Галина Мария. Покрывало для Аваддона

Мария Галина
 
Покрывало для Аваддона

   Она взяла с собой пластиковый мешочек с цементом, мешочек с хорошим, белым песком и пять кирпичей. А вы знаете, сколько весят пять кирпичей? Больших, сахарных, белых… Не каждый нынешний мужик поднимет. Но она справляется.
   Остальное — шпатель, лопаточку и тазик, который на самом деле был не тазик, а плоская жестянка с надписью «сельдь североатлантическая пряного посола», должна была прихватить Августа.
   Сельдь — самая мягкая рыба. Потому что в ней два мягких знака, ну, вы понимаете.
   Сумки оттягивали обе руки, но правую сильнее, и оттого она припадала на симметричную ногу. Даже когда сумок в руках не было, она так и передвигалась — чуть скособоченно.
   Ещё предстояло заехать на рынок, в хозяйственный ряд, и купить чёрную краску и растворитель. А шкурку должна была взять Августа. Если разбавлять как следует — хорошо ложится. Особенно там, где ограда сварена из рифлёных железных прутьев — иначе, без растворителя, там и не закрасишь. Только краску изведёшь.
   Ещё она засунула в сумку веник. Он торчал оттуда, как букет. А список адресов должна была взять Августа.
   Августа вела все записи, ведала географией и бухгалтерией. Потому что она дотошная. И всю тонкую работу, требующую тщания и творческого подхода, тоже делала Августа. Обновляла надписи, например. А она, Ленка, производила первичную обработку. Лопату в руки — и вперёд. …Августа уже ждала у южного входа. Солнце начинало потихоньку припекать, и на затылке у напарницы громоздилась бесформенная панама, отчего скрытое в тени лицо казалось загадочным и измождённым. В руке у неё пламенел реквизитный букет — не веник, самый настоящий букет, который клали на подотчётные надгробья, прежде чем сфотографировать результат работы.
   — Ну что же ты, — произнесла она укоризненно.
   — Краску искала, — говорит Ленка. — Ты же нитру просила. А там сплошь масло…
   Она опустила сумки на землю и перевела дух.
   Августа нетерпеливо переступила с ноги на ногу.
   — Пойдём, а то придётся носиться по аллеям в самую жару.
   — Воду… — говорит Ленка, — водички бы набрать…
   — Напротив четырнадцатого участка есть колонка.
   — Ладно, — Ленка подгибает колени, подхватывает сумки и с натугой выпрямляется.
   — Кто у нас сегодня?
   — Гершензон. Четырнадцатый.
   — Ну, пошли.
   Они бредут по раскалённым аллеям, мимо сторожихи, которая дружески кивает им, увидев знакомые лица.
   — Много же у вас родственников, — сочувственно говорит сторожиха.
   — Да уж, — соглашается Августа.
   Сторожихе они по барабану, она живёт с другого, но рано или поздно вполне можно напороться на конкурентов.
   У колонки Ленка останавливается, чтобы набрать воды в пластиковые бутыли и заодно побрызгать себе за шиворот. Над раскалёнными плитами могил, над гранитом лопарская кровь и чёрным лабрадором плывёт марево.
   — Ну где он, твой Гершензон Четырнадцатый? — устало спрашивает Ленка. — Долго ещё?
   — Это у южной стены, — говорит Августа, вглядываясь в аккуратно вычерченный план, — пятая линия.
   — Ох, не люблю я этот участок, — говорит Ленка, — безлюдный он какой-то…
   — Зато тихо, — возражает аутичная Августа. — Тихо, спокойно…
   — Там пролом, в южной стене. И если через него полезут насильники, никто даже и не почешется…
   — Да кто на нас польстится? Ты только посмотри — мы же хуже попрошаек кладбищенских… морды в пыли, одежда в краске… в чёрной… Ты лучше смотри внимательней. Это где-то здесь.
   Этот участок особенно заросший и запущенный. Над ним витает кладбищенский дух запустения, материализуясь в сухом бурьяне и расползшемся колючем шиповнике.
   — Ага, — говорит Ленка, — вот и он. Гершензон Моисей Самуилович. Девяносто восьмой — восемьдесят восьмой.
   — Михаил Семёнович, — уточняет Августа, сверяясь с гроссбухом.
   — А даты?
   — Даты те. Крепкий был старик. Но меня смущает имя.
   — Августа, — говорит Ленка, — обычное дело. Веяние времени. Не он первый.
   — Да, но они же ясно написали…
   — Они впали в маразм и забыли, как его звали на самом деле. Ты чего хочешь?
   Четырнадцатый участок. Пятая линия. Всё путём. Доставай секатор. Будем прорубаться. …Прореженный шиповник постепенно приобретает пристойные очертания. Ветки Ленка сносит на кучку в углу могилы. На руках у неё шерстяные варежки. Августа, присев на корточки, обновляет надпись колонковой кисточкой.
   — Ты прочла «Улисса»? — спрашивает она не оборачиваясь.
   — Нет ещё, — виновато говорит Ленка.
   На самом деле она честно пыталась, но осилила два первых абзаца. Но ей неудобно признаваться в этом перед Августой.
