Страница:
Нам предстояли счастливые выходные: вечер субботы и целый воскресный день. Это два счастливых домашних дня хороши еще были и тем, что не надо было пить на ночь кефир с ватками. Кефир в детсад доставляли из детской специальной фабрики-кухни. Там делали молочные продукты особой чистоты и лучшего качества. Разливали их по бутылочкам. Вообще-то это были обычные бутылочки для младенцев – надень соску и готово, можно давать сосать эту полезную пищу хоть самому крошечному малышу.
Нам в детсад кефир привозили конечно же без сосок. Бутылочки просто затыкали ватками. Наши няни вынимали ватки из бутылочек и разливали нам по стаканам. Все хорошо. Я даже любила кефир. Но! Няньки спешили. Им было вообще наплевать на все. Они ватки из горлышек бутылок вынимали частично. И остервенело вытряхивали содержимое бутылок – скорей, скорей… И в стаканы попадали остатки ватных затычек. Это было ужасно, поверьте! Некоторых детей рвало. Я наловчилась выуживать ватку из своего стакана. Она, пропитавшаяся кефиром, выглядела как клок мокрых седых волос… Фуууу… Но выудить получалось не всегда… Отвратительное воспоминание.
Долгий детский день делился на радости и ужасы. Не знаю, чего было больше. Или ужасы помнятся дольше?
Как бы там ни было, в выходные мы оказывались дома. И переводили дух. На даче же нам предстояло проводить почти три летних месяца. Свидания с родителями разрешались, конечно. Но очень ненадолго. Час-полтора в воскресенье и все… Ты на долгий срок оказываешься полностью во власти чужих и равнодушных людей. И надо претерпевать.
Я наловчилась терпеть. Я даже не представляла, что это может когда-нибудь закончиться. Разве что – когда стану совсем большой. Но это когда еще будет! Вот – жизнь идет, а я все маленькая и маленькая…
Накануне отъезда на дачу на всю мою одежду ставили метки: имя, фамилия, группа. Это чтоб ничего не потерялось. Тети занимались метками вместе. Стелла вышивала – у нее руки были золотые. А Танюся с Анечкой ставили метки марганцовкой. Разводили ее в воде, окунали в фиолетово-черную жидкость спички с намотанной на кончик ваткой и выводили все, что положено, с изнанки. Эти метки оставались навеки.
Потом все вещички складывались в большой холщовый мешок, на котором Стелла вышивала красными нитками всю нужную информацию.
В назначенный день к Академии Фрунзе подъезжали автобусы. Это были трофейные «опели». В один автобус загружали все детские мешки. А нас разводили по группам. Родители махали нам, прощаясь. Мы в ответ махали из окошек. Жизнеутверждающая картинка.
И вот вереница автобусов мчится по Киевскому шоссе в Нарофоминск, на дачу академического детсада.
Мы жадно смотрим по сторонам: деревья, деревья, деревья по обеим сторонам дороги. Дремучий лес. Вот в такой лес и тащила Лиса Петушка…
…Несет меня Лиса
В далекие леса
За высокие горы…
Приезжаем. Строимся. Расходимся по домикам. У каждой группы свой дачный домик. На веранде мы будем спать, чтоб дышать свежим воздухом. В большой комнате будем есть. В другой – играть… Еще играть можно на улице: там, у домика все есть – большая беседка, песочница, качели, домик, чтоб дочки-матери устраивать…
Воспитательница знакомит нас с новыми условиями существования.
– Слушаем все внимательно! – велит она. – Мы уехали из Москвы, чтобы набраться здоровья и увидеть много нового, чего в городе не увидишь. Мы будем гулять в лесу, искать грибы. Вы узнаете названия цветов, ягод, деревьев. И это пригодится вам на всю оставшуюся жизнь. Но помните! В этих местах шли тяжелые бои. В земле осталось много мин. Не убегайте от меня, идите за мной по тропинке, иначе можно наступить на мину и взорваться.
Мы все пугаемся. По-настоящему. Война – не шутка. Мины – существуют. Они убивают. Или, в лучшем случае, делают инвалидами на всю жизнь. Мы все каждый день видим изуродованных войной людей.
– Опасны не только мины, – продолжает инструктировать воспитательница. – Во время боев бойцы рыли окопы. Это глубокие ямы. Они так и остались в земле. Сейчас многие заросли высокой травой. Их не видно. Но они есть. Если сойдете с тропинки во время прогулки, можете упасть в окоп. И потом не выберетесь из него.
Еще один ужасный ужас!
Мне очень не хочется на эти прогулки. Я не хочу знать названия деревьев, цветов и ягод… Ну их. Я в книжке прочитаю…
– Опасно еще просто заблудиться в лесу, – не прекращает воспитательница. – Вы можете случайно отвлечься, сойти с тропинки и отстать от группы. Шаг, другой – и все. Вы заблудились. А леса тут густые, дремучие. Вас найти будет трудно. Поэтому от группы – ни на шаг!
Поняли меня?
– Да! – жалобно подтверждаем мы.
– Тогда слушайте дальше, – продолжает расписывать дачные прелести воспитательница. – Когда мы будем гулять по лесу, вы увидите много разных ягод. Вам захочется сорвать их и съесть. Но запомните хорошенько: никогда ничего не кладите в рот без спросу. Большинство ягод в лесу ядовитые. От них можно тяжело заболеть и даже умереть. Вы увидите в лесу очень красивые грибы. Но и среди грибов есть как полезные, съедобные, так и смертельно ядовитые. Никогда не дотрагивайтесь до поганок и мухоморов. Хотя мухоморы очень красивые: у них красные шляпки с белыми крапинками. Смотреть можно, но даже трогать нельзя. Запомнили? Поняли меня?
Да! Мы всё запомнили. Еще бы такое не запомнить! И поняли: привезли нас сюда на верную погибель. Смерть все лето будет ходить за нами по пятам.
Мы очень хорошо усвоили все, что запрещается в лесу. Гуляя, мы не отступали от воспитательницы ни на шаг. Постепенно мы перестали бояться. Мы запомнили, как выглядит бузина и волчья ягода. Мы отличали поганки от сыроежек. Мы теперь знали, чем отличаются листья ольхи от листьев дуба и клена. А я даже нашла подберезовик. И воспитательница удивилась и похвалила меня перед всеми.
