Страница:
Толстому Чарли совсем не хотелось разговаривать с Тигром. И не потому, что Тигр был не в своем уме, нет, дело было в том, что он так серьезно отстаивал свои взгляды, а эти последние оказались далеко не самыми приятными. А еще Тигр напоминал Толстому Чарли кого-то, и хотя Толстый Чарли не мог определить, кого именно, но точно знал; что этот кто-то ему не нравится.
– Ты поможешь мне избавиться от брата?
Тигр закашлялся, будто в горле у него застряло даже не перо, а целая птица.
– Хочешь, принесу тебе воды? – спросил Толстый Чарли.
Тигр поглядел на него с подозрением.
– В прошлый раз, когда Ананси предложил мне воду, я в конечном итоге попытался съесть луну из озера и чуть не утонул.
– Я просто хотел помочь.
– Вот и он так сказал. – Придвинувшись к Толстому Чарли, Тигр посмотрел ему в глаза. С такого близкого расстояния он и вовсе не походил на человека: нос слишком плоский, глаза расположены иначе, и пахнет от него, как из клетки в зоопарке. И слова его обернулись раскатистым рыком: – Вот чем ты мне поможешь, сын Ананси. И ты, и твой брат. Держитесь от меня подальше. Понятно? Если хочешь сохранить мясо на своих костях.
Тут он облизнулся, и язык у него был красным, как свежая кровь, и длиннее, чем полагается иметь человеку.
Толстый Чарли попятился, уверенный, что если повернется, если побежит, то почувствует, как кожу у него на загривке разрывают тигриные клыки. Шедшее рядом с ним существо лишилось теперь последней толики человеческого, и размерами оно было с настоящего тигра. В нем воплотилась каждая хищная кошка, которая вдруг вознамерилась полакомиться человечиной, каждый тигр, который ломал позвонки человеку, как домашняя кошка – мыши. И потому, пятясь, Толстый Чарли не сводил глаз с Тигра, и вскоре хищник мягко вернулся под свое мертвое дерево, растянулся на камнях и растворился в пятнистых тенях, где его присутствие выдавали лишь фонтанчики пыли, взбиваемой раздраженными ударами хвоста.
– Не бойся его, – сказала от входа в ближайшую пещеру женщина. – Иди сюда.
Толстый Чарли не смог решить, красавица она или ужасная уродина, но осторожно приблизился.
– Тигр разыгрывает могучего храбреца, но боится собственной тени. А еще больше – тени твоего папы. В его челюстях нет силы.
В ее лице было что-то собачье. Нет, не собачье, а…
– А вот я, – продолжала она, когда он подошел совсем близко, – могу зубами раздавить кость. Там самое вкусное прячется. Там – самое сладкое, что есть в теле, но никто, кроме меня, этого не знает.
– Я ищу кого-нибудь, кто помог бы мне избавиться от брата.
Запрокинув голову, женщина расхохоталась – диким лающим смехом, громким, долгим и безумным, и Толстый Чарли ее узнал.
– Никто здесь тебе не поможет, – сказала она. – Каждый тут пострадал, когда пытался тягаться с твоим отцом. Тигр ненавидит тебя и твою семью больше всего на свете, но и он даже пальцем не шевельнет, пока твой отец где-то ходит по миру. Послушай: иди по этой тропе. Я тебе добрый совет даю, ведь за глазом у меня пророческий камень. Поэтому поверь мне на слово, помощь ты найдешь, лишь когда отыщешь пустую пещеру. Войди в нее. Поговори с тем, кто ждет там. Понял меня?
– Кажется, да.
Она рассмеялась – нехороший вышел у нее смех.
– Не хочешь сперва задержаться у меня? Я многому тебя научу. Знаешь ведь, что говорят? На свете нет никого злее и гаже Гиены.
Толстый Чарли покачал головой и даже не остановился, а пошел дальше мимо пещер, тянувшихся вдоль скалы на краю света. Проходя мимо каждого черного отверстия, он в него заглядывал. Там были люди всех форм и размеров – крошечные и высоченные, мужчины и женщины. И когда он проходил, когда они выступали на свет из тени, он видел мохнатые бока или чешую, рога или когти.
Одних он пугал, и они отступали в темноту своего убежища. Другие, напротив, подбирались ближе, рассматривали его хищно или с любопытством.
Что-то обрушилось с каменного уступа над одной пещерой и приземлилось рядом с Толстым Чарли.
– Привет, – с отдышкой проговорило оно.
– Привет, – отозвался Толстый Чарли.
Новенький оказался волосатым и легковозбудимым. И с руками и ногами у него было что-то не так. Толстый Чарли постарался понять, в чем дело. Конечно, остальные люди-звери были зверьми и людьми одновременно, но здесь две половинки «без швов» или отличительных черт сливались в единое целое. Если у предыдущих существ животная и человеческая составляющие чередовались, как полосы на зебре, создавая нечто иное, то этот казался одновременно и человеком, и почти человеком, и от такой несуразности у Толстого Чарли зудели зубы. А потом он вдруг понял.
– Обезьяна, – сказал он. – Ты Обезьяна.
– Персик есть? – спросил Обезьяна. – Манго есть? А инжир?
– Извини, ничего нет.
– Дай мне что-нибудь поесть, и я стану твоим другом, – предложил Обезьяна.
Миссис Дунвидди о таком предупреждала. «Ничего не отдавай, – подумал Чарли. – Ничего не обещай».
– Боюсь, я тебе ничего не дам.
– Ты кто? – спросил Обезьяна. – Ты что? Ты какой-то половинчатый. Ты оттуда или отсюда?
– Моим отцом был Ананси, – сказал Толстый Чарли. – Я ищу кого-нибудь, кто помог бы мне разобраться с братом, заставить его уйти.
– Ананси может разозлиться, – сказал Обезьяна. – А это очень скверно. Если разозлишь Ананси, ни в одну сказку больше не попадешь.
– Аианси мертв.
– Мертв там, – сказал Обезьяна. – Возможно. Но здесь? Это совсем другая история.
– Ты хочешь сказать, он где-то здесь?
Толстый Чарли беспокойно оглядел склон горы: от самой мысли, что в одной из этих пещер сидит где-нибудь, покачиваясь в скрипящем кресле-качалке, отец – сидит, сдвинув на затылок фетровую шляпу, потягивает бурый эль из банки и прикрывает зевок рукой в лимонно-желтой перчатке, – становилось не по себе.
– Кто? Что?
– По-твоему, он здесь?
– Кто?
– Мой отец.
– Твой отец?
– Да, Ананси.
Обезьяна в ужасе запрыгнул на валун и распластался по камню, его взгляд заметался из стороны в сторону, точно он высматривал готовый вот-вот налететь смерч.
– Ананси? Он здесь?
– Я об этом и спрашивал, – возразил Толстый Чарли.
Схватившись ногой за какой-то выступ, Обезьяна внезапно перевернулся и свесился вниз головой, так что его физиономия уставилась вверх ногами в лицо Толстого Чарли.