   — Это великая вещь, — говорит Августа. — Великая. И великолепно структурирована.
   Столько аллюзий…
   — Ага, — Ленка нагибается за очередной охапкой. — Я обязательно.
   «Улисса» обсудить не получается, но Августа гнёт своё, потому что обстановка располагает к задушевной беседе о высоком:
   — Давно хотела тебя спросить, Лена, каббала — это что такое?
   — Мистическое учение, — отвечает Ленка.
   — Без тебя знаю. Но что оно может? Конкретно?
   Ленке очень хочется проявить себя с лучшей стороны, но понятия о мистике у неё весьма смутные.
   — Ничего она не может, — говорит она наконец, — она это… дополнительная инструкция по чтению других священных книг, вот в этом роде. Потому что евреи, они, знаешь ли, такие начётчики…
   — Чего?
   — Ну, она, каббала, вроде инструкции по решению кроссвордов. Скажем, если взять каждую вторую букву каждого второго слова, то получится…
   — Ага, — кивает Августа. — Ясно. А что?
   — Что — что?
   — Что получится-то?
   — Может, какие-то действенные пророчества. Полезные советы. Инструкции. Или, скажем, имя Бога.
   — А что, разве никто не знает имя Бога? Я думала, Ягве, там, то сё… Эло… хаим…
   — Это — не имя, — говорит Ленка, утирая чёрной рукой пот со лба. — Это — заменитель. Описывающее слово.
   — Приятно вас слушать, дамы, — говорит сторонний голос.
   Ленка подпрыгивает и выглядывает из кустов. Но сгорбленный человечек в кипе отнюдь не тянет на насильника.
   — Так редко можно услышать культурную речь, — гнёт своё человечек, — и увидеть людей, которые чтят закон. Вон, дама, как и положено порядочной еврейке, с покрытой головой. — Он кивает на бесформенную панаму Августы: — А вы, — оборачивается он к Ленке, — постыдились бы, дамочка.
   Августа открывает и закрывает рот, но человечек уже удаляется странной подпрыгивающей походкой, то ли осуждающе, то ли одобрительно покачивая головой.
   — Пся крев! — говорит, наконец, Августа. — Опять… Я что, похожа на еврейку больше, чем ты?
   — Я похожа на негритянку, — говорит Ленка. — А ты приличная, аккуратная. Опять же, в панаме. Ладно, давай кончать. А то свет уйдёт. Я кладу букет?
   — Валяй. И осторожно. Краску размажешь…
   Августа достаёт из сумочки фотоаппарат и делает несколько снимков — сначала крупный план, потом общий. Ленка льёт растворитель на пальцы и тщательно протирает их ветошью, но ногти всё равно остаются чёрными.
   — Мне тоже оставь, — говорит Августа, — а то, что студенты подумают?
   — Подумают, что ты красила, — отвечает Ленка.
   Солнечные лучи незаметно приобрели тоскующий багровый оттенок, и дорожку между участками пересекли лиловые тени. Они идут налегке и даже не разговаривают, потому что нету сил.
   — Лена, — говорит Августа, — а если мы вылезем в пролом? Может, так ближе до остановки?
   — Нет, — говорит Ленка, деловито оглядывая задворки участка, — там — тупик. И потом…
   Она замирает с открытым ртом. Потом убито произносит:
   — Там…
   — Что — там?
   — Плита. Серая. Гершензон. Михаил Семёнович.
   — Обычное дело, да? — спрашивает Августа.
   — Два! — трясёт головой Ленка. — Два Гершензона. И даты… участок… Ты какую линию записала?
   — Пятую. — говорит Августа. — Пятую… или шестую… нет, пятую…
   — День работы! По пятьдесят баксов на рыло! Совершенно постороннюю могилу!
   — Ладно, — примирительно говорит Августа, — завтра придём. Этот Гершензон не так запущен, как тот.
   — Августа, завтра не выйдет. Завтра суббота.
   — Ну и что?
   — Ты представляешь, что такое суббота на еврейском кладбище? Тут же не будет ни одного живого человека!
   — Ну и что?
   — А то! Придётся в воскресенье, что поделаешь.
   — В воскресенье, — возражает Августа, — у меня пересдача.
   — Брось, пожалей своих студентов. Поставь автоматом… И вообще — завтра я на концерт иду. На литературный вечер. Лохвицкая выступает. В дубовом зале.
   — Ещё чего, автоматом… А что, Лохвицкая свои стихи читает?
   — Нет, чужие.
   — Повезло, — комментирует Августа.
   — Да как тебе сказать… Она поэта Добролюбова читает. Под белый рояль…
   — Ну, тогда не знаю, — теряется Августа.
   — Дамы? — раздаётся давешний голос, — прошу прощения… Где здесь четырнадцатый участок?
   То ли это тот посетитель, то ли уже другой… не разглядеть в сгущающихся сумерках.
   — Направо, — любезно говорит Августа.
   — Огромное вам спасибо…
   Человек поворачивается и медленно, неуверенной походкой бредёт по аллее.
   До Ленки долетает тяжёлая волна удушливого запаха.
   — Господи! — говорит она шёпотом, — ты видела?
   — Что я должна была видеть? — в полный голос спрашивает Августа.
   — Он же весь синий!
   — Лена, — холодно говорит Августа, — ты сошла с ума.
 

