– Во-первых, я тоже гордый, – ехидно сказал Кузен. – Как всякий Орионид. Во-вторых, я люблю называть вещи своими именами.
– Ну почти равен, – пробурчала я. – Разница-то…
– Не почти, – отрезал Кузен. – В Тавлее не найдётся человека с внешней магией, который был бы мне соперником.
– Угу, они не только бесстрастные, а ещё и скромные, – заметила я. – Стоило попасть сюда, чтобы поближе узнать Драконида. Знаешь, а ты – живой. Это здорово! Ты мне нравишься!
Кузен чуть не поперхнулся. Бедный, забыл в своём ордене, каково это – с женщинами разговаривать. Ничего, пусть узнаёт. Не одна я должна новые знания почерпнуть из нашего мысленного общения.
– Это не имеет ничего общего с хвастовством, – выговаривая слова почти по слогам, начал Кузен. – Я просто хочу внести ясность в ситуацию. Мне ваши тавлейские интриги вокруг магии кажутся детской вознёй. Я не просто сильнее любого столичного мага – я в разы сильнее. Будь иначе, – мы не смогли бы держать границы. Именно потому, что мы сильные, мы и защищаем вас, бряцающих внешней магией, как ребятишки игрушечными мечами. И именно поэтому мне совершенно незачем соперничать с кем-либо, я и так знаю, чего я стою. И для чего живу.
– Извини… – примирительно сказала я. – Я всё это знаю, просто интересно было тебя подковырнуть. В Тавлее – вы же, как один, не то из мрамора сделаны, не то изо льда. Ваша безупречность всех раздражает. Наверное, именно потому, что мы знаем, насколько мы слабее и насколько зависим от ваших мечей и магии. Обидно.
– А нам не обидно? – горько возразил Кузен. – Когда ты знаешь, как тяжёл данный тебе истинной магией путь, какие усилия приходится прилагать, чтобы сохранить стабильность, сколько друзей взяла граница, – а дома тебе в спину разряженный щеголь небрежно кидает оскорбительную шуточку. И ответить ему нельзя, потому что комаров кувалдами не бьют. Мы же ничего не требуем, кроме уважения. Но и его негусто.
– Давай я буду за тебя огрызаться, – от чистого сердца предложила я. – Если попаду в Тавлею. Я-то смогу повернуть оружие насмешника против него самого.
– Давай для начала ты будешь хотеть вернуться в Тавлею, – тут же воспользовался ситуацией Кузен.
– Этого я не обещаю… – я снова ощутила боль в душе и сникла.
– Ну хорошо, ещё год ты здесь протянешь, ну два – и что потом? Похоронят в той же яме, в какой работаешь.
– Я живучая! – возразила я. – Меня уже хоронили в Тавлее – а я с тобой говорю!
– Даже так? А поподробнее можно? – недоверчиво сказал Кузен.
Можно и поподробнее. История вспомнилась сразу, не такая она и давнишняя. Незадолго до попадания сюда это произошло.
Сдаётся мне, кто-то меня отравил.
В доме Беллатрикс затеяли празднество, роскошный карнавал.
На площади громадного замка, на его дворики, на широченные внешние стены выплёскивались потоки несущихся в танце людей. Над каждым мерцал огонёк. Сверху людские потоки казались огненными ручейками. Музыка пьянила лучше любого напитка, она пропитывала ночной воздух, делая его хмельным и искристым, побуждая людей, вдыхающих его, к безумствам и сумасбродствам.
Небо над Беллатрикс падало в Млечный Путь огненными звёздами, блистающими цветами, мириадами золотых пчёл. Мастера фейерверков выкладывались полностью, вышивая небесное покрывало дивными узорами.
На карнавале – всё смешано, все свободны, каждый – лишь маска на лице. Ни о чём не думается, ничего не тревожит, круженье карнавала увлекает людей, как проносящиеся рядом потоки Млечного Пути упавшие листья.
Меня, как и всех остальных, носило по замку в огнистом ручье. Натанцевавшись до полного изнеможения, я вырвалась из потока, лёгким листком порхнула в темный безлюдный уголок, тихую заводь, где можно было отдышаться.
Начиналась новая игра – ещё немного танца, и все начнут менять маски и костюмы, и надо будет отыскать старых знакомцев под новым обличьем и постараться, чтобы тебя не обнаружили раньше времени.
Мне нужно было напольное зеркало – и я его нашла в одном из залов, укрытое занавесями, как раз такое, какое нужно. Глядясь в него, одним щелчком поменяла маску, обрамленную яркими перьями, на другую, тёмную, вспыхивающую радужными искрами. Синий цвет наряда стал ярко-алым. Поменялось всё. Кроме меня.
Теперь можно было начинать игру.
Осторожно выглядывая из-за тяжелых портьер, я прикидывала, как бы аккуратно влиться в поток танцующих, потому что сейчас-то как раз и засекают тех, кто пытался незаметно сменить облик.
За спиной кто-то сказал:
– Ага, вот и госпожа Аль-Нилам!
Замаскировалась, называется…
Незнакомец или знакомец, чья роскошная маска представляла шлем в виде головы чёрной пантеры, закрывающий почти полностью и лицо и волосы, а костюм был неразличим за длинным, до пят, плащом без геральдических фигур, поклонился и, улыбаясь, вручил мне гранат.
Ну, раз проиграла, значит, проиграла. Надо всё менять. А пока пришлось с улыбкой принять дар.
В руках пантероголового плод легко распался на две половинки, в которых горели рубиновые зерна.
Одна половинка осталась в моей ладони, вторая – в перчатке незнакомца. Он сделал лишь шаг из зашторенного омута, – и водоворот масок увлёк его, закружил по залу.
Наблюдая за танцующими, я наковыряла пригоршню крупных, готовых лопнуть от терпкого сока, зёрен, собрала их губами с ладони. В гранатовом соке есть своя, особая прелесть, она именно в той терпкой горчинке, в сердцевине каждого зернышка.
Но округлые, мягкие гранатовые шарики, вдруг, словно лезвиями ощетинились, – я просто почувствовала, как впиваются мне в гортань, в нёбо, в язык острейшие иголочки, как раздирают горло, не дают ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни крикнуть.
Я помню, что упала, помню бессильные попытки глотнуть хоть капельку наполненного музыкой воздуха – и всё, точнее ничего. Совсем ничего…
…А потом очнулась, потому что меня покачивало. С разламывающейся от боли головой села. Огляделась.
Сидела я в россыпи цветов, в месте, удобном для обзора, высоко надо всеми. В глазах рябило от пламенеющих грифонов. И вдруг вся толпа, которая была вокруг, с криками ринулась врассыпную, узрев, что я сижу.
Оказалось, что в такой ответственный момент надо лежать неподвижно. Воспитанные дамы в гробу не садятся.
