Страница:
Тонкая ироническая, но, как кажется, добродушная насмешка заключена здесь в одном лишь прилагательном (достойный!), но подкреплена удачным каламбуром, в котором использована игра прямого и переносного значения у слова сон.
Лежит здесь пастор Симеон;
Он проповедник был достойный.
Пошли, Господь, ему тот сон,
Что нагонял на нас покойный.
В языке комических вариантов «молитвы» нередко употреблялись разговорные формы, так же как стилистические фигуры, рассчитанные на эффект остроумной, насмешливой речи (аллюзии, гиперболы, иронии, гротеска и под.), и сниженные эпитеты не столько художественного, сколько обличающего плана.
Неполной была бы характеристика разнообразия образцов «молитвы», если не упомянуть ее игровой вариант. В лирических стихотворениях с игровым элементом особенно популярным приемом было использование акростиха. Акростих известен как предпочтительная, избранная форма языковой игры, которую, как дорогой и нарядный убор, особенно ценили отечественные поэты. Этим приемом пользовались поэты XVIII и XIX вв.: Ю. Нелединский-Мелецкий, Л.А. Мей, B.C. Соловьев, В.Я. Брюсов и некоторые др. Например, B.C. Соловьев на протяжении 1992–1894 гг. сочинял акростих, состоящий из девятнадцати перенумерованных четверостиший, в каждом из которых первые четыре буквы по вертикали составляют лишь одно имя поэтессы – «прекрасной филистимлянки» Сафо. Седьмое четверостишие из этой серии по форме представляет собой короткую «молитву», обращенную к поэтессе. Приведем некоторые четверостишия из этого цикла, среди которых более рельефно выделится и «молитва».
B.C. Соловьев (1853–1900), поэт предсимволистского направления, поклонявшийся идеалу цельности и красоты как сущностной форме художественного бытия. А. Блок писал о B.C. Соловьеве: «Он излучает невещественный золотой свет». «Священная любовь» была путеводной звездой поэта. В процитированном стихотворении поражает не только виртуозная версификационная техника стиха. В этом цикле варьировались слова и образы любви и оставалось неизменным возвышенное стилистическое освещение темы. Молитвенная форма седьмого акростиха с его благоговейным обращением (Ангел-хранитель скорбящей души) и сказочной семантикой перифразы гармонично вписывалась в общий строй четверостиший этого цикла.
1
Сказочным чем-то повеяло снова…
Ангел иль демон мне в сердце стучится?
Форму принять мою чувство боится…
О, как бессильно холодное слово!
…………………
7
Светом закат моих дней озарившая.
Ангел-хранитель скорбящей души,
Фея, волшебные сны мне дарившая,
Огненный пламень во мне потуши.
…………………
13
Сегодня во тьме я узнал твои очи.
Астральный огонь в мою душу проник.
Фосфорным сияньем во мгле полуночи
Облитый, стоял надо мною твой лик.
…………………
Наблюдения над художественными особенностями и языком стихотворной «молитвы» убеждают в том, что этот жанр был достаточно сложным и, развиваясь на протяжении всего XIX в., он использовался в широком диапазоне – от исключительно духовных стихотворений до сатирических и комических. «Молитвенная лирика для поэтов в большинстве случаев явление эволюционного порядка, манипулирующего на грани художественного новаторства и следования традиции»[40]. Вне контекста поэтической системы русской поэзии 2-й половины XIX в. стихотворная «молитва» этой эпохи не может быть понята. Художественная «молитва», закрепляясь в сфере поэтического творчества, приобретала эстетические черты того направления, той индивидуальной манеры создателя стиха, который прикасался к этому жанру. Развившееся разнообразие вариантов стихотворной «молитвы» усиливало ее укорененность в динамической стилистической системе русской поэзии послепушкинского времени. Так, авторская рефлексия, склонность к исповеди и самоанализу, характерная для поэтов рефлективной школы, роднит стихотворную «молитву» этих поэтов с элегией. Элегическое настроение создают и некоторые развернутые просительные «молитвы». В то же время славословные и благодарственные «молитвы» по стилистике ближе к одическим стихотворениям. «Молитвы»-послания стали излюбленным жанром поэтов-романтиков. Эпиграммы и пародии, написанные в форме «молитвы», более характерны для поэтов демократического направления.
