Это огорчало ее, так как для денег можно бы найти лучшее употребление. Разве она жаловалась на старое фортепиано в доме? Никогда! Но пожелать такого рояля, как у Хольменгро?.. Без сомнения, большого желания у нее не могло быть. Но она молчала. Может быть, она боялась также, как бы Хольменгро не предложил ей свой рояль? Он был богатым американцем, может быть, он предназначал этот ненужный ему инструмент именно для нее, так же, как подарил верховую лошадь Виллацу? Но этот человек был очень чуток, намека с ее стороны было достаточно, чтобы он понял, что подарить ей этот драгоценный рояль было бы бестактностью.
Вообще фру Адельгейд несколько удивлялась ему. Сколько ему могло быть лет.
Приблизительно столько же, сколько поручику, может быть, он несколькими годами старше; он также поседел, но лицо длинное, простое. За время своих скитаний по белу свету он приобрел хорошие манеры, был любезен, но сдержан. Она вспомнила тот ужин, который дал английский капитан, – сегодня вечером она узнала на столе то серебро, которое видела за ужином. Стало быть, он втихомолку устроил этот ужин. Ошибалась ли она? Проявил ли Хольменгро свою деликатность, чтобы она впоследствии обнаружилась? Одно знала фру Адельгейд, что его внимательность не могла выражаться тактичнее, если бы даже был влюблен в нее. Он был человек замечательный и таинственный, но что она знала о королях с Кордильер!
И хотя раз или другой – изредка – этот человек позволял взглянуть в свою душу, – то что же из того? И мало кто так редко позволял это, хотя и по рождению, и по воспитанию он не принадлежал к образованному классу.
Фру Адельгейд вспомнила о своей поездке в Англию. Все время он держал себя спокойно и приветливо, с утра до вечера он был ее спутником, – всегда интересным, всегда внимательным. На пароходе были другие дамы, но ни одной из них он не оказывал внимания; была одна молодая красавица, племянница капитана, привыкшая к ухаживанию, – ее звали фрекен Оттезен. На нее Хольменгро и не смотрел. Вечером же он пришел и сказал, что с ними едет секретарь датского посольства в Лондоне, – важный пожилой господин со свитой.
– Не желает ли фру поговорить с ним?
– Нет, с какой стати! – ответила она, взглянув на него. На это он не мог ответить ничего. Она улыбалась про себя, вспоминая об этом; впрочем также ответила ему комплиментом: «Нет, благодарю вас, ваше общество для меня самое приятное!»
Без сомнения, в этом человеке много своеобразного. Он успел рассмотреть все на борту парохода, а, между тем, ему импонировал старый секретарь посольства.
Вечером она видела его стоящим у трапа на палубе в ожидании, пойдет ли дипломат вверх или вниз.
– За доктором, вероятно, опять посылали из какого-нибудь дома, – заметил господин Хольменгро, смотря в окно.– Вот его бот причалил к берегу.
– А, доктор! – сказала фру Адельгейд.– Я рада, что у нас нет больных, которым нужен бы доктор. Право, не знаю… но было бы неприятно.
Муж взглянул на нее.
– Я хотела сказать: иметь больных в доме, – помолчав, быстро прибавила она.
Хольменгро подошел и сказал:
– Я думаю, не устроить ли мне собственную врачебную помощь для окрестного населения.
– Зачем? – спросил поручик.
– Доктор Мус часто уезжает надолго. Он не успевает вовремя к больному. Мои люди уже давно говорят об этом.
Таким образом, фру Адельгейд могла успокоиться, и у нее появился новый взгляд на значение господина Хольменгро: он мог завести собственного врача. Но ведь она тут ни при чем.
Затем же? Ведь этот доктор… как его… Мус, кажется? Человек знающий и надежный? Не правда ли, Виллац, господину Хольменгро нечего этого заводить.
– Да нечего, – ответил поручик.
Хольменгро не продолжал разговора, он ограничился сказав:
– Конечно, доктор Мус знающий человек, и я это говорил своим рабочим. Надеюсь, дело уладится. Но они жалуются.
Поручик начал разговаривать с детьми. Он заставил их показать фотографии их матери, из которых несколько стояло в комнате. Фотографии изображали красавицу в индейском наряде. «Помнят ли они ее?» – Да.– «Есть у Марианны такой же красивый костюм, как у матери?» – «О, да, и у Феликса есть». Поручик просил их прийти как-нибудь днем в усадьбу в таких нарядах.
Фру Адельгейд подняла голову, она в первый раз заметила, что Хольменгро исподтишка посматривает на нее. Но это была, очевидно, случайность, и он сказал:
– Я сижу и думаю: «Какое наслаждение испытала бы жена, если бы слышала вас сегодня вечером. Она была музыкантша».
Зимой поручик не только рубил строевой лес, продавая его Хольменгро, но также и мелкий, который отправлял заграницу, – такой лес, какой требуется в английских и бельгийских рудниках. Но на этом он не остановился. С течением времени он вошел во вкус, разоряя себя все больше и больше. Два года он опустошал свой молодой лес. К чему он шел! Но, вероятно, поручик имел свои причины поступать так, как поступал. Большое хозяйство, долг отца банку, – до сих пор не уплаченный, – жизнь на широкую ногу, содержание сына в Англии, – все держало владельца Сегельфосса в тисках. Он сам, в сущности, не понимал, куда девались деньги будто злой рок высасывал их у него из рук. Не делайся он постепенно все большим и большим философом, он этого не выдержал бы. Вот хотя бы орган для церкви. Разве мыслимо дольше откладывать приобретение его? Стыд, что это еще не сделано; Хольменгро мог предупредить его о покупке, – хорошо бы это было. Церковь целиком принадлежала Сегельфоссу, как же допустить, чтобы посторонний покупал для нее орган!
Но для приобретения этой маленькой игрушки надо иметь средства. Что она стоит? Несколько сотен, насколько он знал, – триста марок, а, может быть, и больше. Он снова заговорил с фру Адельгейд:
– Я навел справки касательно органа, который вы пожелали однажды. Надо иметь его мерку, у меня ее нет. Придется пристроить галерею, а до тех пор нет места. Церковь надо расширить.
– Ни в коем случае! – ответила фру Адельгейд.– Прошу вас, оставьте мысль об органе, есть вещи поважнее.
– Вы что-нибудь имеете в виду?
– Нет, я думаю только о Виллаце, об одном Виллаце.
– Виллац большой и умный мальчик. Он заслуживает ваших забот. Теперь ему хорошо: он в лучшей школе, он готовит себе хорошую будущность.