– Я иногда возвращаюсь в большой мир, – сказал он. – Там говорят: «Обезьяна, Обезьяна, приди, мудрый Обезьяна. Приходи, мы припасли для тебя персики. И орехи. И личинки. И инжир».
– Мой отец здесь? – терпеливо спросил Толстый Чарли.
– У него нет пещеры, – отозвался Обезьяна. – Будь у него пещера, я бы знал. Наверное, знал бы. Может, у него была пещера, а я забыл. Если дашь персик, мне будет легче вспомнить.
– У меня с собой ничего нет, – сказал Толстый Чарли.
– Никаких персиков?
– Совсем ничего.
Качнувшись, Обезьяна вновь оказался на валуне и одним прыжком исчез, а Толстый Чарли пошел дальше по каменистой тропе. Солнце спустилось, висело теперь почти вровень с тропой и горело темно-оранжевым. Утомленные лучи забирались в пещеры, показывая, что каждая из них обитаема. В этой – с серой шкурой и смотрит близоруко, наверное, Носорог. А в этой – цвета гнилого бревна на мелководье, с черными, как стекло, глазами Крокодил.
За спиной у него что-то загремело, задребезжали посыпавшиеся камешки, и Толстый Чарли обернулся. Касаясь костяшками пальцев тропы, за ним стоял Обезьяна.
– У меня, честное слово, нет фруктов, – сказал Толстый Чарли. – Иначе я тебе дал бы.
– Мне тебя жалко, – откликнулся Обезьяна. – Шел бы ты домой. Это очень, очень, очень, очень дурная мысль. Да?
– Нет, – сказал Толстый Чарли.
– Ага, – забормотал Обезьяна. – Ну и ладно, ладно, ладно, ладно, ладно.
Он на мгновение застыл, а потом вдруг внезапным рывком пронесся мимо Толстого Чарли и остановился возле пещеры в некотором отдалении.
– Сюда не ходи, – крикнул он, указывая на вход. – Плохое место.
– Чем? – спросил Толстый Чарли. – Кто там?
– Никого! – победно ответил Обезьяна. – А значит, не он тебе нужен, верно?
– Да, – согласился Толстый Чарли. – Верно.
Обезьяна подпрыгивал и верещал, но Толстый Чарли решительно прошел мимо него и стал карабкаться по камням, пока не добрался до входа в пустую пещеру. Отсюда казалось, что солнце окрасило скалы на краю света алым, почти как свежая кровь.
Толстый Чарли устал, очень устал. Бредя по тропе вдоль гор в начале света (это всего лишь горы на краю света, если подходишь с другой стороны), он чувствовал нереальность происходящего, да и самому себе казался бестелесным. Эти горы и их пещеры – из того же материала, из какого были сотворены самые старые сказки. А ведь они возникли задолго до появления людей – с чего вы взяли, что люди первыми начали рассказывать сказки? И когда он ступил с тропы в пещеру, Толстому Чарли почудилось, будто он попал в чью-то чужую реальность. Пещера была глубокой, а ее пол – в белых пятнах от птичьих погадок. Еще на полу были перья, и тут и там, как растрепанная метелка для пыли, темнел высохший трупик птицы.
А в глубине пещеры ничего, кроме черноты.
– Эй? – окликнул Толстый Чарли.
– Эй, эй, эй, эй, эй… – откликнулось изнутри эхо.
Он пошел вперед. Темнота была такой плотной, что ее, казалось, можно потрогать руками, будто глаза ему завязали тонкой черной тканью. Вытянув руки по сторонам, он двигался медленно, останавливаясь после каждого шага.
Что-то шевельнулось впереди.
– Привет!
Его глаза понемногу привыкли к темноте, и теперь он смог кое-что различить. «Нет, ничего особенного, просто перья и тряпье». Еще шаг, и ветер всколыхнул перья, захлопал тряпьем на полу пещеры.
Что-то затрепыхалось вокруг него, пронеслось сквозь него, разгоняя воздух хлопаньем голубиных крыльев.
Заклубившаяся пыль запорошила Толстому Чарли глаза и ноздри. Он прищурился на холодный ветер и попятился, когда впереди поднялся смерч пыли, тряпок и перьев. Потом ветер стих, а на месте кружившихся перьев оказалась человеческая фигура, которая подняла руку и поманила Толстого Чарли к себе.
Он отступил бы, но она вдруг сделала шаг и взяла его за рукав. Ее прикосновение было сухим и легким, и она потянула его к себе…
Толстый Чарли невольно двинулся вперед, еще глубже в чрево пещеры…
…и оказался на голой равнине цвета меди, под небом оттенка скисшего молока.
У разных существ разное зрение. Глаза человека (в отличие, скажем, от глаз кошки или осьминога) пригодны для того, чтобы видеть лишь одну реальность зараз. Глазами Толстый Чарли видел одно, а разумом – другое, а в пропасти между первым и вторым притаилось безумие. Он почувствовал, как в нем волной поднимается дикая паника, и, сделав глубокий вдох, задержал дыхание, слушая, как отчаянно бьется о грудную клетку сердце. И заставил себя верить глазам, а не разуму.
И потому он знал, что перед ним птица. Птица с безумными глазами и встрепанным оперением. Птица больше любого орла, выше любого страуса. С кривым острым клювом-крюком, как у хищника. С перьями цвета сланца и нефтяным отливом, в котором темной радугой переливаются зелень и пурпур. В глубине души он это знал. А глазами видел женщину с волосами цвета воронова крыла, женщину, которая стоит там, где полагается быть метафоре – Птице всех птиц. Не молодая и не старая, и лицо у нее было словно высечено из обсидиана в те времена, когда сам мир был сон.
Она наблюдала за ним и не шевелилась. В небе цвета скисшего молока клубились тучи.
– Меня зовут Чарли, – начал Толстый Чарли. – Чарльз Нанси. Большинство знакомых… ну, почти все зовут меня Толстым Чарли. И ты можешь. Если хочешь.
Никакого ответа.
– Моим отцом был Ананси.
Ничего. Ни взмаха ресниц, ни вздоха.
– Я хочу, чтобы ты помогла мне заставить моего брата уйти.
При этих словах она склонила голову набок – сделала достаточно, чтобы показать, что слушает, достаточно, чтобы показать, что жива.
– Сам я не могу. Ему досталась вся магия и так далее. Я просто поговорил с паучком, и ни с того ни с сего объявился мой брат. А теперь я не могу от него избавиться.
Когда женщина наконец заговорила, голос у нее оказался хриплый и низкий, как крик вороны:
– И чего ты хочешь от меня?
– Как насчет помощи? – предложил он.
Она как будто задумалась.