Странные игры
Догадка
Гастроном в высотном на площади Восстания
Страшный дом
Культ личности
Рассуждения о политике. Наши самые верные друзья
Нам в детсад кефир привозили конечно же без сосок. Бутылочки просто затыкали ватками. Наши няни вынимали ватки из бутылочек и разливали нам по стаканам. Все хорошо. Я даже любила кефир. Но! Няньки спешили. Им было вообще наплевать на все. Они ватки из горлышек бутылок вынимали частично. И остервенело вытряхивали содержимое бутылок – скорей, скорей… И в стаканы попадали остатки ватных затычек. Это было ужасно, поверьте! Некоторых детей рвало. Я наловчилась выуживать ватку из своего стакана. Она, пропитавшаяся кефиром, выглядела как клок мокрых седых волос… Фуууу… Но выудить получалось не всегда… Отвратительное воспоминание.
Долгий детский день делился на радости и ужасы. Не знаю, чего было больше. Или ужасы помнятся дольше?
Как бы там ни было, в выходные мы оказывались дома. И переводили дух. На даче же нам предстояло проводить почти три летних месяца. Свидания с родителями разрешались, конечно. Но очень ненадолго. Час-полтора в воскресенье и все… Ты на долгий срок оказываешься полностью во власти чужих и равнодушных людей. И надо претерпевать.
Я наловчилась терпеть. Я даже не представляла, что это может когда-нибудь закончиться. Разве что – когда стану совсем большой. Но это когда еще будет! Вот – жизнь идет, а я все маленькая и маленькая…
Накануне отъезда на дачу на всю мою одежду ставили метки: имя, фамилия, группа. Это чтоб ничего не потерялось. Тети занимались метками вместе. Стелла вышивала – у нее руки были золотые. А Танюся с Анечкой ставили метки марганцовкой. Разводили ее в воде, окунали в фиолетово-черную жидкость спички с намотанной на кончик ваткой и выводили все, что положено, с изнанки. Эти метки оставались навеки.
Потом все вещички складывались в большой холщовый мешок, на котором Стелла вышивала красными нитками всю нужную информацию.
В назначенный день к Академии Фрунзе подъезжали автобусы. Это были трофейные «опели». В один автобус загружали все детские мешки. А нас разводили по группам. Родители махали нам, прощаясь. Мы в ответ махали из окошек. Жизнеутверждающая картинка.
И вот вереница автобусов мчится по Киевскому шоссе в Нарофоминск, на дачу академического детсада.
Мы жадно смотрим по сторонам: деревья, деревья, деревья по обеим сторонам дороги. Дремучий лес. Вот в такой лес и тащила Лиса Петушка…
…Несет меня Лиса
В далекие леса
За высокие горы…
Приезжаем. Строимся. Расходимся по домикам. У каждой группы свой дачный домик. На веранде мы будем спать, чтоб дышать свежим воздухом. В большой комнате будем есть. В другой – играть… Еще играть можно на улице: там, у домика все есть – большая беседка, песочница, качели, домик, чтоб дочки-матери устраивать…
Воспитательница знакомит нас с новыми условиями существования.
– Слушаем все внимательно! – велит она. – Мы уехали из Москвы, чтобы набраться здоровья и увидеть много нового, чего в городе не увидишь. Мы будем гулять в лесу, искать грибы. Вы узнаете названия цветов, ягод, деревьев. И это пригодится вам на всю оставшуюся жизнь. Но помните! В этих местах шли тяжелые бои. В земле осталось много мин. Не убегайте от меня, идите за мной по тропинке, иначе можно наступить на мину и взорваться.
Мы все пугаемся. По-настоящему. Война – не шутка. Мины – существуют. Они убивают. Или, в лучшем случае, делают инвалидами на всю жизнь. Мы все каждый день видим изуродованных войной людей.
– Опасны не только мины, – продолжает инструктировать воспитательница. – Во время боев бойцы рыли окопы. Это глубокие ямы. Они так и остались в земле. Сейчас многие заросли высокой травой. Их не видно. Но они есть. Если сойдете с тропинки во время прогулки, можете упасть в окоп. И потом не выберетесь из него.
Еще один ужасный ужас!
Мне очень не хочется на эти прогулки. Я не хочу знать названия деревьев, цветов и ягод… Ну их. Я в книжке прочитаю…
– Опасно еще просто заблудиться в лесу, – не прекращает воспитательница. – Вы можете случайно отвлечься, сойти с тропинки и отстать от группы. Шаг, другой – и все. Вы заблудились. А леса тут густые, дремучие. Вас найти будет трудно. Поэтому от группы – ни на шаг!
Поняли меня?
– Да! – жалобно подтверждаем мы.
– Тогда слушайте дальше, – продолжает расписывать дачные прелести воспитательница. – Когда мы будем гулять по лесу, вы увидите много разных ягод. Вам захочется сорвать их и съесть. Но запомните хорошенько: никогда ничего не кладите в рот без спросу. Большинство ягод в лесу ядовитые. От них можно тяжело заболеть и даже умереть. Вы увидите в лесу очень красивые грибы. Но и среди грибов есть как полезные, съедобные, так и смертельно ядовитые. Никогда не дотрагивайтесь до поганок и мухоморов. Хотя мухоморы очень красивые: у них красные шляпки с белыми крапинками. Смотреть можно, но даже трогать нельзя. Запомнили? Поняли меня?
Да! Мы всё запомнили. Еще бы такое не запомнить! И поняли: привезли нас сюда на верную погибель. Смерть все лето будет ходить за нами по пятам.
Мы очень хорошо усвоили все, что запрещается в лесу. Гуляя, мы не отступали от воспитательницы ни на шаг. Постепенно мы перестали бояться. Мы запомнили, как выглядит бузина и волчья ягода. Мы отличали поганки от сыроежек. Мы теперь знали, чем отличаются листья ольхи от листьев дуба и клена. А я даже нашла подберезовик. И воспитательница удивилась и похвалила меня перед всеми.
Странные игры
Почти перед самым отъездом на дачу у нас в группе появилась новенькая девочка по имени Оксана. Обычно новенькие робели, стеснялись, привыкая не сразу к обстановке. Оксана оказалась исключением. Она не просилась в чужие игры, она сама организовывала их:
– Я играть. Кто со мной?
Крупная, кареглазая, румяная, Оксана казалась воплощением здоровья, бодрости и силы. Папа ее поступил в военную академию, тут же перевез семью, устроил дочку в детсад. Вот и на дачу отправились мы все вместе.
