Галина Мария. Покрывало для Аваддона

   — Во даёт! — восторженно бормочет Изя.
   Августа медленно поднимается на колени. В волосах у неё запутался строительный мусор.
   Публика тоже постепенно встаёт, отряхивается, озираясь по сторонам. Поэт Добролюбов хлопочет рядом с Генриеттой, которой мешает подняться застарелый артрит.
   — Пусенька, ты не пострадала?
   Деловитые люди опутывают место происшествия яркой жёлтой лентой, оттесняя всех за пределы улицы.
   Августа напряжённо смотрит себе под ноги.
   — Ты что, — говорит Ленка, — каблук сломала?
   — Должен быть здесь, — бормочет Августа. — Ага…
   Она наклоняется и поднимает с земли плоский камень.
   — Изенька, посмотрите, это та самая буква?
   — А то сами не видите, — мрачно говорит Изя, пиная ногой обод — тот откатывается в сторону, мигая белыми глазами.
   — Ах ты, — говорит Ленка, укоризненно качая головой и глядя в пространство, — ах ты, злобный сукин сын…
   За углом они натыкаются на скульптора Макогоненко. Он отхлёбывает коньяк из бутылки, которую дрожащей рукой поддерживает корреспондент Сахаревич, и стонет:
   — Полный абзац! Десять лет! Десять лет бессонного труда.
   — Да, — соглашается Сахаревич, — но какая реклама!
   — И верно, — задумывается Макогоненко. — Пошли, выпьем, что ли… Я угощаю.
   — И как ты думаешь, — горько спрашивает Ленка, — всё затеял этот неупокоенный мерзавец?
   — Кто его знает… — уныло отвечает Августа. — Может, наоборот… не вмешайся он, весь одесский бомонд бы сейчас летал по воздуху, как эти дурацкие колёса. А потом, так или иначе, он своего добился — камень-то у нас…
   — Да, но где остальные? Если и дальше так пойдёт…
   — Вот это, — мрачно говорит Августа, — меня больше всего и пугает…
   — Ладно, — вздыхает Ленка, — что поделаешь… пошли отсюда…
   — А завтра куда? Опять на Торе гадать придётся?
   — Он нам не скажет. Он Изьке скажет. Эй, Изька!
   — Фигушки! — кричит Изя, отбегая на безопасное расстояние. — Обойдётесь без меня! Вчера чуть не зарезали, сегодня чуть не взорвали… Мама узнает, её удар хватит!
   Августа делает угрожающий шаг в его направлении, но Изя, как затравленный заяц, петляя между деревьями, несётся по бульвару и пропадает из вида.
 

***

 
   — Не понимаю, — говорит Ленка, — чего ты меня сюда притащила? Тихо ведь всё, спокойно…
   Они сидят дома у Августы. На столе горкой навалены роскошные альбомы, тут же — в центре — внутри палехской расписной шкатулки, дремлют во тьме камни, прихлопнутые лаковой крышкой с изображением красной девицы, несущей коромысло.
   — Потому что я боюсь, — сухо отвечает Августа.
   — Чего?
   — Откуда я знаю? Просто боюсь. Я с этим один на один не останусь.
   — Да что он тебе сделает? Физически надругается?
   — Этого ещё не хватало. Но извести вполне способен. Он нас с тобой терпеть не может.
   — Это потому, что мы его потревожили, — уныло говорит Ленка. — Он нас своим мистическим взором в упор бы не видел, а приходится. Вот он и злится. Малый ему нравится. Приличный мальчик, из хорошей семьи, обрезанный. С малым он согласен дело иметь…
   — Утром подойдём к лицею и выловим. Куда он денется… Послушай, что это шуршит?
   — Это жук…
   — Похоже, — угрюмо замечает Августа, — он там не один.
   — Ну, бывает у них массовый выплод.
   — Ты лучше форточку бы закрыла.
   Ленка подходит к окну и вздрагивает. Сначала ей кажется, что на мутный фонарь на углу наползает чёрная пелена, потом она понимает, что с фонарём ничего не происходит — просто по стеклу ползёт шевелящаяся масса.
   Она судорожно захлопывает форточку.