Несшие меня мужчины, не последние, причём, в Орионе, тоже отреагировали нервно и уронили меня вместе с ящиком. Чуть снова не убили. Я сидела в вечноживых цветах и злилась на весь мир.
Одетая в траур Ангоя опомнилась первая, осторожно приблизилась ко мне и ущипнула так, что синяк от щипка не сходил неделю. Потом ущипнула себя. Потом снова меня.
– Нельзя же так! – заревела она, размазывая вуалью слёзы по лицу. – Мы тебя в усыпальницу несём, а ты то мёртвая, то живая. Зачем три дня притворялась?
– Смотреть надо было лучше! – воскликнула я, с трудом выбираясь из гроба и оглядывая себя. Мало того, что хоронить несут, так ещё и надели на меня то самое свадебное платье, шлейф которого я в своё время завязала узлом в знак протеста. Надо было его вообще выкинуть, да жалко: в иных мирах цена этого наряда равна небольшому, но хорошему городу.
– Живого человека хоронят! А не очнись я сейчас? Так бы и накрыли неподъёмной плитой с чистой совестью! И какой дурак на меня ЭТО платье надел?! Нет, я спрашиваю, кто тот негодяй? Я его порву вместе с этим безобразием! Где он?!
Так я и возмущалась посреди опустевшей площади: пыталась прогнать жуть, охватившую меня, когда поняла, чтослучилось, и откудая вернулась.
А потом меня ещё месяц держали чуть ли не привязанной к кровати, проверяли на все лады. Не выживают после такой отравы – а я каким-то загадочным образом выжила.
– Удивительно разнообразная у тебя жизнь, – только и заметил Кузен, выслушав рассказ. – Если бы ты не была женщиной, я бы сказал, что без истинной магии здесь не обошлось.
– А на вас яды не действуют? – удивилась я.
– Практически нет.
– Странно, что вы при всех ваших достоинствах на окраинах сидите, а не правите сердцем миров… – пробурчала я. – Кругом неуязвимые.
– Кому-то надо беречь миры, – отрезал Кузен. – А если не мы – то кто? Мне пора. Подумай ещё раз хорошенько – удерживая себя от поиска причины, ты не сохранишь жизнь павших. Если бы у меня был другой способ, я давно бы взломал этот мир и забрал тебя, но отсюда выводит один путь – твой собственный. Ты должна найти ответ на вопрос, почему ты здесь.
– Стой! – испугалась я, что он сейчас замолчит. – Ответь: если бы ты был тогда рядом с плахой, ты смог бы спасти Таку? Смог?
– Нет, – жёстко ответил Кузен. – Спасти можно лишь того, кто сам хочет жить. Таку добровольно подставил шею топору. Даже моя магия была бы здесь бессильна. Кстати, я ведь узнал то, что ты просила. Просто не успел тебе сказать про казнь, ты раньше вспомнила. А остальные живы, – так что ты не вспомнишь их гибели, не бойся. Не сдавайся, ладно?
Без моей воли само собой вспомнилось, что казнь Таку нас, его друзей, как-то отдалила друг от друга. Получается, дружили с детства, а что у человека в душе, – не знали. Какой-то холодок образовался. И мы держались на расстоянии, каждый в одиночку зализывал рану, нанесённую серебряным топором, обеспечившим Таку последнюю привилегию Орионида.
А потом, как-то вечером, Ангоя собрала всех в Ригеле и предложила поговорить по душам. Просто поговорить.
Собрались.
В уютном угловом кабинете пылал камин. Перед ним полукругом стояли высокие кресла. Мы сидели вчетвером, смотрели на огонь и молчали.
Ждали, кто первый начнёт.
Берёзовые поленья понемногу обугливались. В Тавлее высший шик пользоваться настоящим. Настоящим живым огнём, настоящими природными дровами, иметь настоящие длинные волосы и настоящие тугие мускулы.
У самого огня сидела изящная, как статуэтка Ангоя, куталась в длинную, до пят, белоснежную шаль и задумчиво поправляла дрова в камине. Поблёскивали на шали золотые стрекозы, сияли на их спинках сердолики, опалы и турмалины.
Следующее кресло занимал Кирон. На его широкой, выпуклой груди отливали в свете огня рубиновые застежки щегольского камзола. Он старательно изучал взглядом свои сапоги. Мощную шею охватывала цепь, звеньями которой были сцепившиеся лапками золотые летучие мыши.
Рядом с ним впился крепкими пальцами в подлокотники Агней в зеленом охотничьем костюме. У него был такой вид, словно он на травлю волков собрался, а не на встречу с дорогими друзьями. Крепко вцепилась в его рукав крохотная золотая ласка с изумрудными глазами.
Я занимала последнее кресло у камина, как и Ангоя, близко к огню. Бездумно смотрела на язычки пламени, ласково облизывающие поленья. Только пепел остаётся от таких ласк да зола.
Наконец не выдержал Агней.
Он длинно и грязно выругался, плюнул в огонь и сказал:
– Разбежались! Сейчас я начну вам душу изливать, ждите! Пойду в кабак, напьюсь свиньёй и поплачусь на плече у девушки, купленной на ночь! Привет!
И исчез, оставив после себя облачко искр и истратив в чувствах непропорционально много магии. Ушёл в миры, чтобы выполнить сказанное.
Так что ничего путного из этой затеи не вышло. И не должно было выйти. Если с детства учат быть во всеоружии, настороже, быть постоянно готовым дать отпор, вот так взять и раскрыть душу – ха! Особенно своим.
Действительно, проще, как Таку – голову под топор подставить. Открылся – стал уязвимым – сам себя ослабил – твоя слабость – сила другого. Проиграл. Выудить твою тайну из другой души совсем не трудно. И неоткрытость эту так просто не переломить, это в крови вместе с магией.
Агней недаром в миры унёсся, кабак подходящий искать. Заберётся сейчас в такую глушь, куда второй раз дороги найти не сможет, даже если и захочет. Останется в памяти случайной подружки сошедшим с небес полубогом. А в Тавлее так расслабляться нельзя – что знают двое, знает и свинья.
– Пойду, догоню его, – буркнул Кирон и тоже исчез, хоть и не так эмоционально.
– Давай, давай, – подбодрила его немного запоздало Ангоя. – Похоже, одной девушкой на двоих хотят обойтись, – мрачно пошутила она. – Ради экономии, ведь у всякой девушки два плеча. Ну, раз дела повернулись таким образом, пойдём и мы развлекаться, ага?
И мы пошли делать покупки – средство, привносящее в душу мир и покой не хуже других.