В целом же в жанре стихотворной «молитвы», как ни в каком другом, проявилось своеобразие поэтической культуры дореволюционной России. Стихотворная «молитва» отвлекала сознание читателей от рутинной повседневности, помогала погрузиться в глуби́ны философии и веры, проникнуться очарованием сердечных чувств и чистотой молитвенных помыслов.
Поэты о судьбе страны и народа: родина – природа – история
Краса полуночной природы,
Любовь очей, моя страна!
Твоя живая тишина,
Твои лихие непогоды,
Твои леса, твои луга…
Все мило мне, как жар стихов,
Как жажда пламенная славы…
Н.М. Языков
Высказанная в поэтическом слове любовь к родине, к ее природе, истории и народу сквозной темой проходила через всю великую русскую литературу XIX в. Эта тема объединяла противостоящие и различающиеся литературные направления поэзии: любомудров и славянофилов, представителей рефлективной лирики и романтиков, демократов и поэтов предсимволистского течения. В сознании русских поэтов творчество было неотделимо от жизни родной страны и ее природы, которая питала их вдохновение. Как писал проникновенный лирик Я.П. Полонский,
По антуражу и тому художественному направлению, в пределах которого поэты осуществляли свои стихотворные замыслы, заметно различались способы и приемы воплощения и развертывания тем природы, выражения гражданского отношения к родине. С развитием и обновлением жизни менялись не только исторические перспективы в деятельности школ и течений, но и эстетические «тонкие линии» поэтического идеала (по выражению Я.П. Полонского).
Мое сердце – родник; моя песня – волна,
Пропадая вдали, – разливается…
Под грозой – моя песня, как туча, темна,
На заре – в ней заря отражается.
После войны 1812 г. и поражения декабристов на авансцену культурной жизни Москвы к концу 20-х годов вышло поколение молодых деятелей отечественной мысли и литературы, которые называли себя «Обществом любомудров». Одним из деятельных участников этого общества был молодой и образованный поэт Д.В. Веневитинов. Членов общества, к которым относились кроме Д.В. Веневитинова еще и В. Одоевский, И. Киреевский, М. Погодин, А.С. Хомяков, С. Шевырев и др., волновала проблема национальной самобытности и народности русской культуры. Философский романтизм программы деятельности любомудров нашел всестороннее теоретическое обоснование в популярной тогда немецкой философии Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля… В программной статье 1826 г. «О состоянии просвещения в России» Д. Веневитинов писал: «Философия и применение оной ко всем эпохам наук и искусств – вот предметы, заслуживающие особенное наше внимание, предметы, тем более необходимые для России, что она еще нуждается в твердом основании изящных наук и найдет сие основание, сей залог самобытности и, следственно, своей нравственной свободы в литературе, в одной философии, которая заставит ее развить свои силы и образовать систему мышления»[41].
Философская ориентация давала возможность поэтам направления любомудров, с которыми было связано затем и направление славянофилов, держать высокую ноту исключительно активной в эти годы гражданской мысли.
Первое поколение славянофилов образовалось в среде учащихся Московского университета. По характеру поэтической деятельности особенно выделялись три поэта – А. С. Хомяков и братья Константин Сергеевич и Иван Сергеевич Аксаковы. Вначале они были увлечены идеями любомудров и программой «философской поэзии», но со временем главной в их лирике стала гражданская тема. Славянофилов волновали мысли о судьбе России, положении народа, гражданском долге всех, кому дорога отчизна. Для них важно было выдвижение идеала братских отношений, вера в то, что истинное просвещение, основанное на идее всеобщего блага, в будущем объединит вокруг русского народа все другие народы, утверждение, что перед Западом Россия имеет «выгоды неисчислимые».