   — Там…
   — Ну, что ещё? — покорно спрашивает Августа.
   — Саранча. Или кузнечики. Нет, саранча.
   Августа подходит к окну и, прищурившись, вглядывается в сумерки; по мостовой ползёт сплошной поток, он вспучивается, от него отделяются ручейки и водовороты и всё это вместе, медленно и неумолимо, движется к их пятиэтажке.
   — О, Господи, — она кидается в кухню, и Ленка слышит, как там захлопывается окно.
   — Вот паскуда, — сокрушённо говорит Августа. — Это его штучки.
   — Может, свет погасить?
   — Ну, гаси…
   Они сидят в темноте, вздрагивая от шуршания кожистых надкрыльев и скрежета по стеклу тысяч крохотных ножек. Резкий звонок заставляет их подпрыгнуть.
   — Она что, уже умеет звонить в дверь, эта пакость?
   — Нет, — говорит Ленка, — это телефон.
   Она берёт трубку, потому что Августа сидит неподвижно и кусает ногти.
   — Алло?
   Молчание.
   Длинные гудки, потом кто-то, на другом конце провода, бросает трубку.
   — Второй день так, — сокрушённо говорит Августа.
   — Думаешь, это Гершензон?
   — По телефону? Ему что, делать нечего?
   Ленка беспокойно дёргает головой.
   — Послушай, — говорит она, — что это так воняет? Рыба, что ли, протухла?
   — Откуда у меня рыба? — вдруг раздражается Августа, — у меня кот второй день пельмени жрёт — я до ближайшего магазина дойти не успеваю.
   — Может, соседи? Варят?
   — Знаю я, что они варят, — угрюмо говорит Августа, — у них спиртовка день и ночь горит — вечный огонь да и только. Нет, это что-то другое…
   — Тогда что? Дышать же нечем.
   — Да, — соглашается Августа, — верно. И окна ведь не откроешь! Эти твари… они же нас сожрут…
   Запах становится всё сильнее.
   — Точно, — уверенно говорит Ленка, — рыба. Трёхдневной давности, не меньше.
   Августа, признавайся.
   — Отстань. И так тошно.
   Запах вьётся по комнате, как совершенно материальная субстанция. Ленка ощущает, как он просачивается между пальцами — липкий, тяжёлый. На окно напирает чёрная масса — стекло ощутимо потрескивает.
   — Вот, — говорит Августа, — опять.
   Ленка берёт трубку, но на этот раз телефон начинает говорить голосом Генриетты.
   — Леночка? — щебечет она, ничуть не удивляясь, что застала Ленку в неположенном месте: — Послушайте, милочка, не знаете, что с Борей?
   — Что? — изумлённо переспрашивает Ленка.
   — С Борей. Погоди, пусик, не приставай. Он мне сегодня не позвонил. Я — к нему, а он дверь не открывает. Я беспокоюсь. И за дверью, Леночка, какая-то странная возня. Насекомые какие-то из щелей лезут… А потом такой грохот, такой грохот…
   Трубка продолжает что-то говорить, но Ленка уже не слушает. Она осторожно кладёт её на рычаг.
   — Вот, — говорит она, — никакой это не Гершензон. Это я же нутром чую… Это рабби Барух, будь он неладен. Это его акриды.
   — Да, но зачем?
   — Чёрт его знает.
   — А запах? Тоже он?
   — Непонятно…
   Они сидят, напряжённо глядя во тьму.
 

***

 
   — Вот он! — говорит Ленка.
   Изя выходит из дверей лицея, стараясь держаться в самой гуще толпы. Он нервно оглядывается.
   — Чует, голубчик, — злорадствует Августа. — Раз, два, взяли!
   Они с двух сторон кидаются к Изе и подхватывают его под руки.
   — Так я и знал, — уныло бормочет мальчик, — и какого чёрта я сюда припёрся… лучше прогулял бы…
   — От нас не убежишь, милый мой, — ласково говорит Ленка.
   — Отпустите! — Изя пытается вырваться, но они вцепились в него мёртвой хваткой.
   — Я же нашёл вам камень!
   — Ещё два…
   — Ну уж нет! Дяденька, скажите им…
   Мужчина в дорогом габардиновом пальто смотрит на них в явном затруднении.