В лавочке гномов я купила серебряное блюдо с золотым яблоком, которое могло показывать миры и всяческие чудеса. У гномов своё волшебство. И подумала, что яблоки меня просто преследуют, но блюда с золотой грушей или каким другим фруктом-овощем не было. В соседнем заведении Ангоя приобрела новые шторы в спальню. По уверениям продавца, их узоры навевали приятные сны. Облегчили, в общем, душу…
И стали жить практически по-старому.
Лишь Таку теперь улыбался нам почти как живой с портрета в Башне Вчера…
Подложив под щёку локоть, я лежала, и видела перед собой белые башни Аль-Нилама.
А совсем уже незадолго до подъема, когда зашевелилась, начала растапливать остывшую за ночь печь дежурная, я внезапно подумала, что тавлейским созвездиям просто сказочно повезло.
Единственная сила, способная прижать нас к ногтю, вся из себя правильная, обходится малым, власти не требует, золото не гребёт, в женщинах не нуждается. Воистину безупречная. Бережёт нас от врагов где-то там, а мы бьёмся не на жизнь, а на смерть ради магии здесь.
И заскрёбся внутри вопрос: а может, это во мне вдруг прорезался дар истинной магии? Почему и отравить не смогли, почему здесь удалось огоньки вызвать? А вдруг всё дело в этом?
И что же получается, я должна стать такой правильной, как Кузен?! Меня уже не будут радовать ни тряпки, ни покупки? Я буду равнодушно относиться к праздникам и развлечениям? И на мужчин буду смотреть равнодушно, они станут лишь бесполыми братьями-товарищами?! Великое Солнце, ужас-то какой!!!
А может, я уже? Ведь власть меня никогда не волновала, – я слишком близко видела её изнанку. Тревожный признак, очень тревожный… А-а-а, может быть, я и в дежурные к Клину идти отказалась не в пику ему, а потому, что делить постель с кем-то мне уже не интересно?
Не-е-ет, не могут дела обстоять так печально, и Клин, сволочь мерзкая, если к нему присмотреться, очень ничего, если смотреть на него не как на надзирателя, надо посмотреть, надо понять, разобраться…
И только Клин с лежанки сполз и с ворчанием стал портянки накручивать, я принялась изучать его со всех сторон, прикидывая, а вот если бы он не был надзирателем, был бы постройнее, не с такой угрюмой мордой, с иным разговором, в другой одежде, вызвал бы он во мне хоть малейший интерес? Ну хоть искорку?… Хоть след от искорки?… Эх…
Мало того, что никакие превращения Клину бы не помогли, так ещё он заметил моё к нему внимание, перепугался и запустил в меня первым, что под руку попалось. А попался сапог его громадный. И грязный.
– А ну зенки отведи, ведьма тавлейская! – заорал он. – Ишь зыркает, тут тебе не твои эти, никакой заговор или заклятье не пройдёт, поняла?! Нету тут у нас никаких чар, накося, выкуси!
Сложил пальцы в кукиш и повертел. Издалека.
Настроение и без того мрачное, совсем на нет упало. К Лишаю даже присматриваться не стоит: на него глянешь, и блевать тянет.
Но всё похоже на то, что убились во мне всякие желания. Жуть.
Глава седьмая Янтарь, янтарь, раух-топаз, рубин, янтарь, рубин
– Ну почти равен, – пробурчала я. – Разница-то…
– Не почти, – отрезал Кузен. – В Тавлее не найдётся человека с внешней магией, который был бы мне соперником.
– Угу, они не только бесстрастные, а ещё и скромные, – заметила я. – Стоило попасть сюда, чтобы поближе узнать Драконида. Знаешь, а ты – живой. Это здорово! Ты мне нравишься!
Кузен чуть не поперхнулся. Бедный, забыл в своём ордене, каково это – с женщинами разговаривать. Ничего, пусть узнаёт. Не одна я должна новые знания почерпнуть из нашего мысленного общения.
– Это не имеет ничего общего с хвастовством, – выговаривая слова почти по слогам, начал Кузен. – Я просто хочу внести ясность в ситуацию. Мне ваши тавлейские интриги вокруг магии кажутся детской вознёй. Я не просто сильнее любого столичного мага – я в разы сильнее. Будь иначе, – мы не смогли бы держать границы. Именно потому, что мы сильные, мы и защищаем вас, бряцающих внешней магией, как ребятишки игрушечными мечами. И именно поэтому мне совершенно незачем соперничать с кем-либо, я и так знаю, чего я стою. И для чего живу.
– Извини… – примирительно сказала я. – Я всё это знаю, просто интересно было тебя подковырнуть. В Тавлее – вы же, как один, не то из мрамора сделаны, не то изо льда. Ваша безупречность всех раздражает. Наверное, именно потому, что мы знаем, насколько мы слабее и насколько зависим от ваших мечей и магии. Обидно.
– А нам не обидно? – горько возразил Кузен. – Когда ты знаешь, как тяжёл данный тебе истинной магией путь, какие усилия приходится прилагать, чтобы сохранить стабильность, сколько друзей взяла граница, – а дома тебе в спину разряженный щеголь небрежно кидает оскорбительную шуточку. И ответить ему нельзя, потому что комаров кувалдами не бьют. Мы же ничего не требуем, кроме уважения. Но и его негусто.
– Давай я буду за тебя огрызаться, – от чистого сердца предложила я. – Если попаду в Тавлею. Я-то смогу повернуть оружие насмешника против него самого.
– Давай для начала ты будешь хотеть вернуться в Тавлею, – тут же воспользовался ситуацией Кузен.
– Этого я не обещаю… – я снова ощутила боль в душе и сникла.
– Ну хорошо, ещё год ты здесь протянешь, ну два – и что потом? Похоронят в той же яме, в какой работаешь.
– Я живучая! – возразила я. – Меня уже хоронили в Тавлее – а я с тобой говорю!
– Даже так? А поподробнее можно? – недоверчиво сказал Кузен.
Можно и поподробнее. История вспомнилась сразу, не такая она и давнишняя. Незадолго до попадания сюда это произошло.
Сдаётся мне, кто-то меня отравил.
В доме Беллатрикс затеяли празднество, роскошный карнавал.
На площади громадного замка, на его дворики, на широченные внешние стены выплёскивались потоки несущихся в танце людей. Над каждым мерцал огонёк. Сверху людские потоки казались огненными ручейками. Музыка пьянила лучше любого напитка, она пропитывала ночной воздух, делая его хмельным и искристым, побуждая людей, вдыхающих его, к безумствам и сумасбродствам.
Небо над Беллатрикс падало в Млечный Путь огненными звёздами, блистающими цветами, мириадами золотых пчёл. Мастера фейерверков выкладывались полностью, вышивая небесное покрывало дивными узорами.
На карнавале – всё смешано, все свободны, каждый – лишь маска на лице. Ни о чём не думается, ничего не тревожит, круженье карнавала увлекает людей, как проносящиеся рядом потоки Млечного Пути упавшие листья.