Через несколько дней, осмотревшись, ознакомившись с местностью, Оксана во время прогулки подошла ко мне:
– Давай играть?
– Давай! – согласилась я. – А как?
Оксана выдрала из земли длинный стебель подорожника.
– Вот смотри, – принялась она излагать суть предстоящей игры. – Сначала я буду тебя бить этой штукой по ногам. А ты должна стонать, плакать (как будто) и говорить: «Пожалуйста, пожалуйста, я больше не буду…» А потом ты меня будешь бить, и я буду просить прощения. Давай?
Очень сомнительной показалась мне эта игра. В чем суть? Кто станет первым? Тот, кто сильнее бьет? Или тот, кто лучше умеет просить прощения? И ради чего? Но все-таки я поддалась на уговоры и согласилась начать игру.
Меня удивило выражение лица Оксаны, когда она приготовилась стегнуть меня. Ее огромные темно-карие глаза увеличились, ноздри раздулись, она разрумянилась и часто задышала.
Она наслаждалась моментом, полностью войдя в игру.
Рррраз!!! И она стегнула меня изо всей силы по ноге.
Больно – не передать. На ноге тут же образовался длинный красный след.
– Ну, давай! – возбужденно велела Оксана. – Плачь, кричи: «Я больше так не буду, прости»!
– Нет! – ответила я.
– Ты не поняла, – убежденно уговаривала Оксана. – Вот ударь меня, я буду кричать и плакать, увидишь, как хорошо!
– Не хочу, – сказала я.
Игра не имела смысла. И что-то непонятное, но гадостное содержалось в ней.
Сейчас я вполне понимаю, что…
Была еще одна попытка со стороны Оксаны поиграть со мной – в другую уже игру.
– Давай побежим мимо мальчишек и крикнем, что мы идем писать в кусты. Они побегут за нами и увидят наши письки!
И опять я увидела ее горящие глаза и предвкущение счастья на красивом лице.
Эта игра, понятное дело, уж никак меня не заинтересовала. А Оксана побежала. И мальчишки действительно устремились за ней. Из-за кустов доносился их смех, ее возгласы…
Больше она не звала меня играть. И жили мы в детском саду, не замечая друг друга.
Разные люди.
– Я играть. Кто со мной?
Крупная, кареглазая, румяная, Оксана казалась воплощением здоровья, бодрости и силы. Папа ее поступил в военную академию, тут же перевез семью, устроил дочку в детсад. Вот и на дачу отправились мы все вместе.
Через несколько дней, осмотревшись, ознакомившись с местностью, Оксана во время прогулки подошла ко мне:
– Давай играть?
– Давай! – согласилась я. – А как?
Оксана выдрала из земли длинный стебель подорожника.
– Вот смотри, – принялась она излагать суть предстоящей игры. – Сначала я буду тебя бить этой штукой по ногам. А ты должна стонать, плакать (как будто) и говорить: «Пожалуйста, пожалуйста, я больше не буду…» А потом ты меня будешь бить, и я буду просить прощения. Давай?
Очень сомнительной показалась мне эта игра. В чем суть? Кто станет первым? Тот, кто сильнее бьет? Или тот, кто лучше умеет просить прощения? И ради чего? Но все-таки я поддалась на уговоры и согласилась начать игру.
Меня удивило выражение лица Оксаны, когда она приготовилась стегнуть меня. Ее огромные темно-карие глаза увеличились, ноздри раздулись, она разрумянилась и часто задышала.
Она наслаждалась моментом, полностью войдя в игру.
Рррраз!!! И она стегнула меня изо всей силы по ноге.
Больно – не передать. На ноге тут же образовался длинный красный след.
– Ну, давай! – возбужденно велела Оксана. – Плачь, кричи: «Я больше так не буду, прости»!
– Нет! – ответила я.
– Ты не поняла, – убежденно уговаривала Оксана. – Вот ударь меня, я буду кричать и плакать, увидишь, как хорошо!
– Не хочу, – сказала я.
Игра не имела смысла. И что-то непонятное, но гадостное содержалось в ней.
Сейчас я вполне понимаю, что…
Была еще одна попытка со стороны Оксаны поиграть со мной – в другую уже игру.
– Давай побежим мимо мальчишек и крикнем, что мы идем писать в кусты. Они побегут за нами и увидят наши письки!
И опять я увидела ее горящие глаза и предвкущение счастья на красивом лице.
Эта игра, понятное дело, уж никак меня не заинтересовала. А Оксана побежала. И мальчишки действительно устремились за ней. Из-за кустов доносился их смех, ее возгласы…
Больше она не звала меня играть. И жили мы в детском саду, не замечая друг друга.
Разные люди.
Догадка
Однажды, когда мне уже было пять с половиной лет, нас, как и полагалось летом, снова вывезли на дачу. Я к тому времени была уже опытной дачной жительницей, не боявшейся уже почти ничего. Мы были настолько взрослыми, что нам часто разрешалось играть на площадке самим, кто во что хочет. Мою главную детсадовскую подружку, Олю Бокову, на дачу тем летом не отправили: они всей семьей поехали отдыхать на море. Пришлось мне дружить с совершенно случайными и малопонятными девочками. Читать они не умели, говорить с ними было скучно. Вот так, от скуки, и оказались мы на веранде для сна у стола воспитательницы. Эта моя псевдоподружка цапнула что-то со стола и показала мне:
– Смотри, духи!
Она отвинтила белую крышечку и дала мне понюхать. Пахло ландышем. Я прочитала название: «Ландыш серебристый».
Я прекрасно знала, что это чужое, что до чужого даже дотрагиваться нельзя, не то что брать в руки, открывать… Но в этот момент знание это куда-то испарилось. Мы стояли и нюхали чужие духи. Их запах буквально кружил голову.
– Давай попробуем, глотнем, – почему-то предложила мне странная девочка.
Может, у нее кто-то в семье пил одеколон? Это я сейчас, взрослая, себя спрашиваю. Странное желание – глотнуть духи. У меня оно не возникло. Я вообще не люблю ничего пробовать, даже когда готовлю. Но в тот день…
В общем, девочка заправски глотнула. Так, что флакончик опустел наполовину. Потом она протянула руку мне:
– На, пробуй.
Мне очень этого не хотелось. Очень! Но почему-то я постеснялась отказаться. Она-то попробовала! Если я сейчас откажусь, я буду предательницей. Как много глупостей люди делают за компанию! Но, видно, каждый должен когда-то совершить такую глупость. Может быть, для того, чтобы потом, в следующий раз, не принять очередное дурацкое предложение.