   — Сыночек, — причитает Августа, — ну не дури… пойдём с мамой…
   — Теперь ещё и сыночек! Дяденька, никакая она мне не мама.
   — Вот, — сокрушённо говорит Ленка, — опять у него припадок.
   Мужчина сочувственно качает головой и ускоряет шаг.
   — Не пройдёт, — внушает Августа. — Ты же знаешь. Какие у тебя права? Никаких!
   Кому поверят? Мне поверят. Я преподаватель, солидная женщина. А ты кто? Ты ведь ребёнок… почти не человек…
   — Я на вас в суд подам, — всхлипывает Изя.
   — Пойди-пойди. Пожалуйся своему адвокату.
   — Ну что вам опять нужно? — сдаётся Изя.
   — Чёрт его знает… Он на тебя глаз положил. Куда ты — туда и мы.
   — На рынок я еду. Понятно? Мама послала. У меня бар-мицва завтра.
   — Поздравляю, — кисло говорит Ленка.
   — Чего у него? — пугается Августа.
   — В возраст он вступает. Праздник такой.
   — Нашли что праздновать, — Августа мрачна до невозможности. — Плакать надо. Я бы на месте его родственников удавилась бы от горя. Ты на него посмотри; трусливый, слабый, мелкий… шибздик!
   — Сама ты…
   — Вы что, — удивляется Ленка, — с ума сошли?
   — А чего она…
   — Ладно. Забыли. Одним словом: ты на рынок — мы на рынок. Слияние трёх сердец…
   — Мы же тебе не помешаем, — умоляет Августа, — мы же тебе сумки понесём…
   — А… тогда ничего, — Изя сменяет гнев на милость, — тогда ладно.
   — Ах ты, — шипит Августа, — мелкий, корыстный…
   Ленка пинает её локтем в бок, и та замолкает.
   На рынке Ленка хватает Изю за шиворот — иначе он, не прилагая особых усилий, потерялся бы в людском водовороте. Августа идёт впереди, прокладывая дорогу локтями.
   — Куда? — деловито спрашивает она не оборачиваясь.
   — Синенькие мне нужны, — говорит Изя, — баклажанчики синенькие, икру делать… потом рыба.
   — Стоп, — говорит Ленка, одёргивая Изю на себя.
   — Ну, чего?
   — Рыба. Точно. «И повелел Господь большому киту поглотить Иону. И был Иона во чреве кита три дня и три ночи…» — Ты что, Ленчик, свихнулась? Какая это рыба? Это был кит. Кит его проглотил. Ну откуда тут киты?
   — Между прочим, имеются разночтения. Кит-то человека ну никак проглотить не может. Он вообще не глотает. Он фильтрует.
   — Тогда кашалот. Хотя, о чём мы вообще спорим? Можно подумать, тут есть кашалоты…
   — Нет, — говорит Ленка, — точно, рыба. Проглотила она этот камень, он на это вчера и намекал. Потому что имеются исторические параллели — помнишь, гиппократов перстень.
   — Поликратов.
   — Ну, того мужика, который бросил его в море. А потом подали ему на стол рыбу, почему-то нечищеную.
   — В том-то и дело, — качает головой Августа, — в том-то и дело. Принципиально неверный подход, потому что рыбу, милая моя, чистят дома. На Привозе её только покупают.
   — Ага! — говорит Ленка. — Как же.
   Она на миг выпускает Изин ворот, чтобы ткнуть пальцем в направлении жестяной вывески с указателем.
 

НОВАЯ УСЛУГА: чистка и потрошение всякой рыбы. быстро и недорого

 

***

 
   — Так я куплю? — ноет Изя.
   — Стой!
   Они застыли у прилавка, жадно следя за каждым движением великолепного, блестящего ножа резника. Рядом с ними растёт куча перламутровых и багряных потрохов, над которыми в изобилии вьются тяжёлые зелёные мухи. Августа отмахивается от мух газетой.
   — Женщины, — говорит резник, — я вас умоляю. Идите отсюда. Вы же мне клиентов отпугиваете.