Меня, как и всех остальных, носило по замку в огнистом ручье. Натанцевавшись до полного изнеможения, я вырвалась из потока, лёгким листком порхнула в темный безлюдный уголок, тихую заводь, где можно было отдышаться.
Начиналась новая игра – ещё немного танца, и все начнут менять маски и костюмы, и надо будет отыскать старых знакомцев под новым обличьем и постараться, чтобы тебя не обнаружили раньше времени.
Мне нужно было напольное зеркало – и я его нашла в одном из залов, укрытое занавесями, как раз такое, какое нужно. Глядясь в него, одним щелчком поменяла маску, обрамленную яркими перьями, на другую, тёмную, вспыхивающую радужными искрами. Синий цвет наряда стал ярко-алым. Поменялось всё. Кроме меня.
Теперь можно было начинать игру.
Осторожно выглядывая из-за тяжелых портьер, я прикидывала, как бы аккуратно влиться в поток танцующих, потому что сейчас-то как раз и засекают тех, кто пытался незаметно сменить облик.
За спиной кто-то сказал:
– Ага, вот и госпожа Аль-Нилам!
Замаскировалась, называется…
Незнакомец или знакомец, чья роскошная маска представляла шлем в виде головы чёрной пантеры, закрывающий почти полностью и лицо и волосы, а костюм был неразличим за длинным, до пят, плащом без геральдических фигур, поклонился и, улыбаясь, вручил мне гранат.
Ну, раз проиграла, значит, проиграла. Надо всё менять. А пока пришлось с улыбкой принять дар.
В руках пантероголового плод легко распался на две половинки, в которых горели рубиновые зерна.
Одна половинка осталась в моей ладони, вторая – в перчатке незнакомца. Он сделал лишь шаг из зашторенного омута, – и водоворот масок увлёк его, закружил по залу.
Наблюдая за танцующими, я наковыряла пригоршню крупных, готовых лопнуть от терпкого сока, зёрен, собрала их губами с ладони. В гранатовом соке есть своя, особая прелесть, она именно в той терпкой горчинке, в сердцевине каждого зернышка.
Но округлые, мягкие гранатовые шарики, вдруг, словно лезвиями ощетинились, – я просто почувствовала, как впиваются мне в гортань, в нёбо, в язык острейшие иголочки, как раздирают горло, не дают ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни крикнуть.
Я помню, что упала, помню бессильные попытки глотнуть хоть капельку наполненного музыкой воздуха – и всё, точнее ничего. Совсем ничего…
…А потом очнулась, потому что меня покачивало. С разламывающейся от боли головой села. Огляделась.
Сидела я в россыпи цветов, в месте, удобном для обзора, высоко надо всеми. В глазах рябило от пламенеющих грифонов. И вдруг вся толпа, которая была вокруг, с криками ринулась врассыпную, узрев, что я сижу.
Оказалось, что в такой ответственный момент надо лежать неподвижно. Воспитанные дамы в гробу не садятся.
Несшие меня мужчины, не последние, причём, в Орионе, тоже отреагировали нервно и уронили меня вместе с ящиком. Чуть снова не убили. Я сидела в вечноживых цветах и злилась на весь мир.
Одетая в траур Ангоя опомнилась первая, осторожно приблизилась ко мне и ущипнула так, что синяк от щипка не сходил неделю. Потом ущипнула себя. Потом снова меня.
– Нельзя же так! – заревела она, размазывая вуалью слёзы по лицу. – Мы тебя в усыпальницу несём, а ты то мёртвая, то живая. Зачем три дня притворялась?
– Смотреть надо было лучше! – воскликнула я, с трудом выбираясь из гроба и оглядывая себя. Мало того, что хоронить несут, так ещё и надели на меня то самое свадебное платье, шлейф которого я в своё время завязала узлом в знак протеста. Надо было его вообще выкинуть, да жалко: в иных мирах цена этого наряда равна небольшому, но хорошему городу.
– Живого человека хоронят! А не очнись я сейчас? Так бы и накрыли неподъёмной плитой с чистой совестью! И какой дурак на меня ЭТО платье надел?! Нет, я спрашиваю, кто тот негодяй? Я его порву вместе с этим безобразием! Где он?!
Так я и возмущалась посреди опустевшей площади: пыталась прогнать жуть, охватившую меня, когда поняла, чтослучилось, и откудая вернулась.
А потом меня ещё месяц держали чуть ли не привязанной к кровати, проверяли на все лады. Не выживают после такой отравы – а я каким-то загадочным образом выжила.
– Удивительно разнообразная у тебя жизнь, – только и заметил Кузен, выслушав рассказ. – Если бы ты не была женщиной, я бы сказал, что без истинной магии здесь не обошлось.
– А на вас яды не действуют? – удивилась я.
– Практически нет.
– Странно, что вы при всех ваших достоинствах на окраинах сидите, а не правите сердцем миров… – пробурчала я. – Кругом неуязвимые.
– Кому-то надо беречь миры, – отрезал Кузен. – А если не мы – то кто? Мне пора. Подумай ещё раз хорошенько – удерживая себя от поиска причины, ты не сохранишь жизнь павших. Если бы у меня был другой способ, я давно бы взломал этот мир и забрал тебя, но отсюда выводит один путь – твой собственный. Ты должна найти ответ на вопрос, почему ты здесь.
– Стой! – испугалась я, что он сейчас замолчит. – Ответь: если бы ты был тогда рядом с плахой, ты смог бы спасти Таку? Смог?
– Нет, – жёстко ответил Кузен. – Спасти можно лишь того, кто сам хочет жить. Таку добровольно подставил шею топору. Даже моя магия была бы здесь бессильна. Кстати, я ведь узнал то, что ты просила. Просто не успел тебе сказать про казнь, ты раньше вспомнила. А остальные живы, – так что ты не вспомнишь их гибели, не бойся. Не сдавайся, ладно?
* * *
Когда Кузен умолк, я, почему-то, не заснула, хотя до подъема было ещё время.Без моей воли само собой вспомнилось, что казнь Таку нас, его друзей, как-то отдалила друг от друга. Получается, дружили с детства, а что у человека в душе, – не знали. Какой-то холодок образовался. И мы держались на расстоянии, каждый в одиночку зализывал рану, нанесённую серебряным топором, обеспечившим Таку последнюю привилегию Орионида.
А потом, как-то вечером, Ангоя собрала всех в Ригеле и предложила поговорить по душам. Просто поговорить.
Собрались.
В уютном угловом кабинете пылал камин. Перед ним полукругом стояли высокие кресла. Мы сидели вчетвером, смотрели на огонь и молчали.
Ждали, кто первый начнёт.
Берёзовые поленья понемногу обугливались. В Тавлее высший шик пользоваться настоящим. Настоящим живым огнём, настоящими природными дровами, иметь настоящие длинные волосы и настоящие тугие мускулы.