– Бог знает! – сказала фру Адельгейд.
– Что вы хотите сказать?
– Не знаю, не чересчур ли дорога его школа?
– Да, очень дорога. Но ведь он у нас единственный сын. Фру Адельгейд многое хорошо понимала, у нее не было предвзятых взглядов, она, может быть, поняла, что муж ее запутался в своих делах. Милому Виллацу было бы лучше в Германии, – это несомненно; несомненно, что его товарищи в Англии постоянно выделяются, – сыновья лордов: имеют целый дом, камердинеров, прислугу! На последней ваканции Виллац принимал участие в дорогой поездке по Франции для изучения языка; нынешний год опять предстоит путешествие…
– Он пишет, что ему нужно новое платье… Право, не знаю, так ли это необходимо. Во всяком случае, терьера он не должен покупать.
Поручик ответил:
– Вы совершенно правы, фру Адельгейд. Знай я о вашем желании раньше, я бы не поступил так, как сделал. Но теперь поздно. Я уже послал деньги.
– Уже?
– Пустяки. Но, кстати, не пишет ли Виллац о ноже? О ноже, который он подарил Готфриду, и который у него мог отнять другой мальчик?
– Юлий? Он просил меня узнать об этом, и я хотела справиться завтра. Вы не беспокойтесь.
– Мне ехать по дороге, и я знаю избу, я быстро все устрою. Сегодня воскресенье, мальчик дома.
Поручик едет к дому Готфрида, стучит в дверь хлыстом и вызывает мальчика.
– Сын мой подарил тебе ножичек, перочинный нож. Он у тебя еще?
– Да, – растерявшись отвечает Готфрид.– Нет, – поправляется он, едва держась на ногах от страха.
Он оглядывается на избу: не придет ли оттуда помощь.
– У тебя его отняли?
– Да, – лепечет Готфрид.
Мать, между тем, немного приоделась и выходит из двери.
– Видите, как это случилось? – начинает она.– Нож долго был спрятан у отца; ну, а как-то на днях… в такой незадачный день после обеда…
– Юлиус отнял его? – спросил коротко поручик.
– Да, – ответил Готфрид. Поручик тронул лошадь, кивая:
– Получишь ножик обратно!
На этот раз поручик поехал прямо к дому Ларса Мануэльсена.
Сегодня воскресенье. Сын Ларса, семинарист, пришел в гости домой и поклонился, стоя в дверях.
– Позовите Юлия.
Ларс ушел и вернулся с братом. Тот побледнел и осунулся в лице.
– У тебя нож Готфрида? Ступай, принеси.
Юлий не стал отрицать, но собирался что-то сказать, – оправдаться. Поручик сделал подозрительное движение, будто собираясь слезть с лошади, и Юлий удрал в дом.
Ларс стоял в неловкой позе, он последовал за братом и подал ножик.
– Ты сломал одно лезвие? – спросил поручик.
– Нет, оно уже раньше было сломано, – ответил Юлий.– Истинная правда.
– В следующий раз не смей трогать ничего, что мой сын дарит кому-нибудь, а не то попробуешь этого, – сказал поручик, поднимая хлыст.
Юлий спешит укрыться в доме, и не запирает двери за собой.
Поручик слышит, как Ларс Мануэльсен-отец ворчит себе под нос. В последнее время он начал важничать; он служил у мельника и хорошо зарабатывал; на окнах у него висели гардины; сын его уже окончил семинарию. Дочь Давердана тоже не совсем заурядная девушка, за нее сватался помощник заведующего пристанью. Ларс Мануэльсен ворчал, говоря:
– Что это? Он ударил тебя, Юлий?
Поручик уже собирался отъехать, но остановился и приказал Ларсу:
– Позови отца. Ларс исчез.
Старик выходит в красной рубашке, купленной у Пера-лавочника. Да, Ларс Мануэльсен заважничался.
– Чего ты ворчишь? – спросил поручик.
– Я? Нет, я только спросил мальчика…
– Я слышал, что ты ворчал!..
– Если бы мальчишка даже сломал лезвие, так нечего ему за это грозить.
– Слушай, Ларс, прошлогодней осенью ты украл у меня барана; смотри, чтобы этого больше не повторялось. Предупреждаю тебя раз навсегда.
– Я украл барана? Как это?
– Да так! Ведь ты продал шкуру с моей отметкой в лавке, так что рабочий Мартин купил ее там. Не хочу я, чтобы шкуры и кожи из Сегельфосса попадали в эту воровскую лавочку.
– Уж сказать так прямо, что я украл барана этого нельзя. Это неправда.
Поручик пригрозил хлыстом.
– Еще одно слово… и я подам на тебя в суд!
– Милый хозяин! – взмолился Ларс дрожащими губами.– Если меня оштрафуют за барана? Пожалейте семью. Другое дело, если бы я бедняка сделал беднее, но ведь вы богач. И я ли не твержу постоянно, что Ларсу и Давердане во всю жизнь не отблагодарить вас…
– Уведи отца! – закричал поручик, выходя из себя.
– Чего ты тут торчал все время? Все это тебя ничуть не касается. Будешь себя вести прилично, не о чем будет беспокоиться. Что ты хочешь сказать?
Ларс пытается сказать и не осмеливается. Он все время стоял смущенно, опустив голову, вся его огромная фигура выражала приниженность.
– Я ничего не могу сказать на это. Тут не я виноват. Поручик хотел отъехать.
Ларс сделал шаг к нему и сказал:
– Я целый год учился у пастора. Хотел испытать, могу ли стать чем-нибудь больше. Я хочу учиться дальше.
«Тип – подумал поручик.– Крестьянин, мечтающий подняться до пастора. Да он хочет учиться дальше! Ну, что же? Ведь это только – с философской точки зрения – вечный круговорот. Собственно, по сложению, Ларс как раз в рыбаки годится».
– Мне стыдно просить, но если вы протянете мне руку помощи… пока я буду в состоянии учиться на собственные средства… через год…
Минута для подобной просьбы была, может быть, самая подходящая, самая настоящая: после сцены с двумя грешниками поручик мог почувствовать желание выказать великодушие. Не складывалось ли все благоприятно? Ларс жил у Хольменгро, но он обратился не к нему: он, как прежде, пришел к помещику, к господину Сегельфосса, все державшему в своей власти. Кроме того, парень доводился Давердане братом, а Давердана дельная девушка.
– Мне хотелось бы брать частные уроки, – продолжал Ларс.
