Он пошел вперед. Нет, Юлий вовсе не так занимателен, как был прежде; он даже не годится в товарищи, он стал воображать себя взрослым и просто противен. Вот он опять сплюнул, как грубо!
– Куда ты идешь? К Готфриду? – спросил Юлий.
– Да, я подумываю о том.
– Если хочешь послушаться моего совета, не заводи знакомства с Готфридом. Я с ним не в ладах.
– Почему?
– Он такой вороватый. «Он ворует, как конь бежит к старому лесу», – так говорится в пословице. У меня пропадала одна вещь за другой. После четвертой пропажи я пошел к нему…
– Пошел к нему?
– Прямехонько к нему. И вот, если бы ты видел, Виллац. Стоило посмотреть, скажу тебе.
– Что же, ты налетел на него? Ты его вздул?
– Вздул? И добился своего. Он, наконец, признался во всем: как он тащил у меня все, что плохо лежало. Господи, Боже мой, он мне наговорил столько, что я мог бы притянуть его к суду, но я этого не сделал.
Виллац постоял некоторое время молча. Ему хотелось уйти от Юлия, но от него нелегко было отделаться. Не уйти ли без дальнейших околичностей?
– Да?.. Ну, прощай, – сказал он.
– Что же ты уходишь? – закричал ему вслед Юлий.– Разве мы не пойдем на берег?
– Нет.
– А мою козу не хочешь посмотреть? У меня есть губная гармоника.
Юлий не получил ответа. Он стоял с минуту, смотря вслед Виллацу, быстро направлявшемуся по дороге к Готфриду. Он хотел было позвать его, но потом раздумал и пошел домой.
Готфрид был такой же тщедушный и большеглазый, как и прежде. Виллац застал его стоящим в дверях. Они поздоровались друг с другом, но Готфрид смущался, разговаривая с богатым мальчиком, и разговор не клеился. Да, все эти старые товарищи стали теперь малоинтересны: Виллац перерос их, опередил их, разочаровался в них. Готфрид был еще лучшим из них, несмотря на то, что он говорил тихо и мягко; но он продолжал стоять в дверях, когда другой человек, может быть, хочет войти в дом. Должно быть, Готфрид не понимал этого.
– Мне захотелось пройтись, – сказал Виллац.– Устал от верховой езды.
– Мы несколько раз видели, как ты проезжал мимо, – отвечал Готфрид, радуясь, что видел это.
– Да, я проезжал несколько раз. Это моя собственная лошадь.
– Да.
– Ты знал это? – спросил Виллац. Ему стало неприятно, что он похвастал.
– Да, отец слышал.
– Нельзя ли напиться воды? – спросил Виллац, заглядывая в сени.
– В кухне есть вода, – ответил Готфрид и вошел в курные сени.
Это были совершенно темные сени без окон; тут же помещались козы. Готфрид подал Виллацу воды в деревянном ковше. Никогда Виллацу до того времени не приходилось пить из деревянного ковша, края были толстые; он не привык пить таким образом, и вода текла ему на платье; да ему, впрочем, не очень хотелось пить.
– А отец и мать дома? – спросил он, снова выходя из сеней.
– Да, мать дома.
Странная манера была у Готфрида становиться прямо перед человеком в дверях. Виллац не обратил бы на это внимания, если бы не вспомнил, что в доме жила маленькая девочка, впрочем, уж не очень она маленькая. Она всегда ходила, опустив глаза, а глаза у нее были синие.
Наконец вышла мать Готфрида, поклонилась и пригласила войти.
– Видите ли, я поручила Готфриду задержать вас на дворе, пока я не подотру полы, – сказала она.– У нас был беспорядок.
Виллац вошел; пол был мокрый, его только что вымыли. Но в избе не было никого, кроме трех ребятишек. Изба была темная. Виллац отказался от кофе и увел снова за собой Готфрида.
– Я почти что помню ее, – начал он.– Но сестры твоей нет дома?
– Паулины? Она ушла в лавку.
– Она, должно быть, сравнялась с тобой ростом?
– Да.
– Правда, что Юлий вздул тебя?
Готфрид несколько смутился. – Он не говорил, когда? – Только сказал, что отдул тебя.
– Но он не сказал, в который раз?
– Он только сказал будто ты что-то взял у него.
– А, вот когда! Молчание.
Виллац еще ничего не понимал и спросил:
– Что ты взял?
– Взял? Я только взял у него свою гармонику. Он забыл, что спрятал ее у себя.
– Он тебя вздул?
– Да.
– Тебе было больно?
– Нет.
– Он часто бьет тебя?
– Как только попадусь ему, так и бьет.
Виллац не понимал, что это значит, но возмутился и спросил:
– Вот попытался бы он вздуть меня! Ты получил свою гармошку?
– Да. Только теперь он ее у меня отнял опять. Виллац смотрел на него.
– И. ты оставишь ее ему?
– Этого я не знаю. Попытаюсь вернуть ее.
– Добром у него не возьмешь!
– Он требует за нее два шиллинга.
– Два шиллинга? За твою собственную гармонику?