Позже Толстый Чарли старался и не мог вспомнить, что же на ней было надето. Иногда ему казалось, что это была накидка из перьев, а иногда – какие-то лохмотья или, может, поношенный плащ – такой, в котором она была, когда он позднее встретил ее в парке и когда все стало оборачиваться скверно. Но в одном он не сомневался, во что-то она была одета. Будь она голой, он бы запомнил, правда?
– Помощи? – эхом откликнулась она.
– Избавиться от него.
Женщина кивнула.
– Ты хочешь, чтобы я помогла тебе избавиться от крови линии Ананси.
– Я просто хочу, чтобы он убрался и оставил меня в покое. Я не хочу причинять ему боль или еще что.
– Отдай мне кровь и род Ананси, пусть он будет в моей власти.
Толстый Чарли стоял на бескрайней медной равнине, которая (и откуда он это знал?) находилась в пещере в горах на краю света, а те, в свою очередь, в пропахшей фиалковой водой гостиной миссис Дунвидди, и пытался понять, чего же она хочет.
– Я не могу ничего отдать. И обещать тоже не могу.
– Ты хочешь, чтобы он исчез. Мое время дорого стоит. – Сложив руки на груди, она уставилась на него безумным взглядом. – Я не боюсь Ананси.
Ему вспомнился голос миссис Дунвидди.
– М-м-м… – неуверенно протянул Толстый Чарли. – Мне нельзя давать обещаний. И взамен я должен попросить что-то равноценное. То есть мы должны поменяться.
Вид у Женщины-Птицы стал недовольный, но она кивнула.
– Тогда взамен я дам тебе кое-что равноценное. Мое слово. – Своей рукой она накрыла его ладонь, словно вкладывала в нее что-то, потом сжала, замыкая его пальцы в кулак. – А теперь произнеси вслух.
– Я даю тебе кровь Ананси, – сказал Толстый Чарли.
– Хорошо, – произнес бестелесный голос, ведь женщина исчезла, в буквальном смысле распалась на части.
Там, где она стояла, вдруг взмыла ввысь, точно потревоженная выстрелом, птичья стая и разлетелась во все стороны. Небо заполнилось птицами – их тут было больше, чем Толстый Чарли мог себе вообразить. Бурые и черные птицы кружили, клубились облаком черного дыма, большим, чем способно вместить человеческое сознание.
– Теперь ты заставишь его уйти? – выкрикнул Толстый Чарли в небо цвета скисшего молока.
Птицы скользили на фоне туч, и каждая вдруг изменила свой полет, так что с неба на Чарли внезапно уставилось гигантское лицо.
Губы размером с небоскреб складывали в небе в слова: гомоном и писком, когтями и клювами неведомое существо произнесло его имя.
Потом лицо распалось в безумный хаос, а составлявшие его птицы устремились прямо к нему. Стараясь защититься от них, Толстый Чарли закрыл голову руками.
Внезапно щеку ему обожгло острой болью. На мгновение он решил, что какая-то птица оцарапала его клювом или вырвала кусок кожи когтями. А потом открыл глаза и понял, где очутился.
– Хватит меня бить! – сказал он. – Все в порядке. Не надо меня бить!
Пингвины на столе почти догорели: головы и плечи у них исчезли, и огоньки теперь плясали в бесформенных черно-белых шариках животов, а лапы, точно в лед, вмерзли в черноватый воск. Три старухи смотрели на него во все глаза.
Внезапно миссис Ноулс плеснула ему в лицо стакан воды.
– И в этом тоже нет необходимости, – сказал Толстый Чарли. – Я ведь здесь, так?
В комнату вошла миссис Дунвидди. В руке она победно сжимала стеклянный пузырек.
– Нашатырь! – возвестила она. – Я же знала, что он у меня где-то есть. Купила еще в шестьдесят седьмом или шестьдесят восьмом. Посмотрим, есть ли от него еще толк. – Вглядевшись в Толстого Чарли, она нахмурилась. – Ах, он очнулся? Кто его разбудил?
– Он перестал дышать, – сказала миссис Бустамонте. – Поэтому я хлопнула его по щеке.
– А я плеснула ему в лицо воды, – сказала миссис Ноулс, – это помогло ему окончательно прийти в себя.
– Не нужен мне нашатырь, – вмешался Толстый Чарли. – Я и так мокрый, мне и так больно.
Но старческие пальцы миссис Дунвидди уже открутили крышку с пузырька, который она быстро сунула ему под нос. Отдергивая голову, Толстый Чарли все равно вдохнул нашатырный спирт. На глаза ему навернулись слезы, ощущение было такое, будто кто-то съездил ему по носу. С подбородка у него капала вода.
– Ну вот, – сказала миссис Дунвидди, – теперь тебе лучше?
– Который час? – спросил Толстый Чарли.
– Почти пять утра, – ответила, отпив из своей гигантской кружки кофе, миссис Хигглер. – Мы уже забеспокоились. Расскажи лучше, что с тобой было.
Толстый Чарли порылся в памяти. Нет, происшедшее не растворилось, как случается со снами, но ему казалось, что события последних нескольких часов переживал какой-то другой человек, и теперь надо связаться с этим другим с помощью доселе неопробованных методов телепатии. В голове у него все смешалось, многоцветное волшебство иного мира растворялось в буровато-серой реальности.
– Там были пещеры. Я просил о помощи. В пещерах жило много зверей. Никто не хотел помочь. Все боялись моего папы. Потом одна согласилась.
– Одна? – переспросила миссис Бустамонте.
– Одни там были мужчинами, а другие женщинами, – объяснил Толстый Чарли. – Эта была женщиной.
– Ты знаешь, что она такое? Крокодил? Гиена? Мышь?
Он пожал плечами.
– Я, наверное, вспомнил бы, если бы меня не начали бить и поливать водой. И совать мне под нос всякую гадость. От такого все мысли из головы улетучиваются.
– Ты не забыл, что я тебе говорила? – спросила миссис Дунвидди. – Ничего не отдавать? Только меняться?
– Да, – со смутной гордостью ответил он. – Да. Там был Обезьяна, он хотел фруктов, но я сказал «нет». Послушайте дайте мне выпить чего-нибудь покрепче.
Миссис Бустамонте взяла со стола стакан с чем-то.
– Мы так и подумали, что тебе понадобится выпить. Поэтому процедили шерри. Там может оказаться немного кулинарной смеси, но для здоровья не опасно.
Только тут Толстый Чарли заметил, что руки у него сжаты в кулаки. Он раскрыл правый, чтобы взять у старушки стакан. Потом вдруг остановился и уставился на свою ладонь.
– В чем дело? – спросила миссис Дунвидди. – Что там?
На ладони Толстого Чарли лежало черное, смятое и влажное от пота перо. И тогда он вспомнил. Все вспомнил.
– Это была Женщина-Птица, – сказал он.
Рассвет окрашивал небо серым, когда Толстый Чарли садился на переднее сиденье седана миссис Хигглер.
– Хочешь спать? – спросила она.
– Не очень. Как-то странно себя чувствую.
– Куда тебя отвезти? Ко мне? В дом отца? В мотель?
