Галактионова Вера. На острове Буяне

   "А Витюшке в армию пускай не пишут пока. Не расстраивают. Пускай Витёк дослужит спокойно. Потом к могилке моей придёт, посидит возле меня, рядом, на солнышке. Возле меня, возле отца. И хорошо... Что ж теперь! Мне другой дороги никакой уже нету". И кивала, кивала, соглашаясь с собою: "Ничего. Не пропадут. А чем так жить!.."
   Она шелохнулась, чтобы уйти отсюда и больше ничего уже не слышать из плохого, что есть на этом свете. Как вдруг белоголовый мальчик лет двух, в душегрейке и в меховых ладных башмачках, выбежал в коридор из дальних комнат - и застыл. Он держал во рту грецкий орех, кругло обхватив его блестящими губами, и разглядывал Брониславу снизу во все глаза.
   Она кивнула и ему - всё с тою же покорной грустью: "Ничего, ничего..." Тогда мальчик кивнул ей тоже - охотно и весело. А потом вытащил орех изо рта, положил его в руку Брониславе и убежал. И Бронислава печально сунула тёплый, мокрый орех себе в рот.
   Она спохватилась тут же - "Дура! Ну - дура!!!" - и убрала орех в карман. Улыбаясь убежавшему мальчику долгой безрадостной улыбкой - "Ох, знал бы ты, какая тётка-то - дурища! Батюшки-светы..." - она сжимала тёплый орех в кармане с благодарностью.
   - Тем более! - не понимал Козин. - Зачем же хороших-то терять? Таких, как Зойка? Товароведша - это же не женщина, а целые закрома! Да такая женщина, она десятерых Шальиных прокормить может! При ней ты до гробовой доски мог спокойно сникерсами какать и мочиться пепси-колой. Чем не жизнь для русского художника? Мечта!
   - Она мне обещала баян купить, - хмуро вспомнил Кеша. - Зоянда пресловутая.
   - Зачем тебе баян?
   - Играть. "Глобус крутится, вертится". "И мелькают города и страны"... Не купила. Зоянда. Выпнула за порог.
   - Нет, всё равно: неосмотрительно ты поступил. Оставил Зойку одну, без пригляда. Её же любой свободный художник себе захватит, как идеальную стартовую площадку! Для творческого взлёта. Пока ты тут сидишь.
   - Да будь женщина хоть какая хорошая, а всё равно как-то... - крутился, томился и мучился Кеша, пытаясь выразиться поточнее. - Оскомина!.. Как-то вот оскомину набиваешь! И быстро, между прочим. Чем лучше женщина, тем быстрей - оскомина. Парадокс!
   - Ничего. Уговоришь. Чтобы ты - да не уговорил?!. И наплюй ты на её плешь. Не обращай внимания. В женщине главное - не голова. В женщине главное - совсем другое место: квартира. Городская! Ну какой из тебя сельский труженик?! Или из меня?!.. А этой своей, сожительнице местной, скажи...
   - Так она ж теперь как раз не сожительница. Это Зойка получается - сожительница. Ты, Козин, вникни только в страш-ш-шный парадокс, который приключился со мной! Если уж на ком и жениться надо было через Загс, то - на Зойке!!! Там - и стол, там - и дом. Вечный хлеб!.. Понимаешь, Козин, во что я вляпался с этой здешней женитьбой? Хрумкин припал к Зойкиному холодильнику, а я потерял личную жизнь! Он же надудится - и решительно не понимает разницы, как все мессианцы, между своим и чужим!
   В доме наступила полная, долгая тишина.
   - В моём доме ничего плохого про Хрумкина чтобы я не слышал! Никакого антисемитизма! - вскричал вдруг Козин, как ужаленный, и стукнул по столу вилкой. - Это пошло, в конце концов! Это дурной тон! У него же - связи железные в управлении, дурак!.. Или ты хочешь, чтобы передо мной все двери отечественной культуры оказались закрытыми напрочь?!
   - Извини, старик, - растерялся Кеша. - Пожалуйста, извини за Хрумкина. Ты же знаешь, мы с ним - друзьям... Ну, хочешь, я на коленях прощенья за Хрумкина у тебя попрошу? Да вот, стихотворение одно... Про царицу по фамилии Савская. Я его всё время Хрумкину читаю, старик! Он его ценит. И тебе около Пегаски читал, ты забыл просто!