У самого огня сидела изящная, как статуэтка Ангоя, куталась в длинную, до пят, белоснежную шаль и задумчиво поправляла дрова в камине. Поблёскивали на шали золотые стрекозы, сияли на их спинках сердолики, опалы и турмалины.
Следующее кресло занимал Кирон. На его широкой, выпуклой груди отливали в свете огня рубиновые застежки щегольского камзола. Он старательно изучал взглядом свои сапоги. Мощную шею охватывала цепь, звеньями которой были сцепившиеся лапками золотые летучие мыши.
Рядом с ним впился крепкими пальцами в подлокотники Агней в зеленом охотничьем костюме. У него был такой вид, словно он на травлю волков собрался, а не на встречу с дорогими друзьями. Крепко вцепилась в его рукав крохотная золотая ласка с изумрудными глазами.
Я занимала последнее кресло у камина, как и Ангоя, близко к огню. Бездумно смотрела на язычки пламени, ласково облизывающие поленья. Только пепел остаётся от таких ласк да зола.
Наконец не выдержал Агней.
Он длинно и грязно выругался, плюнул в огонь и сказал:
– Разбежались! Сейчас я начну вам душу изливать, ждите! Пойду в кабак, напьюсь свиньёй и поплачусь на плече у девушки, купленной на ночь! Привет!
И исчез, оставив после себя облачко искр и истратив в чувствах непропорционально много магии. Ушёл в миры, чтобы выполнить сказанное.
Так что ничего путного из этой затеи не вышло. И не должно было выйти. Если с детства учат быть во всеоружии, настороже, быть постоянно готовым дать отпор, вот так взять и раскрыть душу – ха! Особенно своим.
Действительно, проще, как Таку – голову под топор подставить. Открылся – стал уязвимым – сам себя ослабил – твоя слабость – сила другого. Проиграл. Выудить твою тайну из другой души совсем не трудно. И неоткрытость эту так просто не переломить, это в крови вместе с магией.
Агней недаром в миры унёсся, кабак подходящий искать. Заберётся сейчас в такую глушь, куда второй раз дороги найти не сможет, даже если и захочет. Останется в памяти случайной подружки сошедшим с небес полубогом. А в Тавлее так расслабляться нельзя – что знают двое, знает и свинья.
– Пойду, догоню его, – буркнул Кирон и тоже исчез, хоть и не так эмоционально.
– Давай, давай, – подбодрила его немного запоздало Ангоя. – Похоже, одной девушкой на двоих хотят обойтись, – мрачно пошутила она. – Ради экономии, ведь у всякой девушки два плеча. Ну, раз дела повернулись таким образом, пойдём и мы развлекаться, ага?
И мы пошли делать покупки – средство, привносящее в душу мир и покой не хуже других.
В лавочке гномов я купила серебряное блюдо с золотым яблоком, которое могло показывать миры и всяческие чудеса. У гномов своё волшебство. И подумала, что яблоки меня просто преследуют, но блюда с золотой грушей или каким другим фруктом-овощем не было. В соседнем заведении Ангоя приобрела новые шторы в спальню. По уверениям продавца, их узоры навевали приятные сны. Облегчили, в общем, душу…
И стали жить практически по-старому.
Лишь Таку теперь улыбался нам почти как живой с портрета в Башне Вчера…
Подложив под щёку локоть, я лежала, и видела перед собой белые башни Аль-Нилама.
А совсем уже незадолго до подъема, когда зашевелилась, начала растапливать остывшую за ночь печь дежурная, я внезапно подумала, что тавлейским созвездиям просто сказочно повезло.
Единственная сила, способная прижать нас к ногтю, вся из себя правильная, обходится малым, власти не требует, золото не гребёт, в женщинах не нуждается. Воистину безупречная. Бережёт нас от врагов где-то там, а мы бьёмся не на жизнь, а на смерть ради магии здесь.
И заскрёбся внутри вопрос: а может, это во мне вдруг прорезался дар истинной магии? Почему и отравить не смогли, почему здесь удалось огоньки вызвать? А вдруг всё дело в этом?
И что же получается, я должна стать такой правильной, как Кузен?! Меня уже не будут радовать ни тряпки, ни покупки? Я буду равнодушно относиться к праздникам и развлечениям? И на мужчин буду смотреть равнодушно, они станут лишь бесполыми братьями-товарищами?! Великое Солнце, ужас-то какой!!!
А может, я уже? Ведь власть меня никогда не волновала, – я слишком близко видела её изнанку. Тревожный признак, очень тревожный… А-а-а, может быть, я и в дежурные к Клину идти отказалась не в пику ему, а потому, что делить постель с кем-то мне уже не интересно?
Не-е-ет, не могут дела обстоять так печально, и Клин, сволочь мерзкая, если к нему присмотреться, очень ничего, если смотреть на него не как на надзирателя, надо посмотреть, надо понять, разобраться…
И только Клин с лежанки сполз и с ворчанием стал портянки накручивать, я принялась изучать его со всех сторон, прикидывая, а вот если бы он не был надзирателем, был бы постройнее, не с такой угрюмой мордой, с иным разговором, в другой одежде, вызвал бы он во мне хоть малейший интерес? Ну хоть искорку?… Хоть след от искорки?… Эх…
Мало того, что никакие превращения Клину бы не помогли, так ещё он заметил моё к нему внимание, перепугался и запустил в меня первым, что под руку попалось. А попался сапог его громадный. И грязный.
– А ну зенки отведи, ведьма тавлейская! – заорал он. – Ишь зыркает, тут тебе не твои эти, никакой заговор или заклятье не пройдёт, поняла?! Нету тут у нас никаких чар, накося, выкуси!
Сложил пальцы в кукиш и повертел. Издалека.
Настроение и без того мрачное, совсем на нет упало. К Лишаю даже присматриваться не стоит: на него глянешь, и блевать тянет.
Но всё похоже на то, что убились во мне всякие желания. Жуть.
Глава седьмая Янтарь, янтарь, раух-топаз, рубин, янтарь, рубин
Весь день в забое я терзалась своим открытием и к вечеру окончательно уверилась, что дела мои обстоят ещё хуже, чем показалось сначала: истинная магия в нужных размерах во мне не проснулась, а вот всё остальное уже исчезло, и мужчины мне больше не нужны, однозначно.
Хотя это нечестно: условием владения истинной магией всегда было отсутствие влечения к женщинам, вот с этим пунктом я согласна. А про мужчин уговора не было. И как я теперь такая безупречная жить-то буду? Тоска зелёная…
Вечером, скрючившись под одеялом, всё пыталась вызвать пламя на кончиках пальцев. Ничегошеньки не вышло, только вспотела от натуги.
