Галактионова Вера. На острове Буяне

   Он замедлял шаги, что-то соображая. Потом свирепо оглядел Брониславу. И ничего ей не ответил.
   - Чужих, чужих... А я тут при чём?!. - озлился он через минуту. - Хм, скрытая пугачёвщина. И поголовная разинщина. Впрочем, ты не поймёшь.
   Бронислава растерялась, не зная, в чём же она виновата.
   - Так это - ранешные люди жгли! - догадалась она, как его успокоить. - А при Советах-то уж такого не было! К нам и не лез никто - при Советах... Один, правда, председатель был присланый. Давно. Аж полгода у нас, гляди-ка, проработал... Пока его Нечай графином не убил.
   Кеша сплюнул в сторону. Он не спрашивал больше ни о чём. Лицо его потемнело до чугунного цвета. И смотрел он теперь прямо перед собою, вышагивая особняком.
   На всякий случай Бронислава вытянула руку из-под его локтя:
   - Ох, прохлаждаюся...
   Теперь она шла рядом тоже как посторонняя. А он не замечал этого вовсе. "Вот тебе и детали все, - удручённо вспомнила она разверстый часовой механизм, который чинил когда-то Кочкин на кухонном столе. - Детали-то - все, а шестерёнки - разные. Зубцы друг дружку не цепляют. Не совпадают зубцы, хоть тресни!.. Я ему про Ерёму, а он мне всё - про Фому. И ходу от этого нет никакого разговору нашему. И у всех кругом - ходики да ходики, а у нас с ним что-то одни неходики только получаются: вот чего!"
   Вдруг перед мостом Кеша остановился, будто вкопанный.
   - Кеш! - обеспокоилась Бронислава. - Чтой-то ты как рыбьей костью прям подавился? Как парализованный статуй ты сделался... Кеш! Да что такое-то?
   Но тень мрачного изумления не сходила с напряжённого его лица.
   - ...Там, - только и вымолвил он, не шевелясь.
   На краю оврага, в заснеженном бурьяне, стоял заржавевший остов грузовой машины без колёс - с разобранным кузовом, но с целой кабиной без стёкол. Однако мотор её надсадно гудел, словно машина поднималась в гору. Было слышно, как переключаются скорости. Машина без колёс загазовала с воем! И Бронислава рассмеялась.
   - Айда, - сказала она. - В ней Миня дурачок каждый день сидит. Играет он так! С детства мало говорит, а зато урчит точь-в-точь как машина, и не отличишь. Катается он! В машине в этой в своей. Здоровенный мужик, а, видишь... Ну, умора.
   - Слушай! Тут нет другой дороги? - пришёл в себя Кеша.
   - А это - аж по той улице обходить!
   - Пойдём по той, - резко повернул Кеша.
   - И на кой ляд?.. Миня-то - он же добрый! - догоняла его Бронислава.
   - Откуда я знаю, что у него на уме? У вашего доброго? Меня уже одна ваша добрая чуть прикладом в гостинице не долбанула, - сердился и отмахивался Кеша, убыстряя шаги. - У них же интуиция как у зверей, у всяких неполноценных. Это с вами он - ничего, а чужого... Шандарахнет, по своей доброте, монтировкой. Или запчастью какой ржавой. Устроит парадокс, с последующей реанимацией. По ходу жизни... У меня один кореш был. Добрый тоже, кстати. А в психбольнице отлежал - и стал людей наказывать. За неправильный ход мыслей!.. Мысли там научился читать, представляешь? Его гипнозом перелечили. И он от гипнотизёра приёмов нечаянно нахватался: передозировка в него перешла. Прочитал одну мою мысль - до сих пор на башке шрам, - почесал Кеша под шапкой.
   - А что за мысль у тебя там раньше была? - показала Бронислава пальцем на его шапку. - В подсознании?
   - Да так. Обыкновенная. Подумал, как его с диагнозом выписали: и к чему теперь этому шизофренику - нормальная жена?.. Ну, она учительница была. У неё специальность такая: учить. И вот она его учила - день и ночь: круглосуточно. Не останавливалась. Его уже в психушку везут, а она за скорой помощью по дороге бежит и вдогонку ещё его учит, сквозь железную дверь, с вытаращенными глазами. Не успевает изложить всё как следует, до конца. Специальность у неё такая - воспитывать. Призвание.