   — А мы что, — защищается Ленка, — мы ничего…
   — Мы просто так стоим, — подхватывает Августа.
   — Тётя Августа, отпустите. Не надо мне рыбы.
   — Надо, — говорит Ленка.
   — Тогда купите и пойдём отсюда. Я домой хочу.
   — Стой, тебе говорят! Ну что там? — оборачивается она к Августе, брезгливо копающейся в потрохах.
   — Пока ничего.
   — Ну что вам нужно? — умоляет резник, — рыба вам нужна? Так возьмите рыбу. Даром отдам. Только уходите.
   — Не бери, — говорит Ленка Августе, которая смотрит на узкие, плоские, круглые, чёрные, зелёные, серебристые тела с каким-то задумчивым, глубоководным интересом.
   — Коту есть нечего, — виновато поясняет Августа.
   — Я твоему коту «Вискас» куплю. Стой, не дёргайся.
   — Приличная же с виду женщина, а в требухе два часа подряд роется…
   — Дяденька, — неожиданно возникает Изя, — я возьму. Вон ту, здоровую.
   — Ребёнка бы пожалели, — укоризненно говорит резник, — лица на нём нет. Бери, мальчик, бери. Даром бери.
   — Убью мерзавца, — устало говорит Августа.
   — Меня мама и так убьёт, если я без рыбы приду, — безразлично замечает Изя. — Из чего она будет фиш фаршированный делать? Из меня, что ли?
   — Такое творится, а ты, — укоряет Августа, -…нашёл, когда эту свою бар-мицву устраивать.
   — А я что, виноват? Она меня родила, а теперь хочет, чтобы всё как у людей было.
   — На! — кричит резник, широким жестом кидая на мокрый, серебряный от чешуи прилавок здоровенную кефаль. — На, ирод! Только убирайся отсюда!
   — Пусть почистит, — шмыгает носом Изя, — мама не так орать будет. А то придётся ей, на ночь глядя…
   — Сейчас я тебе! — резник взмахивает ножом. Изя пятится назад, но нож, образовав в воздухе сверкающую дугу, уже врезается в белое рыбье брюхо. На Ленку летит чешуя, фонтан икры и один большой мокрый камень.
   — Господи! — говорит Ленка.
   Камень откатывается под прилавок.
   — Он? — Августа пытается нырнуть под прилавок, но резник, расставив руки, загораживает дорогу.
   — Куда? Куда лезешь?
   — Августа, погоди…
   — Да убери ты от меня эту бабу! — кричит резник Ленке, ошибочно принимая её за более нормальную.
   — Дайте ей камень забрать, она уйдёт, вашей мамой клянусь!
   — Ты мою маму не трогай!
   — Изька!!!
   Резник неожиданно замолкает. Лицо его заливает мертвенная бледность, и оно делается подозрительно похоже на рыбье брюхо. Щель рта открывается и закрывается — совершенно беззвучно.
   — О, Господи! — бормочет Ленка. — Августа!
   — Чего? — хрипит Августа из-под прилавка.
   — Нашла камень?
   — Нет ещё. Сейчас…
   — Скорее…
   Августа изворачивается, и камень выкатывается из-под прилавка, сверкая налипшей рыбьей чешуёй.
   — Изька, хватай!
   Изя хватает камень и тоже застывает, уставив бессмысленный взор в пространство.
   — Мамочка! — наконец выговаривает резник, — что это…
   Между лотками движется тёмный силуэт. Он ещё далеко, но даже отсюда видно, какой он огромный. Неуклюжее, громоздкое создание слепо тычется по овощному ряду, натыкаясь на грузовики с оптовым товаром, переворачивая хрупкие прилавки, путаясь в парусине тентов, постепенно приближаясь к рыбному ряду. Каждый его шаг сопровождается глухим чавкающим звуком, словно земля не хочет отпускать своё порождение.
   — Августа! Скорее!
   — Дамы, — с трудом выговаривает резник, — по-моему, это за вами.
   — Господи, — Августа, наконец, выпрямляется, потирая поясницу, — что это?
   — Голем! — соображает Ленка. — Кто-то напустил на нас голема.
   — Этот твой… Гершензон! Кому бы ещё?