Поручик кивнул и ответил:
– Я тебя поддержу.
Коротко и ясно. Точка. Поручик едет обратно к Готфриду. Возня, целое событие из-за какого-то перочинного ножа. Но поручик ничего не делает наполовину. Мать и сын стоят на пороге; Паулина с большими глазами стоит в дверях.
– Ножик был цел, когда его отняли у тебя?
– Да.
– Ты уверен?
– Да, уверен, – отвечает Готфрид и взглядывает на мать.
Он ничего не понимает: разве ножик не был цел? Разве его кто-нибудь сломал?
– Да, нож был целый и светлый, – ответила мать, – он у нас был спрятан в сундуке. Но в тот день…
Поручик снимает перчатку, расстегивает мундир и вынимает из кармана ножик.
Он с серебряной рукояткой и двумя звериными головками с каждой стороны; у него два лезвия и крючок для застегивания перчаток. Поручик купил его сам во время поездки в Англию.
– Виллац посылает тебе этот ножик вместо того, – сказал поручик.
Готфрид конфузится и не решается взять нож; он стоит весь красный, несколько раз протягивает руку и снова отдергивает ее. Он слышит, как мать говорит: «Это слишком». Взяв ножик в руки, Готфрид молчит, и мать приказывает ему подать поручику руку.
Поручик берет протянутую руку и кивает; поручик идет еще дальше: он некоторое время держит руку, – эту маленькую, живую, шевелящуюся детскую ручку, протянутую в знак благодарности, в своей руке. Что случилось с поручиком?
– Тебя зовут Готфрид?
– Да.
– Приходи ко мне завтра в это время.
– Он должен прийти к вам? – переспросила мать.– Завтра?
– В двенадцать часов. Поручик уезжает.
ГЛАВА XIII
Вообще фру Адельгейд несколько удивлялась ему. Сколько ему могло быть лет.
Приблизительно столько же, сколько поручику, может быть, он несколькими годами старше; он также поседел, но лицо длинное, простое. За время своих скитаний по белу свету он приобрел хорошие манеры, был любезен, но сдержан. Она вспомнила тот ужин, который дал английский капитан, – сегодня вечером она узнала на столе то серебро, которое видела за ужином. Стало быть, он втихомолку устроил этот ужин. Ошибалась ли она? Проявил ли Хольменгро свою деликатность, чтобы она впоследствии обнаружилась? Одно знала фру Адельгейд, что его внимательность не могла выражаться тактичнее, если бы даже был влюблен в нее. Он был человек замечательный и таинственный, но что она знала о королях с Кордильер!
И хотя раз или другой – изредка – этот человек позволял взглянуть в свою душу, – то что же из того? И мало кто так редко позволял это, хотя и по рождению, и по воспитанию он не принадлежал к образованному классу.
Фру Адельгейд вспомнила о своей поездке в Англию. Все время он держал себя спокойно и приветливо, с утра до вечера он был ее спутником, – всегда интересным, всегда внимательным. На пароходе были другие дамы, но ни одной из них он не оказывал внимания; была одна молодая красавица, племянница капитана, привыкшая к ухаживанию, – ее звали фрекен Оттезен. На нее Хольменгро и не смотрел. Вечером же он пришел и сказал, что с ними едет секретарь датского посольства в Лондоне, – важный пожилой господин со свитой.
– Не желает ли фру поговорить с ним?
– Нет, с какой стати! – ответила она, взглянув на него. На это он не мог ответить ничего. Она улыбалась про себя, вспоминая об этом; впрочем также ответила ему комплиментом: «Нет, благодарю вас, ваше общество для меня самое приятное!»
Без сомнения, в этом человеке много своеобразного. Он успел рассмотреть все на борту парохода, а, между тем, ему импонировал старый секретарь посольства.
Вечером она видела его стоящим у трапа на палубе в ожидании, пойдет ли дипломат вверх или вниз.
– За доктором, вероятно, опять посылали из какого-нибудь дома, – заметил господин Хольменгро, смотря в окно.– Вот его бот причалил к берегу.
– А, доктор! – сказала фру Адельгейд.– Я рада, что у нас нет больных, которым нужен бы доктор. Право, не знаю… но было бы неприятно.
Муж взглянул на нее.
– Я хотела сказать: иметь больных в доме, – помолчав, быстро прибавила она.
Хольменгро подошел и сказал:
– Я думаю, не устроить ли мне собственную врачебную помощь для окрестного населения.
– Зачем? – спросил поручик.
– Доктор Мус часто уезжает надолго. Он не успевает вовремя к больному. Мои люди уже давно говорят об этом.
Таким образом, фру Адельгейд могла успокоиться, и у нее появился новый взгляд на значение господина Хольменгро: он мог завести собственного врача. Но ведь она тут ни при чем.
Затем же? Ведь этот доктор… как его… Мус, кажется? Человек знающий и надежный? Не правда ли, Виллац, господину Хольменгро нечего этого заводить.
– Да нечего, – ответил поручик.
Хольменгро не продолжал разговора, он ограничился сказав:
– Конечно, доктор Мус знающий человек, и я это говорил своим рабочим. Надеюсь, дело уладится. Но они жалуются.
Поручик начал разговаривать с детьми. Он заставил их показать фотографии их матери, из которых несколько стояло в комнате. Фотографии изображали красавицу в индейском наряде. «Помнят ли они ее?» – Да.– «Есть у Марианны такой же красивый костюм, как у матери?» – «О, да, и у Феликса есть». Поручик просил их прийти как-нибудь днем в усадьбу в таких нарядах.
Фру Адельгейд подняла голову, она в первый раз заметила, что Хольменгро исподтишка посматривает на нее. Но это была, очевидно, случайность, и он сказал:
– Я сижу и думаю: «Какое наслаждение испытала бы жена, если бы слышала вас сегодня вечером. Она была музыкантша».
Зимой поручик не только рубил строевой лес, продавая его Хольменгро, но также и мелкий, который отправлял заграницу, – такой лес, какой требуется в английских и бельгийских рудниках. Но на этом он не остановился. С течением времени он вошел во вкус, разоряя себя все больше и больше. Два года он опустошал свой молодой лес. К чему он шел! Но, вероятно, поручик имел свои причины поступать так, как поступал. Большое хозяйство, долг отца банку, – до сих пор не уплаченный, – жизнь на широкую ногу, содержание сына в Англии, – все держало владельца Сегельфосса в тисках. Он сам, в сущности, не понимал, куда девались деньги будто злой рок высасывал их у него из рук. Не делайся он постепенно все большим и большим философом, он этого не выдержал бы. Вот хотя бы орган для церкви. Разве мыслимо дольше откладывать приобретение его? Стыд, что это еще не сделано; Хольменгро мог предупредить его о покупке, – хорошо бы это было. Церковь целиком принадлежала Сегельфоссу, как же допустить, чтобы посторонний покупал для нее орган!