В общем, я осторожно капнула себе в рот каплю духов. Такая приятная для обоняния жидкость оказалась на вкус полной гадостью. Мне захотелось немедленно выплюнуть ее.
– Глотай! – приказала зачинщица.
И я глотнула.
Теперь мы обе были в деле. И уже без всякого притворства и показного героизма скорчили мы рожицы, показывая друг другу, что зря пробовали эти пакостные духи на вкус.
Флакончик духов, открытый, так и остался стоять на столе. Мы ушли с веранды, тут же забыв о нашей дегустации.
Прошло какое-то время, и поднялась тревога. Воспитательница (не та, что была у нас раньше, а новая, всегда раздраженная и крикливая) очень злобно потребовала признаться, кто брал духи с ее стола.
Мы обе тут же признались. Я испытывала жгучий стыд. Мы просили прощения противными тягучими голосами. Наперебой. Клялись, что больше никогда-никогда…
Раскаяние было искренним, глубоким. Именно из-за него мы проговорились, что попробовали духи на вкус. То есть глотнули.
По идее, чистосердечное признание и раскаяние идет на пользу виноватому. Повинную голову и меч не сечет…
Но в нашем случае все получилось совсем наоборот.
Воспитательница во всеуслышание заявила, что – все. Нам пришел конец. Потому что теперь мы умрем. Духи – ядовитые. И нечего было пробовать чего нельзя. А теперь, ближе к вечеру, нас не станет.
Она повела группу спать, а мы стояли, как заразные. Наши бывшие товарищи по играм даже взглянуть на нас не решались. Еще бы! Кому охота смотреть на смертниц! Тьфу-тьфу-тьфу, не моя болячка!
– А вы что встали? Вам отдельное приглашение нужно? – послышался гневный окрик.
Мы поплелись на веранду.
Мы были настолько подавлены горем и всем своим предыдущим детсадовским опытом, что даже и не думали бороться за жизнь. Не просили позвать врача, например. Странно. Тоже одно из проявлений народного характера? Или наша воля к жизни оказалась к тому времени слишком сильно задавленной всеми наставлениями и дисциплинарными взысканиями…
Я легла в свою кровать в полной уверенности, что уже не встану с нее. Лежала и готовилась к неизбежному. Старших надо слушаться. Старший человек пообещал смерть к вечеру, стало быть…
Компаньонка моя боялась, подвывала от ужаса. Она тоже безоговорочно верила прогнозу обиженной нами воспитательницы.
Громко плакать запрещалось. Я ее утешала шепотом. И как-то она успокоилась, умаялась и уснула. Я лежала и жалела Танюсю. Мало ей прежнего горя, а тут свалится еще одно. Как же она станет жить без меня, бедненькая? Будет сидеть ночами у своей зеленой лампы и плакать, подперев голову руками…
У меня сердце от горя разрывалось. Мне хотелось оставить тете память о себе. Письмецо. Написать бы, чтоб не скучала… Писать я почти не умела, хотя читала, как взрослая. Писала медленно, печатными буквами, с ошибками. Но все равно – могла бы написать. И – не могла. Кто ж разрешить встать во время тихого часа? Такой крик поднимется…
И вот я лежу и представляю себе свою тетю Танечку. Как я бы к ней прижалась, как бы она меня утешила.
Я зову ее, зову…
И засыпаю.
Проснулась – жива! Ну надо же! Повезло! Видимо, чисто случайно духи оказались без яда. Вот мы счастливицы-то!
Потом появилась мысль о воспитательнице: как она, бедная, расстроится-то! У нее не настоящие духи…
Потом, на вечерней прогулке, наша Лидия Ивановна, не таясь, как о своем значительном достижении, рассказывала няньке о том, как проучила нас, бесстыжих, за то, что мы посягнули на ее собственность. Она смеялась, рассказывая, и все повторяла и повторяла свою ключевую фразу: «Сказала им: тот, кто выпьет духи, умрет!»
И вот только тут до меня дошло, что она врала нам. Она врала, чтобы нас напугать. В этом – в страхе близкой смерти и заключалось наше наказание.
Ощущения свои помню очень хорошо и по сей день. Стыд за взрослого человека, гадливость от ее осознанной жестокости – и собственную тяжесть под сердцем.
Это, наверное, душа сжалась камнем. Душа человека, пришедшая из вечности, в которой нет возраста и времени.
– Лидия Ивановна – дура, – сказала я своей подружке.
За это слово меня наказывали решительно и сурово. Я считала его самым бранным. Но сейчас слово это освободило меня от тяжести внутри.
– Знаешь, по-моему, Лидия Ивановна – дура.
…Наступило время чтения. Мы уселись вокруг воспитательницы. Она торжественно и как-то даже зловеще назвала имя автора, чью историю для детей полагалось нам узнать.
– Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, – торжественно и внятно объявила она, как ведущий цирковое представление.
Казалось, сейчас из-за ее спины покажется крепенький старичок в подпоясанной рубахе и с окладистой бородой и что-нибудь послушно продекламирует, как они это делали на утренниках.
После значительной паузы, видя, что писатель не хочет появляться, воспитательница так же громогласно и многозначительно произнесла:
– «Рассказы для детей».
Вновь слегка помедлив, она с наслаждением приступила к чтению рассказа про то, как папа недосчитался слив и пообещал своим детям, что съевший вместе со сливой косточку умрет. Бедный мальчик, сынок изобретательного папы, конечно, поверил и в смятении душевном объявил, что косточку не съел, но бросил в окошко.
Покончив с назидательным рассказом, воспитательница победно и выжидающе посмотрела на детей, и те, мгновенно поняв, что от них требуется, дружно рассмеялись.
Мы, две преступницы, сильно сблизившиеся за этот долгий день, восприняли этот рассказ очень близко к сердцу.
– Лев Толстой – тоже дурак, – ожесточенно произнесла моя подружка, возвращаясь к прерванному чтением разговору о Лидии Ивановне.
– Нет! Он – просто злой, – уточнила я, боясь обидеть самым бранным словом великого русского писателя.
– Он детей своих не любит, – продолжила свои обличения моя собеседница.
Что-то в этом было…
На следующее утро, в выходной, приехала Танюсенька с гостинцами: большой банкой свежей клубники, присыпанной сахаром и книжкой Льва Толстого «Рассказы для детей». Клубнику я съела. Книжку попросила отвезти назад: нам уже читали.