– Да, так говорит. Молчание.
Виллац стоял, готовясь к важному решению.
– Пойдем к Юлию, – пригласил он Готфрида. Готфрид пошел охотно: Виллац сознавал себя совсем взрослым.
Дело уладилось в одну минуту. Юлий увидал приближавшихся мальчиков и встретил их на дворе, держа губную гармонику в руках. Он тотчас же отдал ее и объявил, что взял ее, чтобы пошутить.
Молодые люди пошли своей дорогой; Готфрид притих от восхищения.
– Ты заметил, как он ее быстро вынес? – спросил он. Виллац бросил:
– Попробовал бы он помешкать!
Они стояли на дороге, где каждому надо было идти в свою сторону: но они не спешили: им не часто приходилось сходиться. Если Готфрид еще подождет немного, может подойти его сестра, и все пойдут вместе.
Виллац вынул свой перочинный нож и начал стругать ветку. Готфрид смотрел на ножичек; ему хотелось бы подержать его немного, пощупать. Вдруг Виллац складывает ножик и протягивает его Готфриду.
– Возьми этот ножик.
Готфрид никогда еще не испытывал такого восторга, у него закружилась голова, он не верил самому себе и взял ножик, говоря:
– Я могу подержать его?
– Я подарю его тебе. Он останется у тебя, когда я уеду.
Но Готфрид не понимал, с кем имел дело; он стоял в нерешительности; глаза у него стали еще больше.
– Нет, а разве ты не боишься? Ну, если отец спросит, где ножик?
– Да ведь этот нож мой, – воскликнул Виллац запальчиво.
Готфрид протянул руки и стал благодарить. И вот дорога исчезла из глаз; мысли унеслись куда-то далеко; он даже не слышал, как Виллац кричал ему:
– Смотри, вот идет Паулина!
Виллац был тоже очень взволнован: это было какое-то удивительное состояние. Паулина между тем подходила все ближе и ближе.
Виллац приосанился и сказал:
– Знаешь, Готфрид, я скоро начну бриться. Готфрид все еще витал где-то далеко и спросил:
– Зачем?
– Зачем? Разве не видишь? – ответил он, проводя по подбородку.
– А бриться не больно?
– Что делать. Ведь нельзя ходить небритым.
Вот и Паулина. Она худая, высокая, одетая во все черное: принарядилась, чтобы идти в лавку; в руках она несла по узлу; на ногах надеты деревянные башмаки, а глаза у нее точно созданы для того, чтобы быть вечно опущенными.
Если бы она вовремя позаботилась освободить руку, она могла бы поздороваться; но этого нельзя было сделать. И вот она останавливается перед ними. Виллац здоровается, и она отвечает ему. Но разговор не клеился, и девушка только изредка взглядывала на брата.
– Посмотри! – сказал Готфрид, и протянул нож с красивой ручкой.– Как ты думаешь, кто подарил мне его?
Паулина посмотрела на Виллаца и снова опустила глаза.
– Смотри, чтобы он не попал Юлию, – предупредил Виллац.
– Отец спрячет его, – ответил Готфрид.
– В таком случае, ты не можешь пользоваться им.
– Нет, иногда можно будет.
Виллац думал, что ножик в таком случае не вполне исполнит свое назначение, и поэтому сказал:
– Нет, ты должен носить его при себе каждый день. А если Юлий отнимет, так напиши мне в Англию.
– Хорошо.
Что-то подумает Паулина о такой силе?
Но Паулина только взглянула на него в то время, как он говорил, а затем опять потупилась.
– В нем два лезвия, – бормотал Готфрид про себя, не отрывая глаз от ножа. Он увидал еще крючок.
– Что это?
– Крючок, чтобы застегивать перчатки, когда едешь верхом, – объяснил Виллац, – но у меня есть другой.
– Ну, как ты поживала все это время? – спросил он Паулину.
Нет, здесь невозможно вести разговор. Паулина только раз подняла глаза, покраснела и ответила:
– Хорошо.
Виллацу оставалось проститься.
Тут начался разговор между сестрой и братом. Виллац долго слышал их позади себя, а когда он обернулся, то Паулина положила свои узелки на землю и вместе с братом рассматривала ножик.
Нет, ничего не выйдет из дружбы с этими старыми товарищами; Паулина была, как другие, а другие – как она. Виллац сначала думал сказать им несколько слов по-английски, чтобы дать им понятие о языке, но теперь увидал, что это совершенно излишнее.
ГЛАВА XII
– Куда ты идешь? К Готфриду? – спросил Юлий.
– Да, я подумываю о том.
– Если хочешь послушаться моего совета, не заводи знакомства с Готфридом. Я с ним не в ладах.
– Почему?
– Он такой вороватый. «Он ворует, как конь бежит к старому лесу», – так говорится в пословице. У меня пропадала одна вещь за другой. После четвертой пропажи я пошел к нему…
– Пошел к нему?
– Прямехонько к нему. И вот, если бы ты видел, Виллац. Стоило посмотреть, скажу тебе.