– Не знаю.
Она завела мотор и рывком тронулась от обочины.
– Куда мы едем?
Миссис Хигглер не ответила, только с шумом отхлебнула из своей мегакружки. Но, помолчав несколько минут, все-таки снизошла:
– Может, то, что мы сегодня сделали, к лучшему, а может, и нет. Иногда семейные дела лучше улаживать внутри семьи. Взять хотя бы вас с братом… Вы слишком уж похожи. Поэтому, наверное, ссоритесь.
– Надо думать, в ваших краях употребляют слово «похожи» в каком-то особом смысле, подразумевая на самом деле «как небо и земля».
– Не строй тут из себя англичанина. Я знаю, что говорю. Вы с ним одного поля ягоды. Помню, твой отец говорил: «Каллианна, мои мальчишки глупее…» – впрочем, неважно, что именно он сказал. Смысл в том, что сказано было про вас обоих. – Туг ей в голову пришла какая-то мысль. – Ха! Когда ты отправился туда, где живут старые боги, ты отца там видел?
– Кажется, нет. Я бы запомнил.
Она кивнула, и остаток пути они ехали молча. Наконец она припарковала машину, и они вышли.
Флоридский рассвет разливался прохладой. Сады Успокоения словно бы сошли с киноэкрана: по земле стелился туман, смягчавший все очертания. Миссис Хигглер толкнула маленькую калитку, и они вошли на кладбище.
Закрывая свежую землю на могиле отца Толстого Чарли, кто-то уложил газон, и в изголовье красовалась металлическая табличка, к которой была приварена кованая ваза. Сейчас в ней покачивалась одинокая желтая роза.
– Господи, сжалься над грешником в этой могиле, – с чувством сказала миссис Хигглер. – Аминь, аминь, аминь. Аминь!
Оглянувшись по сторонам, Толстый Чарли заметил, что у них есть зрители: два красноголовых журавля, которых он видел, когда приезжал сюда в прошлый раз, покачивая головами, важно зашагали в их сторону, точно два аристократа, явившихся посетить заключенных.
– Кыш! – шикнула на них миссис Хигглер.
Птицы воззрились на нее без удивления, но не улетели. Одна резко опустила голову, а когда подняла, в клюве у нее билась ящерица. Глоток, встряска, и ящерица превратилась в горбик на шее у журавля.
Занялся рассветный хор: иволги и пересмешники радовались началу дня в дебрях за Садами Успокоения.
– Хорошо будет вернуться домой, – сказал Толстый Чарли. – Если повезет, Птица заставит его убраться до моего возвращения. Тогда все наладится. Я помирюсь с Рози.
В нем нарастал теплый оптимизм. День обещал стать хорошим.
В старых сказках Ананси живет в точности, как мы с вами, – в доме. Разумеется, он – жадный, сластолюбивый, хитрый и ужасный лжец. А еще он – добросердечный, удачливый и временами даже честный. Иногда он хороший, иногда дурной. Но одного в нем нет – злобы. Обычно слушатели на стороне Ананси. Это потому, что ему принадлежат все сказки. Их дал ему May на заре времен, отобрав у Тигра, и теперь Паук сплетает из них прекрасную паутину.
В сказках Ананси, конечно же, паук, но еще и человек. Не так трудно удержать в голове и то и другое разом. На это способен даже ребенок.
Сказки про Ананси рассказывают бабушки и тетушки на Западном побережье Африки и по всем островам Карибского бассейна, да что там, по всему свету. Его сказки нашли себе дорогу в детские книжки, и там большой улыбчивый Ананси играет веселые шутки со всеми-, кто попадается ему на пути. Беда в том, что бабушки, тетушки и авторы детских книжек кое-что опускают. Ведь есть сказки, которые совсем не подходят детям. Вот сказка, какую не найдешь в книжке для маленьких. Я называю ее.
Ананси не любил Птицу, потому что, когда Птице хотелось есть, она ела всякую всячину, в том числе пауков, к тому же Птица всегда была голодна.
Когда-то они были друзьями, но дружбе пришел конец.
Однажды, гуляя, Ананси увидел дыру в земле, и это натолкнуло его на каверзную мысль. Раскопав яму пошире, он положил на дно ветки, поджег их, потом опустил туда большой котел с водой и набросал в него кореньев и трав. А после стал бегать вокруг котла. Бегать и пританцовывать, бегать и Петь, и кричать:
– Как мне хорошо! Мне так хорошо!!! О-ля-ля, все мои боли прошли, никогда в распроклятой жизни мне не было так хорошо!!!
Птица услышала шум и спустилась с небес посмотреть, из-за чего такой гам.
– Чего ты распелся? Почему ты ведешь себя как помешанный, Ананси?
А Ананси поет:
– У меня болела шея, а теперь прошла. У меня были рези в желудке, а теперь их нет. У меня скрипели суставы, а теперь я гибок, как молодая пальма. Я гладкий, как Змей наутро после того, как сбросил старую кожу. Я счастливее всех и теперь стану совершенным, потому что знаю секрет, а никто больше его не знает.
– Какой секрет? – спрашивает Птица.
– Мой секрет, – говорит Ананси. – Любой отдаст мне то, что любит больше всего, отдаст мне самое, что у него есть, дорогое, лишь бы узнать мой секрет. Ура! Ура! Мне так хорошо!
Птица подлетает поближе, склоняет голову набок. Потом спрашивает:
– Можно мне узнать твой секрет?
Ананси смотрит на нее подозрительно и встает так, чтобы закрыть собой котел, который весело булькает в яме.
– Нет, пожалуй, – говорит он. – В конце концов, возможно, ничего не получится. Не забивай себе голову.
– Ну же, Ананси, – говорит Птица. – Знаю, мы не всегда были друзьями. Но послушай, поделись со мной своим секретом, и обещаю, больше ни одна птица не съест ни одного паука. Мы будем друзьями до конца времен.
Ананси скребет подбородок и качает головой.
– Это очень большой секрет, – говорит он, – ведь он делает людей снова молодыми, подвижными, а еще сластолюбивыми и избавляет от всяческой боли.
Тогда Птица охорашивается и говорит:
– Ах Ананси, ты же знаешь, что я всегда считала тебя очень представительным мужчиной. Почему бы нам не прилечь у дороги, и уверена, я заставлю тебя забыть про то, как ты не хотел рассказывать мне свой секрет.
Тогда они ложатся у обочины дороги и начинают ласкаться, смеяться и дурачиться, и когда Ананси получает свое, Птица говорит:
– И в чем же твой секрет, Ананси?
– Ну, я никому не собирался его рассказывать, но тебе – ладно, так и быть. Вон в той яме – травяная ванна. Смотри, я бросаю в нее вот эти коренья и вот эти травы. Любой, кто там полежит, будет жить вечно и никогда больше не испытает боли. Я немного в ней помок и теперь резв, как козлик. Но сомневаюсь, что позволю кому-то еще залезть в мою ванну.
