришлось
освобождать столицу. Действительно, как и говорит Ду Фу, Чанъань был похож
на шахматную доску, клетки которой занимали фигуры то одной стороны, то
другой. Естественно, что в городе все изменилось. Наемники, остававшиеся в
столице, вели себя как в завоеванной стране. Дворцы, дома знати опустели:
одни хозяева убежали вместе с отрекшимся Сюань-цзуном и его двором на
юго-запад - в далекую, богатую и тогда еще спокойную провинцию Сычуань;
другие кинулись на северо-запад, в провинцию Шэньси, где Суцзун, новый
император пытался сформировать правительство. Таким образом, в Чанъане, как
и говорит Ду Фу, появились новые хозяева, не говоря уже о "лихих наемниках",
хозяйничавших в столице. Военачальники, попеременно владевшие этим городом,
назначали своих должностных лиц - гражданских и военных. Знаки чиновничьих
званий - особые одеяния и головные уборы - появились теперь, как и говорит
Ду Фу, совсем на других людях, чем раньше.
Но страдала не только столица. На пограничных заставах Шэньси и Ганьсу,
этих окраинных северо-западных областей империи, неумолчно гремели гонги и
барабаны - сигналы опасности: они возвещали о приближении новых и новых
отрядов уйгуров. На западные границы мчались правительственные курьеры с
"оперенными грамотами", т. е. со срочными распоряжениями об организации
отпора вторгавшимся тибетцам. 763-765 гг. были очень тяжелыми годами для
этих областей страны, ставших ареной вражеских нашествий. Если добавить к
этому вспыхивавшие то здесь, то там местные междоусобицы, захватывавшие даже
"спокойную" Сычуань, то можно согласиться с Ду Фу: событий было столько, что
их вполне хватило бы на целое столетие. Можно понять поэта: "не преодолеть
печали!".
Эти слова сказаны в начале станса, и к этому же мотиву поэт возвратился
в конце.
Последние два стиха снова возвращают нас к обстановке, в которой создан
этот цикл: к осени в Куйчжоу. Время шло, "осенняя река холодна";
приближалась зима. Рыбы и драконы, обитающие в глубинах вод, воспринимают
приближение зимы как наступление ночи и "укладываются спать" - прячутся в
свои убежища до самой весны. Все затихает, замирает. Но не успокаивается
сердце поэта: "родная страна... постоянно о ней мои думы". Так заканчивается
этот исторический по своему содержанию станс.
Ворота дворца Пэнлай обращены к Наньшань.
Золотой стебель Чэнлу... там, где дожди и небесная
река.
На западе вижу вдали пруд Яочи... там нисходит
Сиванму.
С востока идет фиолетовая дымка... заполняет
заставу Хань.
Облака расходятся... фазаньи хвосты раскрывают
дворцовое опахало.
Солнце окружает чешую дракона... узнаю государево
лицо.
Лежу у реки... пугаюсь, как год вечереет.
А сколько раз у лазоревой цепи стоял при перекличке
у дворца.
Начиная с этого станса все меняется. Реальный план - картина осени в
затерянном в горах укреплении - отступает. Отступает и "родных садов сердце"
- воспоминания о своем прошлом. Отступает и "о родной стране дума" - картина
состояния государства. На место всего этого выступают видения.
Высоко на горе красуется пышный дворец Пэнлай. Его главные ворота, а
это значит весь фасад, повернуты к Наньшань - Южной горе, т. е. к солнцу.
Вздымается ввысь - туда, где собираются дожди и протекает Небесная река, т.
е. к самому небу, "Золотой стебель" - медный столб, увенчанный чашей Чэнлу,
"принимающей небесную росу". Там, на западе - Яочи, Яшмовый пруд. В него
сходит Сиванму, "Мать - царица Запада". С востока идет фиолетовая дымка. Вот
она уже заполнила заставу Хань. Медленно расходятся облака - два
сомкнувшихся пышных фазаньих хвоста-опахала над троном, - и в сиянии солнца
сверкает золотая чешуя дракона... Узнаю лик самого государя.
Что это такое? Чанъань? Видение столицы? Как будто так. Пэнлай - это
Дамингун, дворец за воротами Красного феникса, на горе Лунгоушань, т. е.