***

 
   — А она хорошо выглядит, — одобрительно говорит Сонечка Чехова.
   — Да никак она не выглядит, — говорит Ленка, — как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит…
   — Брось, ты просто ей завидуешь, — говорит Сонечка Чехова. — Ты вон тоже что-то там пишешь, а она Добролюбова читает.
   — Знаю я, почему она его читает…
   — Ты всё сводишь к пошлости… А она — чистый, культурный человек. Её имидж тебе недоступен. Вон у тебя под ногтями грязь.
   — Это не грязь, — защищается Ленка, — это краска…
   — Какая разница? Тише, не мешай слушать.
   Вероника Лохвицкая выходит на возвышение. В воздушном лиловом платье, с вдохновенным бледным лицом стоит она рядом с белым роялем. Она глубоко вздыхает, и по рядам проносится ответный трепет.
   — Композиция, — говорит она с придыханием.
   — Это не женщина, — шепчет поэт Добролюбов, ёрзая на бархатной табуретке, — это Примавера…
   Девочка с телевидения берёт наперевес камеру. …мы вышли в сад, — задушевно, интимно начинает Лохвицкая, и голос её постепенно набирает силу, — и ночь текла меж нами…
   — Из какого сундука она извлекла это старьё? — возмущается Ленка, — оно же нафталином воняет! Она же твои должна была читать…
   — Это и есть мои, — сухо произносит Добролюбов. — Лирический цикл.
   — Ох, я хотела сказать…
   — Да тише вы, — шипят сзади. -…и страсть звенела стременами…
   Лохвицкая вдруг замолкает и строго оглядывает притихший зал.
   — Паузу держит, — поясняет поэт Добролюбов.
   — Послушайте, — вдруг звучным артистическим голосом произносит Лохвицкая, — кто испортил воздух?
   Напряжение достигло высшего накала.
   — Но… — нерешительно бормочет Добролюбов.
   Лохвицкая упирает руки в бока и мрачно оглядывает зал.
   — Молчи, Додик. Кто пукнул, спрашиваю? Ах ты, фраер засраный, чем тут сидеть в приличном месте, воздух портить, поди, скажи спасибо своей маме, что она вовремя аборт не сделала…
   — Но, Верочка…
   — Что — Верочка? Я уже тридцать лет Верочка.
   — Сорок пять, — машинально поправляет Добролюбов.
   Господи, думает Ленка, да что творится?
   — Занавес, — выкрикивает поэт Добролюбов, — скорее дайте занавес.
   — Господь с тобой, — говорит Ленка, — тут занавеса сроду не было…
   Лохвицкая тем временем продолжает возмущаться: -…и ты, — это уже девочке с телевидения. — Чего вылупилась-то? Убери свою пукалку, пока я её сама не убрала — ноги отдельно, объектив отдельно… Чего тут снимать? Как я стишки читаю? Да это не стихи, а дерьмо собачье. Додик на коленях умолял — прочти да прочти… Пишет сам не знает что, а я стой, читай… говнюкам всяким… да пошли вы…
   И она, надменно подняв голову, шествует между рядами к выходу. Все молча провожают её глазами. Поэт Добролюбов делает неуверенное движение, точно собирается кинуться следом, но остаётся сидеть на месте.
   — У неё нервный срыв, — объясняет Ленке Сонечка Чехова.
   — Ты думаешь? А по-моему, она ещё никогда не была до такой степени нормальна.
   Просто она нарушила конвенцию. Знаешь, иногда так хочется высказаться, ну, наболело… но что-то мешает… Потому что ведь тут кто-то действительно…
   — Я тоже почувствовала. Но я же об этом не говорю.
   — Ну а она не выдержала. Может, ей мы все уже до такой степени опротивели…
   Ленку грызёт непонятное чувство вины…
 

***

 
   С утра прошёл нежный осенний дождь, и аллеи ещё не просохли. Над асфальтом клубится лёгкая сизая дымка, тонкие серебристые нити плывут в воздухе — перелётные пауки запускают свои монгольфьеры. Ленку ничего не радует.
