Галактионова Вера. На острове Буяне

   - Всё лето ведь про кругляк ему талдычила! Антону... Нет: то сидит - блёсны наждачкой трёт, все кряду. Полирует прям. А то пыжи из валенка старого режет. Патроном наточенным. Вот режет и режет, режет и режет! И по всему полу пыжи валяются, как опятки, а он молотком ухобачивает - и не подбирает!.. Куда их столько-то?! Наколотил... В бочку солить что ль?!
   - ...Два юмористических рисунка предъявляю, как понимающим людям, а они? "Это же под копирку с "Крокодила" срисовано!" Кретины.
   - А брошка моя, думаешь, куда в позапрошлом году подевалася? - оживилась Бронислава и развернулась в сторону гостя поосновательней. - Нет, ну - куда? Куда?.. Просверленная в блёснах лежит! И тройной крючок уже к ней присобаченный. "Я думал, ты эту железку сама выкинула!" Думал он... А она ведь - с глазком! Железка-то. С синеньким.
   - Ты Заковырина знаешь? - подозрительно спросил её Кеша, отстраняясь.
   Бронислава растерялась:
   - Да у нас, вроде, таких и не было никогда... Заковырины, говоришь?
   - Тьфу ты, его же весь край знает! - повёл он бровями от возмущения. - Ну - художник из Повалихи!
   - ...Ну?
   - Мой друг! - со значением произнёс Кеша.
   Бронислава взглянула на него уважительно.
   - Ну, про Хрумкина ты не слыхала, он городской. Флейтист! У него троюродная тётка в Греции прозябает. Сам он, конечно, бездарность, но по вопросам политики советуется... А Панина - знаешь? Фотокора из Шерстобитова?.. Вот, дер-р-ревня... Тоже - друг! Он меня знает.
   - Ну и что ж теперь, - пожала плечами задетая Бронислава. - У моей племянницы муж тоже фотограф. В быткомбинате работает.
   Но добавила помягче:
   - Зарабатывают они, конечно. Ничего не скажешь, - и выплеснула талую воду из банки в ведро с углем.
   - Эх, лучше бы в Шерстобитово уехал! - хлопнул он себя по колену. - Ну, до Шерстобитова денег не хватило. Здесь, в Буяне вылез, пр-р-роклятье.
   - А что ж без денег-то поехал? - поразилась Бронислава.
   - А-а. Жена выгнала. В чём был. Без копейки... У друзей, по ходу жизни, перехватил. Бутылку красненькой с одним на вокзале выпили - у меня ж копейки остались! Думал, с шофёром договорюсь по-хорошему: чтоб до Шерстобитова довёз. Нет, тут высадил!.. Но я его вычислил: скрытый кержак, между прочим. Судя по генетическому упрямству и врождённой непреклонности.
   - Плохо без денег, - снова сказала Бронислава.
   И отмечала, разглядывая его обстоятельно:
   - Вон, как всего тебя колотун-то колотит. С пяток до макушки. Навроде припадошного ты прям... Промёрз до кишок. В чувяках в нарошинских. Ботинки, вон, на тебе холодные, как копыты. Ноги-то, поди, совсем околели.
   - Ничего, не сильно. Они же всё-таки в газете! В "Независимой".
   - А лицо-то наморозил, батюшки-светы, - сокрушалась Бронислава. - В пятнах прям лицо, как у лишаястого... Ты барсучьим салом смажь! Обязательно. А то лентами кожа сойдёт. Чего тебе линять-то? Не уж и не змей ты всё же: человек.
   - Я три дня н-н-не ел! - зло и тонко выговорил Кеша.
   Бронислава, неожиданно для себя, стала оправдываться:
   - Я дома ем. Нету у меня тут... У меня дома всё. Я с собой не беру... А так-то - не жалко бы, конечно.
   И ей стало неловко оттого, что она сытая и что пальто на ней - тёплое, хоть и не новое. А новое, синее, она берегла, чтоб не выцвело: надевала в каждую зиму раза по два, не больше.
   Он повернул к ней озабоченное тонкогубое лицо.
   - Слушай, забери меня к себе! - с раздражением потребовал он.
   Бронислава молчала.
   - Забери! - сердито повторил Кеша.
   - ...Ну пошли. Вот этот уголь только прогорит. Новый получше намочу, засыплю ведро - и пойдём, - согласилась она.