   Он прошёл ещё несколько шагов, перебирая прошлое.
   - И как это люди на училках женятся? - строго спросил он Брониславу. - Можешь ты мне объяснить?
   Она засмеялась и пожала плечами.
   - Всю жизнь потом в учениках живут! - поражался Кеша. - Или - на медичках?!. Медичка - ещё хуже: она же в любое время тебя нужным препаратом отравит безошибочно, как специалист! По науке. Один неверный шаг с твоей стороны - и ты на том свете... Нет, никогда не подвергал себя такому возмездию. В вопросах женитьбы я вообще очень разборчив. По ходу жизни... А училка мне потом вот эту шапку шизофреникову насовсем подарила. На память. "На! - говорит. - И сгинь! С меня одного дурака достаточно". Я же, совершенно неотразимый, к ним жить пришёл, потому что у меня в ту зиму шапки не было. Нарисовался - хрен сотрёшь!.. Она глаз на меня, между прочим, сразу положила. Только разозлилась, что я её надежды на кухне не оправдал. Думала, я настойку левзеи выпить не догадаюсь. Из домашней аптечки. Рассвирепела до безобразия... А сама, между прочим, кокетничала после уроков как бешеная! Вращала передо мной своими глазными яблоками - просто напропалую. Причём обоими. Особенно за ужином... Но ты же меня знаешь!
   - Пришли, - дёрнула его за рукав Бронислава. - Стой.
   Кеша с недоумением принялся читать вывеску на бревенчатом доме, длинном, будто казарма.
   - Как у вас, в Буяне, загсы... - близко! - поразился он, мрачнея. Однако на крыльцо шагнул уверенно.
 
   Они попали сначала в тёмный длинный коридор с певучими прогибающимися половицами и долго шли, как слепые: держась друг за друга. И поворачивали в кромешной тьме дважды или трижды. Наконец Бронислава и Кеша нащупали дверь, обитую дерматином.
   В Загсе никого не было. Только заведующая стояла на столе и прилаживала над окошком гардины с новыми негнущимися шторами. Бронислава заглянула сначала, а потом шепнула Кеше через плечо, в темноту коридора:
   - Ч-ш-ш, тут постой. Я одна пока... Уйди только с этой половицы - скрипит.
   Зайцева обернулась, не опуская рук:
   - Бронь? Ты что ль? С кем ты там толчёшься?
   - Да вот, говорю: ну и Анна Павловна, красоту наводит. Весёленький матерьяльчик, это почём такой? У нас выкидывали? Прям весёленький.
   - Слышь, ты убери-ка мне с окошка "Ваньку мокрого", а то ведь точно занавеской поломаю...
   Бронислава перетащила тяжёлый горшок с цветком на стол.
   Полюбовавшись шторами, Зайцева сказала:
   - Всё! - и тяжело спрыгнула со стола.
   - Гляди, как он у тебя хорошо растёт, - кивнула Бронислава на разросшийся огромный куст, усыпанный сплошь алыми мелкими цветками.
   - Не скажи! - посуровела Зайцева. - Совсем доходил. Думала: не жилец. Домой брала да водой, которой мясо мыла, поливала. Дух от земли, правда, тяжёлый шёл. Зато смотри, как окреп: пальцем ткни - брызнет. А бутончиков-то видишь сколько набил? Цветёт всю зиму без роздыху.
   - Тебе смородины кручёной, Нюр, надо? Я много накрутила. А вчера банку достала да про тебя вспомнила. Думаю, Анна Павловна сегодня совсем без смородины сидит.
   - Ох, не говори. У кого огороды в низине, смородина прям совсем не уродила. Вода-то в этом году когда сошла... Ну, оно ведь с трёх сторон - Обь. Считай, полуостров. А раньше, говорят, вовсе остров был, - завздыхала Зайцева. - Как же тут низины не зальёт? При половодье-то при большом?
   - Поздно, ой - поздно, Нюр, вода спала! А меня, прям с весны самой, мужик один всё сватал...
   Зайцева непонимающе заморгала светлыми ресницами.
   - Я на базаре ведро чёрной брала, - сказала она наконец. - Вареньем переварила... А кручёной - нету.
   - Ну я тебе пару банок дам. Заходи.
   - И что за мужик?