   Кеша торопливо выбросил руку вперёд:
   - И часто плакал от испуга,
   Умом царицы ослеплён,
   Великолепный Соломон!!!
   - Вот, вот. Великолепный Соломон, - с нажимом повторил Козин. - То-то же. Хрумкин - человек с беспроигрышной родословной! Не ты, не я, а он - наш рулевой в искусстве. И нам, безвестным лапотникам, остаётся только бежать за его блок-флейтой, усердно петлять косым хрумкинским путём, понял? Или сидеть без всякого продвижения на буянской печке: законсервироваться, то есть, напрочь. Погибнуть заживо в своих нетях и весях.
   Кеша смотрел на Козина с ужасом:
   - Погибнуть?!. Так ты полагаешь, что Хрумкин может вытащить человека в сферы искусства даже из этой глухомани? Нет, старик, я же ничего не знал про его связи. Я этого пресловутого Хрумкина... Я лично - с собственной руки его редькой вскормил! Как младенца! Бескорыстно... А он мне доверял! И в пьяном виде кричал и бахвалился всячески, что его настоящая фамилия раньше Фрумкин была. И мой родной дед Егорша, он же всегда был с мессианцами в одном строю! Он же братьев по крови в революцию не щадил, зато с ними...
   - Погоди, Фрумкин, говоришь? - насторожился Козин.Он снял, не вставая с места, красную толстую книгу с полки, отодвинув кастрюлю, и стал листать на столе, рядом с тарелкой кильки.- Непонятно, но бодрит... - бормотал он.
   Брониславу клонило в сон. Она устала переступать с ноги на ногу и разулась. А потом уселась босиком, в коридорной полутьме, на низкий табурет для обуви, под полу рыжего полушубка. От него пахло теплом, домом и нафталином.
   - Фрумкин, Фрумкин... - листал страницы Козин. - Так. Революционер... Ссылка... Канск, Абакан... В Красноярске работал в губкоме... "Пробыв несколько дней в Екатеринбурге, я отправился в Москву". Погоди, а как он там оказался именно в дни расстрела царской семьи? А потом сразу стал заместителем наркома финансов?
   - Не врал, значит, беззубый гад, флейтист! - восхитился Кеша. - Что у него предок - революционный шишкарь был. Который их в Сибири бросил! То-то я гляжу - антиквариата у Хрумкина полно. Ты был в его квартире? Ты был?
   - Нет, но... Теперь - почту за честь! - выпалил Козин с готовностью. - Погоди, а у тебя-то фамилия... Что-то знакомое, как будто, я где-то встречал.
   - Ну, нас то Шалиными записывали, то Шальиными, - с неохотой отвечал Кеша. - Исетск - хоть и город, а невежества там хватает... Но я от этого дикого места на земле давно отмежевался. Неужели по мне не видно? Что я давно взлетел над своей средой!
   - А сегодня разве среда? - удивился Козин.
   - Суббота, - не сразу вспомнил Кеша. - Но я и над субботой взлетел.
   И снова Бронислава слышала сквозь дремоту шелест страниц. "Посижу ещё чуток, да и пойду, - подвигала Бронислава пальцами ног на чужом холодном половике. - Век доживать".
   - ...Точно! В убийстве царской семьи... - читал Козин. - Отряд красноармейцев, в который входили... Так, так, так. Ага! Егор Шалин!.. А не шестёркой ли он у хрумкинского деда был? А? У фрумкинского, то есть? Твой дед Егорша?
   - Да ты что? - вскричал Кеша, не веря своему счастью. - Дай глянуть. Не тот, наверняка - не тот... Нет, я знал, конечно. И Хрумкин мне навязчиво внушал. Но чтобы в книжке это же самое пропечатали! Невероятно...
   Потом наступила долгая, висячая тишина.
   - "И часто плакал от испуга", - сказал наконец Кеша.
   Козин молчал.
   - А у нас почему ни у кого в Исетске антиквариата нет? - требовательно спросил Кеша. - А у нас почему в кармане - вечно вошь на аркане, блоха на цепи?.. Если дед Егорша и Фрумкин общим делом занимались? Доходным? То - почему?!.