   — Опять всё сначала, — вздыхает она. — Гершензон за Гершензоном… опять тащить эту тяжесть… корячиться…
   — Ладно, — говорит Августа, — всё-таки последняя могила в этом сезоне…
   — По крайней мере с погодой повезло. — Ленка одобрительно оглядывает по-летнему буйную зелень, кое-где сбрызнутую жёлтым. — Уж лучше тут, на свежем воздухе, чем в институте гнить. А я боялась, мы сегодня не выберемся. Ты же говорила, у тебя студенты…
   — А они не пришли, — отвечает Августа.
   — Это как? Никто не пришёл?
   — Никто. Непонятно… один позвонил вчера, что у него желудочное расстройство, у другого бабушка в больницу попала. С ветрянкой, представляешь? третья вообще…
   Слушай, а почему у тебя на щеке синяк?
   — Потому что я упала, — злобно говорит Ленка. — Чёртов троллейбус — занесло на повороте, а я как раз в дверях висела. Вот я и выпала. Хорошо, куча листьев подвернулась. Я в неё и вмылилась.
   — Повезло, — замечает Августа.
   — Можно и так считать, — неуверенно отвечает Ленка.
   Они движутся осторожно, поминутно сверяясь с планом. Наконец Августа решительно останавливается у покорёженной ограды.
   — Это точно наш Гершензон? — спрашивает Ленка.
   — Уверена.
   — А может, опять?
   — Нет. Этот — наверняка наш. Смотри, как зарос. Этого тоже подстригать придётся.
   Ну, ничего.
   Августа хозяйским глазом окинула запущенную могилу. Внезапно она напрягается и хватает Ленку за руку.
   — Смотри… что это там, под кустом? Приличные ботинки…
   — Августа, — тихо говорит Ленка, — это не ботинки. Вернее, ботинки. Но в них — ноги.
   — Может, это пьяный?
   — Даже если так… но это не пьяный. Августа, умоляю, пошли отсюда!
   Они разворачиваются и несутся по дорожке. Кусты у них за спиной шевелятся сами по себе.
   — Он нас преследует, — пыхтит Ленка.
   — Кто?
   — Тот Гершензон.
   — Брось, это паранойя.
   Наверняка паранойя, думает Ленка, но на обратном пути им не встретилось ни одного человека. Может, они с Августой каким-то образом ухитрились всё перепутать и сегодня всё-таки суббота? Нет, тогда главный вход был бы закрыт.
   — Что, — жалобно говорит она, уже оказавшись за воротами, — ну что мы ему сделали? Мы же убрали его могилу. Между прочим, задаром…
   — Лена, — устало говорит Августа, — мне это немножко тошно слушать. Ты, видите ли, паришь на крыльях воображения, а тошнит почему-то меня. Я всё-таки математик, не то, что некоторые… с литературным уклоном… Логика должна быть.
   — Если следовать твоей прямолинейной логике, то у четвероногих должно быть по две жопы, — сердито говорит Ленка. Но ей тут же делается стыдно — вид у Августы сегодня какой-то особенно измученный.
   — Августа, что-нибудь не так?
   — Нет, — говорит Августа. — Нет. Ничего.
   Она явно мнётся, потом всё же решается:
   — Послушай, а что ты вечером делаешь?
   — Вроде ничего, — говорит Ленка.
   — Может, зайдёшь ко мне? А я тебя чаем напою…
   Господи, да что стряслось-то? — думает Ленка, она же замкнутая, до ужаса просто.
   На всякий случай она забрасывает пробный камень:
   — А альбомы покажешь?
   У Августы неодолимая тяга к прекрасному, и квартира у неё забита альбомами с репродукциями. Но показывать она их не очень-то любит, потому что все так и норовят ухватить нежнейшие типографские шедевры грязными руками.
   — Покажу, — покорно говорит Августа, и Ленка пугается.
   — Ладно, — говорит она, — договорились…
 