– Что же, ты налетел на него? Ты его вздул?
– Вздул? И добился своего. Он, наконец, признался во всем: как он тащил у меня все, что плохо лежало. Господи, Боже мой, он мне наговорил столько, что я мог бы притянуть его к суду, но я этого не сделал.
Виллац постоял некоторое время молча. Ему хотелось уйти от Юлия, но от него нелегко было отделаться. Не уйти ли без дальнейших околичностей?
– Да?.. Ну, прощай, – сказал он.
– Что же ты уходишь? – закричал ему вслед Юлий.– Разве мы не пойдем на берег?
– Нет.
– А мою козу не хочешь посмотреть? У меня есть губная гармоника.
Юлий не получил ответа. Он стоял с минуту, смотря вслед Виллацу, быстро направлявшемуся по дороге к Готфриду. Он хотел было позвать его, но потом раздумал и пошел домой.
Готфрид был такой же тщедушный и большеглазый, как и прежде. Виллац застал его стоящим в дверях. Они поздоровались друг с другом, но Готфрид смущался, разговаривая с богатым мальчиком, и разговор не клеился. Да, все эти старые товарищи стали теперь малоинтересны: Виллац перерос их, опередил их, разочаровался в них. Готфрид был еще лучшим из них, несмотря на то, что он говорил тихо и мягко; но он продолжал стоять в дверях, когда другой человек, может быть, хочет войти в дом. Должно быть, Готфрид не понимал этого.
– Мне захотелось пройтись, – сказал Виллац.– Устал от верховой езды.
– Мы несколько раз видели, как ты проезжал мимо, – отвечал Готфрид, радуясь, что видел это.
– Да, я проезжал несколько раз. Это моя собственная лошадь.
– Да.
– Ты знал это? – спросил Виллац. Ему стало неприятно, что он похвастал.
– Да, отец слышал.
– Нельзя ли напиться воды? – спросил Виллац, заглядывая в сени.
– В кухне есть вода, – ответил Готфрид и вошел в курные сени.
Это были совершенно темные сени без окон; тут же помещались козы. Готфрид подал Виллацу воды в деревянном ковше. Никогда Виллацу до того времени не приходилось пить из деревянного ковша, края были толстые; он не привык пить таким образом, и вода текла ему на платье; да ему, впрочем, не очень хотелось пить.
– А отец и мать дома? – спросил он, снова выходя из сеней.
– Да, мать дома.
Странная манера была у Готфрида становиться прямо перед человеком в дверях. Виллац не обратил бы на это внимания, если бы не вспомнил, что в доме жила маленькая девочка, впрочем, уж не очень она маленькая. Она всегда ходила, опустив глаза, а глаза у нее были синие.
Наконец вышла мать Готфрида, поклонилась и пригласила войти.
– Видите ли, я поручила Готфриду задержать вас на дворе, пока я не подотру полы, – сказала она.– У нас был беспорядок.
Виллац вошел; пол был мокрый, его только что вымыли. Но в избе не было никого, кроме трех ребятишек. Изба была темная. Виллац отказался от кофе и увел снова за собой Готфрида.
– Я почти что помню ее, – начал он.– Но сестры твоей нет дома?
– Паулины? Она ушла в лавку.
– Она, должно быть, сравнялась с тобой ростом?
– Да.
– Правда, что Юлий вздул тебя?
Готфрид несколько смутился. – Он не говорил, когда? – Только сказал, что отдул тебя.
– Но он не сказал, в который раз?
– Он только сказал будто ты что-то взял у него.
– А, вот когда! Молчание.
Виллац еще ничего не понимал и спросил:
– Что ты взял?
– Взял? Я только взял у него свою гармонику. Он забыл, что спрятал ее у себя.
– Он тебя вздул?
– Да.
– Тебе было больно?
– Нет.
– Он часто бьет тебя?
– Как только попадусь ему, так и бьет.
Виллац не понимал, что это значит, но возмутился и спросил:
– Вот попытался бы он вздуть меня! Ты получил свою гармошку?
– Да. Только теперь он ее у меня отнял опять. Виллац смотрел на него.
– И. ты оставишь ее ему?
– Этого я не знаю. Попытаюсь вернуть ее.
– Добром у него не возьмешь!
– Он требует за нее два шиллинга.
– Два шиллинга? За твою собственную гармонику?
– Да, так говорит. Молчание.
Виллац стоял, готовясь к важному решению.
– Пойдем к Юлию, – пригласил он Готфрида. Готфрид пошел охотно: Виллац сознавал себя совсем взрослым.
Дело уладилось в одну минуту. Юлий увидал приближавшихся мальчиков и встретил их на дворе, держа губную гармонику в руках. Он тотчас же отдал ее и объявил, что взял ее, чтобы пошутить.
Молодые люди пошли своей дорогой; Готфрид притих от восхищения.
– Ты заметил, как он ее быстро вынес? – спросил он. Виллац бросил:
– Попробовал бы он помешкать!
Они стояли на дороге, где каждому надо было идти в свою сторону: но они не спешили: им не часто приходилось сходиться. Если Готфрид еще подождет немного, может подойти его сестра, и все пойдут вместе.