   - А я откуда знаю? - рассеянно ответил Козин. - ...Погоди. Значит, ваши с Хрумкиным легендарные деды...Бок-о-бок... Да, братцы. Измельчали вы. Оба.
   - Но-но! - вдруг заносчиво вскричал Кеша. - Что угодно ты можешь говорить обо мне лично, но про Хрумкина!.. Изволь извиниться. Сейчас же.
   - Да я... Извини, конечно. Я же - ничего! - растерялся Козин. - Он - славный парень, совсем простой. Ну что, на колени мне перед тобой встать? Да я... Я даже запомнил. То, что ему нравится. "И часто плакал от испуга..."
   - "Умом царицы ослеплён!" - поучал Козина Кеша.
   - "Великолепный Соломон!" - с готовностью подхватил Козин, рухнув на колени. - Извини ещё раз... Соломон! Соломон! Соломон!!!
   - Вот именно: Соломон. В моём присутствии - не позволю! Потому что Хрумкин для меня! И я - для него... Да, именно - я! Я!.. Ослеплён! Ослеплён! Ослеплён!!!
   На кухне повисла внезапная, но недолгая, тишина.
   - А ведь, хорошо, - медленно проговорил Козин, удивившись своим каким-то тихим мыслям.
   Кеша внимательно следил за козинским лицом.
   - Ты ей вот что скажи, своей очередной законной! - окончательно решил Козин. - Скажи: редактор из Шерстобитова на работу к себе позвал. Скажи: "Устроюсь - приеду за тобой". Ну и всякое такое: я же, мол, не могу жить, нигде не работая, там квартиру обещают!.. А сам - к Зойке. Только так можно распутать твой несуразный клубок... И - держись за Хрумкина, старик! Ты ему скормил Зойкин холодильник, а взамен получишь - творческую судьбу. Будешь скоро сидеть в самом высшем городском обществе! В качестве русского болвана. Они всегда одного или даже двоих таких с собой рядом сажают, для контраста... И меня отсюда вытащишь!
   - О-о-о! Замётано. Блестящий выход, - торжествовал Кеша. - Ты, старик, гений. Второй Хэм!.. Нет, ты - третий Бодлер. Ты... - просто четвёртый Фейхтвангер какой-то! И, если мне не изменяет память...
   - А она тебе - изменяет! - весело уточнил Козин. - И - часто!.. Ох, счастливчик ты, Викентий. Эх, как же я Хрумкина-то возле Пегаски прошляпил? Если бы я с ним вовремя скорешился, разве бы я сейчас в Буяне оказался... Да я пустяком буду доволен, крошечной рекомендацией. Я место в городе получу!!!
   - Короче, ты - пятый Эрих! - продолжал ликовать Кеша. - И даже пятая Мария одновременно. Вобщем, пятая Ремарк ты, короче.
   - Давай к Зойке. А там и я подъеду. Выпьем втроём, разок, другой, у Хрумкина. Расходы беру на себя... Ну? Вперёд! В большую, мировую культуру!
   - Ослеплён! Ослеплён! - жмурясь от счастья, махал Кеша руками. - Ух, как ослеплён, благодаря тебе, Козин!..
   - Не забыл, что надо сказать жене?
 
   Бронислава резко отёрла с лица дремоту, встала с табуретки и распахнула дверь во всю ширь.
   - А зачем мне говорить-то? Уж и так всё сказали! - вежливо крикнула она. - Про заговор ваш придуманый!
   Козин повернул к Брониславе длинное красивое лицо и смотрел ничего не выражающими белёсыми глазами. С его вилки на пол неслышно упала килька.
   - Непонятно, но... бодрит, - уставился он сначала на пальто, а потом - на её босые ноги.
   Кеша недовольно крякнул.
   - Да вы садитесь, - спохватился Козин, неловко поднимаясь со стула. - Я принесу тапочки.
   - Тапочек чужих мне не надо. Не люблю я чужие. Пальто снимать не буду. А сесть - сяду. И выпить - выпью! - согласилась Бронислава.
   Не глядя на Кешу, она тут же прошлёпала к столу.
   Козин открыл шкаф, достал мутную рюмку, поискал, чем протереть. Но не нашёл и налил так. Бронислава, не церемонясь, выпила. Рюмку поставила крепко.