   И поудивлялась:
   - Никого знакомых у тебя тут, значит, нету... В гостинице-то у них - три с половиной гостя кукуют. А тебе, значит, и узенького местечка не нашлося. На половичке, у порожка... Ну и пускай кукуют. Ничего! Им до утра тепла хватит. А в девять сменщик затопит. Не замёрзнут!
   Задумавшись, она прикинула ещё раз: правильно она решила или нет? И вздохнула:
   - А-а, и ладно. Что ж теперь...
   Идти надо было через всё село. Кеша убегал вперёд в своей болоньке, крепко обнимая себя за плечи. Потом стремительный скрип его шагов резко обрывался. Кеша останавливался возле спящих бревенчатых домов и кричал Брониславе из темноты, сквозь собачий лай:
   - Туда? Или туда?
   - Прямо иди! - махала Бронислава.
   И звонко наказывала вдогон:
   - Да дорогу-то на обратно запоминай маленько!.. Ночью тебе, конечно, лучше одному не возвращаться. А то налево собьёшься - к старому руслу уйдёшь. Там - овраг на овраге, обрыв на обрыве. Ухнешь в снег-то с головкой, чего доброго, как глухарь. Выволакивай тебя потом оттудова утром, на вожжях... А правей возьмёшь - к берегу выскочишь. Ещё в прорубь в старую с концами угодишь. Под снегом-то лунки не больно видать! А там их полно пешнями пробито.
   Она доходила до очередных тесовых ворот и останавливала собачий лай спокойным окриком:
   - Трезорка! Не шуми. Свои идут. Не прыгай! Не акробатничай там зазря.
   Со двора доносилось недоверчивое рычанье. Потом звякала и бренчала цепь. И наконец всё стихало за высоким забором.
   Но волна разноголосого собачьего лая неслась дальше, за Кешей следом, уже из других дворов, и набирала силу.
   - Да ты что, Найда? С ума сошла на старости лет? Разголосилася на весь Буян, как дура молодая. Сбрендила прям, - сквозь ворота стыдила Бронислава следующую знакомую собаку. - Хозяев-то зря разбудишь. Они тебе что, спасибо утром скажут? Ну и Найда. Чудная.
   - ...Свои, Урван! Спи давай, иди... Свои, свои.
   И думала, глядя на стремительно удаляющегося чужого человека: с какого же он года - ровесник или маленько постарше?
 
   За столом Кеша съел сковородку только что нажаренной картошки. Нашёл на плите полкастрюли супа - он был вчерашний - и быстро выхлебал, бойко стуча ложкой. Доел борщовую заправку из трёхлитровой банки. А потом очистил валявшуюся на столе луковицу и молча сжевал с хлебом и солью. Он долго и сосредоточенно смотрел в угол и сказал наконец с сожаленьем:
   - Хороший был лук!
   - Хороший, - согласилась Бронислава, прилежно разглядывая его модный, узкий в талии, пиджачок в полоску, не застегивающийся на отвислом животе, и вылинявшие коричневые брюки, и жидкий галстук с грязным кривым узлом. "Глаза-то вон, неприкаянные какие, - сокрушалась она про-себя, потихоньку. - Тоски полно теперь в городах. И как собаки больные они стали, городские-то. Приползают такие, что - горе! Вон, хоть Козина возьми, который в ДК здесь устроился... Ой, горе горькое: и намыкался же там человек!"
   А Кеша косился на колючие, словно щупальца зелёного осьминога, стебли столетника, раскинувшегося в раме окна, и на половики, сотканные из разноцветных мягких тряпиц. Они уводили через горницу в спальню.
   - Что хороший, то хороший! - похвалила Бронислава лук. - Я у корейцев в городе никогда не беру. У них хоть и крупный, а сладкий. А этот - свой! С огорода. Душистый. А злю-щ-щий! Как режу, так плачу. Плачу и плачу! Ну заливаюсь прям!..
   - Выпить нет? - строго перебил её Кеша.
   Бронислава нацедила в ковш молодой молочно-розовой браги, отпила сама и протянула ему. Он выпил всё до дна. А потом зачерпнул из фляги сам.