Но для приобретения этой маленькой игрушки надо иметь средства. Что она стоит? Несколько сотен, насколько он знал, – триста марок, а, может быть, и больше. Он снова заговорил с фру Адельгейд:
– Я навел справки касательно органа, который вы пожелали однажды. Надо иметь его мерку, у меня ее нет. Придется пристроить галерею, а до тех пор нет места. Церковь надо расширить.
– Ни в коем случае! – ответила фру Адельгейд.– Прошу вас, оставьте мысль об органе, есть вещи поважнее.
– Вы что-нибудь имеете в виду?
– Нет, я думаю только о Виллаце, об одном Виллаце.
– Виллац большой и умный мальчик. Он заслуживает ваших забот. Теперь ему хорошо: он в лучшей школе, он готовит себе хорошую будущность.
– Бог знает! – сказала фру Адельгейд.
– Что вы хотите сказать?
– Не знаю, не чересчур ли дорога его школа?
– Да, очень дорога. Но ведь он у нас единственный сын. Фру Адельгейд многое хорошо понимала, у нее не было предвзятых взглядов, она, может быть, поняла, что муж ее запутался в своих делах. Милому Виллацу было бы лучше в Германии, – это несомненно; несомненно, что его товарищи в Англии постоянно выделяются, – сыновья лордов: имеют целый дом, камердинеров, прислугу! На последней ваканции Виллац принимал участие в дорогой поездке по Франции для изучения языка; нынешний год опять предстоит путешествие…
– Он пишет, что ему нужно новое платье… Право, не знаю, так ли это необходимо. Во всяком случае, терьера он не должен покупать.
Поручик ответил:
– Вы совершенно правы, фру Адельгейд. Знай я о вашем желании раньше, я бы не поступил так, как сделал. Но теперь поздно. Я уже послал деньги.
– Уже?
– Пустяки. Но, кстати, не пишет ли Виллац о ноже? О ноже, который он подарил Готфриду, и который у него мог отнять другой мальчик?
– Юлий? Он просил меня узнать об этом, и я хотела справиться завтра. Вы не беспокойтесь.
– Мне ехать по дороге, и я знаю избу, я быстро все устрою. Сегодня воскресенье, мальчик дома.
Поручик едет к дому Готфрида, стучит в дверь хлыстом и вызывает мальчика.
– Сын мой подарил тебе ножичек, перочинный нож. Он у тебя еще?
– Да, – растерявшись отвечает Готфрид.– Нет, – поправляется он, едва держась на ногах от страха.
Он оглядывается на избу: не придет ли оттуда помощь.
– У тебя его отняли?
– Да, – лепечет Готфрид.
Мать, между тем, немного приоделась и выходит из двери.
– Видите, как это случилось? – начинает она.– Нож долго был спрятан у отца; ну, а как-то на днях… в такой незадачный день после обеда…
– Юлиус отнял его? – спросил коротко поручик.
– Да, – ответил Готфрид. Поручик тронул лошадь, кивая:
– Получишь ножик обратно!
На этот раз поручик поехал прямо к дому Ларса Мануэльсена.
Сегодня воскресенье. Сын Ларса, семинарист, пришел в гости домой и поклонился, стоя в дверях.
– Позовите Юлия.
Ларс ушел и вернулся с братом. Тот побледнел и осунулся в лице.
– У тебя нож Готфрида? Ступай, принеси.
Юлий не стал отрицать, но собирался что-то сказать, – оправдаться. Поручик сделал подозрительное движение, будто собираясь слезть с лошади, и Юлий удрал в дом.
Ларс стоял в неловкой позе, он последовал за братом и подал ножик.
– Ты сломал одно лезвие? – спросил поручик.
– Нет, оно уже раньше было сломано, – ответил Юлий.– Истинная правда.
– В следующий раз не смей трогать ничего, что мой сын дарит кому-нибудь, а не то попробуешь этого, – сказал поручик, поднимая хлыст.
Юлий спешит укрыться в доме, и не запирает двери за собой.
Поручик слышит, как Ларс Мануэльсен-отец ворчит себе под нос. В последнее время он начал важничать; он служил у мельника и хорошо зарабатывал; на окнах у него висели гардины; сын его уже окончил семинарию. Дочь Давердана тоже не совсем заурядная девушка, за нее сватался помощник заведующего пристанью. Ларс Мануэльсен ворчал, говоря:
– Что это? Он ударил тебя, Юлий?
Поручик уже собирался отъехать, но остановился и приказал Ларсу:
– Позови отца. Ларс исчез.
Старик выходит в красной рубашке, купленной у Пера-лавочника. Да, Ларс Мануэльсен заважничался.
– Чего ты ворчишь? – спросил поручик.
– Я? Нет, я только спросил мальчика…
– Я слышал, что ты ворчал!..
– Если бы мальчишка даже сломал лезвие, так нечего ему за это грозить.
– Слушай, Ларс, прошлогодней осенью ты украл у меня барана; смотри, чтобы этого больше не повторялось. Предупреждаю тебя раз навсегда.
– Я украл барана? Как это?
– Да так! Ведь ты продал шкуру с моей отметкой в лавке, так что рабочий Мартин купил ее там. Не хочу я, чтобы шкуры и кожи из Сегельфосса попадали в эту воровскую лавочку.
– Уж сказать так прямо, что я украл барана этого нельзя. Это неправда.
Поручик пригрозил хлыстом.
– Еще одно слово… и я подам на тебя в суд!
– Милый хозяин! – взмолился Ларс дрожащими губами.– Если меня оштрафуют за барана? Пожалейте семью. Другое дело, если бы я бедняка сделал беднее, но ведь вы богач. И я ли не твержу постоянно, что Ларсу и Давердане во всю жизнь не отблагодарить вас…
– Уведи отца! – закричал поручик, выходя из себя.
– Чего ты тут торчал все время? Все это тебя ничуть не касается. Будешь себя вести прилично, не о чем будет беспокоиться. Что ты хочешь сказать?
Ларс пытается сказать и не осмеливается. Он все время стоял смущенно, опустив голову, вся его огромная фигура выражала приниженность.
– Я ничего не могу сказать на это. Тут не я виноват. Поручик хотел отъехать.