   "И под кухней подпол не утепляли, и щели в полу - не заделывали, - подумала она про Козиных неодобрительно, поджимая ноги, покрасневшие от холода. - Немощные что ль? И как такие на земле только держатся? Одуванчиками прям живут".
   - Я тут про деда как раз рассказывал! - бодро начал Кеша, уводя глаза в сторону. - Про героя гражданской войны. Исключительно про деда Егоршу.
   - Это про плешивого что ль? - спросила Бронислава с усмешечкой.
   - Про него! - нашёлся Кеша. - Как ты догадалась? Он, между прочим, собственноручно шестьсот шестьдесят шесть человек белых на тот свет отправил! ...А уже отец мой, насильственно лишённый атеизма, дал зарок: выпить ровно шестьсот шестьдесят шесть бутылок водки. Не больше и не меньше. По бутылке - на помин души каждого, дедом Егоршей убиенного... Он, конечно, и больше бы их перебил, дед Егорша, если б золотишко с них, с белых, не стягивал. А он стягивал, так, по мелочи. Потому что для него главное было не золото, а идея! А потом скрывался. От наград... Не знал, чем наградят. Маленький был, дед Егорша, шустрый: ему затеряться в толпах - как нечего делать. Ну, и растерял всё. По толпам. По торгсинам. А потом нарисовался перед бабкой...
   Бронислава хотела было заговорить. Но Козин опередил её с большим проворством:
   - Так твой дед Егорша, вроде, на приисках золото мыл?! Ты же сам говорил. На приисках, а не на расстрелах. Так?
   - Он на золотых приисках его, конечно, помыл, - завздыхал и заворочился Кеша. - До блеска. Но недолго. Там же - холодно, мокро, тяжело. Драги одни кругом дрожат. А с помощью мессианца Карла Маркса дед Егорша понял внезапно: революция - это же самые доходные прииски! И главное, технология вся расписана. Они, профессиональные революционеры, кровью - пуды золота намывали!.. Реформаторы - полпудами, а революционеры - пудами. Ну, профессиональные - были другие, дед Егорша им только помогал, разумеется. Профессиональным... Революции, реформы - это же всё грабёж безостановочный мирных коренных народов. А главное - лёгкий, быстрый!.. Нет, Козин: революции с золотыми приисками даже не сравнить. Совсем другой масштаб обогащения! Главное - высоко идейный!.. Это мне Хрумкин всё подробно объяснял и к этому методу меня склонял. В бытовом смысле. Около холодильника. Когда закусывал с вырванным зубом.
   Козин грозно взглянул на Кешу - и тот поперхнулся.
   - Нет, про Хрумкина - либо хорошо, либо ничего. Я же с полным восторгом о нём, а не в укор! - стал оправдываться Кеша. - Ему играть даже удобнее так стало, когда во рту дыра. Свистучая такая дыра образовалась... В неё блок-флейту удобно вставлять. Она с вырванным зубом гораздо лучше во рту держаться стала. И на еде дыра в худшую сторону, старик, тоже не отразилась. "Мы с тобой, - пьяный Хрумкин возле холодильника мне говорил, - потомственные революционеры. И потому должны производить экспроприацию - везде и всегда! Где только можно, а особенно - где нельзя. В данном случае, из холодильника! Не будем же уподобляться всяким советским честным коммунистам и отворачиваться от материальных благ! Этот советский коммунизм совсем некстати оправославился..." И экспроприировал без зуба так, как другой со всеми зубами за год не наэкспроприирует. И ещё политически обосновывать всё успевал. Выполнял с блеском свою мессианскую роль, пока Зой...
   В доме наступила полная тишина.
   - Ну и когда ты ехать собрался? - спросила Бронислава Кешу. - И на какие шиши? На его, что ль?
   Кеша нахмурился на мгновенье, сосредоточился - и отвернулся от неё, говоря уже только Козину:
   - ...А вот уже отец мой - тот всю свою жизнь на поминки употребил. Тогда многие так делали: всех белых выперли и спокойно запили. Загуляли на просторе... Выпил, значит, мой отец ровно шестьсот шестьдесят шесть бутылок, - помянул то есть, всех до единого, геройским дедом Егоршей убиенных, - и пьяный в стельку умер. Справился с поставленной перед собой задачей! Представляешь? С помощью профсоюза, конечно... Мать на пекарне профсоюзом командовала, а он ей членские взносы помогал считать... Он меня, между прочим, пьяным заделал. А вот видишь, - Кеша, хвастаясь, постучал себя по темени, - на мне не сказалось. Парадокс!