   Ночь выдалась беспокойная. Кеша до самого рассвета то и дело выбегал во двор, накинув на майку болоньевую куртку, а возвращаясь, проворно шарил в кухонном столе и стучал дверцами поочерёдно: тук, тук. Потом говорил Брониславе, забираясь к ней под одеяло и дожёвывая то корку хлеба, то прошлогоднее завалявшееся печенье "Привет":
   - Ты - чудо, я лично таких не встречал,- он чмокал её в щёку. - Напротив тебя, Брошка, они все - калоши. Один писатель, француз, ты его не читала, сказал: "Яблоки в мире кинуты, каждое пополам. Знал свою половину только старик Адам!" Это, кстати, я сам написал. У француза немного по-другому было. Но у меня лучше... Да. И этот Адам, значит, половину свою - знал. В лицо. Перед ним женских лиц больше не было: он её, свою Еву - не помню отчества, ни с кем не путал, никогда. Даже другими женскими именами ни разу нечаянно не называл, представляешь?.. А остальные люди всю жизнь в поиске. Рыщут по свету, как борзые! Найти стремятся именно свою женьшень! Все с ног сбились. Но... без толку! Не везёт им, понимаешь? А мне одному - раз и повезло. Ты - моя половина. Точно-точно! Не смейся! Я тебя нашёл. Искал, искал... Долго искал! Вас ведь всё-таки тыщи... Это, выходит, я тебя искал... И - вот она! Только у Адама и теперь у меня. Исключительно у нас двоих. Представляешь?.. Ну, он - старик, Адам. А я - нет.
   Довольный собою, Кеша задумывался. Но вскоре хватался за голову:
   - И ведь сколько никчёмных, тягостных встреч я пережил! Со всевозможными пресловутыми женщинами... Сколько вынес жестоких любовных драм! Сколько чудовищных, душераздирающих романов преодолел! Жуть во мраке... А ведь я же - не бабник какой-нибудь оголтелый, правильно? Нет, серьёзно! Ты не смейся... И откуда я знал, что моя половина в такой глуши живёт? Моя - и в глуши? Парадокс!.. Я сразу, между прочим, понял, по глазам: она, думаю, топит... И ведь когда нашёл? Когда полностью отчаялся! Я, знающий законы жизни и сцены, презирающий людей и женщин, вхожу в кочегарку - темно. И вижу: сидит, в пальто! И - ореол, гадство! В триста ватт. На полкочегарки - вот такой ореол!..
   Он собирался сказать ещё что-то, особенно важное и хорошее, но неожиданно вскакивал, торопливо совал босые ноги в калоши и выбегал снова. За окном проносился стремительный скрип его шагов.
   Прикрыв глаза ладонью, Бронислава изумлённо и недоверчиво перебирала в уме только что услышанное, и душа её там, под ложечкой, тревожно томилась и будто летела. В свои сорок пять она и не знала, что есть на свете такие удивительные слова, и все - только про неё. Все - про одну...
   Её Кочкин по ночам сроду не разговаривал. Даже не храпел. Разве только кричал, когда снилось страшное. Да и то неразборчиво...
   Утром она наскоро погладила Кешину грязную рубаху и пожалела, что не догадалась постирать её ночью. Он проснулся сам, взъерошенный, помятый и отчего-то злой.
   - Щи сварила, - улыбнулась ему уже припудренная Бронислава. - У нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому: щи да каша.
   - Где? - требовательно спросил он.
   - Да в селе, - нараспев повторила она.
   Кеша сморщился:
   - Тьфу ты... Щи - где?
   - А на плите! Где же ещё? Налью сейчас, - засуетилась она.
   - С мясом?
   - Ну!
   Он успокоился и стал одеваться, не глядя на неё.
   Из комнаты вышла Нина. Поднявшись на приступок, она сняла с печи валенки, молча обулась, надела пальто. Кеша прокашлялся.
   - Дочь? - спросил он, приосаниваясь и приглаживая жидкие волосы ладонью.
   - Нинок, это... Викентий, - неуверенно сказала Бронислава ей в спину.
   - Кто-о-о? - обернулась Нина, нехорошо усмехаясь.
   Бронислава и обиделась, и рассердилась:
   - "Кто"! - вспылила она. - Молодая ещё, матери-то "ктокать"! ...Муж! Вот кто!
   Нина накинула пуховую шаль, осмотрела Кешу молча, безо всякого выражения. Прежде, чем уйти, она постояла перед портретом, висящим на стене. Портрет был цветной и выпуклый. На нём рыжий пожилой амбал с закрученными усами хитро улыбался в сторону, скосив глаза по-кошачьи, и одна его щека была заметно румянее, чем другая.