Танюся любовалась, как я ем клубнику, и рассказывала, как весь вчерашний день провела в тоске и тревоге за меня. Ей весь вечер чудилось, что я ее зову.
Она услышала!
Я, совершенно счастливая, прижималась к своей единственной, ненаглядной.
Жизнь продолжалась и была полна чудес.
Что-то очень важное поняла я для себя именно после того случая с духами. Это переживание оставило глубокий след в душе.
Вопрос: «Как же так можно?»
Желание: отстраниться от людей, подобных Лидии Ивановне.
Понимание: страшна только смерть близких, не своя собственная.
Истина: «Не верь чужим словам, пока лично не убедишься в их правдивости».
Главное: не жди милости и снисхождения от тех, кто над тобой.
Четкие формулировки – это, конечно, из дня сегодняшнего. Однако ощущение: «Не жди пощады и не верь чужому» оказалось фундаментом моих представлений о действительности. Так что – спасибо Лидии Ивановне и ее незабываемым духам.
– Смотри, духи!
Она отвинтила белую крышечку и дала мне понюхать. Пахло ландышем. Я прочитала название: «Ландыш серебристый».
Я прекрасно знала, что это чужое, что до чужого даже дотрагиваться нельзя, не то что брать в руки, открывать… Но в этот момент знание это куда-то испарилось. Мы стояли и нюхали чужие духи. Их запах буквально кружил голову.
– Давай попробуем, глотнем, – почему-то предложила мне странная девочка.
Может, у нее кто-то в семье пил одеколон? Это я сейчас, взрослая, себя спрашиваю. Странное желание – глотнуть духи. У меня оно не возникло. Я вообще не люблю ничего пробовать, даже когда готовлю. Но в тот день…
В общем, девочка заправски глотнула. Так, что флакончик опустел наполовину. Потом она протянула руку мне:
– На, пробуй.
Мне очень этого не хотелось. Очень! Но почему-то я постеснялась отказаться. Она-то попробовала! Если я сейчас откажусь, я буду предательницей. Как много глупостей люди делают за компанию! Но, видно, каждый должен когда-то совершить такую глупость. Может быть, для того, чтобы потом, в следующий раз, не принять очередное дурацкое предложение.
В общем, я осторожно капнула себе в рот каплю духов. Такая приятная для обоняния жидкость оказалась на вкус полной гадостью. Мне захотелось немедленно выплюнуть ее.
– Глотай! – приказала зачинщица.
И я глотнула.
Теперь мы обе были в деле. И уже без всякого притворства и показного героизма скорчили мы рожицы, показывая друг другу, что зря пробовали эти пакостные духи на вкус.
Флакончик духов, открытый, так и остался стоять на столе. Мы ушли с веранды, тут же забыв о нашей дегустации.
Прошло какое-то время, и поднялась тревога. Воспитательница (не та, что была у нас раньше, а новая, всегда раздраженная и крикливая) очень злобно потребовала признаться, кто брал духи с ее стола.
Мы обе тут же признались. Я испытывала жгучий стыд. Мы просили прощения противными тягучими голосами. Наперебой. Клялись, что больше никогда-никогда…
Раскаяние было искренним, глубоким. Именно из-за него мы проговорились, что попробовали духи на вкус. То есть глотнули.
По идее, чистосердечное признание и раскаяние идет на пользу виноватому. Повинную голову и меч не сечет…
Но в нашем случае все получилось совсем наоборот.
Воспитательница во всеуслышание заявила, что – все. Нам пришел конец. Потому что теперь мы умрем. Духи – ядовитые. И нечего было пробовать чего нельзя. А теперь, ближе к вечеру, нас не станет.
Она повела группу спать, а мы стояли, как заразные. Наши бывшие товарищи по играм даже взглянуть на нас не решались. Еще бы! Кому охота смотреть на смертниц! Тьфу-тьфу-тьфу, не моя болячка!
– А вы что встали? Вам отдельное приглашение нужно? – послышался гневный окрик.
Мы поплелись на веранду.
Мы были настолько подавлены горем и всем своим предыдущим детсадовским опытом, что даже и не думали бороться за жизнь. Не просили позвать врача, например. Странно. Тоже одно из проявлений народного характера? Или наша воля к жизни оказалась к тому времени слишком сильно задавленной всеми наставлениями и дисциплинарными взысканиями…
Я легла в свою кровать в полной уверенности, что уже не встану с нее. Лежала и готовилась к неизбежному. Старших надо слушаться. Старший человек пообещал смерть к вечеру, стало быть…
Компаньонка моя боялась, подвывала от ужаса. Она тоже безоговорочно верила прогнозу обиженной нами воспитательницы.
Громко плакать запрещалось. Я ее утешала шепотом. И как-то она успокоилась, умаялась и уснула. Я лежала и жалела Танюсю. Мало ей прежнего горя, а тут свалится еще одно. Как же она станет жить без меня, бедненькая? Будет сидеть ночами у своей зеленой лампы и плакать, подперев голову руками…
У меня сердце от горя разрывалось. Мне хотелось оставить тете память о себе. Письмецо. Написать бы, чтоб не скучала… Писать я почти не умела, хотя читала, как взрослая. Писала медленно, печатными буквами, с ошибками. Но все равно – могла бы написать. И – не могла. Кто ж разрешить встать во время тихого часа? Такой крик поднимется…
И вот я лежу и представляю себе свою тетю Танечку. Как я бы к ней прижалась, как бы она меня утешила.
Я зову ее, зову…
И засыпаю.
Проснулась – жива! Ну надо же! Повезло! Видимо, чисто случайно духи оказались без яда. Вот мы счастливицы-то!
Потом появилась мысль о воспитательнице: как она, бедная, расстроится-то! У нее не настоящие духи…
Потом, на вечерней прогулке, наша Лидия Ивановна, не таясь, как о своем значительном достижении, рассказывала няньке о том, как проучила нас, бесстыжих, за то, что мы посягнули на ее собственность. Она смеялась, рассказывая, и все повторяла и повторяла свою ключевую фразу: «Сказала им: тот, кто выпьет духи, умрет!»
И вот только тут до меня дошло, что она врала нам. Она врала, чтобы нас напугать. В этом – в страхе близкой смерти и заключалось наше наказание.
Ощущения свои помню очень хорошо и по сей день. Стыд за взрослого человека, гадливость от ее осознанной жестокости – и собственную тяжесть под сердцем.
