Зима подходила к концу. Фру Адельгейд выздоровела, и ребенок подрастал. Все шло хорошо. Естественно, что фру Адельгейд несколько похудела, и нос ее стал больше, но она была слишком занята, чтобы думать о своей внешности. У нее был ребенок, – неоцененное сокровище; он громко кричал, был упрям и капризен, но мил. И вот у него появились зубы.
Его следовало крестить в новой церкви, когда она будет готова. Какого мнения об этом фру Адельгейд?
Жена ответила, что эта мысль ей приятна.
Она теперь стала гораздо добрее и сговорчивее.
– Когда церковь может быть готова?
– Точно определить нельзя, но, вероятно, к следующей зиме. Стены возведены; черепица привезена из кирпичного завода.
Поручик хорошо рассчитал, поместив церковь в северной части кладбища; она будет стоять красиво и хорошо будет ходить туда. Стены подвигаются быстро. И покрыть крышу черепицей займет немного времени. Осталось только положить балки!
Весной началась работа, и один ряд кирпичей вырастал за другим; церковь росла, и уже миновали окна. В один прекрасный день приехал пастор.
– Я писал властям, – сказал он, – и те желают видеть план.
– Желают видеть? – переспросил поручик.– План нам самим нужен.
– Придется приостановить работы, пока чертежи не одобрят, – ответил пастор, как можно мягче.
– Вот как! – сказал поручик.
Он уважал власть; воспитание и служба приучили его повиноваться начальству. Но здесь он уперся и не дал чертежей.
Когда церковь подвели под крышу и поставили колокольню, снова приехал пастор и от имени начальства просил дать чертежи.
Поручик позвал подрядчика и спросил:
– Нужны еще чертежи?
– Нет.
– Дайте их пастору.
То была одна только комедия, – чертежи уже готовой церкви! И пастор С. П. Виндфельд не был агнцем; он сам рассказывал, что рассердился. Правда, перед ним стоял человек, жена которого подарила приходу церковь; но самовластие поручика Виллаца Хольмсена уже зашло слишком далеко.
– Вы дали мне только главные планы? – спросил пастор.
– Без других чертежей мы не можем обойтись, – ответил поручик, – надо еще сделать по ним кое-какие расчеты.
Тогда пастор распечатал большой конверт, который держал в руках, и сказал:
– Моя обязанность сообщить вам, что власти требуют прекращения работ.
– Вот как! – сказал поручик.
От церкви и колокольни доносился неумолкаемый стук молотков и топоров; он не останавливается, и пастору приходится уехать только с главными планами.
Церковь была закончена, и она красиво выделялась на опушке леса; но внутренняя отделка заняла всю зиму. В начале весны после Пасхи поручик приказал украсить божий дом снаружи и внутри и вывести имя жены золотыми буквами на хорах.
Дело было закончено!
Тогда поручик послал лопаря Петтера с известием к пастору, что церковь готова. Жена его построила церковь из собственного материала, собственными рабочими, на собственной земле. Приходу нет дела до частной собственности фру Хольмсен. Теперь она дарит церковь и землю приходу. Пусть власти решают, должен ли быть принят дар или нет. Прилагаются чертежи.
Поручик прождал неделю. Ответа не было. Он послал новое письмо пастору, написав, что, если через четыре недели церковь не будет разрешена и освещена, то он с женой поедет в Трондхейм, чтобы там окрестить сына. А, между тем, поддержка, оказываемая Сегельфоссом прежней церкви, ограничится тем, что предписывает закон.
Это помогло. Епископ Кроп лично, после объезда епархии, пожаловал в село и посетил церковь, причем окрестил уже подросшего ребенка. Его назвали Виллац Вильгельм Мориц фон Плац-Хольмсен.
ГЛАВА III
ГЛАВА IV
Его следовало крестить в новой церкви, когда она будет готова. Какого мнения об этом фру Адельгейд?
Жена ответила, что эта мысль ей приятна.
Она теперь стала гораздо добрее и сговорчивее.
– Когда церковь может быть готова?
– Точно определить нельзя, но, вероятно, к следующей зиме. Стены возведены; черепица привезена из кирпичного завода.
Поручик хорошо рассчитал, поместив церковь в северной части кладбища; она будет стоять красиво и хорошо будет ходить туда. Стены подвигаются быстро. И покрыть крышу черепицей займет немного времени. Осталось только положить балки!
Весной началась работа, и один ряд кирпичей вырастал за другим; церковь росла, и уже миновали окна. В один прекрасный день приехал пастор.
– Я писал властям, – сказал он, – и те желают видеть план.
– Желают видеть? – переспросил поручик.– План нам самим нужен.
– Придется приостановить работы, пока чертежи не одобрят, – ответил пастор, как можно мягче.
– Вот как! – сказал поручик.
Он уважал власть; воспитание и служба приучили его повиноваться начальству. Но здесь он уперся и не дал чертежей.
Когда церковь подвели под крышу и поставили колокольню, снова приехал пастор и от имени начальства просил дать чертежи.
Поручик позвал подрядчика и спросил:
– Нужны еще чертежи?
– Нет.
– Дайте их пастору.
То была одна только комедия, – чертежи уже готовой церкви! И пастор С. П. Виндфельд не был агнцем; он сам рассказывал, что рассердился. Правда, перед ним стоял человек, жена которого подарила приходу церковь; но самовластие поручика Виллаца Хольмсена уже зашло слишком далеко.
– Вы дали мне только главные планы? – спросил пастор.
– Без других чертежей мы не можем обойтись, – ответил поручик, – надо еще сделать по ним кое-какие расчеты.
Тогда пастор распечатал большой конверт, который держал в руках, и сказал:
– Моя обязанность сообщить вам, что власти требуют прекращения работ.
– Вот как! – сказал поручик.
От церкви и колокольни доносился неумолкаемый стук молотков и топоров; он не останавливается, и пастору приходится уехать только с главными планами.
Церковь была закончена, и она красиво выделялась на опушке леса; но внутренняя отделка заняла всю зиму. В начале весны после Пасхи поручик приказал украсить божий дом снаружи и внутри и вывести имя жены золотыми буквами на хорах.
Дело было закончено!
Тогда поручик послал лопаря Петтера с известием к пастору, что церковь готова. Жена его построила церковь из собственного материала, собственными рабочими, на собственной земле. Приходу нет дела до частной собственности фру Хольмсен. Теперь она дарит церковь и землю приходу. Пусть власти решают, должен ли быть принят дар или нет. Прилагаются чертежи.