В русском народе они видели некое здоровое начало, основанное на «справедливости и любви взаимной». Нужно только освободить жизнь от вредных, случайных наслоений и тогда «мы будем продвигаться вперед смело и безошибочно», – считал глава славянофилов Алексей Степанович Хомяков (1804–1860). Идейный противник Хомякова, западник по взглядам А.И. Герцен (1812–1870), с внутренним уважением и не без некоторого удивления признавал: «Необыкновенно даровитый человек, обладавший страшной эрудицией». Герцен по достоинству оценил деятельность славянофилов, сказав, что они «заставили призадуматься всех серьезных людей» над самыми злободневными проблемами.
Расцвет поэтического творчества А.С. Хомякова падает на 1820 – начало 1830-х годов. Стихи его этой поры отличались гражданским ораторским пафосом и искренним патриотизмом.
Особую роль славянофилы отводили православию; служение славянскому и христианскому долгу стало основой их жизни и мировоззрения. В одном из стихотворений, используя лермонтовский символ паруса, А. С. Хомяков писал:
В богоизбранности России поэт видел не привилегию, дающую возможность полнее пользоваться благами жизни, а тяжкую ношу ответственности за Истину, и превозмочь неподъемность этой ноши можно, по его убеждению, лишь смиренным очищением от греха, в покаянии и молитве:
Парус русский. Через волны
Уж корабль несется сам.
И готов всех братьев челны
Прицепить к крутым бокам.
Поднят флаг: на флаге виден
Правды суд и мир любви.
Мчись, корабль: твой путь завиден…
Господи, благослови!
1858
В кругу славянофилов А.С. Хомяков выделялся особым умением – соединить патриотические мотивы с тематикой духовной поэзии. Так, в стихотворении «Раскаявшейся России» (1854) поэт писал:
Бесплоден всякий дух гордыни,
Неверно злато, сталь хрупка,
Но крепок ясный мир святыни.
Сильна молящихся рука…
Поэту было свойственно глубокое чувство ответственности за свою историю и, как пишет критик С.Б. Рассадин, «в своем максимализме Хомяков мало с кем может быть сопоставлен».[42]
О Русь моя! как муж разумный,
Сурово совесть допросив,
С душою светлой, многодумной,
Идет на Божеский призыв,
Так, исцелив болезнь порока
Сознаньем, скорбью и стыдом,
Пред миром станешь ты высоко,
В сияньи новом и святом!
…………………
Иди! светла твоя дорога:
В душе любовь, в деснице гром,
Грозна, прекрасна – ангел Бога
С огнесверкающим челом!
К поэтам-славянофилам, поэтам высокой искренности и правдивости, относится и Иван Сергеевич Аксаков. «Давно не слышалось в русской литературе такого благородного, страстного и сильного голоса», – отозвался об И.С. Аксакове Н.А. Некрасов в «Заметках о журналах» за апрель 1856 г. Для поэзии И. Аксакова также характерен проповеднический тон и гражданский пафос, но в его стихах нередко звучали ноты отчаяния и трагизма.
С конца 50-х годов Аксаков посвятил себя публицистике и славянофильской общественной деятельности, он – последний представитель московского кружка славянофилов. О характере своей поэзии Аксаков сказал: «…стремление к пользе, воззвание к деятельности, нравственные строгие требования, борьба высшего содержания – вот что наполняет мои стихотворения». Любовь к родине, вера в великое предназначение России помогала переносить тяготы служебной деятельности. (И. С. Аксаков состоял председателем Московского славянского комитета.) Темы его поэтических произведений подтверждают взгляды этого замечательного человека и талантливого поэта. Гражданский пафос в его творчестве, как и у его собратьев-славянофилов, сочетался с христианскими мотивами, но И. Аксаков в меньшей мере, чем Шевырев или Хомяков пользовался приемами проповеднического и элементами одического стиля. Его лирика была светла и прозрачна. Таково, например, его стихотворение «Сельский вечер»:
В моих строфах насмешку злую
Читаю я; и слышу в них
Души разлад и боль немую
Сердечных судорог моих.
И. С. Аксаков смотрел на мир глазами человека, влюбленного в жизнь, и оттого его пейзажные стихотворения оставляют впечатление нежной поэтичности и подлинной красоты.