Виллац вынул свой перочинный нож и начал стругать ветку. Готфрид смотрел на ножичек; ему хотелось бы подержать его немного, пощупать. Вдруг Виллац складывает ножик и протягивает его Готфриду.
– Возьми этот ножик.
Готфрид никогда еще не испытывал такого восторга, у него закружилась голова, он не верил самому себе и взял ножик, говоря:
– Я могу подержать его?
– Я подарю его тебе. Он останется у тебя, когда я уеду.
Но Готфрид не понимал, с кем имел дело; он стоял в нерешительности; глаза у него стали еще больше.
– Нет, а разве ты не боишься? Ну, если отец спросит, где ножик?
– Да ведь этот нож мой, – воскликнул Виллац запальчиво.
Готфрид протянул руки и стал благодарить. И вот дорога исчезла из глаз; мысли унеслись куда-то далеко; он даже не слышал, как Виллац кричал ему:
– Смотри, вот идет Паулина!
Виллац был тоже очень взволнован: это было какое-то удивительное состояние. Паулина между тем подходила все ближе и ближе.
Виллац приосанился и сказал:
– Знаешь, Готфрид, я скоро начну бриться. Готфрид все еще витал где-то далеко и спросил:
– Зачем?
– Зачем? Разве не видишь? – ответил он, проводя по подбородку.
– А бриться не больно?
– Что делать. Ведь нельзя ходить небритым.
Вот и Паулина. Она худая, высокая, одетая во все черное: принарядилась, чтобы идти в лавку; в руках она несла по узлу; на ногах надеты деревянные башмаки, а глаза у нее точно созданы для того, чтобы быть вечно опущенными.
Если бы она вовремя позаботилась освободить руку, она могла бы поздороваться; но этого нельзя было сделать. И вот она останавливается перед ними. Виллац здоровается, и она отвечает ему. Но разговор не клеился, и девушка только изредка взглядывала на брата.
– Посмотри! – сказал Готфрид, и протянул нож с красивой ручкой.– Как ты думаешь, кто подарил мне его?
Паулина посмотрела на Виллаца и снова опустила глаза.
– Смотри, чтобы он не попал Юлию, – предупредил Виллац.
– Отец спрячет его, – ответил Готфрид.
– В таком случае, ты не можешь пользоваться им.
– Нет, иногда можно будет.
Виллац думал, что ножик в таком случае не вполне исполнит свое назначение, и поэтому сказал:
– Нет, ты должен носить его при себе каждый день. А если Юлий отнимет, так напиши мне в Англию.
– Хорошо.
Что-то подумает Паулина о такой силе?
Но Паулина только взглянула на него в то время, как он говорил, а затем опять потупилась.
– В нем два лезвия, – бормотал Готфрид про себя, не отрывая глаз от ножа. Он увидал еще крючок.
– Что это?
– Крючок, чтобы застегивать перчатки, когда едешь верхом, – объяснил Виллац, – но у меня есть другой.
– Ну, как ты поживала все это время? – спросил он Паулину.
Нет, здесь невозможно вести разговор. Паулина только раз подняла глаза, покраснела и ответила:
– Хорошо.
Виллацу оставалось проститься.
Тут начался разговор между сестрой и братом. Виллац долго слышал их позади себя, а когда он обернулся, то Паулина положила свои узелки на землю и вместе с братом рассматривала ножик.
Нет, ничего не выйдет из дружбы с этими старыми товарищами; Паулина была, как другие, а другие – как она. Виллац сначала думал сказать им несколько слов по-английски, чтобы дать им понятие о языке, но теперь увидал, что это совершенно излишнее.
ГЛАВА XII
– Как вы думаете, приедут Кольдевины в нынешнем году? – спросила фру Адельгейд.
Но по выражению ее не видно было, чтобы она с нетерпением ждала ответа.
– Нет, – ответил поручик, – старик так огорчился происходившим у нас, что вряд ли они приедут.
О консуле даже не упомянули.
В летние недели не произошло ничего особого, только старый Сегельфосс изменялся и превращался во все больше и больше заселявшееся местечко. Поэтому Перу-лавочнику невтерпеж стало дожидаться до нового года, когда выдавались патенты на торговлю вином, и он начал продавать водку контрабандой, потому что было много желающих купить. И торговля эта внесла жизнь и веселье в скучные воскресные вечера.
Вблизи пароходной пристани то и дело строились новые дома, все сосредоточивалось тут, так что нижний Сегельфосс начинал походить на маленький городок. На том самом месте, где еще недавно стояли одни сосны! Не было сомнения, что течение жизни изменилось с тех пор, как король Тобиас поселился в этих местах. Тут стоял также дом Ларса Мануэльсена, и никак на окнах появились гардины? Его сын-семинарист, вероятно, не пожелал видеть отцовский дом без гардин. Но разве не стали после того очень многие справляться у Пера-лавочника о цене на гардины!