   - Да ты не знаешь. Он в каждом письме сватал, а я не соглашалася. Думаю, кто их, городских, знает, - отщипнула Бронислава с "Ваньки мокрого" пожелтевший листок, заботливо отыскав его у самых корней. - У нас и моды-то здесь такой нету, не за здешних выходить. За озёркинских ещё - так-сяк, а уж за шерстобитовских - нет. Не говоря про городских... Ну вот он щас ко мне приехал.
   - Батюшки! - взмахнула руками Зайцева.
   - Он уж на работу устраивается. В редакцию. У нас работать будет, - похвалилась Бронислава со скромностью. - Обещали ему.
   - Ну?!! - не поверила Зайцева.
   - Ага. Говорит: айда распишемся, на этой работе нельзя не по закону жить.
   - А ты что?
   - А что я? Думаю, вот: с Анной Павловной посоветоваться надо. Она законы знает... Прям не знаю, расписываться что ль? Или погодить? Всю голову себе изломала. И вдоль - и поперёк.
   Зайцева подпёрла веснушчатую щёку рукой, строго сдвинула густо накрашенные брови:
   - Ну он тебе-то как? Самой-то?
   Бронислава вздохнула, потупила глаза. Потом выискала привядший крохотный цветок. И сорвала прилежно, неторопливо:
   - ...Нравится, Нюр. Что нравится - то нравится.
   - Ну а кого же тогда советоваться? Город из-за тебя, гляди-ка, бросил!
   - Он тут, в коридоре ждёт.
   - А-а-а! - в изумлении открыв рот, Зайцева тут же зажала его ладонью и стала опасливо поглядывать на дверь сквозь цветущий куст.
   - А я ему говорю: как щас Анна Павловна скажет. Я что думаю? - зашептала Бронислава, пригибаясь к столу. - В один день, думаю, расписаться-то лучше - без шума. Правильно? Потихоньку.
   Зайцева отряхнула извёстку с кофты, поправила жёлтые кудри над чёрными бровями и немного подумала.
   - Зови! - хлопнула она ладонью по столу.
   Но дверь распахнулась тут же, до всякого приглашенья.
   - Что, лампочку ввернуть нельзя, в преддверии семейной жизни?! -- сердито сощурился Кеша на свету. - Загс называется... Тоже мне, ботаники. Держат людей как в погребе! Без всякого фотосинтеза, проклятье... Тут, в вашем коридоре, самый цветущий жених поблекнет. По ходу жизни... Вот, дер-р-ревня. Пока не подскажешь...
   Зайцева сначала широко раскрыла глаза - а потом отрезала:
   - Там у нас - женихи временные. А постоянный - вот он, раскудрявый наш: "Ванька мокрый". Весь на свету. Нам этот - главней. А всякие залётные перебьются. За пять минут не облезут... Облезлые тем более, - прибавила она с вызовом.
   - Какие пять минут?! - взвился Кеша. - Я, образованный человек, поэт, художник, должен битый час торчать в темноте чиновничьих лабиринтов!.. Проклятье. Другой бы художник, между прочим, давно сбежал. Из вашей тьмы веков. Если бы дверь, конечно, нашёл... Особенно, если бы магазин рядом был.
   Зайцева между тем придвинула к нему бумаги.
   - Ну, шутник, - неодобрительно сказала она про Кешу. И задумчиво заметила, разглядывая его с ног до макушки. - Ладно. Пускай пошутит. Напоследок. Минут пятнадцать ему осталось. Ты шути, шути.
   - Какие тут шутки? - обиделся Кеша. - Западня у вас, а не коридор. Без окошек, без дверей. Загс сконструирован по принципу мышеловки! Выскочить невозможно... Впрочем, вам не понять.
   Бумаги он решил заполнять сам. И долго с оторопью смотрел в паспорт Брониславы.
   - Старая, что ж теперь! - весело сказала Бронислава, стоя за его спиной. - Ничего. Не намного... Ты, вообще-то, старей выглядишь.
   - Уж это точно: не больно-то раскрасавец. А она у нас - ягодка опять, между прочим! - со смехом поддержала Брониславу Зайцева.
   Но Кеша от "ягодки" не развеселился. Он писал всё медленней, хмуро выводя полупечатные буквы. В кабинет, между тем, вошёл, пригибаясь, огромный старик - в новых негнущихся валенках и в новой чёрной спецовке. Фёдор Фёдорыч, бывший конюх, был теперь здесь истопник и сторож, и четыре дня назад получил со склада всё ненадёванное.