А Птица бросает один только взгляд на бурлящую воду и одним прыжком соскальзывает в котел.
– Тут ужасно жарко, Ананси, – говорит она.
– Ты поможешь мне избавиться от брата?
Тигр закашлялся, будто в горле у него застряло даже не перо, а целая птица.
– Хочешь, принесу тебе воды? – спросил Толстый Чарли.
Тигр поглядел на него с подозрением.
– В прошлый раз, когда Ананси предложил мне воду, я в конечном итоге попытался съесть луну из озера и чуть не утонул.
– Я просто хотел помочь.
– Вот и он так сказал. – Придвинувшись к Толстому Чарли, Тигр посмотрел ему в глаза. С такого близкого расстояния он и вовсе не походил на человека: нос слишком плоский, глаза расположены иначе, и пахнет от него, как из клетки в зоопарке. И слова его обернулись раскатистым рыком: – Вот чем ты мне поможешь, сын Ананси. И ты, и твой брат. Держитесь от меня подальше. Понятно? Если хочешь сохранить мясо на своих костях.
Тут он облизнулся, и язык у него был красным, как свежая кровь, и длиннее, чем полагается иметь человеку.
Толстый Чарли попятился, уверенный, что если повернется, если побежит, то почувствует, как кожу у него на загривке разрывают тигриные клыки. Шедшее рядом с ним существо лишилось теперь последней толики человеческого, и размерами оно было с настоящего тигра. В нем воплотилась каждая хищная кошка, которая вдруг вознамерилась полакомиться человечиной, каждый тигр, который ломал позвонки человеку, как домашняя кошка – мыши. И потому, пятясь, Толстый Чарли не сводил глаз с Тигра, и вскоре хищник мягко вернулся под свое мертвое дерево, растянулся на камнях и растворился в пятнистых тенях, где его присутствие выдавали лишь фонтанчики пыли, взбиваемой раздраженными ударами хвоста.
– Не бойся его, – сказала от входа в ближайшую пещеру женщина. – Иди сюда.
Толстый Чарли не смог решить, красавица она или ужасная уродина, но осторожно приблизился.
– Тигр разыгрывает могучего храбреца, но боится собственной тени. А еще больше – тени твоего папы. В его челюстях нет силы.
В ее лице было что-то собачье. Нет, не собачье, а…
– А вот я, – продолжала она, когда он подошел совсем близко, – могу зубами раздавить кость. Там самое вкусное прячется. Там – самое сладкое, что есть в теле, но никто, кроме меня, этого не знает.
– Я ищу кого-нибудь, кто помог бы мне избавиться от брата.
Запрокинув голову, женщина расхохоталась – диким лающим смехом, громким, долгим и безумным, и Толстый Чарли ее узнал.
– Никто здесь тебе не поможет, – сказала она. – Каждый тут пострадал, когда пытался тягаться с твоим отцом. Тигр ненавидит тебя и твою семью больше всего на свете, но и он даже пальцем не шевельнет, пока твой отец где-то ходит по миру. Послушай: иди по этой тропе. Я тебе добрый совет даю, ведь за глазом у меня пророческий камень. Поэтому поверь мне на слово, помощь ты найдешь, лишь когда отыщешь пустую пещеру. Войди в нее. Поговори с тем, кто ждет там. Понял меня?
– Кажется, да.
Она рассмеялась – нехороший вышел у нее смех.
– Не хочешь сперва задержаться у меня? Я многому тебя научу. Знаешь ведь, что говорят? На свете нет никого злее и гаже Гиены.
Толстый Чарли покачал головой и даже не остановился, а пошел дальше мимо пещер, тянувшихся вдоль скалы на краю света. Проходя мимо каждого черного отверстия, он в него заглядывал. Там были люди всех форм и размеров – крошечные и высоченные, мужчины и женщины. И когда он проходил, когда они выступали на свет из тени, он видел мохнатые бока или чешую, рога или когти.
Одних он пугал, и они отступали в темноту своего убежища. Другие, напротив, подбирались ближе, рассматривали его хищно или с любопытством.
Что-то обрушилось с каменного уступа над одной пещерой и приземлилось рядом с Толстым Чарли.
– Привет, – с отдышкой проговорило оно.
– Привет, – отозвался Толстый Чарли.
Новенький оказался волосатым и легковозбудимым. И с руками и ногами у него было что-то не так. Толстый Чарли постарался понять, в чем дело. Конечно, остальные люди-звери были зверьми и людьми одновременно, но здесь две половинки «без швов» или отличительных черт сливались в единое целое. Если у предыдущих существ животная и человеческая составляющие чередовались, как полосы на зебре, создавая нечто иное, то этот казался одновременно и человеком, и почти человеком, и от такой несуразности у Толстого Чарли зудели зубы. А потом он вдруг понял.
– Обезьяна, – сказал он. – Ты Обезьяна.
– Персик есть? – спросил Обезьяна. – Манго есть? А инжир?
– Извини, ничего нет.
– Дай мне что-нибудь поесть, и я стану твоим другом, – предложил Обезьяна.
Миссис Дунвидди о таком предупреждала. «Ничего не отдавай, – подумал Чарли. – Ничего не обещай».
– Боюсь, я тебе ничего не дам.
– Ты кто? – спросил Обезьяна. – Ты что? Ты какой-то половинчатый. Ты оттуда или отсюда?
– Моим отцом был Ананси, – сказал Толстый Чарли. – Я ищу кого-нибудь, кто помог бы мне разобраться с братом, заставить его уйти.
– Ананси может разозлиться, – сказал Обезьяна. – А это очень скверно. Если разозлишь Ананси, ни в одну сказку больше не попадешь.
– Аианси мертв.
– Мертв там, – сказал Обезьяна. – Возможно. Но здесь? Это совсем другая история.
– Ты хочешь сказать, он где-то здесь?
Толстый Чарли беспокойно оглядел склон горы: от самой мысли, что в одной из этих пещер сидит где-нибудь, покачиваясь в скрипящем кресле-качалке, отец – сидит, сдвинув на затылок фетровую шляпу, потягивает бурый эль из банки и прикрывает зевок рукой в лимонно-желтой перчатке, – становилось не по себе.
– Кто? Что?
– По-твоему, он здесь?
– Кто?
– Мой отец.
– Твой отец?
– Да, Ананси.
Обезьяна в ужасе запрыгнул на валун и распластался по камню, его взгляд заметался из стороны в сторону, точно он высматривал готовый вот-вот налететь смерч.
– Ананси? Он здесь?
– Я об этом и спрашивал, – возразил Толстый Чарли.
Схватившись ногой за какой-то выступ, Обезьяна внезапно перевернулся и свесился вниз головой, так что его физиономия уставилась вверх ногами в лицо Толстого Чарли.
– Я иногда возвращаюсь в большой мир, – сказал он. – Там говорят: «Обезьяна, Обезьяна, приди, мудрый Обезьяна. Приходи, мы припасли для тебя персики. И орехи. И личинки. И инжир».