– Тяжёлое детство и неправильное питание, дражайшая кузина? – посочувствовал Кузен, сдерживая смех.
– Чего смеёшься?! – возмутилась я. – У человека горе!
– Так ты же теперь дракон, – поддел Кузен.
– Такой же дракон, как и ты, – уточнила я. – Похоже, во мне истинная магия завелась… Вот смотри сам. Я теперь равнодушна к мужчинам. И к власти. И у меня здесь руки на мгновение воспламенились, после того как я узнала, что Аль-Нилам к другому перейдёт. А отрава меня не берёт. Ы?
– Самый страшный пункт, как я понимаю, ты поставила первым? – уточнил Кузен.
– Да уж не последним! – огрызнулась я свирепо. – Тебе не понять, ты и не знал никогда влечения.
– Мне доступны иные радости, – спокойно объяснил Кузен. – Власть над магией, упоение от её обладания. Для Драконида лучшая женщина в мире – истинная магия. А наиболее полно раскрывается обладание истинной магией во время сражений.
– Аминь, – мрачно закончила я его слова выражением, бытующем в некоторых мирах.
– Не бойся, – опять послышалась улыбка в словах Кузена. – Все твои радости останутся при тебе. Перечисленных симптомов для истинной магии мало. И если она в тебе всё-таки есть – то лишь как то, что ты передашь своему сыну. Хоть владеют ею мужчины, но передаётся она по женской линии.
– Я всегда подозревала, что это просто болезнь, – пробурчала я. – Вроде проказы.
– Это счастье, – просто сказал Кузен.
– Это неправильное счастье! – возмутилась я.
– Почему? – удивился Кузен.
– Потому что кроме войны с приграничной нечистью у вас, истинных магов, и нет ничего! – запальчиво воскликнула я.
– Война – удел мага, – возразил Кузен.
– Но не одна война, должно ещё что-нибудь в жизни быть! – упёрлась я на своём.
– И ещё много чего есть. Вот, к примеру, одно из побочных занятий – попытки спасения заточённых кузин. Которые твердо решили сгнить на золотых рудниках.
– Которые ещё ничего не решили… – вздохнула я.
– Которые тратят время и силы на раздумья о судьбе вполне довольных своей участью Драконидов, вместо того, чтобы подумать о собственной жизни.
– У которых голова болит!
– Которые пользуются всяческими предлогами, чтобы не вести борьбу с болью.
– У которых нет способностей истинных магов сопротивляться боли!
– У которых есть силы, но нет желания!
– У которых есть желания!
– Отрадно слышать. Если будет желание вспомнить – ты вспомнишь. Разрешите откланяться, любезная кузина, мне пора.
– Разрешаю, любезный Кузен.
Странное чувство осталось у меня после разговора с Кузеном. Стала вдруг покалывать иголочкой ревность: ох, вот кто бы обо мне такие страстные слова сказал, как он о магии…
Его драгоценная магия – она же не живая. А я живая.
Следующий день после разговора с Кузеном мы отработали, как положено, и в барак пошли. Бежать туда со всех ног – радости мало, поэтому я всегда стараюсь зайти последней.
Чтобы жильё не выстуживалось, здесь у каждого дома есть сени: бочонки с капустой квашеной там стоят, с грибами солёными, с ягодой мочёной. И под рукой, и не в таком тепле, как дома.
Открыла я дверь, вошла в эти самые сени, темно там, почище, чем в яме – и вдруг чувствую, душит меня кто-то. Сзади так надвинулся – и руками, как колодками, горло обхватил.
Застарелым потом воняет и в ухо шипит сдавленным голосом:
– Зачаровала-таки, ведьма, мужскую силу мою забрала?! А ну возвращай, не то шею сворочу! Отучу тебя мужиков портить, зараза тавлейская!
Ага, он, значит, сковырнулся неизвестно с чего один-единственный раз, а я виновата?! Сам себя убедил, а теперь меня душит, ну негодяй!
Присела резко, пока и правда не придушил, да не рассчитала, что Клин такой тяжелый – на пол мы и грохнулись. Я-то ничего, удачно, а он о бочку с капустой приложился и руки разжал.
Я не стала его убеждать, что он мужчина хоть куда, гроза девиц, отрада вдов, – только наружной дверью хлопнула.
Прибежала к Выдре в землянку, вся в растрепанных чувствах.
– Мне, похоже, грозит нападение на надзирателя и побег, – сообщила я ему с порога. – Примешь беглеца?
– Жаходи, – обрадовался Выдра. – Жаодно и новощелье справим.
Я вошла в маленькое строеньице, крохотное, но какое-то очень ладное. Печка, стол, лежанка – вот и всё, что там помещалось. Да гному больше и не надо было.
А на полу рядом с лежанкой красовалась роскошная медвежья шкура. Не только роскошная, но ещё и очень тёплая.
– Выдра, научи меня убивать шесть человек разом, – попросила я, подпирая головой потолок у двери. – Чтобы с Клином разобраться.
– Я тебя научу вяжать, – отозвался гном. – Череж лето зима придёт, ношки швяжешь – тепло будет. Ногам хорошо.
Он усадил меня на свою лежанку, достал откуда-то моток грубой пряжи, пяток спиц.
– Шмотри.
Быстро набрал петли, распределил по четырем спицам, провязал несколько рядов.
– Чеперь сама.
Неумело ковыряя нить, я пыталась сделать что-то, отдаленно напоминающее легко выполненное Выдрой. Будущий носок, топорщащийся сейчас во все стороны спицами, напомнил мне кусочек сильно облезлого ёжужика. Вязание потребовало от меня напряжения всех сил, я даже про стычку с надзирателем позабыла, старательно вывязывая неподатливые петли.
Выдра сел на чурбачок у печки, подбросил дров.
– Чеперь говори, что случилось, – попросил он.
Пришлось вспомнить. Я рассказала о происшествии в сенях.
– И что теперь делать? Ведь теперь не разубедить его, по-настоящему начнёт мужской немощью страдать и меня обвинять. Не успокоится, пока не придушит.
– Ты вяжи, – сказал Выдра. – Я пойду, поговорю.
Он встал с чурбачка, перебрал берестяные коробочки на полке над столом, достал одну, раскрыл. В ней лежали какие-то грязно-серые комочки, по виду, так натуральный мышиный помёт.
– Дам ему, шкажу помогает, – объяснил он.
– Угу, дай, – вздохнула с надеждой я. – Сочини там чего-нибудь. Объясни, что, мол, не могла я такие чары навести, каких он боится, дескать, для них обязательно летучая мышь, варенная в змеиной крови, нужна и когти беременных лисиц, а где здесь такую роскошь сыщешь?
Когда Выдра ушёл, я продолжила старательно ковыряться в петлях и думала о последнем разговоре с Кузеном.