   — На хрен сдался Гершензону голем? Он и так может! Это кто-то другой…
   — Чёртов кузен! Рабби Барух!
   — Вот те раз! — говорит Изя. Раскрыв рот и сжимая в кулаке камень, он медленно пятится в сторону трамвайной колеи.
   Их сметает людской прилив. Торговки из овощного ряда в заляпанных зеленью халатах, мясники в окровавленных передниках, пёстрые цыгане, солидные дамы в турецких облегающих кофточках, нищие, побросавшие костыли, — все несутся от молчаливого создания, натыкаясь друг на друга…
   — Он передумал, — верещит на бегу Ленка, — он не устоял! Оживил это чёртово чучело — теперь подгребёт под себя наши камни. Мы их ему сами на блюдечке поднесём. Кто же такое выдержит?
   Голем медленно поворачивает тёмное безглазое лицо.
   — Он нас ищет, — визжит Августа. — Нюхом чует.
   — Хрен его знает, чем он чует. Бежим!
   Они выскакивают на мостовую и отчаянно машут руками, но обезумевшие машины проносятся мимо, обдавая их потоками бензинового угара и тёплого воздуха.
   — Сюда! — подпрыгивая кричит с противоположной стороны улицы Изя, — сюда! Тут проходной двор! Сюда!
   Зачем-то пригнувшись, они кидаются через дорогу. Тормоза отчаянно визжат, где-то слышен глухой звук удара.
   Подъезд воняет кошками, они пролетают его насквозь, выныривая во двор. Какая-то женщина, лениво развешивавшая бельё на галерее, в ужасе роняет на них мокрую простыню. Тяжёлая ткань облепляет их с головы до ног, и они трепыхаются под ней, изображая памятник восставшим героям броненосца «Потёмкин». Наконец Ленке удаётся отбросить усеянный прищепками край, и они вновь устремляются вперёд, волоча простыню за собой. За спиной голем колотится в дверную раму парадной — проём слишком узок для него.
   Они заныривают под арку, пролетают насквозь несколько дворов, несутся вниз, по улице, ведущей к морю, мимо пустынной фабрики с выбитыми стёклами, мимо двух кариатид с отбитыми носами, мимо покорёженной акации, перепрыгивают канаву, разрытую пять лет назад, и оказываются на краю городского парка. Впереди, за деревьями, равнодушно синеет море, позади, далеко-далеко, слышится всё приближающийся тяжёлый топот.
   — Ван Дамм… — говорит Ленка.
   — Что? — устало спрашивает Августа, плюхаясь на парапет.
   — Ван Дамм, Жан Клод. В фильме «Некуда бежать».
   — Таки да, — соглашается Августа.
   — Чёртов рабби Барух. Я так и думала. Он что, сумасшедший, — упустить такую возможность? Такую власть?
   — Нет, — Августа сегодня на редкость сговорчива, — во всяком случае, не настолько…
   — Уж не знаю, что эта его штука собирается с нами делать, но что-то очень паршивое.
   — Ага…
   — Изька, а ты как думаешь? Ты, часом, не специалист по големам? Чему вас в хедере учат? Эй, ты чего?
   Изя стоит на парапете и что-то шепчет, глядя на судорожно сжатый кулак.
   — Смотри-смотри! — Ленка хватает Августу за руку. — Он пытается…
   — Боже мой! — в свою очередь, кричит Августа. — Там! Боже мой!
   Полоса тумана над морем начинает уплотняться, пучиться, и наконец из неё выезжает гигантская молчаливая фигура на чёрном коне. Воздух вокруг неё дрожит и колеблется, и оттого кажется, что пропорции фигуры как-то странно нарушены.
   — Боже мой! — надрывается Августа, — он вызвал Всадника Апокалипсиса! Это же конец света!
   Изя, приплясывая на парапете, начинает отчаянно размахивать руками.
   — Нет, — говорит Ленка, у которой зрение получше, — что-то не то. Это…
   Батюшки-светы! Адонаи! Майн Рид!
   — Майн Готт? — услужливо подсказывает Августа.
   — Да нет! Майн Рид! Это же Всадник без головы. Представляешь! Он натравил на голема Всадника без головы.