– Мой отец здесь? – терпеливо спросил Толстый Чарли.
– У него нет пещеры, – отозвался Обезьяна. – Будь у него пещера, я бы знал. Наверное, знал бы. Может, у него была пещера, а я забыл. Если дашь персик, мне будет легче вспомнить.
– У меня с собой ничего нет, – сказал Толстый Чарли.
– Никаких персиков?
– Совсем ничего.
Качнувшись, Обезьяна вновь оказался на валуне и одним прыжком исчез, а Толстый Чарли пошел дальше по каменистой тропе. Солнце спустилось, висело теперь почти вровень с тропой и горело темно-оранжевым. Утомленные лучи забирались в пещеры, показывая, что каждая из них обитаема. В этой – с серой шкурой и смотрит близоруко, наверное, Носорог. А в этой – цвета гнилого бревна на мелководье, с черными, как стекло, глазами Крокодил.
За спиной у него что-то загремело, задребезжали посыпавшиеся камешки, и Толстый Чарли обернулся. Касаясь костяшками пальцев тропы, за ним стоял Обезьяна.
– У меня, честное слово, нет фруктов, – сказал Толстый Чарли. – Иначе я тебе дал бы.
– Мне тебя жалко, – откликнулся Обезьяна. – Шел бы ты домой. Это очень, очень, очень, очень дурная мысль. Да?
– Нет, – сказал Толстый Чарли.
– Ага, – забормотал Обезьяна. – Ну и ладно, ладно, ладно, ладно, ладно.
Он на мгновение застыл, а потом вдруг внезапным рывком пронесся мимо Толстого Чарли и остановился возле пещеры в некотором отдалении.
– Сюда не ходи, – крикнул он, указывая на вход. – Плохое место.
– Чем? – спросил Толстый Чарли. – Кто там?
– Никого! – победно ответил Обезьяна. – А значит, не он тебе нужен, верно?
– Да, – согласился Толстый Чарли. – Верно.
Обезьяна подпрыгивал и верещал, но Толстый Чарли решительно прошел мимо него и стал карабкаться по камням, пока не добрался до входа в пустую пещеру. Отсюда казалось, что солнце окрасило скалы на краю света алым, почти как свежая кровь.
Толстый Чарли устал, очень устал. Бредя по тропе вдоль гор в начале света (это всего лишь горы на краю света, если подходишь с другой стороны), он чувствовал нереальность происходящего, да и самому себе казался бестелесным. Эти горы и их пещеры – из того же материала, из какого были сотворены самые старые сказки. А ведь они возникли задолго до появления людей – с чего вы взяли, что люди первыми начали рассказывать сказки? И когда он ступил с тропы в пещеру, Толстому Чарли почудилось, будто он попал в чью-то чужую реальность. Пещера была глубокой, а ее пол – в белых пятнах от птичьих погадок. Еще на полу были перья, и тут и там, как растрепанная метелка для пыли, темнел высохший трупик птицы.
А в глубине пещеры ничего, кроме черноты.
– Эй? – окликнул Толстый Чарли.
– Эй, эй, эй, эй, эй… – откликнулось изнутри эхо.
Он пошел вперед. Темнота была такой плотной, что ее, казалось, можно потрогать руками, будто глаза ему завязали тонкой черной тканью. Вытянув руки по сторонам, он двигался медленно, останавливаясь после каждого шага.
Что-то шевельнулось впереди.
– Привет!
Его глаза понемногу привыкли к темноте, и теперь он смог кое-что различить. «Нет, ничего особенного, просто перья и тряпье». Еще шаг, и ветер всколыхнул перья, захлопал тряпьем на полу пещеры.
Что-то затрепыхалось вокруг него, пронеслось сквозь него, разгоняя воздух хлопаньем голубиных крыльев.
Заклубившаяся пыль запорошила Толстому Чарли глаза и ноздри. Он прищурился на холодный ветер и попятился, когда впереди поднялся смерч пыли, тряпок и перьев. Потом ветер стих, а на месте кружившихся перьев оказалась человеческая фигура, которая подняла руку и поманила Толстого Чарли к себе.
Он отступил бы, но она вдруг сделала шаг и взяла его за рукав. Ее прикосновение было сухим и легким, и она потянула его к себе…
Толстый Чарли невольно двинулся вперед, еще глубже в чрево пещеры…
…и оказался на голой равнине цвета меди, под небом оттенка скисшего молока.
У разных существ разное зрение. Глаза человека (в отличие, скажем, от глаз кошки или осьминога) пригодны для того, чтобы видеть лишь одну реальность зараз. Глазами Толстый Чарли видел одно, а разумом – другое, а в пропасти между первым и вторым притаилось безумие. Он почувствовал, как в нем волной поднимается дикая паника, и, сделав глубокий вдох, задержал дыхание, слушая, как отчаянно бьется о грудную клетку сердце. И заставил себя верить глазам, а не разуму.
И потому он знал, что перед ним птица. Птица с безумными глазами и встрепанным оперением. Птица больше любого орла, выше любого страуса. С кривым острым клювом-крюком, как у хищника. С перьями цвета сланца и нефтяным отливом, в котором темной радугой переливаются зелень и пурпур. В глубине души он это знал. А глазами видел женщину с волосами цвета воронова крыла, женщину, которая стоит там, где полагается быть метафоре – Птице всех птиц. Не молодая и не старая, и лицо у нее было словно высечено из обсидиана в те времена, когда сам мир был сон.
Она наблюдала за ним и не шевелилась. В небе цвета скисшего молока клубились тучи.
– Меня зовут Чарли, – начал Толстый Чарли. – Чарльз Нанси. Большинство знакомых… ну, почти все зовут меня Толстым Чарли. И ты можешь. Если хочешь.
Никакого ответа.
– Моим отцом был Ананси.
Ничего. Ни взмаха ресниц, ни вздоха.
– Я хочу, чтобы ты помогла мне заставить моего брата уйти.
При этих словах она склонила голову набок – сделала достаточно, чтобы показать, что слушает, достаточно, чтобы показать, что жива.
– Сам я не могу. Ему досталась вся магия и так далее. Я просто поговорил с паучком, и ни с того ни с сего объявился мой брат. А теперь я не могу от него избавиться.
Когда женщина наконец заговорила, голос у нее оказался хриплый и низкий, как крик вороны:
– И чего ты хочешь от меня?
– Как насчет помощи? – предложил он.
Она как будто задумалась.
Позже Толстый Чарли старался и не мог вспомнить, что же на ней было надето. Иногда ему казалось, что это была накидка из перьев, а иногда – какие-то лохмотья или, может, поношенный плащ – такой, в котором она была, когда он позднее встретил ее в парке и когда все стало оборачиваться скверно. Но в одном он не сомневался, во что-то она была одета. Будь она голой, он бы запомнил, правда?