Ларс сделал шаг к нему и сказал:
– Я целый год учился у пастора. Хотел испытать, могу ли стать чем-нибудь больше. Я хочу учиться дальше.
«Тип – подумал поручик.– Крестьянин, мечтающий подняться до пастора. Да он хочет учиться дальше! Ну, что же? Ведь это только – с философской точки зрения – вечный круговорот. Собственно, по сложению, Ларс как раз в рыбаки годится».
– Мне стыдно просить, но если вы протянете мне руку помощи… пока я буду в состоянии учиться на собственные средства… через год…
Минута для подобной просьбы была, может быть, самая подходящая, самая настоящая: после сцены с двумя грешниками поручик мог почувствовать желание выказать великодушие. Не складывалось ли все благоприятно? Ларс жил у Хольменгро, но он обратился не к нему: он, как прежде, пришел к помещику, к господину Сегельфосса, все державшему в своей власти. Кроме того, парень доводился Давердане братом, а Давердана дельная девушка.
– Мне хотелось бы брать частные уроки, – продолжал Ларс.
Поручик кивнул и ответил:
– Я тебя поддержу.
Коротко и ясно. Точка. Поручик едет обратно к Готфриду. Возня, целое событие из-за какого-то перочинного ножа. Но поручик ничего не делает наполовину. Мать и сын стоят на пороге; Паулина с большими глазами стоит в дверях.
– Ножик был цел, когда его отняли у тебя?
– Да.
– Ты уверен?
– Да, уверен, – отвечает Готфрид и взглядывает на мать.
Он ничего не понимает: разве ножик не был цел? Разве его кто-нибудь сломал?
– Да, нож был целый и светлый, – ответила мать, – он у нас был спрятан в сундуке. Но в тот день…
Поручик снимает перчатку, расстегивает мундир и вынимает из кармана ножик.
Он с серебряной рукояткой и двумя звериными головками с каждой стороны; у него два лезвия и крючок для застегивания перчаток. Поручик купил его сам во время поездки в Англию.
– Виллац посылает тебе этот ножик вместо того, – сказал поручик.
Готфрид конфузится и не решается взять нож; он стоит весь красный, несколько раз протягивает руку и снова отдергивает ее. Он слышит, как мать говорит: «Это слишком». Взяв ножик в руки, Готфрид молчит, и мать приказывает ему подать поручику руку.
Поручик берет протянутую руку и кивает; поручик идет еще дальше: он некоторое время держит руку, – эту маленькую, живую, шевелящуюся детскую ручку, протянутую в знак благодарности, в своей руке. Что случилось с поручиком?
– Тебя зовут Готфрид?
– Да.
– Приходи ко мне завтра в это время.
– Он должен прийти к вам? – переспросила мать.– Завтра?
– В двенадцать часов. Поручик уезжает.
ГЛАВА XIII
Дела поручика шли все хуже и хуже. Проходили месяцы, прошел год. На первый взгляд ничто не изменилось, но в сущности пустяки, приносимые каждым месяцем, толкали медленным шагом дела к полному падению. В Сегельфоссе и его окрестностях уже позабыли те времена, когда поручик был неограниченным господином; это господство не рушилось, но все так изменилось, – и время, и люди.
И Кольдевины больше не приезжали.
– Не приедут ли они в нынешнем году? – спрашивала фру Адельгейд.
– Нет, не приедут и в нынешнем году.
Так она прождала лето и зиму и снова спросила:
– Хорошо было бы, если бы кто-нибудь из них приехал. Никто не приедет?
– Никто, – ответил поручик, – Фредерик пишет, что родители очень одряхлели и предпочитают оставаться дома. Он просит кланяться.
– И фру Фредерик, и дети?
– О них он ничего не пишет.
Фру Адельгейд роняет булавку на пол, нагибается и ищет ее, затем говорит:
– А сам Фредерик?
– Ему некогда… Вы уронили булавку. Дайте, я помогу вам искать.
– Благодарю вас, я нашла.
Да, все переменилось, даже Кольдевины. Они уже не приедут. И дальше все продолжает изменяться.
Не заходило ли речи об образовании отдельного прихода при церкви в Сегельфоссе?
Но это дело вряд ли устроится; пастор Виндфельд вряд ли станет заботиться над осуществлением такого плана, от которого сильно уменьшатся его доходы.
– Ну, когда мои глаза закроются, пусть тогда делают, что хотят!
Когда его глаза закроются!.. Просто он, вероятно, помышлял о переселении на другое место. Здесь он вел благодатную жизнь. Хорошее жалованье и мало дела. Он жил здесь шестой год, он здесь поседел и сроднился с местностью. Но ему предстояло переселение на юг; он был служитель церкви, и души взывали к нему из какого-либо западного города. Жизнь в Нордланде? В Нордланде? Нет, на подобное прозябание его не могут обречь. К. П. Виндфельд был прекрасный проповедник, и, кроме того, мог внести в приходский архив несколько сведений о постройке новой церкви в Сегельфоссе. И он этим занялся! Как же такому человеку было не стремиться на юг? С Божьей помощью перевод не ограничится местом пастора.
С Божьей помощью и преемник найдется, – сын Ларса Мануэльсена, Ларс Ларсен, который прилежно зубрил.
Ах, этот Ларс! Точно железный. Как богатырь преодолевает он школьную премудрость! Он ездил в Христианию и сдал экзамен, еще просидел год и сдал новый экзамен. В семинарии Тромсё он назывался Лаурсен, но, поступив учителем к детям господина Хольменгро, он уже не мог на своей родине сохранить этой фамилии и стал называться Лассен, Л. Лассен. О его учености уже шла молва; он словно с ума спятил. Когда епископ приехал с визитом в Сегельфосс, он сказал:
– Если Лассен не перестанет так гнуться над книгами, у него сделается грудная болезнь!
Местечко гордилось его выдержкой, и вблизи отца Ларса, старика Мануэльсена, слышалось меньше ругани. При каждом экзамене имя его переходило из уст в уста, и не раз о мальчике Ларсе Мануэльсене заходил разговор у прилавка в лавке Пера.
– На него одного и можно указать! – говорил один.
– Если только не сковырнется, как говорил епископ, – прибавлял другой.
– Тогда, чего доброго, умрет, а какая была бы жалость!– раздался чей-то голос.
Тут вмешался отец, Ларс Мануэльсен:
– Чего болтать зря! У него здоровье крепкое!
И языки не умолкают.