   - Доброго здоровьица, - степенно поклонился он Брониславе, коротко глянув из-под всклокоченного чуба. Пегие с сединой, волосы его дыбились своевольно и жёстко, высокие скулы были обветренными и шершавыми, а узкие глаза - насторожёнными, как у лесного чуткого зверя: они горели уверенным, беспощадным светом.
   - И вам не хворать, - поклонилась ему Бронислава.
   - Витёк чего пишет? - сдержанно спросил старик из-под потолка, оглаживая бороду, торчащую во все стороны подобием сухого терновника.
   - Пишет, служит.
   - Поклон ему от меня черкни. Мол, Фёдор Фёдорыч стараться наказывал, - распорядился старик со своей высоты. - Отпиши: буянские завсегда веселей всех команды исполняют - и завсегда в живых остаются! Запоминай, дочка. Помереть, отпиши, никогда не торопись! Потому: помереть - дело не хитрое, и мы к нему - не способные. А ты всех победи, да без царапины сам останься - вот где ты молодец умный выйдешь! Молодец-удалец. Да... Буянские - мы все с пелёнков так приученые. Вот то-то и оно. У нас больно пьющих-то нету и сроду не было. И мы из-за этого всегда в силе! И в силе, и при ружьях, и в полном весёлом уме... Отпиши, дочка, в точности: не забудь.
   От диктовки старика Кеша морщился, резко вздыхал, и ручка его то и дело зависала над казёнными бумагами в воздухе, будто в недоумении.
   - Отпиши! - вдохновлялся старик всё больше. - Пускай враг помирает, тудыт его растудыт! Потому: вражье это дело - помирать, а - не наше! Епонец ли, китаец - нам разницы нету: любой пускай наскочит! И мы его тут грамотно упокоим. Немца кто от Курска поворотил? Отпиши: буянские. Пока цельный полк наших не пригнали!.. А без нас бы - кого?..
   Фёдор Фёдорыч махнул рукой и стал сидеть без дела на стуле, под картиной, оглаживая свою жёсткую, разветвлённую бороду с важностью.
   - Видала ты нашу картинку? - заскучав, спросила Зайцева Брониславу.
   И указала пальцем:
   - Вон она висит. Художник, который все колдобины здесь срисовал, лет десять назад приезжал, - помнишь что ль? Тоже - художником работал, как твой... Ему дядя Федя про молодость рассказывал. И вон, гляди-ка, как он его молодого раскрасил, дядю Федю нашего. Протянул.
   Зайцева, Бронислава и полуобернувшийся старик полюбовались на картину вместе. Там исполинский дядя Федя, устремившийся с Буянной горы вниз, рвал на себе белую рубаху. А две дюжины мелких румяных бабёнок в цветных полушалках сдерживали неистовый его порыв - висли на руках гроздьями, болтая в синем небе ногами, и не доставали щегольскими красными сапожками оттаявшей земли.
   - "Буйство Фёдора по весне"! - с гордостью огласила Зайцева название картины. - Говорят, такая же в музее где-то прибитая есть. Только там вместо баб у дяди Феди на руках хомуты висят. "Фёдор с хомутами" называется. Не помнишь, в каком музее-то, дядь Федь, ты на стенку прибитый висишь?
   - В Сквык-твык-каре, вроде? Забыл я... Это что! Если б он про Халхин-Гол нарисовал! Я ведь ему про Халхин-Гол толковал, а он... Про это у нас и Миня дурачок наваракает... Чугунок-то с картошкой ставить на плиту, иль погодить? - спросил старик у Зайцевой. - А то у нас, на Халхин-Голе, разведёшь, бывало, в ямке костерок, а большой - нельзя: степища!..
   - Погоди, дядь Федь, - отмахнулась от него Зайцева, потому что Кеша кончил писать и сидел теперь, заносчиво отвернувшись от Фёдор Фёдорыча и нервно качая ногой.
   - ...Твой что ль? - спросил старик Брониславу, глянув на Кешу мимолётно и хмуро, из-под низких лохматых бровей. - Ишь. Барбос.
   - Нет ещё! - улыбнулась она Фёдор Фёдорычу. - Ничей пока что. Не занятый.