Поручик прождал неделю. Ответа не было. Он послал новое письмо пастору, написав, что, если через четыре недели церковь не будет разрешена и освещена, то он с женой поедет в Трондхейм, чтобы там окрестить сына. А, между тем, поддержка, оказываемая Сегельфоссом прежней церкви, ограничится тем, что предписывает закон.
Это помогло. Епископ Кроп лично, после объезда епархии, пожаловал в село и посетил церковь, причем окрестил уже подросшего ребенка. Его назвали Виллац Вильгельм Мориц фон Плац-Хольмсен.
ГЛАВА III
Зачем скрывать истину? Отношения между супругами в Сегельфоссе далеко не были такими, какими должны бы быть. Несогласие улеглось только на короткое время при ожидании ребенка; через некоторое время опять пошло то же самое, и теперь отношения окончательно обострились. Неужели поручик, взрослый человек, мог примириться со многим, чего не переносил всю жизнь и к чему относился с презрением. Бывало и смешно и больно видеть их раздражительных и недовольных, когда они сходились.
– Мой сын! – говорила она. Это оскорбляло поручика.
– Мой маленький Мориц! – говорит она, продолжая. Это обижает его, и он замечает:
– Его зовут Виллац, как деда.
– А можно звать также и Морицом.
– Нет. Почти нельзя. Жена смеется и говорит:
– Ну, а когда он вырастет, и я позову: «Виллац», может прийти не тот, кого я зову.
– Ну, когда вы позовете: «Виллац», так я сейчас по тону узнаю, кого из нас вы зовете.
Жена снова засмеялась и сказала:
– Ничего нет удивительного… Кстати, я вспомнила: вы были так добры и взяли новую горничную в помощь экономке; она, кажется, уроженка гор; она молода и недурна, зовут ее Марсилия. Но у нее в голове что-то неладно. Можете себе вообразить, она ночью ходит вверх и вниз по вашей лестнице.
Молчание.
– Она всходит наверх поздно вечером и возвращается через долгое время. Да, через очень долгое время.
Молчание.
– Вы, вероятно, не находите этого так же удивительным как я; иначе вы чтонибудь сказали бы.
– Я молчу потому, что вы желаете этого, – ответил поручик. – Иначе вы не поражали бы меня так. Вы заставляете меня молчать.
Жена громко засмеялась.
– Я делаю вас безгласным?
– Почти. Мне очень неприятно, что мой выбор прислуги в помощь экономке оказался так неудачен. Девушка не знает своих обязанностей?
Жена не отвечает; она задумалась. Оба думают, оба готовятся к новому нападению. Жена уступает и говорит:
– Вы желаете сказать мне еще что-нибудь?
– Нет… Неделю тому назад я стучал к вам.
– Я была занята. Я просила извинить меня.
– Три недели тому назад я стучался к вам. Я стучался к вам в прошлом году и в нынешнем, просил разговора, несколько минут.
– Я каждый раз просила извинить меня. Муж кланяется и стоит.
– И еще раз прошу извинить меня! – говорит жена, стараясь выразиться получше, и смотрит на него пристально.
Муж не понимает ее. Зачем он так стоит здесь? Она тревожится; может быть, боится, как бы ему не пришло чего-нибудь в голову, и поэтому говорит:
– И еще раз прошу извинить меня. Тогда муж смеется:
– Ха! Ха!
Но что это за хохот! Рот открыт, горло пересохло, а он хохочет. И муж уходит, уходит из дома, идет в конюшню, берет коня и вскакивает в седло. Вот что он делает.
Как они оба страдают! И жена также страдает; в ней нет сильного чувства к ушедшему человеку, в ней уже нет преувеличенной нежности к нему; это видно. Но это непонятно; ведь он ее муж, а разве можно не любить мужа?.. У окна есть местечко, там она стоит и смотрит, пока он не уезжает; тогда она чувствует себя спокойнее. У ее двери есть ключ, его она не променяла бы на золотой ключ; она пользуется им, запирая дверь изнутри.
Все это так непонятно. Что он ей сделал? Или в ней вообще говорит отвращение к супружеским отношениям… Привычка, чувство стыдливости… Может быть, ей противны его длинные руки, его дыхание?
Она идет к письменному столу и начинает писать. Тут размышления, заметки, – дневник. Ее пальцы перебирают листы и держат перо. Теперь она вставляет норвежские слова в немецкий, это плохая привычка, и это ее сердит, но она не пачкает тетради вычеркиваниями. Вероятно, она ведет дневник изо дня в день, записывая какие-нибудь пустяки, какие могут прийти в голову дочери полковника; может быть, ей интересно перелистывать и снова перечитывать листки и будить отголосок прежних дней в себе.
Через некоторое время она снова идет к окну и смотрит, не едет ли ктонибудь на пригорке, не возвращается ли кто-нибудь?.. Потом она, напевая, направляется к пианино и садится за него.
Она играет что-то веселое.
Неужели это она, покинувшая дворянское гнездо в большом городе Ганновере и заживо погребшая себя здесь, в Сегельфоссе? Несчастный слепой король в ее девичьи годы сказал: «Я по вашему голосу слышу, как вы прелестны, дитя мое!»
Голос у нее большой и красивый, полный; она поет песни своей родины, – поет полной грудью. Но, странно, в ее голосе есть что-то, напоминающее гонг.
Инструмент тихо поет за ней; она закидывает голову; стан покачивается…
Вдруг она обрывается и спешит за две комнаты в детскую к сыну. Подобные сцены повторяются часто в последнее время.
Одни только служанки в кухне слушают ее пение, они обыкновенно отворяют двери, чтобы лучше слышать. Кроме них никто в доме не отворяет дверей, чтобы послушать; это она знает. Муж ее встречается с ней только за столом, а между соседями у нее нет знакомых.
Один только старый помещик Кольдевин и его жена сохранит из прежних времен воспоминание о Сегельфоссе; раз в году приезжали они со своего большого острова и гостили с неделю. Вот и все. Ими почти ограничивается круг знакомства. Фру Адельгейд получала немецкие газеты и немецкие книги; но то были неживые голоса.
Поручик совершает свою длинную ежедневную поездку. В его поместье жили арендаторы и торпари в горах и у моря. Он едет к рыбакам. Здесь, не сходя с лошади, он смотрит на волны, на их дома, на их девушек. Поручик не был совершенно лишен сердца; иногда он помогал какой-нибудь девушке устроиться в поместье, иной раз посылал картофель и мясо особенно нуждавшейся семье.