Это, наверное, душа сжалась камнем. Душа человека, пришедшая из вечности, в которой нет возраста и времени.
– Лидия Ивановна – дура, – сказала я своей подружке.
За это слово меня наказывали решительно и сурово. Я считала его самым бранным. Но сейчас слово это освободило меня от тяжести внутри.
– Знаешь, по-моему, Лидия Ивановна – дура.
…Наступило время чтения. Мы уселись вокруг воспитательницы. Она торжественно и как-то даже зловеще назвала имя автора, чью историю для детей полагалось нам узнать.
– Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, – торжественно и внятно объявила она, как ведущий цирковое представление.
Казалось, сейчас из-за ее спины покажется крепенький старичок в подпоясанной рубахе и с окладистой бородой и что-нибудь послушно продекламирует, как они это делали на утренниках.
После значительной паузы, видя, что писатель не хочет появляться, воспитательница так же громогласно и многозначительно произнесла:
– «Рассказы для детей».
Вновь слегка помедлив, она с наслаждением приступила к чтению рассказа про то, как папа недосчитался слив и пообещал своим детям, что съевший вместе со сливой косточку умрет. Бедный мальчик, сынок изобретательного папы, конечно, поверил и в смятении душевном объявил, что косточку не съел, но бросил в окошко.
Покончив с назидательным рассказом, воспитательница победно и выжидающе посмотрела на детей, и те, мгновенно поняв, что от них требуется, дружно рассмеялись.
Мы, две преступницы, сильно сблизившиеся за этот долгий день, восприняли этот рассказ очень близко к сердцу.
– Лев Толстой – тоже дурак, – ожесточенно произнесла моя подружка, возвращаясь к прерванному чтением разговору о Лидии Ивановне.
– Нет! Он – просто злой, – уточнила я, боясь обидеть самым бранным словом великого русского писателя.
– Он детей своих не любит, – продолжила свои обличения моя собеседница.
Что-то в этом было…
На следующее утро, в выходной, приехала Танюсенька с гостинцами: большой банкой свежей клубники, присыпанной сахаром и книжкой Льва Толстого «Рассказы для детей». Клубнику я съела. Книжку попросила отвезти назад: нам уже читали.
Танюся любовалась, как я ем клубнику, и рассказывала, как весь вчерашний день провела в тоске и тревоге за меня. Ей весь вечер чудилось, что я ее зову.
Она услышала!
Я, совершенно счастливая, прижималась к своей единственной, ненаглядной.
Жизнь продолжалась и была полна чудес.
Что-то очень важное поняла я для себя именно после того случая с духами. Это переживание оставило глубокий след в душе.
Вопрос: «Как же так можно?»
Желание: отстраниться от людей, подобных Лидии Ивановне.
Понимание: страшна только смерть близких, не своя собственная.
Истина: «Не верь чужим словам, пока лично не убедишься в их правдивости».
Главное: не жди милости и снисхождения от тех, кто над тобой.
Четкие формулировки – это, конечно, из дня сегодняшнего. Однако ощущение: «Не жди пощады и не верь чужому» оказалось фундаментом моих представлений о действительности. Так что – спасибо Лидии Ивановне и ее незабываемым духам.
Гастроном в высотном на площади Восстания
Проезд Девичьего поля я очень любила за сквер, казавшийся лесом из-за огромных старых деревьев, а еще за здание Академии имени Фрунзе. Оно выглядело очень торжественным. Сочетание красного мрамора и черных колонн, часовые у входа, подтянутые офицеры, поднимающиеся по широкой лестнице, – все время хотелось на все это смотреть.
А Садовую Кудринскую много за что можно было любить. Особенно за зоопарк рядом, за Филатовскую больницу, где я все-таки стала героем, и еще – за Гастроном на площади Восстания. Сейчас это снова Кудринская площадь. Но все детство я знала и любила площадь Восстания.
Когда я добаливала свои бесконечные болезни, меня отвозили на Кудринскую, к тете Ане, остававшейся дома. На улицу мне уже разрешалось, а сад пока еще нет – раньше положенного срока врач в группу не допустит.
Счастливое время! Каждое утро, когда все расходились по делам, мы с Анечкой шли в Высотный гастроном, чтобы купить все для обеда и ужина. Холодильников тогда не было (даже трудно себе представить такое, но факт), поэтому приходилось покупать только немножко еды, на один день, иначе испортится.
– Ну, что? Собираемся в Гастроном? – предлагает Анечка.
– В Гастроном! – радуюсь я.
Вот мы идем, и я повторяю стихи. Их, кажется, маленькая Женечка еще придумала:
В Гастрономе очень вкусно пахнет всегда. И красота же вокруг! Зеркала, мраморные прилавки, колонны. Настоящий дворец. Мы переходим из одного зала с колоннами в другой. В каждом зале продается свое: где-то макароны, мука, крупа – бакалейные товары; где-то – конфеты, торты, зефир, пастила, пряники, баранки. А есть еще рыбный зал: там в огромном бассейне плавает живая рыба. Я даже видела самую настоящую щуку с картинки из сказки. И карпа… Много кого.
Чаще всего Анечка покупает селедку. Сельдь Атлантическую. Выбирает самую красивую. Продавщица взвешивает, заворачивает в бумагу хорошенько.
В мясном отделе нарисована корова. Она квадратами поделена на куски. Эти куски на картинке разноцветные. Самые красные части на картинке – самые хорошие. Но все равно в мясном отделе скучно и всегда много народу.
А мой любимый зал – колбасный и сырный. Вот там пахнет – так пахнет! Очень вкусно!
Анечка покупает 200 граммов докторской колбаски, 200 граммов сыра – на один раз всем поесть хватит. Продавщица спрашивает:
– Вам куском или нарезать?
– Нарежьте, пожалуйста, – просит Анечка.
Так, как умеют нарезать сыр и колбасу продавщицы в Высотке, не умеет никто: тоненько-тоненько. Кусочки получаются совсем прозрачные. Взвешивает она сыр и колбасу на прозрачной папиросной бумаге. А потом еще заворачивает в желтовато-серые плотные листы.
Мы берем свои покупки и отходим к мраморному столу для покупателей. Начинается мой любимый ритуал. Анечка разворачивает пакетик с сыром:
– Хочешь попробовать кусочек?
– Хочу!
И она дает мне сыр – не голой рукой, Боже упаси, а кусочком оберточной бумаги, прямо в рот.