И стоило ли теперь какой-нибудь христианской душе сидеть у себя дома? Нет, тысячу раз, нет! Безземельные лопари, имевшие право косьбы по межам, к зимнему солнцевороту возвращавшиеся из диких лесов, считали, что не стоит так работать, если можно иметь готовую муку или обед на пристани. И мука такая белая! Если бы не картофель, земля, наверное, оставалась бы невозделанной, а если бы не требовалось молоко к кофе, то перестали бы собирать по лесам и корм для коз. Теперь жилось хорошо всем безземельным. Они шли на работы к Хольменгро и жили у него на хлебах. В субботу вечером получали квитанцию от десятника, и по ней заведующий пристанью выдавал, смотря по желанию, или муку или деньги. Да, жизнь была! Находились безземельные, делавшие долги, чтобы купить лошадь с телегой и заняться извозом. И что же? В короткое время они могли выплатить за лошадь и повозку, потому что зарабатывали деньгу. Деньги так и звенели в карманах, когда покупатели стояли у Пера в лавке. Вообще деньги – шиллинги уже не были редкостью. Этот извоз так обогащал окрестное население, что просто чудеса! Теперь каждый мог позволить себе чашку кофе после ужина и носить высокие воротнички летом. Окружной врач, Оле Рийс, уже начал сожалеть, что переселился в южный округ. За последние недели, что он жил на севере, дела его пошли блестяще. «Кой черт, – говорил Оле Рийс, – прежде народ обращался к врачу только в случае горячки, а теперь проезжают по две мили из-за какогонибудь нарыва на пальце».
И новому окружному врачу не было причин жаловаться. Он сразу приобрел популярность, и его вызывали ежедневно днем и ночью; вошло в моду обращаться к нему, и редкий нашелся бы дом, куда не пригласили бы нового доктора ради какой-нибудь пустяшной болезни. Плохо приходилось знахарям и знахаркам, умевшим лечить болезни; они влачили поистине жалкое существование; жаль было смотреть на них.
Новый окружной врач давно собирался сделать визит поручику в Сегельфоссе, но у него не хватало времени. Он откладывал свое посещение не из невежливости, как и сам сказал, когда, наконец, явился в один прекрасный день в поместье.
Его приняла фру Адельгейд; она всегда принимала гостей, потому что вообще чьи-либо посещения были ей менее приятны, чем ее мужу, и, может быть, они несколько развлекали ее в ее уединении. Фамилия доктора была Мус, и при взгляде на него невольно думалось, что фамилия подходящая (мус по-норвежски значит мышь). Доктор был маленький человечек, сведущий в медицине, с желтым лицом – он, очевидно, страдал желудком – и следами переутомления на лице, с большим носом, огромными безобразными ушами и жидкой растительностью на голове и подбородке.
Фру Адельгейд предложила ему остаться: в этот день в доме было маленькое торжество, – обед в честь мастера Виллаца, уезжавшего обратно в Англию.
Вошли отец с сыном, одетые по парадному, оказывая внимание друг другу. Поручик поздоровался с доктором и сказал несколько самых необходимых фраз. Пришел господин Хольменгро с детьми, своими двумя индейцами, как он называл их.
– Бедняжки, за что вы зовете их индейцами? – спросила фру Адельгейд.
– Моими маленькими индейцами? – ответил Хольменгро.– Это не напрасно, поверьте, они потомки Куометока, которых осталось очень мало.
– Как это?
– В них есть немного индейской крови, их мать была квартеронка.
– Стало быть, они квартероны, – сказал доктор.– Очень интересно.
– Чудные дети!– сказала фру Адельгейд и обняла обоих.
Обед прошел скоро, Виллацу надо было успеть переодеться в дорожное платье, и почтового парохода ожидали в скором времени. На высоком месте поставили караульного, чтобы он дал знак в усадьбу.
Поручик поднял стакан, пожелав Виллацу счастливого пути и благодарил за лето.
– Бог да благословит тебя! – сказала мать, – будь только добр и впредь добрым мальчиком! Папа дал тебе достаточно денег?
– Да, благодарю.
– Пойди и переоденься.
Доктор Мус не говорил ничего. Он, должно быть, был знатоком вин у себя дома, потому что выпив, смаковал вино и причмокивал губами. Вообще он старался показать, что его ничего не удивляет, что в доме нет ничего особенного, что он бывал в обществе, где пили одно шампанское. Может быть, доктор Оле Рийс, потерпев неудачу, успел предупредить доктора Муса, а может быть, он так долго откладывал свой визит к поручику, желая показать свое пренебрежение.
За кофием опять пришлось говорить одной фру Адельгейд, муж ее был в подавленном настроении и, по-видимому, думал только о Виллаце. Он вежливо выслушивал, что говорили, и иногда делал попытку отвечать, но тотчас умолкал. Можно было настойчиво обращаться к нему, но он так же настойчиво молчал. Он не всегда был так рассеян, вероятно, у него на душе было чтонибудь, но что?
Фру Адельгейд старалась не дать разговору окончательно замереть.
– Вы с севера, господин доктор?