Солнышко заходит,
И темнеет день,
От горы упала
На селенье тень.
Лишь церковный купол
Солнцем озарен,
И открыта церковь,
И несется звон.
…………………
Свечи трудовые
Ярче звезд горят,
И молитву люди
В простоте творят.
Этот стихотворный натюрморт может быть с полным основанием отнесен к миниатюрным шедеврам русской лирики.
Среди цветов поры осенней,
Видавших вьюгу и мороз,
Вдруг распустился цвет весенний —
Одна из ранних алых роз.
Пахнуло вдруг дыханьем мая.
Блеснуло солнцем вешних дней,
И мнилось – гостья дорогая
Мне принесла, благоухая,
Привет из юности моей.
1878
Другая плеяда поэтов, которых принято называть представителями рефлективной лирики, характеризовалась, в отличие от любомудров и славянофилов, иными особенностями в системе предпочитаемых ими поэтических форм. В 30-е годы, после событий на Сенатской площади, менялись взгляды поэтов на жизнь в России. Нравственное состояние таких поэтов, как Н.П. Огарев, А.А. Григорьев, А.Н. Плещеев и ряда других, в это время характеризовалось рефлективными размышлениями – полными сомнений, противоречий и колебаний. Их волновали «бесправность и обездоленность» людей, лирические произведения этих поэтов были пронизаны сочувствием к «скорбям и страданиям» современного человека.
После разгрома декабризма наблюдались гонения и репрессии; многих участников декабристского движения сослали в Сибирь, им запрещали писать и печататься. «Если внешняя жизнь так страшна и опасна, то нужно замкнуться, уйти в себя, в мир рефлексий и фантастических грез; индивидуализм и рефлексированность становились тоже формой протеста против мрачной и неуютной действительности. Таковым было поколение Ап. Григорьева»[43]. В «Былом и думах» А.И. Герцен вспоминал об этом поколении: «Молодые люди становились ипохондриками, подозрительными, усталыми, не имея двадцати лет от роду. Они все были заражены страстью самонаблюдения, самоисследования, самообвинения, они тщательно поверяли свои психические явления и любили бесконечные исповеди и рассказы о нервных событиях своей жизни».
В творчестве поэтов рефлективного направления складывались элементы нового поэтического стиля. Одной из центральных стала проблема духовной свободы личности в противостоянии окружающей ее среде. А.И. Герцен свидетельствовал: «Новый мир толкался в дверь, наши души, наши сердца растворялись ему». Друг и соратник Герцена Н.П. Огарев в 1858 г. вспоминал об этом времени и о себе в стихах:
СВОБОДА
В целом же эстетика переживаний Н.П. Огарева, как и жизнь чувства, была наполнена сожалениями, горестями, обидой и унынием. Поэт признавался, что «мир зари вечерней / Блестит над жизнию моей», и даже его пейзажная лирика нередко была проникнута чувством печали, тоски и безысходности. Огарев был склонен писать в жанре меланхолических элегий, в которых состояние природы служило параллелью состоянию души лирического героя.
Когда я был отроком тихим и нежным.
Когда я был юношей страстно-мятежным,
И в возрасте зрелом, со старостью смежном, —
Всю жизнь мне все снова, и снова, и снова
Звучало одно неизменное слово:
Свобода! Свобода!
Измученный рабством и духом унылый,
Покинул я край мой родимый и милый,
Чтоб было мне можно, насколько есть силы,
С чужбины до самого края родного
Взывать громогласно заветное слово:
Свобода! Свобода!
АЛЛЕЯ
Поэт использует здесь прием антропоморфизма – перенесения присущих человеку психических свойств на явления природы. Причем подбирались те психические черты, приписываемые аллее как живому существу, с помощью которых можно было художественно передать состояние лирического героя (тяжело, постарел, лишен душевного тепла, сердце охладевает). Прием параллелизма с аналогичной стилистикой Огарев использует и в другой медитативной миниатюре:
Давно ли, жизнию полна,
Ты так шумела, зеленея,
А ныне стала так грустна,
Лип голых длинная аллея?