   Нина сняла отцовский портрет, медленно протёрла его рукавом пальто, нарочно нагляделась подольше ещё раз - и понесла к себе в комнату, двумя пальцами: за верёвочку. Потом прошагала в валенках к выходу, не проронив ни слова. Дверь захлопнула прилежно, без злости - словно тех людей, на которых ей надо было злиться, не осталось больше на свете и словно была она теперь, при живой-то своей матери, уже полная горькая сирота.
   - И не поела, - расстроилась Бронислава. - Щи-то разве виноваты? Поела бы да и пошла. А там, сытая, сердись, сколько хочешь... Щи-то - они ведь ни в чём не виноватые! Ни перед кем.
   - Завтра же подадим заявление! - с запоздалой угрозой прокричал Кеша вслед Нине, торопливо вскидывая палец. - Заявление в Загс!.. Документы им вечно предъявляй. Не верят они без печати ни во что светлое - и всё тут! На каждом шагу сталкиваюсь с этим чудовищным предрассудком каменного века. А сами - кто? Подумаешь, бездарность... Завтра же!
   - А чего? - с угрозой в голосе подхватила Бронислава, подтягивая на ноге чулок. - У меня ведь в Загсе все знакомые. Вон, Нюронька-то Зайцева. Да ей только шепни! Разве она не распишет?
   - Вот и распишемся, - успокаивался понемногу Кеша. - Я же здесь уже: нарисовался - хрен сотрёшь... Наливай. Где тарелки? Погоди, я сам подам.
   И, уже торопливо глотая горячие щи, рассудил:
   - А что? Паспорт у меня, между прочим, новый. Без штампов. Представляешь, вышел весной из ресторана - удар по голове. Очнулся летом - парадокс! Денег нет, документов тоже. Снова всё выписывал. И трудовую, и паспорт... Да если бы и штамп был! Подумаешь, делов-то! Всё равно бы расписался... Я их хлоркой свожу.
   - Живёшь ты... как попало, - пожалела его Бронислава. - Так же, Кеш, не живут.
   - А я хоть как могу, - с удовольствием ел Кеша. - Ну, давай жить, как живут! Кто спорит? Вот, с тобой и начнём.
   - Так я... Я что... Я колхозница. Мы же тут, в Буяне, сроду все по-колхозному живём. По-старинному. По-отсталому, - поскромничала Бронислава, и ей было интересно, что Кеша на это ответит.
   - Дай на бутылку. Заму надо поставить.
   - Заму - это обязательно! - одобрила она. - Чего ж с пустыми-то руками соваться? Оно и не хорошо. Правда, Кеш?
   - А хочешь, вместе пойдём? Ты, небось, и в редакции ни разу не была, - засобирался он, надевая через голову свой жёлто-зелёный галстук и поправляя его с важностью. - Заодно и к этой твоей заглянем. Как её? К штамповщице. Если мне не изменяет память, к Зайцевой... Можно и вправду заявление подать. Это же солидней: приду устраиваться на работу - почти семейный человек! Приехал с серьёзным намереньем. А что? Перед вами - не кент с улицы! Я же всё-таки не хмырь какой-нибудь пресловутый, правильно?.. Одно дело, когда тебя из автобуса выпнули. По ходу жизни. А другое дело, когда ты из него сам, с намереньем вывалился. С твёрдым.
   - Как ты точно всё, Кеш, говоришь! - поразилась Бронислава, всплёскивая руками от восхищенья. - Ну пошли... Ох, прогуляю день! Голова, скажу, болела... Что ж теперь.
   Она нахмурилась, обдумывая всё ещё раз. И решила снова:
   - Ладно, зимой можно... Ничего! Не уборочная, поди-ка.
 
   За воротами Кеша стал озираться по сторонам.
   - Вот, дер-р-ревня, - ворчал он. - Вся вразброс! Порядок здесь, точно, не ночевал. В отличие от меня... Дома - и там, и сям. То поле, то буераки. Кошмар... Разве тут можно жить образованному человеку?
   От всего увиденного он долго морщился, а потом вскричал с тоскою, жалея себя:
   - Викентий! И куда ты попал?!. Улицы - и те кривые.
   - Да как же они прямые-то будут? - удивилась Бронислава. - Овраг, он ведь глубоченный. Его в половодье подмывает. Рядом с ним не выстроишься... А от оврага, вон там, луга заливные начинаются, на сколько вёрст тянутся! До самых озёр... Нет, уж кто в этих лугах по весне заплутал, тот не скоро из комаров-то вылезет. Там ведь не в каждом июле - лывы-то просыхают. Зато трава - ой, буйная! По макушку... Вот, подальше от лугов и строилися. А тут - подальше от балок.