Он приподнимается в седле и стучит хлыстом в окошко одного дома. Это дом рыбака Мануэльсена. Рыбак выходит и кланяется. Сзади него показывается в дверях несколько лиц, а в глубине женщина, прижавшая руки к груди, будто желая скрыться под ними.
– Ты ездишь на ловлю? – спросил поручик. Рыбак грустно покачал головой.
– Вы знаете, теперь одной ловлей не прокормиться.
– Мне нужно несколько рабочих на реке. Ты можешь взять еще пару человек и прийти работать на плотину.
– Вот как. Вы хотите открыть плотину? Река стоит высоко?
– Итак, начнем с будущего понедельника… Что это за высокий парень там?
– Это? Мой сын. Что же не кланяешься, Ларс?.. Его зовут Ларс. Он недавно конфирмировался и стоял вторым номером; стало быть голова есть на плечах. Да, что толку?
– А это твоя дочь? Какая у тебя дома работа для девушки? И зачем ты держишь при себе столько взрослого народа?
– Да куда их девать? И где они себе достанут платье, чтобы показаться в люди?
– Пустяки! – сказал поручик.– Его зовут Ларс?
– Мальчика? Да. Божье наказание, он мне за мои грехи: только и знает, что сидит за книгой. Господь дал ему здоровые хорошие руки, а он ни к чему их не прикладывает, ничего не зарабатывает.
– Ты любишь книги? – спрашивает поручик.
– Что же ты не отвечаешь, Ларс?– строго спрашивает отец. Ларс ежится, конфузится и не может найти подходящего слова.
Поручик спрашивает:
– Это все твои ребятишки? И маленький также?
– Ну, само собой разумеется. Осенью пять лет минуло. Зовут Юлием.
Поручик вдруг говорит:
– Вот та могла бы служить в поместье. Как ее звать?
– Давердана.
– Давердана?
– Ты бы пошла приоделась, Давердана, и не мозолила тут глаза людям.
– Покажи руки, – коротко приказывает поручик. Давердана вспыхивает до корня рыжих волос, но послушно протягивает руки.
– Грамотная?
– Чего ты рта не раскроешь? – вступается отец.– Читает по книге, как кистер, – отвечает он за дочь. В конфирмации номер третий.
– Нет, четвертый, – вмешивается сын, Ларс, наконец, решившись открыть рот.
– Третий, – повторяет отец.– Сама знаешь, Давердана.
Поручик кивает:
– Приоденься и приходи в усадьбу. Я заплачу за платье. Приходи в воскресенье через неделю. Покажи еще раз руки. Хорошенько вымой их. Так, Давердана?
– Да. Давердана, – подтверждает отец. Поручик поворачивает коня, говоря:
– Итак, в будущий понедельник начнем сплавлять лес. Он едет своей дорогой, немного согнувшись худощавым станом в потертом мундире. И все же в нем чувствуется сила и упругость, что-то арабское, как будто для него не существует препятствий.
Да, теперь он продает лес; на него теперь стоят хорошие цены; он пилит бревна на доски на собственной лесопилке; денег вдоволь. Неужели и теперь дело не пойдет? Содержать поместье стоит денег, а большое поместье только разоришь, не вкладывая капитала. Ну, а если есть деньги? Кирпичный завод дает все меньше и меньше, а теперь стоит. Мельница же мелет золото, жидковатое правда, но все же окупает себя, и не только окупает, если сосчитать все, что смолото для окрестных жителей и еще не оплачено. Дело еще пойдет!
Не будь постройки этой церкви. Дорого она обошлась. Прошел год за годом со времени ее окончания, но у поручика осталось одно неприятное воспоминание о постройке. Ну, а лес и лесопилка – это настоящее Божье благословение.
Поручик приезжает домой. Откуда-то доносится звон. Что это такое? Диньдинь! Жена играет с сыном в лошадки на дворе. Она навешала на него бубенчики и правит вожжами. Оба хохочут и играют в лошадки.
– Ха! ха! ха!
Когда поручик подъезжает, смех умолкает, и мальчик начинает хныкать. Слезы мальчика огорчают мать, но когда она говорит: «Не плачь, маленький Мориц!», поручик плотно сжимает губы и, сидя на лошади, молчит. Этим именем Морица жена, вероятно, желает лишний раз напомнить, что ее дворянский род Мориц фон Плац выше его.
– Хм! – говорит поручик.– Снимите с него бубенчики.
– Да это только игра, – отвечает жена.
– На Виллаца Хольмсена бубенчиков не надевают и в игру.
– Как вы резки, – говорит жена.– Раз я допускаю это, то, кажется, вы… Пойдем домой, мой Мориц.
Опять маленькая размолвка, маленькая стычка. Постоянные шпильки, – слишком много шпилек! Иногда бывали неподражаемые сцены, когда со всех сторон выставлялись шпильки.
Мальчик и мать начали играть на фортепиано. Мать учила сына читать и играть, и она не нарадовалась на него. По целым часам они рисовали вместе цветными карандашами, по целым часам распевали песенки. Мальчик был способный. И вообще маленький Виллац в своей синей бархатной курточке и шитом воротничке на плечах был Божьим благословением в доме. Когда поручик приходил к обеду, между супругами снова господствовало наружное согласие и изысканная вежливость.
Не было ни споров, ни пикировки. Споры прекратились за отсутствием поводов к серьезным раздорам. Но в эти мирные часы за трапезой маленький Виллац уже не был Морицем. Мало того, мать или избегала называть его по имени или прямо называла его Виллацем, как и следовало. Благодарный за такую предупредительность, поручик уже не кричал то и дело: «Виллац, Виллац!» Он называл мальчика: «мой друг», или «дитя мое», обходя его имя.
Но это еще не значило, что поручик уступает. Он запрещает называть сына Морицем, когда это имя слышит от горничной или экономки.
– Извините, иомфру, – спрашивает он, – о ком это вы говорите? Кто это у нас в поместье Мориц? Или вы подразумеваете сына моего, Виллаца Хольмсена?
– Прошу прощения, – отвечает она, – хозяйка сама… иногда говорит Мориц.
– Хозяйка ошибается. Ни один из нас не желает называть мальчика вторым именем.
Поручик кивает головой и уходит.
– Кстати, иомфру, – говорит он, оборачиваясь.– У Ларса из Сагвика дом полон взрослых ребят, которые ничего не делают. Одна из его дочерей придет служить сюда; посмотрите, не пригодится ли она вам, вместо Марсилии.
– Разве Марсилия должна уйти?
– Полагаю, что да.
– Так, значит, сюда придет новая?
– Отцу ее приходится кормить слишком много ртов, – говорит поручик.