В замену листьев пал мороз
На ветви белыми иглами;
Глядят из-под седых волос
Печально липы стариками.
…………………
И самому мне тяжело!
И я стареть уж начинаю!
Я прожил весну и тепло,
И сердце на зиму склоняю!
…………………
Некоторые нежные и мелодичные элегии Н.П. Огарева были положены на музыку и исполняются в концертных залах до сих пор. Такова, например, его «Серенада» (1841):
С полуночи ветер холодный подул,
И лист пожелтелый на землю свалился
И с ропотом грустно по ней пропорхнул,
От ветки родной далеко укатился.
С родимой сторонки уносит меня
Безвестной судьбы приговор неизменный,
И грустно, что край оставляю тот я,
Где жил и любил я в тиши отдаленной.
1839
Для поэтики Н.П. Огарева весьма характерна семантика прилагательных. Он широко применял эпитеты с отрицательным энергетическим потенциалом: тяжелая тоска; потухшие очи (о юной деве); надгробные рыданья соловья; давно угасшее стремленье; сиротой докончить путь безвестный; печальные созданья- (о людях); горькое сомненье; дума серая, отжившая; седая– усталь годов; груст но смотрит тусклый мир и под. Литературовед Ю.И. Айхенвальд, анализируя рефлективную лирику Н.П. Огарева, подчеркивал: «Он – поэт хандры, жизни прожитой; он – певец тоски…» «Но если крупинки чистой меланхолической поэзии, хотя и затерянные во множестве стихов… дают право на бессмертие, то, несомненно, Огарев никогда не будет чужим и лишним в доме родной литературы. У него есть свои образы, порою величественные и волнующие; у него есть своя мелодия, нежны вздохи серенады или романса…»[44].
Песнь моя летит с мольбою
Тихо в час ночной.
В рощу легкою стопою
Ты приди, друг мой.
При луне шумят уныло
Листья в поздний час,
И никто, о друг мой милый,
Не услышит нас.
…………………
В годы эмиграции (1856–1877), когда Н.П. Огарев уехал в Лондон и активно сотрудничал вместе с Герценом на страницах «Полярной звезды» и «Колокола», литературная деятельность его была особенно плодотворной. Поэт опубликовал в эти годы свыше трехсот художественных и публицистических произведений, в которых звучали энергичные ноты протеста против крепостного рабства, нищеты и несправедливости.
В цикле стихотворений, посвященных образу родины, Н.П. Огарев в условиях, свободных от цензурного гнета и преследований, преодолевал нотки неизбывной грусти, глубокой печали и с надеждой на лучшее будущее писал:
Воскресла Русь! народ свободен стал,
И новый мир возник – широкий, сильный,
Мысль выросла, и труд твой не пропал…
В найденном новом строе поэтической речи Огарев опирался на жанры народного творчества – сказа, речитатива, песни.
Сторона моя родимая,
Велики твои страдания,
Но есть мощь неодолимая,
И мы полны упования:
…………………
Не пойдет волной обратною
Волга-матушка раздольная,
И стезею благодатною
Русь вперед помчится вольная!
1858
Еще одним оригинальным и неповторимым поэтом, относившим себя к рефлектирующим индивидуалистам, был Аполлон Александрович Григорьев. В своих воспоминаниях о нем К.Н. Леонтьев писал: «Чем знаменита, чем прекрасна нация? Не одними железными дорогами и фабриками, не всемирно-удобными учреждениями. Лучшее украшение нации – лица, богатые дарованием и самобытностью»[45]. Именно к такого типа людям относился уникальный поэт А.А. Григорьев (см. о нем подробнее в главе о рефлективной лирике: «А.А. Григорьев – поэт “страданий, страсти и сомнений…”»).
Один из постоянных мотивов его гражданских стихотворений составил «напряженно переживаемый конфликт между глубокой, мятущейся личностью и миром»[46]. В 1846 г. поэтом было написано стихотворение «Когда колокола торжественно звучат». Лирический герой слышит новгородский «вечевой колокол», который символизирует волю, свободу народа; герой хочет верить в то, что «встанет грозный день», «воззовет свобода».