Несмотря на все его слова, мне что-то расхотелось в Тавлею, и никак я не могла заставить себя снова захотеть. С ужасом вдруг поняла, что здесь, на этом руднике, я впервые обрела твёрдую почву под ногами. Всё предельно ясно, кто есть кто. И от этого втройне дороже мне попытки Выдры научить меня вязать. Он не ждёт никаких выгод, не преследует никаких целей, за этим нет политики, как было бы в Тавлее. Он просто рад тому, что может помочь, что среди здешнего холода наши дорожки сошлись и можно сделать жизнь другому чуть-чуть теплее, чтобы беды и радости немножко уравновесились. Этого не было у меня дома. Ну кто бы мог подумать, что я найду такое на руднике? Видно, в попытках удержать не своё, мы, тавлейцы, много сил растратили на пустое. А что же останется у меня, если нет теперь Аль-Нилама, нет магии? Почему я должна как побирушка выскребать осколки воспоминаний, каждое мгновение опасаясь, что получу удар болью, словно воровка, застигнутая за кражей? Мне же не надо чужого, я хочу получить своё. Только своё. Но из своего, похоже, у меня будет только связанный собственными руками носок, и то при условии, что я его закончу с помощью Выдры. И странное дело, мне нестерпимо думать, что оставшиеся в Тавлее жалеют меня, если, конечно, жалеют. А вот жалость Выдры – ведь она в первую очередь двигала им, когда он помогал мне надевать сагиры, работал за двоих, когда я свалилась в проходке – его жалость какая-то совершенно необидная. Может быть, потому что она искренняя? Он оказался здесь единственным настоящим мужчиной, защитником. Сколько бы нас ещё медведь повытаскал, вслед за Мухой, если бы на гнома с кайлом не наткнулся? И как же, оказывается, хорошо, когда знаешь, что есть к кому бежать за защитой. Как надёжно…
Проснулась, когда хлопнула дверь землянки.
– Уладил, – сообщил довольно Выдра. – Чеперь Клин зелье проверяет.
– На ком? – не поняла спросонья я.
– На этой, жабыл как жовут, которая щегодня поварихе помогает.
– Понятно. А что ты ему дал? Очень похоже на мышиный помёт.
– Это и ешть помёт.
– Неужели подействует? – изумилась я.
– Всякая вещь – лекарство, только надо жнать, от чего, – объяснил Выдра. – Клин болен штрахом. Поможет.
– Чем-чем? Каким трахом?
– Штрахом. Боится он.
Это верно, душа у Клина трусоватая. Я показала Выдре связанный ряд.
– Хорошо, – одобрил он. – К жиме жделаешь.
– А где ты пряжу взял? – полюбопытствовала я.
– На прошлом руднике выменял на шамородок, – Выдра пошерудил кочергой в печурке, снова подложил дров. – Ждесь носки дороже жолота.
Гном поставил на печурку чайник и сковороду. Из муки, соли и воды быстро замесил на столе тесто. Нашлепал его тонкими лепешками на сковороду, прямо так, без всякого масла.
Хотя это нечестно: условием владения истинной магией всегда было отсутствие влечения к женщинам, вот с этим пунктом я согласна. А про мужчин уговора не было. И как я теперь такая безупречная жить-то буду? Тоска зелёная…
Вечером, скрючившись под одеялом, всё пыталась вызвать пламя на кончиках пальцев. Ничегошеньки не вышло, только вспотела от натуги.
* * *
– Привет, у меня плохие новости. Я тоже дракон, – заявила я сразу, заслышав голос Кузена. – Только маленький, больной и очень несчастный…– Тяжёлое детство и неправильное питание, дражайшая кузина? – посочувствовал Кузен, сдерживая смех.
– Чего смеёшься?! – возмутилась я. – У человека горе!
– Так ты же теперь дракон, – поддел Кузен.
– Такой же дракон, как и ты, – уточнила я. – Похоже, во мне истинная магия завелась… Вот смотри сам. Я теперь равнодушна к мужчинам. И к власти. И у меня здесь руки на мгновение воспламенились, после того как я узнала, что Аль-Нилам к другому перейдёт. А отрава меня не берёт. Ы?
– Самый страшный пункт, как я понимаю, ты поставила первым? – уточнил Кузен.
– Да уж не последним! – огрызнулась я свирепо. – Тебе не понять, ты и не знал никогда влечения.
– Мне доступны иные радости, – спокойно объяснил Кузен. – Власть над магией, упоение от её обладания. Для Драконида лучшая женщина в мире – истинная магия. А наиболее полно раскрывается обладание истинной магией во время сражений.
– Аминь, – мрачно закончила я его слова выражением, бытующем в некоторых мирах.
– Не бойся, – опять послышалась улыбка в словах Кузена. – Все твои радости останутся при тебе. Перечисленных симптомов для истинной магии мало. И если она в тебе всё-таки есть – то лишь как то, что ты передашь своему сыну. Хоть владеют ею мужчины, но передаётся она по женской линии.
– Я всегда подозревала, что это просто болезнь, – пробурчала я. – Вроде проказы.
– Это счастье, – просто сказал Кузен.
– Это неправильное счастье! – возмутилась я.
– Почему? – удивился Кузен.
– Потому что кроме войны с приграничной нечистью у вас, истинных магов, и нет ничего! – запальчиво воскликнула я.
– Война – удел мага, – возразил Кузен.
– Но не одна война, должно ещё что-нибудь в жизни быть! – упёрлась я на своём.
– И ещё много чего есть. Вот, к примеру, одно из побочных занятий – попытки спасения заточённых кузин. Которые твердо решили сгнить на золотых рудниках.
– Которые ещё ничего не решили… – вздохнула я.
– Которые тратят время и силы на раздумья о судьбе вполне довольных своей участью Драконидов, вместо того, чтобы подумать о собственной жизни.
– У которых голова болит!
– Которые пользуются всяческими предлогами, чтобы не вести борьбу с болью.
– У которых нет способностей истинных магов сопротивляться боли!
– У которых есть силы, но нет желания!
– У которых есть желания!
– Отрадно слышать. Если будет желание вспомнить – ты вспомнишь. Разрешите откланяться, любезная кузина, мне пора.
– Разрешаю, любезный Кузен.
Странное чувство осталось у меня после разговора с Кузеном. Стала вдруг покалывать иголочкой ревность: ох, вот кто бы обо мне такие страстные слова сказал, как он о магии…
Его драгоценная магия – она же не живая. А я живая.
* * *
Клин, всё-таки, придурок. Нельзя надзирателю быть таким впечатлительным. Я понимаю, что работа нервная, но ведь ремесел много, не обязательно так убиваться, можно что и полегче найти!Следующий день после разговора с Кузеном мы отработали, как положено, и в барак пошли. Бежать туда со всех ног – радости мало, поэтому я всегда стараюсь зайти последней.