Он опасается, как бы экономка не истолковала по-своему его слова, поэтому тотчас прибавляет:
– У него также есть взрослый сын, который ничего не хочет делать, кроме как учиться. Я отправлю его в Тромсё.
Таким образом, добрый Ларс Мануэльсен будет избавлен от обузы. Эта мысль пришла поручику еще в Сагвике, но тогда он сдержался.
Теперь слово было сказано, Ларс-сын поступит в семинарию в Тромсё. Поручик, знай раскошеливайся во все стороны. Да, как бишь зовут девушку? Давердана. Как в сказке. Рыжие волосы, длинные руки.
Когда поручик шел по двору, что-то попавшееся ему под ноги обратило на себя его внимание. Он всегда идет наклонив голову, смотря в землю, а потому видит все, что попадается на дороге.
– Кто был здесь чужой? – спрашивает он работника.
– Чужой? Никого.
– На дороге лежит недокуренная сигара.
– Может быть, ее бросил доктор, – говорит другой рабочий.
– Да, может быть, – соглашается и первый. Поручик идет своей дорогой. Так доктор был сегодня утром? Как рассеянная жена, что за все утро не упомянула о посещении доктора? Он пойдет к жене и скажет: «Был здесь доктор? Зачем?»
Вдруг ему приходит в голову: «Как странно отвечают, что никого чужого не было, а был доктор. Разве доктор не чужой в Сегельфоссе?»
За ужином маленький Виллац рассказывает, как доктор поднял его высоко под потолок, выше люстры.
– Доктор? – переспрашивает отец. Жена отвечает тотчас:
– Доктор был здесь поблизости, и мы пригласили его зайти утром.
– Кто болен?
– Марсилия.
– Я этого не знал.
– Простуда. Доктор говорит: серьезная.
– Я ничего не знал, – повторяет поручик.
– Я не говорила. Не стоило. Поручик улыбается:
– Вы хотели пощадить меня?
Но так как он смотрит на дело с такой стороны и не хочет оценить ее деликатности, то жена обижается и говорит:
– Да, хотела пощадить. Служанке Марсилии, по-видимому, не пошли впрок ее ночные прогулки по лестнице.
Молчание.
– Марсилия могла бы обойтись и без доктора, – говорит поручик.– Но тогда ведь вам не пришлось бы устроить демонстрацию.
– Я устраиваю демонстрацию? Как это вы не знаете, насколько равнодушно я отношусь ко всему, кроме моего маленького Морица. На здоровье!
Жена поднялась из-за стола.
– Мой сын! – говорила она. Это оскорбляло поручика.
– Мой маленький Мориц! – говорит она, продолжая. Это обижает его, и он замечает:
– Его зовут Виллац, как деда.
– А можно звать также и Морицом.
– Нет. Почти нельзя. Жена смеется и говорит:
– Ну, а когда он вырастет, и я позову: «Виллац», может прийти не тот, кого я зову.
– Ну, когда вы позовете: «Виллац», так я сейчас по тону узнаю, кого из нас вы зовете.
Жена снова засмеялась и сказала:
– Ничего нет удивительного… Кстати, я вспомнила: вы были так добры и взяли новую горничную в помощь экономке; она, кажется, уроженка гор; она молода и недурна, зовут ее Марсилия. Но у нее в голове что-то неладно. Можете себе вообразить, она ночью ходит вверх и вниз по вашей лестнице.
Молчание.
– Она всходит наверх поздно вечером и возвращается через долгое время. Да, через очень долгое время.
Молчание.
– Вы, вероятно, не находите этого так же удивительным как я; иначе вы чтонибудь сказали бы.
– Я молчу потому, что вы желаете этого, – ответил поручик. – Иначе вы не поражали бы меня так. Вы заставляете меня молчать.
Жена громко засмеялась.
– Я делаю вас безгласным?
– Почти. Мне очень неприятно, что мой выбор прислуги в помощь экономке оказался так неудачен. Девушка не знает своих обязанностей?
Жена не отвечает; она задумалась. Оба думают, оба готовятся к новому нападению. Жена уступает и говорит:
– Вы желаете сказать мне еще что-нибудь?
– Нет… Неделю тому назад я стучал к вам.
– Я была занята. Я просила извинить меня.
– Три недели тому назад я стучался к вам. Я стучался к вам в прошлом году и в нынешнем, просил разговора, несколько минут.
– Я каждый раз просила извинить меня. Муж кланяется и стоит.
– И еще раз прошу извинить меня! – говорит жена, стараясь выразиться получше, и смотрит на него пристально.
Муж не понимает ее. Зачем он так стоит здесь? Она тревожится; может быть, боится, как бы ему не пришло чего-нибудь в голову, и поэтому говорит:
– И еще раз прошу извинить меня. Тогда муж смеется:
– Ха! Ха!
Но что это за хохот! Рот открыт, горло пересохло, а он хохочет. И муж уходит, уходит из дома, идет в конюшню, берет коня и вскакивает в седло. Вот что он делает.
Как они оба страдают! И жена также страдает; в ней нет сильного чувства к ушедшему человеку, в ней уже нет преувеличенной нежности к нему; это видно. Но это непонятно; ведь он ее муж, а разве можно не любить мужа?.. У окна есть местечко, там она стоит и смотрит, пока он не уезжает; тогда она чувствует себя спокойнее. У ее двери есть ключ, его она не променяла бы на золотой ключ; она пользуется им, запирая дверь изнутри.
Все это так непонятно. Что он ей сделал? Или в ней вообще говорит отвращение к супружеским отношениям… Привычка, чувство стыдливости… Может быть, ей противны его длинные руки, его дыхание?
Она идет к письменному столу и начинает писать. Тут размышления, заметки, – дневник. Ее пальцы перебирают листы и держат перо. Теперь она вставляет норвежские слова в немецкий, это плохая привычка, и это ее сердит, но она не пачкает тетради вычеркиваниями. Вероятно, она ведет дневник изо дня в день, записывая какие-нибудь пустяки, какие могут прийти в голову дочери полковника; может быть, ей интересно перелистывать и снова перечитывать листки и будить отголосок прежних дней в себе.
Через некоторое время она снова идет к окну и смотрит, не едет ли ктонибудь на пригорке, не возвращается ли кто-нибудь?.. Потом она, напевая, направляется к пианино и садится за него.
Она играет что-то веселое.
Неужели это она, покинувшая дворянское гнездо в большом городе Ганновере и заживо погребшая себя здесь, в Сегельфоссе? Несчастный слепой король в ее девичьи годы сказал: «Я по вашему голосу слышу, как вы прелестны, дитя мое!»