Политические произведения Григорьва близки к нелегальной поэзии петрашевцев, особенно к стихотворениям А.Н. Плещеева 40-х годов («Сон», «Вперед без страха и сомненья…», «По чувствам братья мы с тобой…», «Новый год»), где также перемешаны про-тестные и христианско-социалистические мотивы.
И звучным голосом он снова загудит,
И в оный судный день, в расплаты час кровавый,
В нем новгородская душа заговорит
Московской речью величавой…
Многие нюансы в поэтике стихотворений А.А. Григорьева определялись его доминантной, основной установкой – борьбой за «мысль сердечную» против «мысли головной». В выборе тем поэт был автобиографичен. Поэтому, например, будучи городским жителем, Григорьев очень редко писал стихи о природе, но даже, когда обращался к пейзажам родины, его лирический герой был вписан, включен в природу как органическая ее часть. В этом отношении характерно, например, такое стихотворение:
ТОПОЛЮ
Поэт использует стилистический прием олицетворения. Стихотворение написано в форме диалога с тополем, что подчеркнуто риторическими обращениями к нему. Персонифицированный образ помогает воспеть способность к противостоянию с судьбой – с внешними и неодолимыми, казалось бы, силами.
Серебряный тополь, мы ровни с тобой,
Но ты беззаботно – кудрявой главой
Поднялся высоко; раскинул широкую тень
И весело шелестом листьев приветствуешь день.
Кудрявый мой тополь, с тобой нам равно тяжело
Склонить и нагнуть перед сплою ветра чело…
Но свеж и здоров ты, и строен и прям,
Молись же, товарищ, ночным небесам!
1847
А.А. Григорьев особенно любил парадоксальные повороты мысли и оксюморонные формы высказываний. Например, в стихотворном послании к А.Е. Варламову: «Быть может, оба мы равны / Безумной верой в счастье муки…» или в начальных строках в стихотворении «Обаяние» (1843):
Не всем поэтам и читателям 40-х годов было доступно такое «испытание сердец гармонией» (по выражению Блока), но в среде символистов и поэтов Серебряного века эти строки были высоко оценены. А.А. Блок писал: «Дело поэта не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов; скорее, добытая им гармония производит отбор между ними, с целью добыть нечто более интересное, чем средне-человеческое, из груды человеческого шлака»[47]. А.А. Григорьеву удавались описания мотивов страдания, тоски и сомнений. Как выдающийся поэт города он сумел создать незабываемый образ Петербурга.
Безумного счастья страданья
Ты мне никогда не дарила,
Но есть на меня обаянья
В тебе непонятная сила.
ГОРОД
Это стихотворение получило высокую оценку в отзыве рецензентов, и в частности, в отзыве В.Г. Белинского. А.А. Григорьев в своем творчестве улавливал «веяния жизни» и оставил нам впечатляющие художественные образы своего времени.
Да, я люблю его, громадный, гордый град,
Но не за то, за что другие;
Не здания его, не пышный блеск палат
И не граниты вековые Я в нем люблю, о нет!
Скорбящею душой Я прозираю в нем иное —
Его страдание под ледяной корой,
Его страдание больное.
…………………
1845
Вместе с поэтами рефлективного направления дебютировал в 40-е годы XIX в. еще один прославленный лирик романтической поэтики – Алексей Николаевич Плещеев. Он чувствовал свое родство с поэтами рефлективной школы. Плещеев писал поэту С.Я. Надсону 20 января 1883 г. о том, что П.И. Вейнберг, читавший доклад о русской поэзии и коснувшийся творчества Плещеева, «отлично подошел к теме, соединив меня в своей характеристике с Огаревым»[48]. Уже в первом сборнике стихотворений А.Н. Плещеева, вышедшем в свет в 1846 г., определились основные темы и мотивы его творчества. Содержанием лирики этого поэта стал анализ психологического состояния человека с его особым отношением к жизни и природе.