– Да, из Финмарка. Мы, чиновники, начинаем свою карьеру там.
– Я слышала, что у вас здесь много дел?
– Да, масса. Особенно здесь, в окрестностях Сегельфосса.
– Это все результат деятельности господина Хольменгро. Не правда ли, господин Хольменгро?
Но доктор Мус строго логичен и отвечает: – Ха, ха! Думаю, что не вполне. Так выходит, что господин Хольменгро причина всех болезней.
Все переглядываются. Господин Хольменгро говорит, улыбаясь:
– Доктор лишил меня комплимента. Без сомнения, при таком количестве народа, как у меня, без докторской помощи обойтись нельзя, и надо ее иметь под руками. Так повсюду. Народу много, много и случаев, требующих врачебной помощи. Тут есть возчики, за всю жизнь не научившиеся осторожности; рука может попасть в колесо; человек может не справиться с лебедкой, шестерня может завертеться… На днях шестерней ушибло Оле Иоганна.
– Я только что был у него, – сказал доктор.– Ему не так уж плохо, потери крови нет, не более, как контузия, как называется у нас.
Фру Адельгейд надеется, что мужчины разговорятся между собой и бежит наверх к Виллацу. Бедная она! Невесело прощаться с сыном, с пением, с музыкой, с веселыми разговорами.
Когда она сошла вниз, все молчали. Она принесла несколько книг с картинками.
– Вот, дети, Виллац дает вам эти книги. А теперь будем кушать пирожное; хочешь, Марианна? Конечно. И ты, Феликс? Вот так…
– Он скоро готов? – спрашивает поручик.
– Сейчас. Ах, если бы не приходилось отправлять его так далеко. И собственно, зачем?
– Вовсе это не так далеко, фру, – пытается утешить ее Хольменгро.– Пароход большой, хороший; в воскресенье он уже будет на месте.
Фру Адельгейд улыбается против воли.
– Воскресенье как раз день, когда следует приезжать в Англию!
Господин Хольменгро тоже улыбается; да, английское воскресенье не весело.
– Я не знаю ничего веселого в этой стране.
– Фру – немка? – спрашивает доктор Мус.
– Да, слава Богу! – отвечает она и не слушает продолжения речи.
Вообще этот маленький человечек вовсе не так симпатичен, как часто бывают маленькие мужчины. Он сидел и рассматривал картины будто у себя дома, где тоже были литографии. О чем он думал? Фру Адельгейд сказала:
– В английских домах есть что-то, напоминающее отель. Я была во многих местах, и везде одно и то же. Слуги в костюмах кельнеров, сервировка изысканная, дамы обращаются в бегство тотчас после обеда. Прежде я думала, что люблю высокие дома, но…
– Отец мой, – заговорил доктор Мус, – юрист, ездил на конгресс в Англию. И он не хвалил ни тамошней жизни, ни людей.
– И какой это немузыкальный народ, – продолжала хозяйка, – они нанимают людей, чтобы играли и пели у них дома, нанимают, чтобы пели в церквах.
Доктор заметил:
– Такой культурный народ вряд ли часто посещает церковь.
– А что может стоить орган? – внезапно спросила фру Адельгейд.– Небольшой, в несколько труб? Что, если бы у нас был такой органчик в церкви?
– Это вещь достижимая, – сказал Хольменгро.– И, вероятно, один из учителей умеет играть. Это можно устроить.
Поручик сделал несколько шагов к окну, чтобы взглянуть, нет ли сигнала о приближении парохода. Вернувшись и сев, он переодел кольцо на левую руку. Он, вероятно, подумал, что фру Адельгейд достаточно наговорилась и решил сменить ее, попросив пойти и взглянуть, что делает Виллац. Он начал разговаривать с Хольменгро о делах.
– Я ответил вам как-то зимой, что у меня нет леса для построек здесь на месте. Теперь я снова объехал лес, и, кажется, еще кое-что найдется. Но теперь, вероятно, для вас уже поздно?
– Вовсе нет; надо его много. В скором времени нам опять нужен будет лес.
А какого размера?
– Некрупный. Есть восемь дюймов, десять локтей.
– В других местах это называется крупным. Прекрасный строевой лес. Я его весь покупаю у вас.
Человек, стоявший на стороже, дал сигнал: пароход приближается.
Фру Адельгейд сходит сверху с сыном. Виллац в дорожном костюме. Он совсем притих. Мать и сын успели еще пройти в зал и немного помузицировать на прощание. Как они пели! Они пели дуэт, песнь матери-лебедя и ее сына возносилась к небу.
– Фру поет? – спросил доктор Мус, прислушиваясь.– Это по-итальянски? Надевая перчатки перед уходом, поручик снова переодел кольцо на правую руку. Это любопытное переодевание кольца вряд ли имело какое-либо значение; то была просто привычка, плохая привычка.
Все пошли вниз по пригорку; все общество шло пешком. Виллац присоединился к детям, и они побежали; такой длинноногой, как Марианна, трудно было найти второй! Доктор с поручиком шли последние. Доктор спросил:
– Говорят, Сегельфосс совершенно изменился. Вы вообще довольны преобразованиями?