***

 
   — Печенье возьми, — Августа пододвигает Ленке вазочку.
   — Да я уже, — мнётся Ленка.
   — Ничего, — говорит Августа, — бери, бери ещё…
   Господи, думает Ленка, я же сейчас лопну. Она кидает тоскующий взгляд за окно.
   Море неслышно, но как-то ощутимо дышит за двумя рядами пятиэтажек, гостиницей «Ореанда» и санаторием «Жемчужина Молдавии», за перистой листвой акаций и лапчатой — каштанов, мерцающая осенняя тоска переливается в тёплом сумраке…
   — Так я пойду? — говорит она.
   — Посиди ещё немного, — просит Августа. — Я тебе ещё Модильяни не показала…
   — Да я его как-то…
   — Ну, Матисса… кстати, ты не знаешь, говорят, с Лохвицкой какая-то странная история вышла?
   — Ну, вышла, — неохотно говорит Ленка, перелистывая глянцевые страницы.
   — А что там случилось?
   — Да так…
   Вдруг Августа напряжённо подняла голову и расширенными глазами уставилась во мрак за окном.
   — Ты что?
   — Ничего, — мёртвым голосом произнесла Августа.
   И тут только Ленка услышала мягкий стук в дверь — старую, поцарапанную дверь, рядом с которой торчали проволочки от вырванного с мясом звонка.
   — Вот, — тихо сказала Августа, — вот он. Опять.
   Так значит, думает Ленка, прошлой ночью…
   Августа вцепилась в Ленкину руку так, что у той побелели пальцы.
   — Кто это? — недоумевает Ленка.
   — Никто… потому что… этого нет… не может быть… Не открывай!
   — Да я и не собираюсь.
   Они застыли, молча, не отводя глаз от двери.
   Стук прекратился.
   — Царапается, — шепчет Ленка.
   — О, Господи! Нет…
   Тихие удаляющиеся шаги, молчание.
   — Августа, — наконец говорит Ленка, — а что, вчера тоже…
   — Не было ничего вчера! — кричит Августа. — Говорю тебе, не было! Ты это… заночуй у меня, ладно?
 