   Кеша по-прежнему не обращал на старика своего внимания. Только ещё выше вздёрнул подбородок и поправил кривой узел галстука.
   Покашляв для солидности, Зайцева сверила написанное с паспортами. Потом в мгновение ока достала из ящика стола четырёхугольную печать, дохнула на неё - и вдавила в Кешин паспорт с недюжинной силой.
   - Как?!. - вскричал потрясённый Кеша. Он пристал со стула. - А месяц думать?!!
   Но строгое покашливание Зайцевой заставило его сесть снова.
   - Вы сюда думать ехали - или жениться? - постучала она по столу кулаком. - Тут вам - учреждение, между прочим! До сорока лет он в городе не надумался, видите ли. Во всех удобствах в своих.
   Зайцева прицелилась - и хладнокровно шлёпнула печать в паспорт Брониславы.
   - Ну, жениться!.. Приехал! Жениться! По ходу жизни! - взбеленился вдруг Кеша. - Как вы могли предположить... И возмутительно! Просто возмутительно... Я что, не понимаю? Это же солидней: женатый человек и всё такое! Есть жена, дом... Это вам - не кент какой-нибудь с улицы!.. Но у меня же чистый документ был! Без штампов!.. Всего месяц. Был. Чистый...
   Фёдор Фёдорыч слушал, почёсывал то одну, то другую ногу, натёртую жёстким краем неразносившегося валенка, и бормотал что-то себе под нос, неодобрительно косясь на Кешу. Впрочем, долетало временами и нечто внятное:
   - Хох ты, какой! Барбос... Фу ты, ну ты... Женишок!.. Женишок. С вершок. Выбил хреном потолок.
   Кеша схватил свой паспорт со стола и принялся изучать печать как следует.
   - ...Жирная какая-то! - сказал он с отвращением.
   - Что-о? Не нравится?! - грозно удивилась Зайцева.
   - Да нет, нравится, конечно. Нравится... Только печати у вас тут... слишком жирные! - упорствовал он. - Разве можно порядочным людям такие штампы всобачивать?! Был новый паспорт, а теперь - печать, чуть не насквозь. Зарегистрировали, называется. Прямо навылет.
   И Фёдор Фёдорыч рассудительно заметил, сидя под картиной и расправляя усы:
   - То-то. У нас места строгие, тудыт-растудыт. У нас не забалуешь.
   А потом повторил гораздо громче, нарочно для Брониславы:
   - Ничего, дочка. У нас - не забалует! Мы ведь там, на Халхин-Голе... Воткнул, я помню, в него штык! А он - верещит, как заяц! Как заяц, верещит.
   Фёдор Фёдорыч, воодушевившись снова, тут же встал во весь свой исполинский рост, мотнул под потолком косматой головой. И сначала показал, как он воткнул штык в поверженного наземь врага, с полного большого и аккуратного замаха. А потом поверещал тоненько, - "и-и-и!" - изображая японца и щурясь для сходства.
   - Ой, дядь Федь, иди картошку вари, - отправила старика Зайцева, затыкая уши.
   И пожаловалась Брониславе:
   - Я этого японца слышать не могу! Мне от него прям каждый день в груди тошнёхонько.
   Старик неохотно двинулся к двери в негнущихся своих валенках.
   - Какая ты старшина выросла, Нютка, - ворчал он на ходу и косился на Зайцеву. - Хох! Тебя на передовую - ты всех супостатов, Нютка, щас построишь по ранжиру и веником угонишь до самой границы. Дай тебе волю - две возьмёшь... Ты бы лучше теперешних генералов, Нютка, поучила! А то они нынче: не рыба, не мясо - во рту мухи пасутся, тудыт-растудыт.
   - Всё. Поздравляю. Особенно вас. Супруг! - сказала Зайцева Кеше, не пожав его протянутой руки.
   Помедлив, он сунул паспорт в карман и вышел вслед за стариком, независимо приподняв правое плечо.
   - ...Не Сквык-твык-кар - Хантыйск-Мансийск! - раскатисто доносилось в приоткрывшуюся дверь из дальних глубин тёмного коридора. - А кто поворот войне сделал? Вот то-то и оно: богатыри - не вы! Тудыт-растудыт...