Да, хорошо курилось в лавочке у Пера; это было оживленное место, где вечно велись разговоры, звенели деньги, вечно толпился народ в дверях и около бочек с вином. И все плотнее, все богаче, все почетнее становился Пер Иенсен, но он не переставал носить своего домотканного крестьянского платья.
Теперь каждый знал, что человек с его средствами не станет обвешивать ребенка; но народ не забывал о прошлом! Как и прежде, покупатели продолжали пересчитывать сдачу и зорко следить, когда он что-нибудь отвешивал или отмеривал.
Пока П. Иенсен наживался за счет местных жителей, не могло быть иначе. Так как он не получил разрешения на открытие танцевального зала, то оповестил местную молодежь о сарае за мысом. В сарае был настлан пол, и получилось место для вечерних собраний по воскресеньям.
А тот, кто управлял всем и всеми, – сам Хольменгро, – не худел от своей постоянной работы и не полнел от своего богатства. Скромный и непритязательный ходил он и распоряжался огромным предприятием. Его состояние оценивалось в сто тысяч талеров, но в этом году счет денег пошел на кроны и эры, и, таким образом, состояние господина Хольменгро, как у всех прочих, было обложено налогом и он оказался обладателем миллиона. Жаловался он? И речи не было о чем-нибудь подобном. Нет, казалось, будто он был бы очень доволен, если бы ему приписывали два миллиона этих новопоявившихся денег. Должно быть, у него были неисчерпаемые богатства. Теперь он владел окраинами Сегельфосса, мельницей, набережной и пристанью; кроме того, ему принадлежала лавка и булочная на берегу моря, хотя и открытая на другое имя. Всем было также известно, что ему уже принадлежат многие из лавочек вдоль побережья, во всяком случае, лавка Генриксена в Утвере; даже говорили, что его владения доходят до старинного поместья Кольдевина на Уттерлее; этот был слишком богат, чтобы его можно было проглотить. Но существовали ли какие-нибудь границы для Хольменгро.
В последнее время он хлопотал над проведением телеграфа в местечко. Дело немного затянулось; правительство, к которому пришлось обратиться, раздумывало. Но все были убеждены, что в случае дальнейших проволочек со стороны правительства, Хольменгро выстроит телеграфную линию на свой счет. И казалось, будто правительство испугалось этой опасности: оно прислало, наконец, столбы, проволоку и рабочих, чтобы начать дело.
Мельница гудела, не умолкая. Все более и более крупные суда, нагруженные зерном, приходили с востока и юга; наконец, прибыла партия пшеницы, – еще подспорье для народа. Пшеница, – сказка, южный плод! Мельница ее смолола, жители стали покупать, – пшеничную муку легко печь, – в булочной появился белый хлеб, и на столе бедняка каша также не стала редкостью. Удивительно, как это народ был жив до тех пор, особенно дети, когда каша не была бела как снег.
Чего еще можно было желать? Наконец в местечке поселился даже адвокат, молодой человек, такой законник, что народ начал сдерживать как руки, так и языки. Теперь уже не надо было ездить, Бог знает как далеко, или ждать сессии суда, чтобы добиться правды: адвокат быстро давал совет тут же на месте.
Все были довольны, что он приехал, а Хольменгро выстроил ему домик.
Господин Раш собирался нанести визит владельцу поместья, но Хольменгро устроил так, что встреча с поручиком и его женой произошла под открытым небом. Это была прекрасная выдумка, и обе стороны были благодарны за нее.
Случилось это так:
Весенним напором воды прорвало плотину поручика и снесло мельницу. Это не имело значения, так как маленькая мельница молчала уже несколько лет с тех пор, как Хольменгро открыл свою мельницу. Но, пока она стояла, все же она придавала некоторое величие поместью, а теперь и это исчезло. А лесопилка? Разве там была и лесопилка? И ее не стало. Казалось, будто мельница и лесопилка уступили реку всецело Хольменгро, согласно его желанию. Это было замечательно, очень замечательно: эти два здания в сущности мешали осуществлению нового проекта Хольменгро; и вот их унесла река.
Хольменгро и не думал скрывать, что он виноват в этом несчастье: он слишком сильно запрудил реку для сплава бревен из леса поручика.
Когда поручик пошел на реку, чтобы посмотреть на разрушение, фру Адельгейд от души пожалела его, так тяжело ему было исчезновение мельницы и лесопилки, выстроенных отцом и дедом. Он вернулся домой к обеду, но затем опять хотел идти на место несчастья. Фру Адельгейд предложила сопровождать его, что сначала изумило его, но потом он сказал:
– Благодарю вас за участие. Наденьте высокие башмаки.
Хольменгро же в это время шел с адвокатом Рашем к поручику. Таким образом, произошла встреча.
Река шумела. Они обменялись поклонами, но слов невозможно было расслышать; Хольменгро пришлось говорить очень громко, представляя господина Раша. Было странно видеть, как молодой человек только наклонил голову, кланяясь молча, среди гула.
Все шли медленно к месту катастрофы, – поручик впереди. Когда он остановился, Хольменгро сказал:
– Вот какое несчастье может вызвать невежество! Человек понимающий никогда не запрудил бы реку ради сплавки леса.
Поручик навострил уши.
– Разве вы запрудили реку? Зачем?
– По глупости, к сожалению. Я в отчаянии и прошу теперь только дать мне время, чтобы исправить причиненный вред.
– Что вы намерены сделать?
– Тут была плотина, стояла мельница и лесопилка, я хочу восстановить все это.
Молчание.
– В сущности, это были старые постройки, стоявшие здесь без употребления, – вступился поручик.– Нет, вы не должны тратиться на это.
Ожидал ли Хольменгро такого ответа? Кто знает; сам он ни словом не обмолвился. Он только взглянул на поручика с большим почтением.
– В таком случае, есть другое средство. Мне кажется, что ваша половина реки уже не нужна вам; я заплачу по стоимости.
Молчание.
Поручик соображает что-то и приходит к решению.
– Вы желаете владеть всей рекой?
– Если вы не имеете ничего против.
Поручик идет дальше; все следуют за ним. На перекрестке он останавливается и начинает говорить, – довольно долго он раздумывал:
– Нет, я не продам больше ни кусочка реки. Ожидал ли Хольменгро подобного ответа? Он не удивился и сказал с обычной готовностью идти навстречу желаниям поручика.
– Есть еще третий исход. Я предлагаю вам возместить убытки по стоимости.
Несколько дней спустя Хольменгро шел вдоль реки по своей стороне. Вероятно, у него созрел новый план в голове; он измерял берег глазами, шагал взад и вперед, что-то рассчитывая. Новый план? Да, новый проект.