– Помощи? – эхом откликнулась она.
– Избавиться от него.
Женщина кивнула.
– Ты хочешь, чтобы я помогла тебе избавиться от крови линии Ананси.
– Я просто хочу, чтобы он убрался и оставил меня в покое. Я не хочу причинять ему боль или еще что.
– Отдай мне кровь и род Ананси, пусть он будет в моей власти.
Толстый Чарли стоял на бескрайней медной равнине, которая (и откуда он это знал?) находилась в пещере в горах на краю света, а те, в свою очередь, в пропахшей фиалковой водой гостиной миссис Дунвидди, и пытался понять, чего же она хочет.
– Я не могу ничего отдать. И обещать тоже не могу.
– Ты хочешь, чтобы он исчез. Мое время дорого стоит. – Сложив руки на груди, она уставилась на него безумным взглядом. – Я не боюсь Ананси.
Ему вспомнился голос миссис Дунвидди.
– М-м-м… – неуверенно протянул Толстый Чарли. – Мне нельзя давать обещаний. И взамен я должен попросить что-то равноценное. То есть мы должны поменяться.
Вид у Женщины-Птицы стал недовольный, но она кивнула.
– Тогда взамен я дам тебе кое-что равноценное. Мое слово. – Своей рукой она накрыла его ладонь, словно вкладывала в нее что-то, потом сжала, замыкая его пальцы в кулак. – А теперь произнеси вслух.
– Я даю тебе кровь Ананси, – сказал Толстый Чарли.
– Хорошо, – произнес бестелесный голос, ведь женщина исчезла, в буквальном смысле распалась на части.
Там, где она стояла, вдруг взмыла ввысь, точно потревоженная выстрелом, птичья стая и разлетелась во все стороны. Небо заполнилось птицами – их тут было больше, чем Толстый Чарли мог себе вообразить. Бурые и черные птицы кружили, клубились облаком черного дыма, большим, чем способно вместить человеческое сознание.
– Теперь ты заставишь его уйти? – выкрикнул Толстый Чарли в небо цвета скисшего молока.
Птицы скользили на фоне туч, и каждая вдруг изменила свой полет, так что с неба на Чарли внезапно уставилось гигантское лицо.
Губы размером с небоскреб складывали в небе в слова: гомоном и писком, когтями и клювами неведомое существо произнесло его имя.
Потом лицо распалось в безумный хаос, а составлявшие его птицы устремились прямо к нему. Стараясь защититься от них, Толстый Чарли закрыл голову руками.
Внезапно щеку ему обожгло острой болью. На мгновение он решил, что какая-то птица оцарапала его клювом или вырвала кусок кожи когтями. А потом открыл глаза и понял, где очутился.
– Хватит меня бить! – сказал он. – Все в порядке. Не надо меня бить!
Пингвины на столе почти догорели: головы и плечи у них исчезли, и огоньки теперь плясали в бесформенных черно-белых шариках животов, а лапы, точно в лед, вмерзли в черноватый воск. Три старухи смотрели на него во все глаза.
Внезапно миссис Ноулс плеснула ему в лицо стакан воды.
– И в этом тоже нет необходимости, – сказал Толстый Чарли. – Я ведь здесь, так?
В комнату вошла миссис Дунвидди. В руке она победно сжимала стеклянный пузырек.
– Нашатырь! – возвестила она. – Я же знала, что он у меня где-то есть. Купила еще в шестьдесят седьмом или шестьдесят восьмом. Посмотрим, есть ли от него еще толк. – Вглядевшись в Толстого Чарли, она нахмурилась. – Ах, он очнулся? Кто его разбудил?
– Он перестал дышать, – сказала миссис Бустамонте. – Поэтому я хлопнула его по щеке.
– А я плеснула ему в лицо воды, – сказала миссис Ноулс, – это помогло ему окончательно прийти в себя.
– Не нужен мне нашатырь, – вмешался Толстый Чарли. – Я и так мокрый, мне и так больно.
Но старческие пальцы миссис Дунвидди уже открутили крышку с пузырька, который она быстро сунула ему под нос. Отдергивая голову, Толстый Чарли все равно вдохнул нашатырный спирт. На глаза ему навернулись слезы, ощущение было такое, будто кто-то съездил ему по носу. С подбородка у него капала вода.
– Ну вот, – сказала миссис Дунвидди, – теперь тебе лучше?
– Который час? – спросил Толстый Чарли.
– Почти пять утра, – ответила, отпив из своей гигантской кружки кофе, миссис Хигглер. – Мы уже забеспокоились. Расскажи лучше, что с тобой было.
Толстый Чарли порылся в памяти. Нет, происшедшее не растворилось, как случается со снами, но ему казалось, что события последних нескольких часов переживал какой-то другой человек, и теперь надо связаться с этим другим с помощью доселе неопробованных методов телепатии. В голове у него все смешалось, многоцветное волшебство иного мира растворялось в буровато-серой реальности.
– Там были пещеры. Я просил о помощи. В пещерах жило много зверей. Никто не хотел помочь. Все боялись моего папы. Потом одна согласилась.
– Одна? – переспросила миссис Бустамонте.
– Одни там были мужчинами, а другие женщинами, – объяснил Толстый Чарли. – Эта была женщиной.
– Ты знаешь, что она такое? Крокодил? Гиена? Мышь?
Он пожал плечами.
– Я, наверное, вспомнил бы, если бы меня не начали бить и поливать водой. И совать мне под нос всякую гадость. От такого все мысли из головы улетучиваются.
– Ты не забыл, что я тебе говорила? – спросила миссис Дунвидди. – Ничего не отдавать? Только меняться?
– Да, – со смутной гордостью ответил он. – Да. Там был Обезьяна, он хотел фруктов, но я сказал «нет». Послушайте дайте мне выпить чего-нибудь покрепче.
Миссис Бустамонте взяла со стола стакан с чем-то.
– Мы так и подумали, что тебе понадобится выпить. Поэтому процедили шерри. Там может оказаться немного кулинарной смеси, но для здоровья не опасно.
Только тут Толстый Чарли заметил, что руки у него сжаты в кулаки. Он раскрыл правый, чтобы взять у старушки стакан. Потом вдруг остановился и уставился на свою ладонь.
– В чем дело? – спросила миссис Дунвидди. – Что там?
На ладони Толстого Чарли лежало черное, смятое и влажное от пота перо. И тогда он вспомнил. Все вспомнил.
– Это была Женщина-Птица, – сказал он.
Рассвет окрашивал небо серым, когда Толстый Чарли садился на переднее сиденье седана миссис Хигглер.
– Хочешь спать? – спросила она.
– Не очень. Как-то странно себя чувствую.
– Куда тебя отвезти? Ко мне? В дом отца? В мотель?
– Не знаю.
Она завела мотор и рывком тронулась от обочины.
– Куда мы едем?