   - ...И мост, вон, узкий. Вообще без перил! - вышагивая по накатанной дороге, указывал Кеша вперёд. - А если машина попадётся? Там же не разойдёшься! В овраг, что ли, прыгать? Заведомый парадокс! Костей потом не соберёшь... Вот, бездар-р-рность. Есть же, в самом деле, хорошие инженерные проекты! Надо будет подсказать.
   Вдруг Кеша озаботился:
   - Кстати, начальство какое-нибудь здесь поблизости живёт? В соседях?
   И строго наказал Брониславе:
   - Познакомь. Обязательно. Влиятельные люди, солидные родственники - мне важно о них знать всё. Обо всех. Подробно. Поняла? Особенно - детали!.. Мельчайшие детали мне вообще о многом говорят. В смысле психоанализа.
   Бронислава сильно задумалась. Однако тут же махнула рукой:
   - А! Щас познакомлю. Раз надо, Кеш... Я что? Разве я про детали не понимаю? И познакомлю, и расскажу. Всё-всё, как есть! Вот только по дороге кто попадётся - сразу.
   Бронислава и сама посматривала по сторонам: не видит ли кто, как она идёт: не одна, а с Кешей. В новом, в синем, пальто. Не в валенках, а в кожаных сапогах. С опушкой. Тесные они, конечно, и скользят. Зато - нарядные.
   И тут улица ожила. Сначала от Макаровых выскочил рыжий озабоченный кот. А за ним Лёха - мальчишка лет восьми. Кот прыгал в сторону, Лёха - в треухе, в коротких валенках и в толстом чёрном свитере, подпоясанном бельевой верёвкой, - ловил его красными от мороза руками, однако не успевал схватить и кидался на кота снова. И со стороны казалось, будто мальчишка пляшет вдоль улицы вприсядку.
   - Вот! Лёха наш! - обрадовалась Бронислава, дёрнув Кешу за рукав. - Гляди, гляди.
   Наконец мальчишка ухватил кота за хвост и, пригнувшись, поволок, как за верёвку, к дому. Кот сдался. Он покорно скользил на двух вытянутых лапах задом наперёд, прижав уши и не выпуская когтей. Но вдруг вывернулся, перемахнул через сугроб и взлетел рыжей молнией на высокий забор. Потом Лёха вкрадчиво звал кота снизу - "кис-кис-кис!" - и лез к забору, проваливаясь в снег по пояс. А кот не боялся и фыркал на него с высоты.
   - Лёх! Иди, с дяденькой познакомься! С городским! Он тут всеми интересуется... Соседями!.. Да что ты к коту пристал, как репей? - строго спросила Бронислава.
   - А, ну его! - отвечал мальчишка про кота, не переставая лезть. - Шатущий! Мотался неделю по лесу. Пускай дома сидит. А то ищи его потом, ходи на лыжах целый день. В капкан ещё попадёт...
   - Дурак он что ль, в капкан лезть? - не поверила Бронислава.
   - ...У, с-с-собака! - обозвал мальчишка кота, запуская в него снежком, но не точно, а нарочно - мимо. - Расселся! Шатущий.
   Кот слабо дёрнул ухом, стряхивая снежную пыль, и отвернулся, не собираясь покидать забора.
   - А кто капканы-то ставил? Отец ли - кто ли? - продолжала Бронислава. - Кеш! Постой, не беги.
   - Ну! - согласно мотнул головой Лёха. - Коробейников да он. Там лисы около птичника ночью ходили. Следов полно. А они капканы-то - волчьи поставили!.. Большие да тугие. Додумались.
   - А тебе что? - удивилась Бронислава. - Не на тебя же капканы большие ставили: на лис!
   Лёха от удивленья сел в сугроб, упёрся в снег голыми руками и онемел, не понимая, отчего Бронислава так поглупела.
   - ...Да отрубит же лисе ногу! Она на трёх ускачет! - ругался и хмурился мальчишка из сугроба. - Только лис уродовать наставили, а не ловить.
   - Ладно. Может, старая, двужильная, лиса-то попадётся. Как я. Тогда ей, точно, никого не перешибёт! - успокоила мальчишку Бронислава. - Зажмёт только.