– Ах, это вы, доктор? Благодарю вас, я доволен. Откуда вы сами родом?
– С запада. А что?
– Я вспомнил несколько рекрутов, которых обучал.
– Рекрутов?
– Не объясняйте, прошу, моих слов иначе. Это были рослые, красивые парни. Вы напоминаете их, говоря. Как вы сказали, ваша фамилия.
– Мус.
– Мус?
Доктор пожевал кончик усов и спросил:
– А ваша – Хольмсен?
– Да.
– Может быть, фон Хольмсен?
– Нет, просто Хольмсен.
Казалось, они поквитались; но доктор вдруг засмеялся от удовольствия, а поручик смотрел на него с удивлением. Во взгляде его отражалось равнодушие, с некоторым удивлением видел он перед собой этого человека. Но он счел ниже своего достоинства спросить о причине смеха.
Виллац вернулся к отцу и сказал:
– Будь добр, присмотри за Беллой.
– Конечно, мой друг.
– Кто это Белла? – спросил доктор, не смущаясь.
– Моя лошадь.
– Господи Иисусе!
Виллац посмотрел на доктора, и в его глазах появилось смущение, вроде как в глазах отца.
– Это моя верховая лошадь, – объяснил он.
– Я в твоем возрасте не знал ни словечка по-латыни, – сказал доктор.– Отец и мать должны радоваться, что у них сын такой молодец, как ты. И доктор ласково кивнул Виллацу.
Но Виллацу, вероятно, до сих пор не приходилось слышать такого странного обращения; он ничего не понимал; с ним говорили на родном языке, а ему казалось, что это какое-то неведомое наречие.
Отец улыбнулся, глядя на него.
– Ты не понимаешь, что сказал доктор. Ведь ты не всегда и Мартина понимаешь? – спросил он.
– Кто это Мартин? – перебил доктор.
– Один из моих рабочих.
Они подошли к пристани. Пароход уже стоял там. Поручик и жена пошли на борт с сыном. И доктор Мус последовал за ними.
– Одну минуту! – обратился он к поручику.– Я только хотел спросить, где я могу увидать вашего рабочего Мартина? Он, без сомнения, образованный человек.
Поручик покачал головой и ответил:
– В следующий раз, когда вы посетите Сегельфосс, например, чтобы попрощаться, так увидите вход в желтый домик при входе в усадьбу. Там найдете рабочего Мартина.
– Благодарю. Если только к тому времени окажется еще желтый домик и рабочий Мартин.
Хольменгро живет одиноко, ему не с кем перемолвиться словом, его экономка, фру Иргенс, была прекрасная женщина: она вела хозяйство, смотрела за бельем и платьем, добросовестно наблюдала за детьми и крахмальным бельем хозяина, но она не умела ни играть, ни петь. Если Хольменгро хотел развлечься, он должен был отправляться к поручику в усадьбу. Там был иной мир. Он не был уверен, всегда ли доволен поручик его посещениями, как это можно было знать? Поручик был неизменно вежлив и предупредителен, но холоден и замкнут, при всей своей корректности. Его благородная жена несколько раз выражала удовольствие, когда сосед приходил, и это, казалось, имело известное значение для господина Хольменгро.
Иногда он обгонял фру Адельгейд на ее прогулках. Это случалось не часто, он не злоупотреблял этим и ограничивался поклоном издали и коротким разговором на дороге. Несколько раз поручик с женой также посещали его, но на короткое время, по какому-нибудь делу, и хвалили его красивые комнаты.
В последний раз фру Адельгейд пришла одна, и, уходя, пригласила в усадьбу, где он в последнее время бывал так редко.
– Когда я буду иметь удовольствие видеть фру и господина поручика у себя вечерком? – спросил Хольменгро.
Фру Адельгейд поблагодарила и обещала прийти в тот вечер, когда он назначит.
– Чем скорее, тем лучше, – заключила фру Адельгейд, улыбаясь.
Она была так любезна.
Хольменгро стоял на пристани, ожидая поручика и его жену, чтобы поговорить с ними.
Он хотел пригласить их именно сегодня, чтобы развлечь этих родителей, долго стоявших, глядя на море, вслед сыну. Он, было, подумал, не пригласить ли также окружного врача, доктора Муса, но окружному врачу сегодня было некогда, он извинился до следующего раза. У Хольменгро было чутье, подсказавшее ему, что поручику и его жене будет приятнее после разлуки с сыном провести вечер без других гостей.
Он увел их к себе. Фру Иргенс думала, что надо приготовить тонкий ужин, но хозяин распорядился, чтобы подали только изысканную закуску и испанское вино. Хольменгро устроил так из деликатности, не желая соперничать с господской усадьбой.
Фру Адельгейд изумилась, увидав рояль в доме Хольменгро, – великолепный Стейнвей.
– Только что привезли, – сказал Хольменгро, – не будет ли фру так добра первая попробовать его, не окажет ли она эту большую любезность?
Она подбежала к роялю, и волны чудных звуков поплыли в вечернем воздухе.