   И оглушительный грохот уроненной стариком печной заслонки сошёл сначала на пляшущее дребезжанье, а потом - на долгий звон, который затих, наконец, под грозный стариковский окрик:
   - Куда из рук скачешь? Распрыгалась, дурында. Стоять! Смирно!..
   Зайцева всё это время с жалостью смотрела на притихшую Брониславу, сидящую по ту сторону куста. Но едва Нюронька открыла рот для прямого и беспощадного разговора, как Бронислава встрепенулась:
   - У Фёдор Фёдорыча бок-то у коровы - хорошо зажил что ль? - озабоченно спросила она.
   - ...У Вислы? Давно уж зажил, - не сразу откликнулась Зайцева и принялась убирать бумаги в шкаф. - Этот, бык-то у них, Одер, ещё в августе её рогом пропорол. Вислу... Ну, его, видишь, Хасан напугал. Кинулся, как дурак, залаял. Не на цепи был. Одер и понёс. С места да в карьер. А Висла как раз в стойле сено жевала. Ну и шарахнулась. На одеров рог прям... Я так от дяди Феди слыхала. А другие говорят: Одер, вроде, Хасана лягнул, а Хасан и не виноватый на солнышке лежал. Потом уж залаял. Не знаю... Дяди Федина сношонка всё креолином мазала, рану вислину. Чтоб мухи не наплевали.
   - А я когда узнала, так я за Вислу переживала! Прям страх, - торопливо засокрушалась Бронислава. - Ой, Нюр. Жалко её было, никаких слов нету. Корова-то - ведерница!.. Креолином, говоришь? Не марганцовкой? Вот, помогло, значит.
   - Быстро, Бронь, помогло. Только молоко с месяц креолином пахло. Хасану его выливали... Она уж стеленая ходит, Висла! Доить бросили.
   Зайцева запирала теперь ящики и створки шкафа, часто пощёлкивая жёлтым ключом.
   - Ну? - удивилась Бронислава, неотрывно следя за её веснушчатыми проворными руками. - Рано как... А Одер что ль Вислу покрыл? Или в стаде она огулялась?
   - Он.
   - Гляди-ка, подпустила она его, - удивилась Бронислава. - После этого... Простила, значит. Одера-то. Висла.
   - А куда ей деваться, в одном дворе? - снова уселась за стол Зайцева. - На развод, что ль, с Одером подавать?
   - Ой, точно, Нюр! - поспешно согласилась Бронислава и покивала сочувственно. - Им, коровам, так! Им нелюбо - да смейся.
   Зайцева сосредоточилась и сдвинула брови, во второй раз настроившись высказать Брониславе всю свою правду - про такое замужество. Но Бронислава и тут опередила её с ловкостью:
   - Он как, Фёдор Фёдорыч, вислиного телёнка-то назовёт? Придумал что ль?
   - Ну... - кивнула Зайцева и сбилась с основной мысли. - Придумал. Если тёлку - Эльбой.
   - А бычка? - ещё больше оживилась Бронислава.
   - Бычка? ...Прут, вроде, - нахмурилась Зайцева.
   Они помолчали.
   - ...А я гляжу: чтой-то Хасан у них всё на цепи да на цепи? А это значит, после того случая, - поняла Бронислава.
   - После того. Не спускают они теперь Хасана. Разве только на ночь. Доверие он у Фёдор Фёдорыча потерял.
   - А-а-а... А свинья-то пятнистая, здоровая у них ходит?..
   - Свинья - Шпрея.
   Они помолчали снова.
   - Ну ты, Броньк, и нашла, - не выдержала и посочувствовала всё же Зайцева. - В мужья-то себе. Одет как стрекулист. А уж купоросный!.. У нас хоть мужики как мужики. И спокойные - и при силе. А этот... Судорга и судорга. Нет, на лицо он, конечно, ничего. На артиста какого-то похожий. А так... уж больно городской. Ручки-то - слабенькие, коротенькие. Брюшко-то - вислое... Прям кенгуру.
   - Хватит вам! - вдруг решительно остановила её Бронислава. И, промахнувшись, вместо отжившего цветка оборвала хороший. - То барбос, то кенгуру. Заладили!.. Пускай кенгуру, зато моё!!!
   - Ну ты приходи, Нюр. За смородиной, - тут же сменила она тон на самый скучный. - Сумку только большую возьми. Чтоб две банки встало.