Сыр пахнет вкусно-превкусно!
Как никогда потом!
Наступает очередь колбаски. Я снова пробую. Вкусно!
Покупки домой мы несем вместе: у меня есть специальная маленькая сумочка, чтобы что-то нести. Мы же две хозяйки, я хочу помочь!
Анечка с сумкой, а я с сумочкой. Но ничего! Я вырасту и буду все для всех носить сама. А они – пусть отдыхают.
– До свидания, Высотное здание! До завтра!
А Садовую Кудринскую много за что можно было любить. Особенно за зоопарк рядом, за Филатовскую больницу, где я все-таки стала героем, и еще – за Гастроном на площади Восстания. Сейчас это снова Кудринская площадь. Но все детство я знала и любила площадь Восстания.
Когда я добаливала свои бесконечные болезни, меня отвозили на Кудринскую, к тете Ане, остававшейся дома. На улицу мне уже разрешалось, а сад пока еще нет – раньше положенного срока врач в группу не допустит.
Счастливое время! Каждое утро, когда все расходились по делам, мы с Анечкой шли в Высотный гастроном, чтобы купить все для обеда и ужина. Холодильников тогда не было (даже трудно себе представить такое, но факт), поэтому приходилось покупать только немножко еды, на один день, иначе испортится.
– Ну, что? Собираемся в Гастроном? – предлагает Анечка.
– В Гастроном! – радуюсь я.
Вот мы идем, и я повторяю стихи. Их, кажется, маленькая Женечка еще придумала:
Смысла особого нет. Но есть какой-то радостный ритм. Вот я и повторяю, повторяю…
Площадь Восстания,
Высотное здание,
Квартира двадцать восемь —
И до свидания.
В Гастрономе очень вкусно пахнет всегда. И красота же вокруг! Зеркала, мраморные прилавки, колонны. Настоящий дворец. Мы переходим из одного зала с колоннами в другой. В каждом зале продается свое: где-то макароны, мука, крупа – бакалейные товары; где-то – конфеты, торты, зефир, пастила, пряники, баранки. А есть еще рыбный зал: там в огромном бассейне плавает живая рыба. Я даже видела самую настоящую щуку с картинки из сказки. И карпа… Много кого.
Чаще всего Анечка покупает селедку. Сельдь Атлантическую. Выбирает самую красивую. Продавщица взвешивает, заворачивает в бумагу хорошенько.
В мясном отделе нарисована корова. Она квадратами поделена на куски. Эти куски на картинке разноцветные. Самые красные части на картинке – самые хорошие. Но все равно в мясном отделе скучно и всегда много народу.
А мой любимый зал – колбасный и сырный. Вот там пахнет – так пахнет! Очень вкусно!
Анечка покупает 200 граммов докторской колбаски, 200 граммов сыра – на один раз всем поесть хватит. Продавщица спрашивает:
– Вам куском или нарезать?
– Нарежьте, пожалуйста, – просит Анечка.
Так, как умеют нарезать сыр и колбасу продавщицы в Высотке, не умеет никто: тоненько-тоненько. Кусочки получаются совсем прозрачные. Взвешивает она сыр и колбасу на прозрачной папиросной бумаге. А потом еще заворачивает в желтовато-серые плотные листы.
Мы берем свои покупки и отходим к мраморному столу для покупателей. Начинается мой любимый ритуал. Анечка разворачивает пакетик с сыром:
– Хочешь попробовать кусочек?
– Хочу!
И она дает мне сыр – не голой рукой, Боже упаси, а кусочком оберточной бумаги, прямо в рот.
Сыр пахнет вкусно-превкусно!
Как никогда потом!
Наступает очередь колбаски. Я снова пробую. Вкусно!
Покупки домой мы несем вместе: у меня есть специальная маленькая сумочка, чтобы что-то нести. Мы же две хозяйки, я хочу помочь!
Анечка с сумкой, а я с сумочкой. Но ничего! Я вырасту и буду все для всех носить сама. А они – пусть отдыхают.
– До свидания, Высотное здание! До завтра!
Страшный дом
Есть еще на Кудринской один страшный дом. Вообще-то его не видно, он скрыт за всоким-высоким сплошным забором. Он стоит углом: одна сторона угла на Кудринской, а другая – на Качалова.
На Качалова живет Танюсина подруга, Светлана Яковлевна, переводчик с английского. Мы ходим к ней в гости. У нее большая квартира и невероятно огромный балкон: больше самой квартиры. Танюся с подругой разговаривают, а я гуляю на балконе и представляю всякие сцены из необыкновенной жизни.
Вот под балконом стоит прекрасный рыцарь, смотрит вверх. Это он ищет меня, потому что я – Прекрасная Красавица, а он в меня влюблен. Наконец он видит меня. Мы смотрим друг на друга… Я кидаю ему с балкона цветок. Это серьезный шаг с моей стороны! Теперь влюбленный в меня Дивный Рыцарь засушит этот цветок в старинной книге и будет помнить меня всю жизнь! А я – его. Как же иначе?
Ну, и так далее… Я часами могу развивать сюжет. Главное, чтоб никого рядом не было, а то я бормочу, и люди пугаются. Думают, что я сумасшедшая. А я – нет. Я просто так играю. И мне хорошо.
И вся улица Качалова мне очень нравится. Кроме того углового дома за забором.
Когда Женечка уходит из дома, тети ей всегда говорят: по этой стороне не ходи. И близко к тротуару не ходи.
– Но теперь-то уже можно, теперь не страшно, – возражает Женечка.
– Все равно не ходи. Кто их там знает. Не ходи!
– Ладно, не пойду.
У Женечки золотой характер, она никогда не спорит. Это все говорят.
Все равно, хоть Женечка и обещает не ходить мимо того дома, ей напоминают об этом каждый раз.
– А что в том доме? Почему страшно? Кто там живет? – волнуюсь я.
– Жил. Сейчас не живет. Жил очень страшный человек. Берия.
– А что он делал?
– Много чего плохого.
– А почему Женечке нельзя там ходить?
– Потому что он затаскивал школьниц в машину, привозил в этот дом… А потом их уже больше никто никогда не видел.
Я очень пугаюсь.
– А где он сейчас? Он точно там не живет?
– Расстреляли его. Но дом-то остался. И мало ли кто в нем…
Теперь понятно. Женечке точно нельзя там ходить! Я теперь тоже стану ей напоминать.
Мало ли что!