   - Говорил им! Не слушают. Талдычут оба: "капканы старые, там пружины ослабли". А я палку вот такую всунул - перешибло, аж перекусило! Напополам.
   Озадаченный Лёха поморгал с досады, развязал, а потом затянул бельевую верёвку на животе гораздо туже прежнего, большим двойным узлом.
   - ...Уж и не знаю: пойти что ль да все их разрядить? Капканы? - раздумывал и вздыхал он, сидя в сугробе.
   Кот слушал мальчишку сверху, сощурившись и слегка поводя хвостом.
   - Не разряжай. Наплюй на них! - велела Лёхе Бронислава. - Пускай лисы своими головами думают. У них ведь не только ноги есть. Правильно? Голова-то у них тоже для чего-то выросла! Вот и наплюй... Что ж теперь.
   Довольная разговором, она нагнала скучающего Кешу и поскорее уцепилась за его локоть, чтоб не скользить.
   - Дикость нравов! - отмечал он, между тем, часто оглядываясь на забор и поднимая ворот болоньки повыше. - Отсталость общего развития. И первобытное мышление.
   Кот казался ему вылитым рыжим Кочкиным с выпуклого портрета и тем был неприятен. А мальчишка был неприятен своей привязанностью к такому коту.
   - Допотопная жизнь в вашем Буяне. Дикость, дикость. Непролазная дикость.
   И Бронислава не поняла, про кого это он: кот дикий - или Лёха у Макаровых?
   - Да чего там? Оба неслухи, - махнула она рукой на всякий случай, ступая в тесных сапогах мелкими шажками. - Этот Лёха-то лучше бы и в школу не поступал! Химичить там сразу научился... Вон, гляди, гляди, Кеш: ящики почтовые у нас по всей улице раскуроченые висят. Лёха в прошлом году повзрывал, как только грамотный сделался!.. А Иван-то Корбейников сварщик. Разозлился - страх: "Ну, в мастерской сварю ящик!.. Из восьмимиллиметровки. Тогда и поглядим, как он его взорвёт". Сварил. Не ящик, прям танк на забор-то повесил. Уж Лёха этот мимо него ходил! Кругами, кругами. Мимо ящика. Всю голову свою искрутил. Потом пропал, гляди-ка, аж дня на три. Опилки в сарае напиливал. День-деньской на всю улицу напильником скрежетал. Во все лопатки прям. Пока ни одной алюминиевой ложки у матери не осталося. Кеш, слышишь? Про соседей-то ты спрашивал?
   - Слышу... - буркнул он на ходу.
   - Ну и вот. Про них, значит. Ни одной ложки алюминиевой у Макаровых-то теперь - нету! Из-за Лёхи этого. Нержавейками одними они теперь едят. И под вечер гляжу из своего окошка: чтой-то мальчишки на той стороне под черёмухой больно смирно стоят? Напротив иванова дома. Прям подозрительно. Думаю, Зинаиде, что ль, в окошко стукнуть, пока не поздно? А уж там Иван Корбейников, сам, за шторкой своей не дышит прям, в щёлку их караулит. Ну и я тоже - смотреть потихоньку стала. Ага: побёг Лёха к мальчишкам, под черёмуху, от иванова забора. И взрыв как бабахнет! Мы и выскочили: Иван из своего дома - я из своего. Батюшки-светы! А мальчишки и не разбегаются: все с разинутыми ртами на ящик глядят: столбняк на них нашёл... Дымится, значит, этот ящик, а сам - целёхонький. Только был он раньше четырёхугольный, а стал - круглый как бочонок!.. И Иван Лёхе говорит: "Видишь? Раздуло. А - не разорвало!" Лёха-то и смирился: "Вижу, - говорит, - дядька Иван. Твоя горка вышла". Ну, почтарь приходит наутро газету совать - что такое, ящик за ночь покруглел? Пузатый уж висит. Прям ведро какое-то стал. Вроде - закоптелое, с рыбалки...
   - Хочешь сказать, перевоспитался? Этот юный бандит? - недоверчиво перебил её Кеша.
   И дёрнул плечом:
   - Не понимаю, о чём можно было с ним говорить, когда у него на лице написано: потомственный разбойник.