   — Наверное, он его в детстве больше всего боялся, — резюмирует Августа, — придумал самое страшное, что только мог.
   Всадник выезжает из тумана, сизые клочья расползаются на мощной груди лошади, он молча проезжает мимо них, сжимая в распухшей руке голову в сомбреро и, равнодушно глянув в их сторону мёртвыми глазами и дёрнув поводья свободной рукой, движется в направлении голема. Теперь им видно, какой он огромный — стремена болтаются где-то на уровне верхушек акаций. Копыта тяжело цокают по булыжной мостовой, вдали раздаётся глухой шум, словно на землю валится что-то огромное и липкое, скрипят, шатаясь, акации под внезапным порывом ветра, и всё стихает.
   Ни голема, ни всадника…
   — Ты смотри, как малый-то управился! — восхищается Ленка.
   — Очень хорошо, — Августа осторожно переводит дух, — а теперь…
   Изя поднимает голову и смотрит на них как-то очень задумчиво.
   — А фиг вам «теперь», — спокойно говорит он.
   — Изя! Изька, паршивец! Отдай камень!
   — Не отдам, — орёт Изя, отчаянно сжимая кулак, — я теперь посредник! Пусть сделает, чего я хочу.
   — Изенька, — медовым голосом говорит Августа, — а чего ты, сукин сын, хочешь?
   Земля под ногами начинает мелко трястись, кромка горизонта заволакивается мутным дымом.
   — Не ваше дело! Вы… вы две старые, трусливые дуры!
   — Ах, ты!
   — Сю-сю, му-сю… Пусть ляжет, пусть упокоится.
   На всякий случай он отбегает подальше и останавливается на холме, что-то приговаривая. До Ленки доносится: -…И перекуют мечи на орала, и копья свои на серпы, не поднимет народ меча и не будет более учиться воевать…
   — Что он там бормочет? — тревожно спрашивает Августа.
   — Сукин сын! Они в своём хедере, видно, как раз дошли до пророков. Таким нельзя давать Тору в руки…
   — Не поняла.
   — Он царство Божие на земле устанавливает. Ну и размах!
   Море начинает гулко гудеть, будто там, внизу, бьёт огромный барабан. -…А в народе угнетают друг друга, грабят и притесняют бедного и нищего, и пришельца угнетают несправедливо…
   — Господи! — Ленка ни с того ни с сего начинает механически бормотать: -…Небеса истреплются как дым, и земля обветшает как одежда…
   — Лена, прекрати!
   — Не могу… и побледнеет луна и устыдится солнце…
   На солнце медленно наползает чёрный круг, по земле проносится порыв холодного ветра…
   — И горы сдвинутся, и холмы падут…
   — Леночка, умоляю!
   — Это не я… оно само… И войдут люди в расселины скал и в пропасти земли от страха Господа, и от славы величия его, когда он восстанет сокрушать землю…
   Ох, Господи, что же это я!
   — Живые, — орёт Изя тем временем, потрясая воздетыми к небу кулаками, — отделитесь от мёртвых!
   — Оставь, сволочь, — орёт опомнившаяся Ленка, осторожно, боком надвигаясь на Изю. — Отпусти Гершензона!
   — Сейчас! Оставил! Чтобы вы в камушки играли, две задницы бестолковые? Зяма, бандит, и то лучше вас! Он хорошего хотел…
   — Да у Зямы просто крыша поехала! Иерусалимский синдром! Мания величия!
   — Изенька, не надо. Это не нашего ума дело! -…И застроят пустыни вековые, восстановят древние развалины, и возобновят города разорённые, оставшиеся в запустении от древних родов…
   Огромное дерево с треском рушится, цепляясь за провода. Во все стороны летят искры. Вывороченные корни угрожающе протягиваются в сторону Ленки и начинают медленно шевелиться.
   — Ой, мамочка… -…Проходите, проходите в ворота, приготовляйте путь народу, равняйте, равняйте дорогу, убирайте камни, поднимайте знамя для народов!..
   Неожиданно воздух расступается, и на парапете возникает чья-то фигура. Какое-то время она балансирует, пытаясь удержаться на пляшущих камнях, потом с её протянутых ладоней вырываются снопы искр и летят в сторону Изи. Изя отпрыгивает, демонстрируя хорошую реакцию.