Голос у нее большой и красивый, полный; она поет песни своей родины, – поет полной грудью. Но, странно, в ее голосе есть что-то, напоминающее гонг.
Инструмент тихо поет за ней; она закидывает голову; стан покачивается…
Вдруг она обрывается и спешит за две комнаты в детскую к сыну. Подобные сцены повторяются часто в последнее время.
Одни только служанки в кухне слушают ее пение, они обыкновенно отворяют двери, чтобы лучше слышать. Кроме них никто в доме не отворяет дверей, чтобы послушать; это она знает. Муж ее встречается с ней только за столом, а между соседями у нее нет знакомых.
Один только старый помещик Кольдевин и его жена сохранит из прежних времен воспоминание о Сегельфоссе; раз в году приезжали они со своего большого острова и гостили с неделю. Вот и все. Ими почти ограничивается круг знакомства. Фру Адельгейд получала немецкие газеты и немецкие книги; но то были неживые голоса.
Поручик совершает свою длинную ежедневную поездку. В его поместье жили арендаторы и торпари в горах и у моря. Он едет к рыбакам. Здесь, не сходя с лошади, он смотрит на волны, на их дома, на их девушек. Поручик не был совершенно лишен сердца; иногда он помогал какой-нибудь девушке устроиться в поместье, иной раз посылал картофель и мясо особенно нуждавшейся семье.
Он приподнимается в седле и стучит хлыстом в окошко одного дома. Это дом рыбака Мануэльсена. Рыбак выходит и кланяется. Сзади него показывается в дверях несколько лиц, а в глубине женщина, прижавшая руки к груди, будто желая скрыться под ними.
– Ты ездишь на ловлю? – спросил поручик. Рыбак грустно покачал головой.
– Вы знаете, теперь одной ловлей не прокормиться.
– Мне нужно несколько рабочих на реке. Ты можешь взять еще пару человек и прийти работать на плотину.
– Вот как. Вы хотите открыть плотину? Река стоит высоко?
– Итак, начнем с будущего понедельника… Что это за высокий парень там?
– Это? Мой сын. Что же не кланяешься, Ларс?.. Его зовут Ларс. Он недавно конфирмировался и стоял вторым номером; стало быть голова есть на плечах. Да, что толку?
– А это твоя дочь? Какая у тебя дома работа для девушки? И зачем ты держишь при себе столько взрослого народа?
– Да куда их девать? И где они себе достанут платье, чтобы показаться в люди?
– Пустяки! – сказал поручик.– Его зовут Ларс?
– Мальчика? Да. Божье наказание, он мне за мои грехи: только и знает, что сидит за книгой. Господь дал ему здоровые хорошие руки, а он ни к чему их не прикладывает, ничего не зарабатывает.
– Ты любишь книги? – спрашивает поручик.
– Что же ты не отвечаешь, Ларс?– строго спрашивает отец. Ларс ежится, конфузится и не может найти подходящего слова.
Поручик спрашивает:
– Это все твои ребятишки? И маленький также?
– Ну, само собой разумеется. Осенью пять лет минуло. Зовут Юлием.
Поручик вдруг говорит:
– Вот та могла бы служить в поместье. Как ее звать?
– Давердана.
– Давердана?
– Ты бы пошла приоделась, Давердана, и не мозолила тут глаза людям.
– Покажи руки, – коротко приказывает поручик. Давердана вспыхивает до корня рыжих волос, но послушно протягивает руки.
– Грамотная?
– Чего ты рта не раскроешь? – вступается отец.– Читает по книге, как кистер, – отвечает он за дочь. В конфирмации номер третий.
– Нет, четвертый, – вмешивается сын, Ларс, наконец, решившись открыть рот.
– Третий, – повторяет отец.– Сама знаешь, Давердана.
Поручик кивает:
– Приоденься и приходи в усадьбу. Я заплачу за платье. Приходи в воскресенье через неделю. Покажи еще раз руки. Хорошенько вымой их. Так, Давердана?
– Да. Давердана, – подтверждает отец. Поручик поворачивает коня, говоря:
– Итак, в будущий понедельник начнем сплавлять лес. Он едет своей дорогой, немного согнувшись худощавым станом в потертом мундире. И все же в нем чувствуется сила и упругость, что-то арабское, как будто для него не существует препятствий.
Да, теперь он продает лес; на него теперь стоят хорошие цены; он пилит бревна на доски на собственной лесопилке; денег вдоволь. Неужели и теперь дело не пойдет? Содержать поместье стоит денег, а большое поместье только разоришь, не вкладывая капитала. Ну, а если есть деньги? Кирпичный завод дает все меньше и меньше, а теперь стоит. Мельница же мелет золото, жидковатое правда, но все же окупает себя, и не только окупает, если сосчитать все, что смолото для окрестных жителей и еще не оплачено. Дело еще пойдет!
Не будь постройки этой церкви. Дорого она обошлась. Прошел год за годом со времени ее окончания, но у поручика осталось одно неприятное воспоминание о постройке. Ну, а лес и лесопилка – это настоящее Божье благословение.
Поручик приезжает домой. Откуда-то доносится звон. Что это такое? Диньдинь! Жена играет с сыном в лошадки на дворе. Она навешала на него бубенчики и правит вожжами. Оба хохочут и играют в лошадки.
– Ха! ха! ха!
Когда поручик подъезжает, смех умолкает, и мальчик начинает хныкать. Слезы мальчика огорчают мать, но когда она говорит: «Не плачь, маленький Мориц!», поручик плотно сжимает губы и, сидя на лошади, молчит. Этим именем Морица жена, вероятно, желает лишний раз напомнить, что ее дворянский род Мориц фон Плац выше его.
– Хм! – говорит поручик.– Снимите с него бубенчики.
– Да это только игра, – отвечает жена.
– На Виллаца Хольмсена бубенчиков не надевают и в игру.
– Как вы резки, – говорит жена.– Раз я допускаю это, то, кажется, вы… Пойдем домой, мой Мориц.
Опять маленькая размолвка, маленькая стычка. Постоянные шпильки, – слишком много шпилек! Иногда бывали неподражаемые сцены, когда со всех сторон выставлялись шпильки.
Мальчик и мать начали играть на фортепиано. Мать учила сына читать и играть, и она не нарадовалась на него. По целым часам они рисовали вместе цветными карандашами, по целым часам распевали песенки. Мальчик был способный. И вообще маленький Виллац в своей синей бархатной курточке и шитом воротничке на плечах был Божьим благословением в доме. Когда поручик приходил к обеду, между супругами снова господствовало наружное согласие и изысканная вежливость.