   - Да у меня и Витёк такой же рос... - растерялась Бронислава. - А Лёха - он перевоспитался, Кеш! Он ящики-то больше пальцем не трогал... Поджиги только делать стал. И из большой рогатки завучу в форточку наладился стрелять. Бутыльками взрывными... Иван рогатку сам смотрел. Сильно хвалил: царь-рогатку, говорит, Лёха-то придумал. На пружине она, и, говорит, коктейль Молотова хоть куда запустит!.. Ой, да это ведь не Лёха, а семь рублей убытку.
   Кеша молчал. И Бронислава сначала посмеялась немного в одиночку, а потом застеснялась и помолчала тоже.
   - ...Завуч-то у них был приезжий. К нашей жизни тоже, как ты, непривычный, - пояснила всё же она. - Галстук с заколкой с бабьей на себе носил. И он Лёху, как дурак, из школы исключил. На свою же голову. Так, веришь-нет - два раза пожар у себя в дому тушил!.. А третьего раза дожидаться не стал. Галстук покрепче заколкой застегнул да в город бегом сбёг. Вот тебе и детали все... Оно, правда что, съедешь: или Лёху в школе сам же восстанавливай - или сгоришь на корню.
   Бронислава решила было, что рассказала всё подчистую:
   - Ох, прохлаждаюся...
   Однако спохватилась:
   - А теперь мортирку, что ль, какую-то поджигательную Лёха-то придумал? За пазухой носит... А вот какую, даже не знаю, Кеш. Я что-то и поглядеть не догадалася... Да он к Ивану Коробейникову в мастерскую бегает, ты у Ивана лучше спроси! Спроси-спроси. Иван тебе ещё больше наскажет. Деталей разных. Про Лёху-то нашего...
   Кеша хмурился, с неудовольствием глядя на дальний притихший бор, на сонный, долгий полёт галки над заснеженным полем, на крепкие избы, срубленные из толстых дубов. Торцы старых брёвен на углах темнели, будто чёрные многие солнца наступившего белого дня - друг над другом, в ряд. И чёрным отсвечивали стёкла маленьких редких окон, не впускающих с улицы ни ветра, ни холода, ни лишнего взора...
   Тишина вокруг была такой строгой, что Бронислава вслушалась в неё поневоле - и оробела. И поняла: зря она всё рассказывала. И смеялась нарочно нараспашку - тоже зря. Нехорошо так... Будто выскочила она на улицу, как невзрослая, как полудура какая, и наскоморошничала, не помня себя, в угоду какому-то прохожему, а теперь не знала, как же и зачем это вышло.
   И всё вокруг было теперь ей в укор: в укор качался и трепетал уцелевший сухой лист на заснеженной берёзе, в укор молчали собаки за серыми тесовыми заборами, в укор желтел и тоскливо светился вдали голый глинистый обрыв балки, занесённой снегом чуть не до верху. И пасмурный край неба тяжело приник к тихому бору - тоже в укор... Недовольная собой - "...а зачем же я из кожи-то лезла?" - она поскучнела тоже.
   - Ты говори, говори, - вдруг очнулся Кеша на ходу. - Я, между прочим, всё это время пытаюсь выяснить, что у тебя в подсознании. По Фрейду. Это псих такой один был - Фрейд. Иностранный. Ты его не знаешь. Он всех психов научил, как подсознание у нормальных людей контролировать. Меня, между прочим, тоже. Так что, продолжай. В том же духе.
   Он важно прокашлялся.
   - ...Да Макаровы - они сроду такие! - отмахнулась Бронислава, ничего не поняв про иностранца. - Порода ихняя такая... В гражданскую-то как только чужие на подводе въедут, в Буяне как остановятся, так под ними солома и задымится. А это уже Макаров дедушка молодой сверху, с сосны какой-нибудь, линзу большую навёл. Они и скачут назад, портки свои тушат: "Колдовское место, колдовское место!" Да небылицы потом про Буян везде плетут, на людей страх нагоняют...
   И возмутилась:
   - А какое оно колдовское?! У нас и церковь не закрывалась. Мы, помню, после каждого пионерского собрания всем звеном туда молиться ходили. Нам никогда не запрещалося!.. Везде церкви рушили, а нашу-то небось - пальцем тронуть побоялися! Оно самое чистое место поэтому и осталось - Буян... Тут раньше линзы из песка плавили, в Зыкиной балке, вот такие - по колесу прям... Гляди: вон там, в Шерстобитове да в Ключах, кержаки сами себя в молельных домах как дураки жгли. А мы, Кеш, - чужих. Завсегда - чужих только! ...По-моему, так оно и лучше. Правда, Кеш?