Чтобы жильё не выстуживалось, здесь у каждого дома есть сени: бочонки с капустой квашеной там стоят, с грибами солёными, с ягодой мочёной. И под рукой, и не в таком тепле, как дома.
Открыла я дверь, вошла в эти самые сени, темно там, почище, чем в яме – и вдруг чувствую, душит меня кто-то. Сзади так надвинулся – и руками, как колодками, горло обхватил.
Застарелым потом воняет и в ухо шипит сдавленным голосом:
– Зачаровала-таки, ведьма, мужскую силу мою забрала?! А ну возвращай, не то шею сворочу! Отучу тебя мужиков портить, зараза тавлейская!
Ага, он, значит, сковырнулся неизвестно с чего один-единственный раз, а я виновата?! Сам себя убедил, а теперь меня душит, ну негодяй!
Присела резко, пока и правда не придушил, да не рассчитала, что Клин такой тяжелый – на пол мы и грохнулись. Я-то ничего, удачно, а он о бочку с капустой приложился и руки разжал.
Я не стала его убеждать, что он мужчина хоть куда, гроза девиц, отрада вдов, – только наружной дверью хлопнула.
Прибежала к Выдре в землянку, вся в растрепанных чувствах.
– Мне, похоже, грозит нападение на надзирателя и побег, – сообщила я ему с порога. – Примешь беглеца?
– Жаходи, – обрадовался Выдра. – Жаодно и новощелье справим.
Я вошла в маленькое строеньице, крохотное, но какое-то очень ладное. Печка, стол, лежанка – вот и всё, что там помещалось. Да гному больше и не надо было.
А на полу рядом с лежанкой красовалась роскошная медвежья шкура. Не только роскошная, но ещё и очень тёплая.
– Выдра, научи меня убивать шесть человек разом, – попросила я, подпирая головой потолок у двери. – Чтобы с Клином разобраться.
– Я тебя научу вяжать, – отозвался гном. – Череж лето зима придёт, ношки швяжешь – тепло будет. Ногам хорошо.
Он усадил меня на свою лежанку, достал откуда-то моток грубой пряжи, пяток спиц.
– Шмотри.
Быстро набрал петли, распределил по четырем спицам, провязал несколько рядов.
– Чеперь сама.
Неумело ковыряя нить, я пыталась сделать что-то, отдаленно напоминающее легко выполненное Выдрой. Будущий носок, топорщащийся сейчас во все стороны спицами, напомнил мне кусочек сильно облезлого ёжужика. Вязание потребовало от меня напряжения всех сил, я даже про стычку с надзирателем позабыла, старательно вывязывая неподатливые петли.
Выдра сел на чурбачок у печки, подбросил дров.
– Чеперь говори, что случилось, – попросил он.
Пришлось вспомнить. Я рассказала о происшествии в сенях.
– И что теперь делать? Ведь теперь не разубедить его, по-настоящему начнёт мужской немощью страдать и меня обвинять. Не успокоится, пока не придушит.
– Ты вяжи, – сказал Выдра. – Я пойду, поговорю.
Он встал с чурбачка, перебрал берестяные коробочки на полке над столом, достал одну, раскрыл. В ней лежали какие-то грязно-серые комочки, по виду, так натуральный мышиный помёт.
– Дам ему, шкажу помогает, – объяснил он.
– Угу, дай, – вздохнула с надеждой я. – Сочини там чего-нибудь. Объясни, что, мол, не могла я такие чары навести, каких он боится, дескать, для них обязательно летучая мышь, варенная в змеиной крови, нужна и когти беременных лисиц, а где здесь такую роскошь сыщешь?
Когда Выдра ушёл, я продолжила старательно ковыряться в петлях и думала о последнем разговоре с Кузеном.
Несмотря на все его слова, мне что-то расхотелось в Тавлею, и никак я не могла заставить себя снова захотеть. С ужасом вдруг поняла, что здесь, на этом руднике, я впервые обрела твёрдую почву под ногами. Всё предельно ясно, кто есть кто. И от этого втройне дороже мне попытки Выдры научить меня вязать. Он не ждёт никаких выгод, не преследует никаких целей, за этим нет политики, как было бы в Тавлее. Он просто рад тому, что может помочь, что среди здешнего холода наши дорожки сошлись и можно сделать жизнь другому чуть-чуть теплее, чтобы беды и радости немножко уравновесились. Этого не было у меня дома. Ну кто бы мог подумать, что я найду такое на руднике? Видно, в попытках удержать не своё, мы, тавлейцы, много сил растратили на пустое. А что же останется у меня, если нет теперь Аль-Нилама, нет магии? Почему я должна как побирушка выскребать осколки воспоминаний, каждое мгновение опасаясь, что получу удар болью, словно воровка, застигнутая за кражей? Мне же не надо чужого, я хочу получить своё. Только своё. Но из своего, похоже, у меня будет только связанный собственными руками носок, и то при условии, что я его закончу с помощью Выдры. И странное дело, мне нестерпимо думать, что оставшиеся в Тавлее жалеют меня, если, конечно, жалеют. А вот жалость Выдры – ведь она в первую очередь двигала им, когда он помогал мне надевать сагиры, работал за двоих, когда я свалилась в проходке – его жалость какая-то совершенно необидная. Может быть, потому что она искренняя? Он оказался здесь единственным настоящим мужчиной, защитником. Сколько бы нас ещё медведь повытаскал, вслед за Мухой, если бы на гнома с кайлом не наткнулся? И как же, оказывается, хорошо, когда знаешь, что есть к кому бежать за защитой. Как надёжно…
* * *
Оказывается, я просто заснула, не выпуская спиц из рук.Проснулась, когда хлопнула дверь землянки.
– Уладил, – сообщил довольно Выдра. – Чеперь Клин зелье проверяет.
– На ком? – не поняла спросонья я.
– На этой, жабыл как жовут, которая щегодня поварихе помогает.
– Понятно. А что ты ему дал? Очень похоже на мышиный помёт.
– Это и ешть помёт.
– Неужели подействует? – изумилась я.
– Всякая вещь – лекарство, только надо жнать, от чего, – объяснил Выдра. – Клин болен штрахом. Поможет.
– Чем-чем? Каким трахом?
– Штрахом. Боится он.
Это верно, душа у Клина трусоватая. Я показала Выдре связанный ряд.
– Хорошо, – одобрил он. – К жиме жделаешь.
– А где ты пряжу взял? – полюбопытствовала я.
– На прошлом руднике выменял на шамородок, – Выдра пошерудил кочергой в печурке, снова подложил дров. – Ждесь носки дороже жолота.
Гном поставил на печурку чайник и сковороду. Из муки, соли и воды быстро замесил на столе тесто. Нашлепал его тонкими лепешками на сковороду, прямо так, без всякого масла.