Не было ни споров, ни пикировки. Споры прекратились за отсутствием поводов к серьезным раздорам. Но в эти мирные часы за трапезой маленький Виллац уже не был Морицем. Мало того, мать или избегала называть его по имени или прямо называла его Виллацем, как и следовало. Благодарный за такую предупредительность, поручик уже не кричал то и дело: «Виллац, Виллац!» Он называл мальчика: «мой друг», или «дитя мое», обходя его имя.
Но это еще не значило, что поручик уступает. Он запрещает называть сына Морицем, когда это имя слышит от горничной или экономки.
– Извините, иомфру, – спрашивает он, – о ком это вы говорите? Кто это у нас в поместье Мориц? Или вы подразумеваете сына моего, Виллаца Хольмсена?
– Прошу прощения, – отвечает она, – хозяйка сама… иногда говорит Мориц.
– Хозяйка ошибается. Ни один из нас не желает называть мальчика вторым именем.
Поручик кивает головой и уходит.
– Кстати, иомфру, – говорит он, оборачиваясь.– У Ларса из Сагвика дом полон взрослых ребят, которые ничего не делают. Одна из его дочерей придет служить сюда; посмотрите, не пригодится ли она вам, вместо Марсилии.
– Разве Марсилия должна уйти?
– Полагаю, что да.
– Так, значит, сюда придет новая?
– Отцу ее приходится кормить слишком много ртов, – говорит поручик.
Он опасается, как бы экономка не истолковала по-своему его слова, поэтому тотчас прибавляет:
– У него также есть взрослый сын, который ничего не хочет делать, кроме как учиться. Я отправлю его в Тромсё.
Таким образом, добрый Ларс Мануэльсен будет избавлен от обузы. Эта мысль пришла поручику еще в Сагвике, но тогда он сдержался.
Теперь слово было сказано, Ларс-сын поступит в семинарию в Тромсё. Поручик, знай раскошеливайся во все стороны. Да, как бишь зовут девушку? Давердана. Как в сказке. Рыжие волосы, длинные руки.
Когда поручик шел по двору, что-то попавшееся ему под ноги обратило на себя его внимание. Он всегда идет наклонив голову, смотря в землю, а потому видит все, что попадается на дороге.
– Кто был здесь чужой? – спрашивает он работника.
– Чужой? Никого.
– На дороге лежит недокуренная сигара.
– Может быть, ее бросил доктор, – говорит другой рабочий.
– Да, может быть, – соглашается и первый. Поручик идет своей дорогой. Так доктор был сегодня утром? Как рассеянная жена, что за все утро не упомянула о посещении доктора? Он пойдет к жене и скажет: «Был здесь доктор? Зачем?»
Вдруг ему приходит в голову: «Как странно отвечают, что никого чужого не было, а был доктор. Разве доктор не чужой в Сегельфоссе?»
За ужином маленький Виллац рассказывает, как доктор поднял его высоко под потолок, выше люстры.
– Доктор? – переспрашивает отец. Жена отвечает тотчас:
– Доктор был здесь поблизости, и мы пригласили его зайти утром.
– Кто болен?
– Марсилия.
– Я этого не знал.
– Простуда. Доктор говорит: серьезная.
– Я ничего не знал, – повторяет поручик.
– Я не говорила. Не стоило. Поручик улыбается:
– Вы хотели пощадить меня?
Но так как он смотрит на дело с такой стороны и не хочет оценить ее деликатности, то жена обижается и говорит:
– Да, хотела пощадить. Служанке Марсилии, по-видимому, не пошли впрок ее ночные прогулки по лестнице.
Молчание.
– Марсилия могла бы обойтись и без доктора, – говорит поручик.– Но тогда ведь вам не пришлось бы устроить демонстрацию.
– Я устраиваю демонстрацию? Как это вы не знаете, насколько равнодушно я отношусь ко всему, кроме моего маленького Морица. На здоровье!
Жена поднялась из-за стола.
ГЛАВА IV
К берегу причалил белый бот с четырьмя гребцами. Так как стоял теплый весенний день, то гребцы сняли куртки, но того, кого они везли, не было видно; должно быть, он сидел внизу. Бот остановился недалеко от устья реки, близ кирпичного завода.
Из каюты вылез толстый человек в шубе и теплой шапке. То не был ни доктор, ни старик Кольдевин. Бот был также незнакомый и, по-видимому, приплыл издалека. Человек вышел из бота, сказав несколько слов гребцам и пошел вверх по реке. Двое из гребцов последовали за ним.
У всех домов стояли люди и смотрели на необычайное зрелище. По-видимому, толстяку стало жарко; он снял шубу и отдал ее нести одному из своих матросов. У него был такой толстый зад, что полы его сюртука раскрывались на каждом шагу, и он часто должен был останавливаться и хватался за грудь. Так он шел, будто направляясь к водопаду, и, наконец, скрылся в лесу.
Тогда любопытные спускаются к боту, чтобы расспросить. Ларс Мануэльсен идет также, и много ребятишек бежит за ним. Гребцы догадываются тотчас, чего нужно этим людям, и готовятся: они понимают, что представляют из себя важных особ, – хранителей тайны.
– Здравствуйте, – говорит Ларс Мануэльсен, хотя, собственно говоря, поздороваться следовало бы гребцам первым, как приехавшим в чужую землю.
– Здравствуйте, – следует короткий ответ.
– Хорошая стоит погода.
– Грести было жарко.
Говорят некоторое время об этом; нет ли свежего бриза на море, не дует ли восточный ветер. Гребцы отвечают сдержанно.
– Хороший бот, – говорит Ларс.– Это ваш? Матросы сплевывают и принимают удобные позы.
– Недурно, кабы так, – отвечают они.
– Вы издалека пришли?
Пауза; многозначительное молчание. Ребятишки внимательно слушают.
– Мы из Уттерлея.
– Я так и полагал, – говорит Ларс.
Он подходит ближе к боту и рассматривает его, но бот незнаком ему. На нем и на веслах только одна или две буквы.
Тогда гребцы, вероятно, думают, что испугали своей молчаливостью местных жителей; те уйдут, оставив их с их тайной. Языки развязываются, и один за другим гребцы говорят:
– Хорошо бы, если бы бот был наш, – повторяет один.
– Да, недурно, – подтверждает другой.