Часом позднее той же самой дорогой шел поручик. Он шел пешком. Так как он направился на сторону Хольменгро, и никогда ничего не делал тайком, то следовало предположить, что он ищет самого Хольменгро. Время от времени он останавливался, размышляя.
Все эти два дня он думал и думал, и все еще не додумался ни до чего. Казалось, что отказывая Хольменгро в его предположении купить остаток реки, он руководствовался только капризом, или он сразу не понял выгоды; но поручик про себя знал, что он имел веские основания: банк пожелал обеспечить себя и по совещании с бергенскими поручителями предложил ему воздержаться от дальнейшей продажи сегельфосских угодий.
То был долготерпеливый банк, что ждал так долго. Но, во всяком случае, владелец Сегельфосса получил первое напоминание и сильно опечалился. Перед ним в эти дни предстала ужасная перспектива, что он может лишиться всего. Какое же оправдание он найдет перед династией Виллацев Хольмсенов? Все его раздумывание ни к чему не привело, может быть, это еще было не последнее затруднение.
Да, это являлось только началом, пробой. Он сравнивал себя с курами на птичьем дворе: когда курице что-нибудь приходит на ум, она мечется, сломя голову, то в одну, то в другую сторону, и не знает, куда броситься. Это совершенно подходит к его образу действий. Так она хлопочет понапрасну и останавливается, только чтобы сделать еще новую глупость.
Но ничто на свете не заставит ее отказаться от ее воли: она может уклоняться, может ослабевать, но не оглядывается назад.
И Кольдевины больше не приезжали.
– Не приедут ли они в нынешнем году? – спрашивала фру Адельгейд.
– Нет, не приедут и в нынешнем году.
Так она прождала лето и зиму и снова спросила:
– Хорошо было бы, если бы кто-нибудь из них приехал. Никто не приедет?
– Никто, – ответил поручик, – Фредерик пишет, что родители очень одряхлели и предпочитают оставаться дома. Он просит кланяться.
– И фру Фредерик, и дети?
– О них он ничего не пишет.
Фру Адельгейд роняет булавку на пол, нагибается и ищет ее, затем говорит:
– А сам Фредерик?
– Ему некогда… Вы уронили булавку. Дайте, я помогу вам искать.
– Благодарю вас, я нашла.
Да, все переменилось, даже Кольдевины. Они уже не приедут. И дальше все продолжает изменяться.
Не заходило ли речи об образовании отдельного прихода при церкви в Сегельфоссе?
Но это дело вряд ли устроится; пастор Виндфельд вряд ли станет заботиться над осуществлением такого плана, от которого сильно уменьшатся его доходы.
– Ну, когда мои глаза закроются, пусть тогда делают, что хотят!
Когда его глаза закроются!.. Просто он, вероятно, помышлял о переселении на другое место. Здесь он вел благодатную жизнь. Хорошее жалованье и мало дела. Он жил здесь шестой год, он здесь поседел и сроднился с местностью. Но ему предстояло переселение на юг; он был служитель церкви, и души взывали к нему из какого-либо западного города. Жизнь в Нордланде? В Нордланде? Нет, на подобное прозябание его не могут обречь. К. П. Виндфельд был прекрасный проповедник, и, кроме того, мог внести в приходский архив несколько сведений о постройке новой церкви в Сегельфоссе. И он этим занялся! Как же такому человеку было не стремиться на юг? С Божьей помощью перевод не ограничится местом пастора.
С Божьей помощью и преемник найдется, – сын Ларса Мануэльсена, Ларс Ларсен, который прилежно зубрил.
Ах, этот Ларс! Точно железный. Как богатырь преодолевает он школьную премудрость! Он ездил в Христианию и сдал экзамен, еще просидел год и сдал новый экзамен. В семинарии Тромсё он назывался Лаурсен, но, поступив учителем к детям господина Хольменгро, он уже не мог на своей родине сохранить этой фамилии и стал называться Лассен, Л. Лассен. О его учености уже шла молва; он словно с ума спятил. Когда епископ приехал с визитом в Сегельфосс, он сказал:
– Если Лассен не перестанет так гнуться над книгами, у него сделается грудная болезнь!
Местечко гордилось его выдержкой, и вблизи отца Ларса, старика Мануэльсена, слышалось меньше ругани. При каждом экзамене имя его переходило из уст в уста, и не раз о мальчике Ларсе Мануэльсене заходил разговор у прилавка в лавке Пера.
– На него одного и можно указать! – говорил один.
– Если только не сковырнется, как говорил епископ, – прибавлял другой.
– Тогда, чего доброго, умрет, а какая была бы жалость!– раздался чей-то голос.
Тут вмешался отец, Ларс Мануэльсен:
– Чего болтать зря! У него здоровье крепкое!
И языки не умолкают.
Да, хорошо курилось в лавочке у Пера; это было оживленное место, где вечно велись разговоры, звенели деньги, вечно толпился народ в дверях и около бочек с вином. И все плотнее, все богаче, все почетнее становился Пер Иенсен, но он не переставал носить своего домотканного крестьянского платья.
Теперь каждый знал, что человек с его средствами не станет обвешивать ребенка; но народ не забывал о прошлом! Как и прежде, покупатели продолжали пересчитывать сдачу и зорко следить, когда он что-нибудь отвешивал или отмеривал.
Пока П. Иенсен наживался за счет местных жителей, не могло быть иначе. Так как он не получил разрешения на открытие танцевального зала, то оповестил местную молодежь о сарае за мысом. В сарае был настлан пол, и получилось место для вечерних собраний по воскресеньям.
А тот, кто управлял всем и всеми, – сам Хольменгро, – не худел от своей постоянной работы и не полнел от своего богатства. Скромный и непритязательный ходил он и распоряжался огромным предприятием. Его состояние оценивалось в сто тысяч талеров, но в этом году счет денег пошел на кроны и эры, и, таким образом, состояние господина Хольменгро, как у всех прочих, было обложено налогом и он оказался обладателем миллиона. Жаловался он? И речи не было о чем-нибудь подобном. Нет, казалось, будто он был бы очень доволен, если бы ему приписывали два миллиона этих новопоявившихся денег. Должно быть, у него были неисчерпаемые богатства. Теперь он владел окраинами Сегельфосса, мельницей, набережной и пристанью; кроме того, ему принадлежала лавка и булочная на берегу моря, хотя и открытая на другое имя. Всем было также известно, что ему уже принадлежат многие из лавочек вдоль побережья, во всяком случае, лавка Генриксена в Утвере; даже говорили, что его владения доходят до старинного поместья Кольдевина на Уттерлее; этот был слишком богат, чтобы его можно было проглотить. Но существовали ли какие-нибудь границы для Хольменгро.