   - Да ладно! - вздохнула Зайцева, перетаскивая "Ваньку мокрого" на подоконник, подальше от Брониславы. - Чего уж - две. Если б ты за нашего, за путёвого выходила. А за такого-то... и одной банки много: некуда девать.
   - А вот это мы поглядим! - Бронислава с фасоном понюхала сорванный непахнущий цветочек. - Охх, продешевишь, Нюрк! Чую - точно продешевишь!!!
   И растёрла его накрепко, а потом похлопала, стряхивая ладони:
   - Ну, побегла я, Нюр. Всё!.. А то задубел там, поди. На холоде. Викентий-то. Нам ещё к нему на работу заскочить надо. В редакцию. Ох, прохлаждаюсь я нынче, а у самой - с позавчера с самого половики не трясённые.
   - Перетрясёшь дотемна, - неприветливо заметила Зайцева. - Лежат они и лежат. И никуда они из дома не убегут! Половики. Не как дурные мужья... Ладно. С новым счастьицем, Бронь.
   - А что? - приосанилась Бронислава и широко развела руками. - А я от своих счасток и не отказываюся!
 
   Из загса Кеша повёл Брониславу в редакцию. Бледное солнце, похожее на луну, забывшую уйти в ночь и заблудившуюся в дневном тяжёлом небе, слепо глядело сквозь серую недвижную пелену. И заснеженная земля была теперь ярче и светлее небес. Она освещала снизу пасмурные, нависшие над селом, облака-сугробы.
   Брониславе было странно ступать по светящемуся снежному пространству и немного неловко, как если бы она шла по нечаянно упавшему под ноги небу. Но низовой ветер уже начинал полегоньку сметать снег на дорогу, расчищенную бульдозером. И мелкие языки белого пламени стлались по ней, рвались куда-то и угасали. И быстрые призрачные тени сновали за ними, исчезая.
   "Расписаная иду", - думала Бронислава с осторожностью, чтоб не сглазить. И вздыхала: "Уж не знаю: к худу ли, к добру ли, а всё ж - расписаная! Не так себе".
   Кеша держал её под руку, будто полусонную. Ему давно хотелось идти быстрее, а она с непривычки двигалась теперь в тесных сапогах совсем короткими, частыми шажками.
   - Хм... - нетерпеливо поглядывал на неё Кеша. - С китайской императрицей я бы добрался до районной газеты гораздо быстрей, чем с тобой.
   - Да сапоги... Прям сами ездиют, Кеш, во все стороны. Даром что на заказ шитые, - оправдывалась Бронислава, не прерывая своего тщательного, прерывистого движения по ускользающей из-под ног земле, похожей на небо: туп-туп-туп... - И надела утром, они капли не тёрли. А теперь усохли что ль? Даже не знаю.
   - Не надо было надевать. Если тебе их скроили из шагреневой кожи, - заметил Кеша весьма неодобрительно.
   - Нет, Кеш. Они из телячьей. У нас Корней Платоныч-то из дерьма не шьёт. Даже не берётся.
   Чтобы двигаться побыстрее, она сама уцепилась за кешин локоть. И всё рассуждала:
   - Была бы я в валенках, за мной бы никакая императрица не угналася. А если ты, Кеш, по-другому считаешь, ну тогда и женился бы на ней. А не на мне.
   - Как-нибудь в другой раз. Непременно! - пообещал он.
   И завздыхал:
   - Эх, знал бы Хрумкин, как быстро я погружаюсь в тину бессмысленного супружества, в очередной раз... Снова потянула меня женщина за собой, на дно семейной жизни! Он мне предрёк, между прочим, что как художник я состоюсь в той самой мере, в какой отброшу от себя всё, кроме своего творчества. Флейту изо рта вынул и предрёк... Кстати о погружении: что ты про своего сына говорила? - вдруг озаботился он.
   - Когда? Я и не успела... А кого говорить-то? Ты его на карточке видал. Над календарём она висит. С автоматом которая.
   - И что с того?
   - С которого? - не поняла Бронислава.
   Она поправила шаль под подбородком, перевела дух и заулыбалась в ожидании ответа.
   - ...Ну и что ты молчишь, как бешеная?! - не выдержал он. - Должен я иметь представление, в конце концов, кто у меня в родственниках обнаружился? По ходу жизни?