Теперь говорят почти исключительно гребцы, и Ларс старается узнать побольше. Они болтают, один перебивает другого, один превосходит другого в откровенности, но вовремя останавливаются:
– Мы только гребцы на боте.
– Кого же вы привезли? – спрашивает Ларс. Пауза.
– Хм…
Это уж очень просто выходит.
– Привезли того, кому принадлежит лодка, – отвечает один из гребцов.
Другой, который стоял, как на угольях, прибавляет.
– Он купил бот только для этой поездки. Вынул деньги и заплатил чистоганом. И только для этой поездки.
Гребцы смотрят на Ларса Мануэльсена. Ребятишки смотрят на гребцов и слушают, развеся уши. Но Ларс только замечает.
– Должно быть, поездка была очень нужная?
Он один раз спросил, кто иностранец и не получил ответа. Теперь он уже не задает такого вопроса; ответ придет сам собой.
– Что касается поездки, так я ничего не знаю о ней, – говорит один из матросов.
– Он пошел вверх по реке, – прибавляет другой.
Пауза. Удивительно продолжительна и многозначительна эта пауза. Ларс еще раз пристально смотрит на бот, болтает с людьми о посторонних вещах, о весне, о ловле сельдей, о галеасе из Уттерлея, который недавно загнало к ним бурей. Этот галеас принадлежит купцу Генриксену из Утверы.
Гребцы кивают: они знают купца Генриксена.
– Ведь не он владелец бота? – спрашивает Ларс.
– Нет.
Ларс, должно быть, устал. Он сплевывает и закладывает руки за спину. Постояв минуту, он вдруг поворачивается и делает вид, что хочет уйти.
– Да, хороший бот. Недурно бы, если бы у меня был такой! Однако, я стою и задерживаю вас.
Матросы настораживаются.
– Вовсе не задерживаешь, – говорит один.
– Совсем не задерживаешь, – подтверждает другой. Матросы справедливо рассуждают, что если они не откроют тайны, то это могут сделать другие двое, ушедшие вверх по реке; ведь стоит одному из них за чем-нибудь войти в какой-нибудь дом, хотя бы попросить воды напиться, и он расскажет, чью он несет шубу. И вот один из матросов спрашивает:
– Тут у вас в округе, должно быть, не знают, кого мы привезли.
– Нет, – отвечает Ларс и смотрит на него.
– Ну, само собой разумеется, – вмешивается другой матрос.
Он стоит будто на угольях.
– Вот удивитесь, услыхав, – добавляет он.
Ларс сгорает от нетерпения. Досаднее всего, что соседу его из Сагвика, Бертелю, тоже, по-видимому, надоело ждать, и он направляется по полю к боту.
– Нет амтмана? – спросил Ларс.
– Нет, – ответили люди.
– Я думаю только, что это, должно быть, богач, раз он такой толстый.
– Да, – подтвердили матросы, – у него кое-что есть за душой.
Ларс подождал минуту и, наконец, решился уйти. Бертель приближается к нему, и Ларс не хотел делить тайну с ним.
– Счастливо оставаться! – сказал Ларс.
– А, между тем, он из одной с нами деревни, можно сказать, – продолжал один из гребцов.
Другой подхватил:
– Товарищ детства, можно сказать.
– Вот как! – заметил Ларс.
– Вот видите. Он не совсем из нашего округа, но… Между нами несколько приходов, но… Но мы знаем кое-кого оттуда. Он уехал тридцать лет тому назад.
Другой гребец чувствует себя оттесненным на второй план, он хочет нагнать первого и наносит сильный удар:
– Он в детстве уехал с родного острова, посетил все чужие земли, побывал и в Австралии и в Америке. Там он женился, вел большие дела и нажил деньгу.
Тут гребцы начинают перебивать друг друга и подозрительно следят один за другим.
– Ну, да, ты все знаешь, – говорит первый недовольным тоном, стараясь опередить товарища.– Он и в Китае был.
– Да где только не был, – говорит второй.– А когда он несколько дней лежал в одном ущелье; не помню уж, в какой это было земле…
– Да это случилось еще в детстве, когда он скитался. А я говорю о последних годах.
– Можешь мне ничего не рассказывать касательно этого, я знаю не хуже тебя.
Он несколько дней пролежал в ущелье; спроси его, он сам тебе скажет. Досада, что я забыл, в какой это случилось земле.
– В неизвестной. А жену он нашел себе в Мексике; это я знаю твердо.
– Ты воображаешь, что я этого не знаю!
– Как его звать? – спрашивает Ларс Мануэльсен.
– Звать его…
– Хольменгро! – прибавляет другой с быстротой молнии.
– Это Тобиас, который уехал, – спешит объяснить первый.– Разве ты не слыхал рассказов о парне, уехавшем от нас и ставшем королем?
– Вот как!
У Ларса Мануэльсена захватило дыхание. Конечно, он слышал о Тобиасе, сыне рыбака с маленького островка Уттерлея, уже давно покинувшем родину и ставшем могущественным королем, возвеличенным Господом и людьми, да так и оставшемся там. Так это он?
Ребятишки также слышали чудесный рассказ, они стояли и слушали рыбаков, широко открыв рты.
– Так он Тобиас! – повторил Ларс.– И отца его также звали Тобиасом, насколько я слышал?
– Отец его давно умер, – ответил Ион.– И матери теперь также нет в живых, но у него, говорят, есть сестра в Бергене.
– Да, отца звали Тобиасом, – сказал другой гребец с ударением, поправляя товарища.– Но сам он называет себя просто Хольменгро.
Из каюты вылез толстый человек в шубе и теплой шапке. То не был ни доктор, ни старик Кольдевин. Бот был также незнакомый и, по-видимому, приплыл издалека. Человек вышел из бота, сказав несколько слов гребцам и пошел вверх по реке. Двое из гребцов последовали за ним.
У всех домов стояли люди и смотрели на необычайное зрелище. По-видимому, толстяку стало жарко; он снял шубу и отдал ее нести одному из своих матросов. У него был такой толстый зад, что полы его сюртука раскрывались на каждом шагу, и он часто должен был останавливаться и хватался за грудь. Так он шел, будто направляясь к водопаду, и, наконец, скрылся в лесу.
Тогда любопытные спускаются к боту, чтобы расспросить. Ларс Мануэльсен идет также, и много ребятишек бежит за ним. Гребцы догадываются тотчас, чего нужно этим людям, и готовятся: они понимают, что представляют из себя важных особ, – хранителей тайны.
– Здравствуйте, – говорит Ларс Мануэльсен, хотя, собственно говоря, поздороваться следовало бы гребцам первым, как приехавшим в чужую землю.