***

 
   — А, привет, — говорит доцент Нарбут. — Чем обязан?
   — Я Августу ищу, — Ленка приоткрывает дверь и боком протискивается в щель.
   — Августа на занятиях. А ты мне Лотмана обещала.
   — Будет тебе Лотман. — Ленка садится на стул с рахитичными ножками. — Я тут подожду, ладно?
   — Ладно, — доцент Нарбут рассеянно складывает бумаги в стопку. — Что, опять могилки перекапывать? Говорят, на американскую клиентуру работаете…
   Нарбуту всегда всё известно, потому что у него хорошие источники информации. Но никто не знает, какие именно, потому что он своих информаторов не выдаёт.
   — Бывает… — говорит Ленка.
   — И как же вы так прислонились? Наверняка та, чёрненькая, которая с тобой на курсе училась, а потом в Штаты дёрнула… Небось, с её подачи…
   — Если знаете, зачем спрашиваете?
   — Так, проверяю одну гипотезу. До чего мы докатились, а? Доцент наук могилки за эмигрантами убирает. Раньше мы были за железным занавесом, как за каменной стеной, а теперь — на тебе, пожалуйста! Любой космополит может тебя на кладбище отправить! Сходи-ка, юноша, — это он уже заглянувшему в дверь унылому студенту, — позови Пшибышевскую.
   — А она уже сама сюда идёт, — мрачно говорит студент. — Занятия отменили.
   — Это ещё почему?
   — Бомбу подложили. Всеобщая эвакуация.
   — Бомбу, наверное, второму курсу подложили, — говорит доцент Нарбут, — у них как раз пересдача. Эй, что с тобой?
   Вдоль стены тянется ряд портретов — мрачные братья-близнецы в наглухо застёгнутых сюртуках, последние в ряду — в пиджаках и при галстуках.
   — Кто это? — тихо говорит Ленка, — вон там, пятый слева?
   — Это… — приглядывается Нарбут, — да чёрт его знает, все они на одно лицо.
   Математики…
   — А, это ты, — говорит, влетая в комнату, Августа. Она уже оправилась от вчерашнего потрясения. На ней потрясающий замшевый пиджак и очень элегантная юбка. — Ты слышала про бомбу? Занятия отменили. Пошли в Пале-рояль, там сейчас музыкальный праздник какой-то. Заодно и кофе попьём. Да что это ты, в самом деле?
   Ленка стоит с раскрытым ртом и тычет пальцем в табличку под портретом.
   — Гершензон, — говорит она. — Гершензон, Моисей Самуилович.
   — Самойлович, — поправляет доцент Нарбут.
   — Один чёрт. Августа, говорю тебе, это он…
   — Брось! Мало ли в Одессе Гершензонов…
   — Даты… даты смотри! Всё сходится!
   Строгий старик в ермолке укоризненно смотрит на неё.
   — Ты что, — спрашивает доцент Нарбут, — нашла пропавшего родственника?
   Ленка тихонько качает головой.
   — Послушай, — говорит она наконец, — а он всегда тут висел?
   — Не помню, — неуверенно говорит Августа, — кто же смотрит на портреты?
   Ленка приподнимает пыльную раму. Под ней ярко-розовый квадрат обоев.
   — С незапамятных времён… — бормочет она, — надо же…
   — Послушай, Юра, — Августа оборачивается к Нарбуту, — кто это, не знаешь?
   — Понятия не имею, — холодно говорит Нарбут.
   Ленка тянет Августу за рукав.
   — Выйдем… — говорит она шёпотом.
   Они оказываются в полумраке коридора, в стрельчатое окно заглядывает зелёное дерево.
   — Ты чего? — спрашивает Августа.
   — Врёт. Он знает. Он всегда всё знает.
   — Тогда почему не говорит? Что, личность какого-то настенного Гершензона такая потрясающая тайна? Вот же он, висит, на всеобщем обозрении…
   — Так ли уж на обозрении… — сомневается Ленка. — Что ж мы его раньше не замечали?
   — Опять за своё, да? Он что, по-твоему, сам тут повесился? Снял со стены, я не знаю, Гаусса и повесился?
   — А ты можешь дать гарантии, что это не так?
   — Я даю гарантии только нормальным людям, — холодно говорит Августа.
   — Это ты своим студентам скажи… Ты вот что… Сколько у тебя при себе денег?
   — А тебе какое дело?
   — А такое. Давай сюда. Всё давай…
   — Лена, ты точно сошла с ума, — шипит Августа, покорно выбирая из бумажника радужные купюры.
   — Вот… видишь, я свои докладываю. Все, какие есть. — Ленка пересчитывает наличность. — Достаточно. Пошли. Говорить буду я. А ты молчи. Молчи и кивай.
   Они вновь входят в комнату. У Августы лицо вытянутое, Ленка сохраняет фальшивую жизнерадостность.
   — Юрий Игоревич, — говорит она несколько заискивающим голосом. — Мы тут с Августой подумали… раз бомба, чего тут сидеть…
   — Да она не взорвётся! Я уже столько таких бомб пережил…
   — Как знать, — загадочно говорит Ленка, — но я бы на вашем месте всё же переждала где-нибудь в безопасности. Скажем, на Гоголя — там такое хорошее кафе, на Гоголя. Интеллигентные люди туда ходят.
   — Тоже мне, нашли безопасное место, — в глазах Нарбута появляются проблески интереса, — там недавно на одного интеллигентного человека кусок штукатурки упал. Потом, пиво там никуда… житомирское пиво. Житомирцы им оптом, за бесценок свою бурду сбывают.
   — А мы не будем пиво. Мы будем коньяк. Верно, Августа?
   Августа молча кивает.
   — Я угощаю.
   — Ты что, наследство получила? — удивляется Нарбут.
   — Нет… я получила послание… Так пошли?
   — Ну что с вами поделаешь, — говорит доцент Нарбут.
 