   Козин согласно кивнул - и указал Брониславе на Кешу вилкой:
   - Нет, Кешка - он гений! "...И зачумлённого не принесёт плода"!
   Все снова помолчали.
   - А что? - заносчиво спросил Кеша. - Жестокое время было! Тогда никто никого не щадил. Не мы бы их, тогда бы - они нас! ...Если б какой-нибудь пресловутый беляк убил бы шестьсот шестьдесят шесть человек красных, и в их числе - моего деда Егоршу? Разве лучше было бы?! А?
   - Конечно, хуже! - с готовностью поддержал его Козин. - Тогда бы у беляка внуки дураками народились. А так...
   - Ну, это же козе понятно!
   - Викентий! Зачем ты опять про коз?!
   - Гадство! Про Хрумкина - нельзя, про коз - нельзя! - в конец расстроился Кеша. - А про кого мне - можно?
   - Про меня можно. И про план ваш городской, - громко сказала Бронислава, запахиваясь потуже. - Надо нам его втроём принять. Вместе. Небось, и я тут не лишняя - помогу, чем смогу. Проголосую прям щас, если что. Единогласно!
   - ...А здесь такая глушь, что и революций никаких не было! - вдруг сообщил ей Козин сокрушённо. - Представляете, что сторож в ДэКа мне про то время поведал? Да, сначала, говорит, приезжали какие-то, митинговали - называли буянских "господа мужики!" И сразу - в город поскорей. А потом прискакали другие - называли буянских "товарищи мужики!" И тоже - в город галопом. Всех в бедные записали, чтоб не связываться, на самоуправление всё здесь спихнули... А не запиши-ка? Когда каждый - с топором за поясом? А до города - путь тяжёлый. Никакого грейдера не было... Да, гиблое тут место, дорогие мои. Ой, гиблое! Практически недоступное для прогресса. А вы, Броня, как считаете?
   - Какие уж тут революции, в глухомани нашей? - отмахнулась Бронислава. - У нас и богатых-то сроду не было. Бедных, правда, тоже. А староста выборный - он себе больше других никогда не брал, говорят. Не положено это у нас было... Нет. Одним гуртом жили - всем всё поровну делили: разве среди своих бедные-богатые бывают? Жребий!.. Колхоз он колхоз сроду и был - мы к нему привыкшие, не ещё к чему.
   - Вот оно: община! Извечная коммуна! Первобытный коммунизм! - повернулся к ней восхищённый Козин. - Я всё понял. Идея коммунизма победила в России потому, что Россия была коммунистической изначально - и всегда! Только так она выживала по глухим местам.
   - А кого это она у нас победила? - не поверила ему Бронислава и фыркнула. - Никого она здесь не победила, идея эта. У нас как всё было, так и осталося. И всегда так будет... Баловство-то мы любое тут пересидим: хоть коммунизм, хоть демократию пизтнесменскую. Нам без разницы... А коммунизм этот - он и не наш, он заграничный был.
   - Почему же - заграничный? - с повышенным вниманием спросил Козин.
   - А всё, что без Бога, то и заграничное. Не наше значит, - косилась на Козина Бронислава. - Он, правда что, без Бога, коммунизм. С трупом только.
   - С трупом Ульянова!.. Или - с трупом Маркса?
   Однако Бронислава снова отмахнулась от Козина:
   - Да там их полно, трупов этих, и не один что-то не воскрес. Чем их только не натирают, а никто не воскрес - никто не вознёсся. Охота вам про пустое молоть. Сказала же вам: что без Бога - то заграничное. А что заграничное - то без Бога. И точка... Когда едешь-то? - снова спросила она у Кеши. - Давай вот здесь, при нём, при завклубе этом своём, решай. Раз на людях ты всё решать начал - на людях давай и закончим.
   Кеша в тот миг будто уснул с открытыми глазами и не шевелился.