– Здравствуйте, – следует короткий ответ.
– Хорошая стоит погода.
– Грести было жарко.
Говорят некоторое время об этом; нет ли свежего бриза на море, не дует ли восточный ветер. Гребцы отвечают сдержанно.
– Хороший бот, – говорит Ларс.– Это ваш? Матросы сплевывают и принимают удобные позы.
– Недурно, кабы так, – отвечают они.
– Вы издалека пришли?
Пауза; многозначительное молчание. Ребятишки внимательно слушают.
– Мы из Уттерлея.
– Я так и полагал, – говорит Ларс.
Он подходит ближе к боту и рассматривает его, но бот незнаком ему. На нем и на веслах только одна или две буквы.
Тогда гребцы, вероятно, думают, что испугали своей молчаливостью местных жителей; те уйдут, оставив их с их тайной. Языки развязываются, и один за другим гребцы говорят:
– Хорошо бы, если бы бот был наш, – повторяет один.
– Да, недурно, – подтверждает другой.
Теперь говорят почти исключительно гребцы, и Ларс старается узнать побольше. Они болтают, один перебивает другого, один превосходит другого в откровенности, но вовремя останавливаются:
– Мы только гребцы на боте.
– Кого же вы привезли? – спрашивает Ларс. Пауза.
– Хм…
Это уж очень просто выходит.
– Привезли того, кому принадлежит лодка, – отвечает один из гребцов.
Другой, который стоял, как на угольях, прибавляет.
– Он купил бот только для этой поездки. Вынул деньги и заплатил чистоганом. И только для этой поездки.
Гребцы смотрят на Ларса Мануэльсена. Ребятишки смотрят на гребцов и слушают, развеся уши. Но Ларс только замечает.
– Должно быть, поездка была очень нужная?
Он один раз спросил, кто иностранец и не получил ответа. Теперь он уже не задает такого вопроса; ответ придет сам собой.
– Что касается поездки, так я ничего не знаю о ней, – говорит один из матросов.
– Он пошел вверх по реке, – прибавляет другой.
Пауза. Удивительно продолжительна и многозначительна эта пауза. Ларс еще раз пристально смотрит на бот, болтает с людьми о посторонних вещах, о весне, о ловле сельдей, о галеасе из Уттерлея, который недавно загнало к ним бурей. Этот галеас принадлежит купцу Генриксену из Утверы.
Гребцы кивают: они знают купца Генриксена.
– Ведь не он владелец бота? – спрашивает Ларс.
– Нет.
Ларс, должно быть, устал. Он сплевывает и закладывает руки за спину. Постояв минуту, он вдруг поворачивается и делает вид, что хочет уйти.
– Да, хороший бот. Недурно бы, если бы у меня был такой! Однако, я стою и задерживаю вас.
Матросы настораживаются.
– Вовсе не задерживаешь, – говорит один.
– Совсем не задерживаешь, – подтверждает другой. Матросы справедливо рассуждают, что если они не откроют тайны, то это могут сделать другие двое, ушедшие вверх по реке; ведь стоит одному из них за чем-нибудь войти в какой-нибудь дом, хотя бы попросить воды напиться, и он расскажет, чью он несет шубу. И вот один из матросов спрашивает:
– Тут у вас в округе, должно быть, не знают, кого мы привезли.
– Нет, – отвечает Ларс и смотрит на него.
– Ну, само собой разумеется, – вмешивается другой матрос.
Он стоит будто на угольях.
– Вот удивитесь, услыхав, – добавляет он.
Ларс сгорает от нетерпения. Досаднее всего, что соседу его из Сагвика, Бертелю, тоже, по-видимому, надоело ждать, и он направляется по полю к боту.
– Нет амтмана? – спросил Ларс.
– Нет, – ответили люди.
– Я думаю только, что это, должно быть, богач, раз он такой толстый.
– Да, – подтвердили матросы, – у него кое-что есть за душой.
Ларс подождал минуту и, наконец, решился уйти. Бертель приближается к нему, и Ларс не хотел делить тайну с ним.
– Счастливо оставаться! – сказал Ларс.
– А, между тем, он из одной с нами деревни, можно сказать, – продолжал один из гребцов.
Другой подхватил:
– Товарищ детства, можно сказать.
– Вот как! – заметил Ларс.
– Вот видите. Он не совсем из нашего округа, но… Между нами несколько приходов, но… Но мы знаем кое-кого оттуда. Он уехал тридцать лет тому назад.
Другой гребец чувствует себя оттесненным на второй план, он хочет нагнать первого и наносит сильный удар:
– Он в детстве уехал с родного острова, посетил все чужие земли, побывал и в Австралии и в Америке. Там он женился, вел большие дела и нажил деньгу.
Тут гребцы начинают перебивать друг друга и подозрительно следят один за другим.
– Ну, да, ты все знаешь, – говорит первый недовольным тоном, стараясь опередить товарища.– Он и в Китае был.
– Да где только не был, – говорит второй.– А когда он несколько дней лежал в одном ущелье; не помню уж, в какой это было земле…
– Да это случилось еще в детстве, когда он скитался. А я говорю о последних годах.
– Можешь мне ничего не рассказывать касательно этого, я знаю не хуже тебя.
Он несколько дней пролежал в ущелье; спроси его, он сам тебе скажет. Досада, что я забыл, в какой это случилось земле.
– В неизвестной. А жену он нашел себе в Мексике; это я знаю твердо.
– Ты воображаешь, что я этого не знаю!
– Как его звать? – спрашивает Ларс Мануэльсен.
– Звать его…
– Хольменгро! – прибавляет другой с быстротой молнии.
– Это Тобиас, который уехал, – спешит объяснить первый.– Разве ты не слыхал рассказов о парне, уехавшем от нас и ставшем королем?
– Вот как!
У Ларса Мануэльсена захватило дыхание. Конечно, он слышал о Тобиасе, сыне рыбака с маленького островка Уттерлея, уже давно покинувшем родину и ставшем могущественным королем, возвеличенным Господом и людьми, да так и оставшемся там. Так это он?
Ребятишки также слышали чудесный рассказ, они стояли и слушали рыбаков, широко открыв рты.
– Так он Тобиас! – повторил Ларс.– И отца его также звали Тобиасом, насколько я слышал?
– Отец его давно умер, – ответил Ион.– И матери теперь также нет в живых, но у него, говорят, есть сестра в Бергене.
– Да, отца звали Тобиасом, – сказал другой гребец с ударением, поправляя товарища.– Но сам он называет себя просто Хольменгро.