Миссис Хигглер не ответила, только с шумом отхлебнула из своей мегакружки. Но, помолчав несколько минут, все-таки снизошла:
– Может, то, что мы сегодня сделали, к лучшему, а может, и нет. Иногда семейные дела лучше улаживать внутри семьи. Взять хотя бы вас с братом… Вы слишком уж похожи. Поэтому, наверное, ссоритесь.
– Надо думать, в ваших краях употребляют слово «похожи» в каком-то особом смысле, подразумевая на самом деле «как небо и земля».
– Не строй тут из себя англичанина. Я знаю, что говорю. Вы с ним одного поля ягоды. Помню, твой отец говорил: «Каллианна, мои мальчишки глупее…» – впрочем, неважно, что именно он сказал. Смысл в том, что сказано было про вас обоих. – Туг ей в голову пришла какая-то мысль. – Ха! Когда ты отправился туда, где живут старые боги, ты отца там видел?
– Кажется, нет. Я бы запомнил.
Она кивнула, и остаток пути они ехали молча. Наконец она припарковала машину, и они вышли.
Флоридский рассвет разливался прохладой. Сады Успокоения словно бы сошли с киноэкрана: по земле стелился туман, смягчавший все очертания. Миссис Хигглер толкнула маленькую калитку, и они вошли на кладбище.
Закрывая свежую землю на могиле отца Толстого Чарли, кто-то уложил газон, и в изголовье красовалась металлическая табличка, к которой была приварена кованая ваза. Сейчас в ней покачивалась одинокая желтая роза.
– Господи, сжалься над грешником в этой могиле, – с чувством сказала миссис Хигглер. – Аминь, аминь, аминь. Аминь!
Оглянувшись по сторонам, Толстый Чарли заметил, что у них есть зрители: два красноголовых журавля, которых он видел, когда приезжал сюда в прошлый раз, покачивая головами, важно зашагали в их сторону, точно два аристократа, явившихся посетить заключенных.
– Кыш! – шикнула на них миссис Хигглер.
Птицы воззрились на нее без удивления, но не улетели. Одна резко опустила голову, а когда подняла, в клюве у нее билась ящерица. Глоток, встряска, и ящерица превратилась в горбик на шее у журавля.
Занялся рассветный хор: иволги и пересмешники радовались началу дня в дебрях за Садами Успокоения.
– Хорошо будет вернуться домой, – сказал Толстый Чарли. – Если повезет, Птица заставит его убраться до моего возвращения. Тогда все наладится. Я помирюсь с Рози.
В нем нарастал теплый оптимизм. День обещал стать хорошим.
В старых сказках Ананси живет в точности, как мы с вами, – в доме. Разумеется, он – жадный, сластолюбивый, хитрый и ужасный лжец. А еще он – добросердечный, удачливый и временами даже честный. Иногда он хороший, иногда дурной. Но одного в нем нет – злобы. Обычно слушатели на стороне Ананси. Это потому, что ему принадлежат все сказки. Их дал ему May на заре времен, отобрав у Тигра, и теперь Паук сплетает из них прекрасную паутину.
В сказках Ананси, конечно же, паук, но еще и человек. Не так трудно удержать в голове и то и другое разом. На это способен даже ребенок.
Сказки про Ананси рассказывают бабушки и тетушки на Западном побережье Африки и по всем островам Карибского бассейна, да что там, по всему свету. Его сказки нашли себе дорогу в детские книжки, и там большой улыбчивый Ананси играет веселые шутки со всеми-, кто попадается ему на пути. Беда в том, что бабушки, тетушки и авторы детских книжек кое-что опускают. Ведь есть сказки, которые совсем не подходят детям. Вот сказка, какую не найдешь в книжке для маленьких. Я называю ее.
Ананси и птица
Ананси не любил Птицу, потому что, когда Птице хотелось есть, она ела всякую всячину, в том числе пауков, к тому же Птица всегда была голодна.
Когда-то они были друзьями, но дружбе пришел конец.
Однажды, гуляя, Ананси увидел дыру в земле, и это натолкнуло его на каверзную мысль. Раскопав яму пошире, он положил на дно ветки, поджег их, потом опустил туда большой котел с водой и набросал в него кореньев и трав. А после стал бегать вокруг котла. Бегать и пританцовывать, бегать и Петь, и кричать:
– Как мне хорошо! Мне так хорошо!!! О-ля-ля, все мои боли прошли, никогда в распроклятой жизни мне не было так хорошо!!!
Птица услышала шум и спустилась с небес посмотреть, из-за чего такой гам.
– Чего ты распелся? Почему ты ведешь себя как помешанный, Ананси?
А Ананси поет:
– У меня болела шея, а теперь прошла. У меня были рези в желудке, а теперь их нет. У меня скрипели суставы, а теперь я гибок, как молодая пальма. Я гладкий, как Змей наутро после того, как сбросил старую кожу. Я счастливее всех и теперь стану совершенным, потому что знаю секрет, а никто больше его не знает.
– Какой секрет? – спрашивает Птица.
– Мой секрет, – говорит Ананси. – Любой отдаст мне то, что любит больше всего, отдаст мне самое, что у него есть, дорогое, лишь бы узнать мой секрет. Ура! Ура! Мне так хорошо!
Птица подлетает поближе, склоняет голову набок. Потом спрашивает:
– Можно мне узнать твой секрет?
Ананси смотрит на нее подозрительно и встает так, чтобы закрыть собой котел, который весело булькает в яме.
– Нет, пожалуй, – говорит он. – В конце концов, возможно, ничего не получится. Не забивай себе голову.
– Ну же, Ананси, – говорит Птица. – Знаю, мы не всегда были друзьями. Но послушай, поделись со мной своим секретом, и обещаю, больше ни одна птица не съест ни одного паука. Мы будем друзьями до конца времен.
Ананси скребет подбородок и качает головой.
– Это очень большой секрет, – говорит он, – ведь он делает людей снова молодыми, подвижными, а еще сластолюбивыми и избавляет от всяческой боли.
Тогда Птица охорашивается и говорит:
– Ах Ананси, ты же знаешь, что я всегда считала тебя очень представительным мужчиной. Почему бы нам не прилечь у дороги, и уверена, я заставлю тебя забыть про то, как ты не хотел рассказывать мне свой секрет.
Тогда они ложатся у обочины дороги и начинают ласкаться, смеяться и дурачиться, и когда Ананси получает свое, Птица говорит:
– И в чем же твой секрет, Ананси?
– Ну, я никому не собирался его рассказывать, но тебе – ладно, так и быть. Вон в той яме – травяная ванна. Смотри, я бросаю в нее вот эти коренья и вот эти травы. Любой, кто там полежит, будет жить вечно и никогда больше не испытает боли. Я немного в ней помок и теперь резв, как козлик. Но сомневаюсь, что позволю кому-то еще залезть в мою ванну.
А Птица бросает один только взгляд на бурлящую воду и одним прыжком соскальзывает в котел.
– Тут ужасно жарко, Ананси, – говорит она.