   - Куда? - вдруг удивился Козин. - Это же трёп был!
   - Едешь, говорю, когда! - прикрикнула Бронислава на Кешу, теряя терпение.
   Тот очнулся. И начал сосредоточенно обводить пальцем клетчатый узор на чужой клеёнке.
   - Да я же к Козину на работу пришёл проситься! - вдруг возмутился Кеша. - Художником! А он говорит: штатной художественной единицы нет.
   - Завтра поедешь,- с нажимом сказала Бронислава. - А то автобуса десять дней потом не будет. До следующего тебе терпеть невмоготу, небось? Устанешь ещё ждать-то, чего доброго.
   - ...Так, работы же всё равно нет! Не берут! - возмутился Кеша.
   И закричал, ударяя себя в грудь кулаком:
   - А без работы я кто? Дармоед? Я, художник, поэт и всё такое, для зятя какого-то пресловутого - вообще, оказывается, недочеловек! Руку здороваться тяну, а он мимо глядит. Бездар-р-рность!.. А эта дочь твоя? Глазами всего изъела, как каустическая сода. У тебя, между прочим, дочь - фашисткой выросла. Я, между прочим, тоже слыхал кое-что. Ночью!.. Это не дочь у неё, Козин, а дойч какая-то! Натуральная дойч!
   Бронислава побледнела и встала было со стула. Однако взяла себя в руки.
   - Фашистка! Фашистка - дойч твоя! - кричал ей Кеша.
   - Дочь - не трогай. Ты мне её под законы-то под мексиканские не подводи!.. Не при чём она. И про зятя - чтоб я больше слова плохого не слыхала. А работа везде есть. Скажи только, искать её надо.
   - Нет, на птичник, что ли, мне идти?! - взвился Кеша, налил только себе и выпил махом. - С моим легендарным происхождением? Хрумкина смешить.
   Потом пожаловался Козину:
   - Представляешь, куда она меня пристроить хотела? Дерьмо куриное выметать. Нет, ты представляешь, Козин?! Безобр-р-разие. Я - и дерьмо. Парадокс!
   - А на птичнике что - не люди работают? - удивилась Бронислава. - Не хуже тебя, небось. Может, и получше. Лучше метлой дерьмо-то мести, чем языком ты его метёшь.
   Кеша только презрительно хмыкнул.
   - Ну, ты к этой работе непривычный, - миролюбиво заключила Бронислава, - Поезжай. От меня, плохой. В городе ещё раз поживи. У этой. У хорошей-то своей. На гостиницу денег не дам. У Зои богатой и остановишься. Накормленный будешь, в тепле. Постирать есть кому. А на работу устроишься, квартиру частную снимешь - напишешь, я к тебе приеду. Не брошу! Ты только напиши. Я тебя где хочешь найду! - с весёлой угрозой закончила Бронислава. - Или меня, старуху, в город не повезёшь, постесняешься? Там ведь все расфуфыренные. Ну так я, Кеш, в парикмахерскую городскую схожу. Кудрей полно навью. И румяна там в магазине - всем кряду небось отвешивают. Хоть килограммами... Ох, умора.
   Козин недовольно рассмеялся.
   - Ты извини, я уведу твою жену на минутку, - вяло взяв Брониславу под руку, сказал он.
   - Уводи! - махнул рукой Кеша и стал наливать себе из бутылки. - Я разрешаю! Уводи, по ходу жизни, в светлое будущее! Оно ей одной наперёд известно... Что примечательно, буянское светлое прошлое неотличимо от буянского светлого будущего. А будущее - от прошлого. Никакого движения вперёд, к мировой катастрофе! Поразительное душевное спокойствие. Практически, непробиваемое.
   - Идёмте, Броня.
   - ...Не могу же я, в самом деле, работать на птичнике! - приходя в себя и капризничая, кричал Кеша им вслед. - Особенно - теперь! Птичник отпадает полностью. С чистки куриного дерьма начинать свой трудовой путь в вашем дремучем Буяне?!. Ха-ха-ха! Гребите сами это добро. Ха-ха-ха! Благодарю за оказанное высокое доверие... Ха. Ха. И ещё раз - ха!..