   — Смотри! — Ленка хватает Августу за рукав. — Это же тот, из Совета Девяти…
   Новоприбывший вновь поднимает руки, но парапет, выгнувшись горбом, сбрасывает его на землю. Он откатывается, вновь вскакивает на ноги.
   — Бабы! — орёт председатель. — Пригнитесь!
   Ещё один сноп искр, на этот раз изумрудно-зелёных, летит на Изю. Мальчик застывает с поднятыми руками, потом падает на бок, замирает и лежит неподвижно.
   Земля, охнув в последний раз, успокаивается, ветер стихает, пурпурная мгла над морем рассеивается.
   — Вы его убили, — всхлипывает Ленка, бросаясь к Изе.
   — Чёрта с два, — устало говорит председатель. — Вырубил немножко. Сейчас очнётся…
   Он нагибается над распростёртой на земле фигуркой и носком добротного кожаного ботинка отшвыривает в сторону камень, выпавший из раскрывшейся ладони.
   — Забирайте ваше добро.
   Ленка хватает камень. Он раскалён и жжёт ладонь, но она боится выпустить его из рук.
   Изя постепенно приходит в себя: он медленно поднимается с земли и тоненько всхлипывает.
   — Ну, — вздыхает председатель, — что ты тут сотворил, сучок сикоморин?
   — Я хотел, как лучше, — плачет Изя, тряся острыми плечами.
   — Всё от таких, как ты, — устало говорит Августа, — от таких вот маменькиных сыночков с комплексами. Иллюзии у них. Кормят вас в детстве манной кашей, а потом у вас появляются идеи. Вы же хуже бандитов — у вас размах…
   — Аваддон его подери, — говорит председатель, отряхивая испачканные землёй колени, — чуть руку не вывихнул.
   Изя плачет.
   — Воинство небесное напустил, проклятущий. Кем ты себя вообразил? Тоже мне, архангел Метатрон… Ладно, забирайте камень и валите отсюда, пока вас не арестовали за нарушение общественного спокойствия.
   — А рабби Барух? Голем?
   — Барух вас больше не потревожит. Я с ним разобрался.
   — Как? Как Али-Баба с Зямой?
   — Ну, не совсем… но в общем, да, что-то в этом роде.
   — Всё равно, — решительно говорит Августа, — всё равно. Не буду я у себя эти чёртовы камни держать. Вы чего хотите? Чтоб у меня дом загорелся?
   — Ничего с вами не будет, — председатель окидывает Ленку с Августой презрительным взглядом. — Калибр не тот.
   — А…
   Но председатель уже исчезает во вспышке белого пламени.
   — Доволен? — мрачно спрашивает Ленка.
   Изя вытирает рукавом нос и сопит.
   Они медленно идут обратно в город. На месте фабрики — груда кирпичей и покорёженной арматуры, на земле — пятна липкой зелёной слизи… Где-то вдалеке отчаянно воет сирена.
   — Калибр не тот, — фыркает Августа. — А у этого паршивца, значит, тот калибр…
   — Тебе мало? Мы и со своим-то делов натворили. Зяму замочили, музей взорвали.
   Теперь вот Привоз разнесли.
   — И фабрику, — подсказывает Августа.
   — Фабрика не в счёт. Она и так под снос. Но дальше-то что… Город ведь жалко.
   — Жалко. Хороший был город, — меланхолично соглашается Августа.
   — Ну почему, — жалобно говорит Ленка, — почему всё с таким шумом. Почему просто нельзя поднять с земли камень, и…
   Она нагибается, поднимает камень.
   — Вот так поднять… Боже мой! Изька! Изька!
   Изя с опаской приближается.
   — Ну, чего?
   — Это буква или что?
   — Это буква «алеф», — мрачно говорит Изя. — А где вы его взяли?
   — Да вот тут лежал.
   Изя вздыхает.
   — Не иначе как ангелами служения, — комментирует он, — доставлен этот камень сюда.
   — Говори по-человечески. Хватит с меня этой мутотени. Такси! Такси!