В последнее время он хлопотал над проведением телеграфа в местечко. Дело немного затянулось; правительство, к которому пришлось обратиться, раздумывало. Но все были убеждены, что в случае дальнейших проволочек со стороны правительства, Хольменгро выстроит телеграфную линию на свой счет. И казалось, будто правительство испугалось этой опасности: оно прислало, наконец, столбы, проволоку и рабочих, чтобы начать дело.
Мельница гудела, не умолкая. Все более и более крупные суда, нагруженные зерном, приходили с востока и юга; наконец, прибыла партия пшеницы, – еще подспорье для народа. Пшеница, – сказка, южный плод! Мельница ее смолола, жители стали покупать, – пшеничную муку легко печь, – в булочной появился белый хлеб, и на столе бедняка каша также не стала редкостью. Удивительно, как это народ был жив до тех пор, особенно дети, когда каша не была бела как снег.
Чего еще можно было желать? Наконец в местечке поселился даже адвокат, молодой человек, такой законник, что народ начал сдерживать как руки, так и языки. Теперь уже не надо было ездить, Бог знает как далеко, или ждать сессии суда, чтобы добиться правды: адвокат быстро давал совет тут же на месте.
Все были довольны, что он приехал, а Хольменгро выстроил ему домик.
Господин Раш собирался нанести визит владельцу поместья, но Хольменгро устроил так, что встреча с поручиком и его женой произошла под открытым небом. Это была прекрасная выдумка, и обе стороны были благодарны за нее.
Случилось это так:
Весенним напором воды прорвало плотину поручика и снесло мельницу. Это не имело значения, так как маленькая мельница молчала уже несколько лет с тех пор, как Хольменгро открыл свою мельницу. Но, пока она стояла, все же она придавала некоторое величие поместью, а теперь и это исчезло. А лесопилка? Разве там была и лесопилка? И ее не стало. Казалось, будто мельница и лесопилка уступили реку всецело Хольменгро, согласно его желанию. Это было замечательно, очень замечательно: эти два здания в сущности мешали осуществлению нового проекта Хольменгро; и вот их унесла река.
Хольменгро и не думал скрывать, что он виноват в этом несчастье: он слишком сильно запрудил реку для сплава бревен из леса поручика.
Когда поручик пошел на реку, чтобы посмотреть на разрушение, фру Адельгейд от души пожалела его, так тяжело ему было исчезновение мельницы и лесопилки, выстроенных отцом и дедом. Он вернулся домой к обеду, но затем опять хотел идти на место несчастья. Фру Адельгейд предложила сопровождать его, что сначала изумило его, но потом он сказал:
– Благодарю вас за участие. Наденьте высокие башмаки.
Хольменгро же в это время шел с адвокатом Рашем к поручику. Таким образом, произошла встреча.
Река шумела. Они обменялись поклонами, но слов невозможно было расслышать; Хольменгро пришлось говорить очень громко, представляя господина Раша. Было странно видеть, как молодой человек только наклонил голову, кланяясь молча, среди гула.
Все шли медленно к месту катастрофы, – поручик впереди. Когда он остановился, Хольменгро сказал:
– Вот какое несчастье может вызвать невежество! Человек понимающий никогда не запрудил бы реку ради сплавки леса.
Поручик навострил уши.
– Разве вы запрудили реку? Зачем?
– По глупости, к сожалению. Я в отчаянии и прошу теперь только дать мне время, чтобы исправить причиненный вред.
– Что вы намерены сделать?
– Тут была плотина, стояла мельница и лесопилка, я хочу восстановить все это.
Молчание.
– В сущности, это были старые постройки, стоявшие здесь без употребления, – вступился поручик.– Нет, вы не должны тратиться на это.
Ожидал ли Хольменгро такого ответа? Кто знает; сам он ни словом не обмолвился. Он только взглянул на поручика с большим почтением.
– В таком случае, есть другое средство. Мне кажется, что ваша половина реки уже не нужна вам; я заплачу по стоимости.
Молчание.
Поручик соображает что-то и приходит к решению.
– Вы желаете владеть всей рекой?
– Если вы не имеете ничего против.
Поручик идет дальше; все следуют за ним. На перекрестке он останавливается и начинает говорить, – довольно долго он раздумывал:
– Нет, я не продам больше ни кусочка реки. Ожидал ли Хольменгро подобного ответа? Он не удивился и сказал с обычной готовностью идти навстречу желаниям поручика.
– Есть еще третий исход. Я предлагаю вам возместить убытки по стоимости.
Несколько дней спустя Хольменгро шел вдоль реки по своей стороне. Вероятно, у него созрел новый план в голове; он измерял берег глазами, шагал взад и вперед, что-то рассчитывая. Новый план? Да, новый проект.
Часом позднее той же самой дорогой шел поручик. Он шел пешком. Так как он направился на сторону Хольменгро, и никогда ничего не делал тайком, то следовало предположить, что он ищет самого Хольменгро. Время от времени он останавливался, размышляя.
Все эти два дня он думал и думал, и все еще не додумался ни до чего. Казалось, что отказывая Хольменгро в его предположении купить остаток реки, он руководствовался только капризом, или он сразу не понял выгоды; но поручик про себя знал, что он имел веские основания: банк пожелал обеспечить себя и по совещании с бергенскими поручителями предложил ему воздержаться от дальнейшей продажи сегельфосских угодий.
То был долготерпеливый банк, что ждал так долго. Но, во всяком случае, владелец Сегельфосса получил первое напоминание и сильно опечалился. Перед ним в эти дни предстала ужасная перспектива, что он может лишиться всего. Какое же оправдание он найдет перед династией Виллацев Хольмсенов? Все его раздумывание ни к чему не привело, может быть, это еще было не последнее затруднение.
Да, это являлось только началом, пробой. Он сравнивал себя с курами на птичьем дворе: когда курице что-нибудь приходит на ум, она мечется, сломя голову, то в одну, то в другую сторону, и не знает, куда броситься. Это совершенно подходит к его образу действий. Так она хлопочет понапрасну и останавливается, только чтобы сделать еще новую глупость.
Но ничто на свете не заставит ее отказаться от ее воли: она может уклоняться, может ослабевать, но не оглядывается назад.