На Качалова живет Танюсина подруга, Светлана Яковлевна, переводчик с английского. Мы ходим к ней в гости. У нее большая квартира и невероятно огромный балкон: больше самой квартиры. Танюся с подругой разговаривают, а я гуляю на балконе и представляю всякие сцены из необыкновенной жизни.
Вот под балконом стоит прекрасный рыцарь, смотрит вверх. Это он ищет меня, потому что я – Прекрасная Красавица, а он в меня влюблен. Наконец он видит меня. Мы смотрим друг на друга… Я кидаю ему с балкона цветок. Это серьезный шаг с моей стороны! Теперь влюбленный в меня Дивный Рыцарь засушит этот цветок в старинной книге и будет помнить меня всю жизнь! А я – его. Как же иначе?
Ну, и так далее… Я часами могу развивать сюжет. Главное, чтоб никого рядом не было, а то я бормочу, и люди пугаются. Думают, что я сумасшедшая. А я – нет. Я просто так играю. И мне хорошо.
И вся улица Качалова мне очень нравится. Кроме того углового дома за забором.
Когда Женечка уходит из дома, тети ей всегда говорят: по этой стороне не ходи. И близко к тротуару не ходи.
– Но теперь-то уже можно, теперь не страшно, – возражает Женечка.
– Все равно не ходи. Кто их там знает. Не ходи!
– Ладно, не пойду.
У Женечки золотой характер, она никогда не спорит. Это все говорят.
Все равно, хоть Женечка и обещает не ходить мимо того дома, ей напоминают об этом каждый раз.
– А что в том доме? Почему страшно? Кто там живет? – волнуюсь я.
– Жил. Сейчас не живет. Жил очень страшный человек. Берия.
– А что он делал?
– Много чего плохого.
– А почему Женечке нельзя там ходить?
– Потому что он затаскивал школьниц в машину, привозил в этот дом… А потом их уже больше никто никогда не видел.
Я очень пугаюсь.
– А где он сейчас? Он точно там не живет?
– Расстреляли его. Но дом-то остался. И мало ли кто в нем…
Теперь понятно. Женечке точно нельзя там ходить! Я теперь тоже стану ей напоминать.
Мало ли что!
Культ личности
Летом мы живем все вместе на даче. Взрослые собираются в саду за деревянным столом и говорят, говорят. Только и слышно:
– Культ личности, культ личности!
Я интересуюсь: что такое «культ личности».
– А это когда обычный человек делает так, что его начинают почитать, как божество.
– А Бога нет, – подхватываю я.
С этим-то все ясно! Это нам все время повторяют в детском саду.
– Главное: человек не должен допускать, чтобы ему, как богу, поклонялись.
– А кто это допустил?
– Кто допустил, тот допустил. Тебе еще рано, иди по травке побегай, – уклоняются тети от честного ответа.
Я оскорбленно отхожу, но постепенно, кругами, приближаюсь к занятым беседой взрослым. Они увлеклись, не замечают меня.
Рассказывают теперь про каких-то людей, которые вернулись из тюрьмы. Кто-то из них рассказал про то, как его пытали.
– Китайские пытки и то меркнут, – слышу я странные фразы.
Изо всех сил креплюсь, чтобы не спросить, что такое китайские пытки. Прогонят.
– …Сутками стоял в каменном мешке, ни повернуться, ни сесть… Счет времени потерял… Вышел – смотрят, а он весь седой…
Я не выдерживаю:
– «В тюрьме он за правду страдал»? – спрашиваю отчаянно.
Я уверена, что не ошиблась в своей догадке. Вот, о чем мы пели эту песню с Танюсей!
– Сменим тему, – предлагает Стелла собеседникам. – У маленького ребенка очень большие уши.
Я хватаюсь за свои уши. Вдруг у меня как у Карлика-Носа они выросли, а я и не заметила?
Нормальные, обычные уши.
– У меня не большие уши! – обижаюсь я.
Все смеются. Заводят разговор про другое. Идут чай ставить…
…В шестом классе мы изучали Историю Средних веков. Мракобесие, Инквизиция, охота на ведьм, пытки… Я вспомнила совершенно отчетливо рассказы о пытках, которые услышала тогда на даче. Пожалуй, Средние века недотягивали по изощренности… Хотя их опыт явно пригодился нащим палачам…
– Культ личности, культ личности!
Я интересуюсь: что такое «культ личности».
– А это когда обычный человек делает так, что его начинают почитать, как божество.
– А Бога нет, – подхватываю я.
С этим-то все ясно! Это нам все время повторяют в детском саду.
– Главное: человек не должен допускать, чтобы ему, как богу, поклонялись.
– А кто это допустил?
– Кто допустил, тот допустил. Тебе еще рано, иди по травке побегай, – уклоняются тети от честного ответа.
Я оскорбленно отхожу, но постепенно, кругами, приближаюсь к занятым беседой взрослым. Они увлеклись, не замечают меня.
Рассказывают теперь про каких-то людей, которые вернулись из тюрьмы. Кто-то из них рассказал про то, как его пытали.
– Китайские пытки и то меркнут, – слышу я странные фразы.
Изо всех сил креплюсь, чтобы не спросить, что такое китайские пытки. Прогонят.
– …Сутками стоял в каменном мешке, ни повернуться, ни сесть… Счет времени потерял… Вышел – смотрят, а он весь седой…
Я не выдерживаю:
– «В тюрьме он за правду страдал»? – спрашиваю отчаянно.
Я уверена, что не ошиблась в своей догадке. Вот, о чем мы пели эту песню с Танюсей!
– Сменим тему, – предлагает Стелла собеседникам. – У маленького ребенка очень большие уши.
Я хватаюсь за свои уши. Вдруг у меня как у Карлика-Носа они выросли, а я и не заметила?
Нормальные, обычные уши.
– У меня не большие уши! – обижаюсь я.
Все смеются. Заводят разговор про другое. Идут чай ставить…
…В шестом классе мы изучали Историю Средних веков. Мракобесие, Инквизиция, охота на ведьм, пытки… Я вспомнила совершенно отчетливо рассказы о пытках, которые услышала тогда на даче. Пожалуй, Средние века недотягивали по изощренности… Хотя их опыт явно пригодился нащим палачам…
Рассуждения о политике. Наши самые верные друзья
Мне только исполнилось шесть лет. Каждое воскресенье мы с утра едем на троллейбусе на Кудринскую: выходной день положено семье собираться вместе.