***

 
   — С другой стороны, — говорит доцент Нарбут, — если взять, например, Хайдеггера…
   — Не надо, — говорит Ленка.
   — Или Шестова. Вот он пишет — «Метафизика есть взвешивание вероятностей». Как вы думаете, дамы, а вдруг, кроме доходящей до нас действительности, существует ещё одна, хаотическая и не знающая закона?
   — Это вы бросьте, — говорит Ленка. — Материя есть объективная реальность… ик… суче… существующая сама… ик… по себе…
   — Это идеализм, Юра, — укоризненно произносит Августа. — Лена, тебе хватит.
   — Идеализм? А зачем это вам, скажите на милость, срочно понадобился Гершензон?
   Только честно?
   — Он нам не нужен, — говорит Ленка. — На фиг не нужен. Это мы… ик… ему зачем-то срочно понадобились. Верно, Августа?
   Августа молча кивает.
   — Убр… надо было убрать могилу Гершензона. Мы и убрали. А их оказалось два.
   — Кого?
   — Гершензонов. Пошли убирать второго Гершензона и…
   — Погодите. У вас что, общество друзей мёртвых Гершензонов?
   — Да нет же. Один был ошибочный. Но ведёт себя так, как будто он и есть правильный Гершензон…
   — Она хочет сказать, что против нас ополчилась эта самая объективная реальность, — пояснила Августа.
   — Будь на моём месте кто-нибудь другой, — сказал доцент Нарбут, — он бы уже вызвал санитаров. Но поскольку объективная реальность, девочки, отнюдь не всегда материя, я вам, в общем-то, верю. Ещё коньяк, Люсенька. Да не переглядывайтесь, теперь плачу я. Так вот… Гершензон… не нравится мне, что у них тут темновато… Гершензон эмигрировал из Праги в тридцать девятом. В Страну Советов. И его, заметьте, не посадили. Как вы думаете, почему?
   — Их человек, — уверенно говорит Августа.
   — Учти, я этого тебе не говорил. Но очень, очень толковый математик. Ещё Бар Хилел на его работы ссылался… Одно меня только смущает… откуда у него могила? Он же не умирал. Он просто отошёл от дел.