 
   Козин завёл Брониславу в тесную боковую комнатёнку, усадил на диван, отодвинув в сторону несвежую простыню. Сел рядом, близко. И положил руку ей на плечо:
   - А пальто в гостях ты никогда не снимаешь? Так и ходишь в нём, босиком?
   - Ничего. Не лето красное у вас, - запахнулась она потуже и поджала губы. - А ноги потерпят. На коврике на вашем.
   - Ты молодо выглядишь. Вон какая... крепкая, - осторожно сжал он её плечо и сразу отпустил.
   Бронислава посмотрела в линялые козинские глаза. Ей стало неприятно оттого, что она ему нравится. И тогда она принялась внимательно оглядывать обои. Они были яркие - в оранжевых хвостатых петухах с раскрытыми клювами и в огромных красных маках, с жёлтыми и зелёными листьями.
   - Тебе нравится здесь? - спросил Козин.
   - Ничего сидим. Как у хохлушки под подолом, - сдержанно похвалила Бронислава обои.
   Козин прокашлялся.
   - Я Кешку Шальина давно знаю. Он там, в городе, около нашей пивной, на углу, всё время околачивался - около Пегаски. Всё правильно: от него лучше избавиться... Ты когда дома одна бываешь? Если тебе станет скучно, то я...
   - А ты там, около пивной, кого делал? - засмеялась Бронислава. - Порядки, что ль, на углу наводил?
   - Хм, нет, конечно... Просто - была молодость, видишь ли. И потом... около этой пивной всегда собирались вольномыслящие поэты! Потом заваливались туда... Она же рядом с филармонией - Пегаска. И от Союза художников недалеко, от института культуры... Глупая молодость. Погоня за жизненными впечатлениями. Страстная погоня, Броня!
   - Может, и у него погоня была.
   - Что ты... Он же алкаш. Опустившийся человек. Он бездарен.
   - А ты нет, что ли?- усмехнулась она. - А сам-то полгода назад какой обтёрханный к нам приехал? Забыл? Только здесь, на буянских харчах, и выправился.
   - Ну уж извини! - обиделся Козин и убрал руку с её плеча. - Во-первых, я всегда знаю, где надо остановиться. И когда надо сказать себе "нет". А во-вторых, что касается моего собственного таланта...
   Он деловито пошарил на тумбочке среди бумаг, вытянул исписанный листок и, с сомнением взглянув на Брониславу, сказал:
   - Слушай. Из последнего:
   "Распляшется бешеный ветер,
   Закружат скупые снега,
   Застонут промёрзшие ветви
   И замертво рухнут к ногам!"...
   Козин помолчал немного, словно ещё слышал отголоски своего чтения.
   - Вот где поэзия! - расчувствовавшись, наконец сказал он.
   - Да, жалко... - рассеянно отозвалась Бронислава.
   - Кого? - не понял Козин.
   - Да что ветки-то отпадут. У Кеши тоже про такое есть, он мне один раз ночью читал. Только у него про яблоки. И тоже - жалко, прям сил нет. Яблоки там у него кто-то крупно нарезал. Напополам. И все их - повыкидывал... Про яблоки мне даже жальче. Выкидывать-то зачем? Их посушить можно.
   Козин уставился на неё. Потом сказал назидательно:
   - В поэзии бродят высшие смыслы, Броня! Не практические... Да, бродят.
   - И правда что, лучше бы на вино они перебродили. Яблоки эти... Смыслы, конечно, смыслами. А когда в них, в смыслах, добро портится да рушится всё кругом - хоть как: неприятно. Не люблю я, когда про порченое пишут. Что не люблю, то не люблю.
   Козин рассердился. Но тут же заговорил сочувственно:
   - Милая женщина, если б вы знали, с кем вы связались... А знаете, на кого вы сейчас похожи? Вот так, в полупрофиль? В полутени? Видели вы когда-нибудь Венеру Боттичелли? Смотрите же! Вот репродукция! - широким жестом он показал на магазинную картину, висящую над тумбочкой на кривом гвозде. - Сколько прелести в её совершенной наготе!
   - А вот это ты брось давай. И даже мне не начинай! - решительно перебила его Бронислава. - А то у меня рука - тяжёлая... Я на свою мать похожа. На Парасковью Ивановну, царство ей небесное. А не на этих. На всяких. Которых без трусов рисуют.