Кто мог понять этого человека, эту женщину? Голос у нее был огромный, глубокий и мягкий, – фиолетовый. Если ее муж с восточным темпераментом иной раз считал ее холодной, то вряд ли он мог думать это теперь. Что она пела? Тут был и огонь и пепел, тоска и любовь, – сонаты, вихри звуков, хоралы… Продолжалось это недолго, полчаса, нот не оказалось, и ей пришлось умолкнуть, потому что она больше не помнила наизусть. Было ли в том чтонибудь особенное, что фру Адельгейд, окончив одну пьесу, сейчас же переходила, не задумываясь, к другой, – все время, целые полчаса? Можно ли сказать про такого человека, что у него холодная душа? Араб, видно, никогда и не задумывался над этим. Потому что иначе не мог бы оставаться равнодушным.
В комнату вошла фру Иргенс и поблагодарила, говоря прямодушно:
– Позвольте мне поблагодарить вас, фру Хольмсен.
– А вы сами не играете?
– Нет, я училась немного, как все другие. Способностей у меня не оказалось, но немного я все же училась. Совсем пустяки.
– Чудный рояль, господин Хольменгро.
Больше фру Адельгейд ничего не сказала о рояле. А то, чего доброго, ее муж опять заберет себе сумасбродную мысль в голову, вроде как с органом. Муж ее, действительно, носился с мыслью о приобретении этого несчастного органа для церкви.
Но по выражению ее не видно было, чтобы она с нетерпением ждала ответа.
– Нет, – ответил поручик, – старик так огорчился происходившим у нас, что вряд ли они приедут.
О консуле даже не упомянули.
В летние недели не произошло ничего особого, только старый Сегельфосс изменялся и превращался во все больше и больше заселявшееся местечко. Поэтому Перу-лавочнику невтерпеж стало дожидаться до нового года, когда выдавались патенты на торговлю вином, и он начал продавать водку контрабандой, потому что было много желающих купить. И торговля эта внесла жизнь и веселье в скучные воскресные вечера.
Вблизи пароходной пристани то и дело строились новые дома, все сосредоточивалось тут, так что нижний Сегельфосс начинал походить на маленький городок. На том самом месте, где еще недавно стояли одни сосны! Не было сомнения, что течение жизни изменилось с тех пор, как король Тобиас поселился в этих местах. Тут стоял также дом Ларса Мануэльсена, и никак на окнах появились гардины? Его сын-семинарист, вероятно, не пожелал видеть отцовский дом без гардин. Но разве не стали после того очень многие справляться у Пера-лавочника о цене на гардины!
И стоило ли теперь какой-нибудь христианской душе сидеть у себя дома? Нет, тысячу раз, нет! Безземельные лопари, имевшие право косьбы по межам, к зимнему солнцевороту возвращавшиеся из диких лесов, считали, что не стоит так работать, если можно иметь готовую муку или обед на пристани. И мука такая белая! Если бы не картофель, земля, наверное, оставалась бы невозделанной, а если бы не требовалось молоко к кофе, то перестали бы собирать по лесам и корм для коз. Теперь жилось хорошо всем безземельным. Они шли на работы к Хольменгро и жили у него на хлебах. В субботу вечером получали квитанцию от десятника, и по ней заведующий пристанью выдавал, смотря по желанию, или муку или деньги. Да, жизнь была! Находились безземельные, делавшие долги, чтобы купить лошадь с телегой и заняться извозом. И что же? В короткое время они могли выплатить за лошадь и повозку, потому что зарабатывали деньгу. Деньги так и звенели в карманах, когда покупатели стояли у Пера в лавке. Вообще деньги – шиллинги уже не были редкостью. Этот извоз так обогащал окрестное население, что просто чудеса! Теперь каждый мог позволить себе чашку кофе после ужина и носить высокие воротнички летом. Окружной врач, Оле Рийс, уже начал сожалеть, что переселился в южный округ. За последние недели, что он жил на севере, дела его пошли блестяще. «Кой черт, – говорил Оле Рийс, – прежде народ обращался к врачу только в случае горячки, а теперь проезжают по две мили из-за какогонибудь нарыва на пальце».
И новому окружному врачу не было причин жаловаться. Он сразу приобрел популярность, и его вызывали ежедневно днем и ночью; вошло в моду обращаться к нему, и редкий нашелся бы дом, куда не пригласили бы нового доктора ради какой-нибудь пустяшной болезни. Плохо приходилось знахарям и знахаркам, умевшим лечить болезни; они влачили поистине жалкое существование; жаль было смотреть на них.
Новый окружной врач давно собирался сделать визит поручику в Сегельфоссе, но у него не хватало времени. Он откладывал свое посещение не из невежливости, как и сам сказал, когда, наконец, явился в один прекрасный день в поместье.
Его приняла фру Адельгейд; она всегда принимала гостей, потому что вообще чьи-либо посещения были ей менее приятны, чем ее мужу, и, может быть, они несколько развлекали ее в ее уединении. Фамилия доктора была Мус, и при взгляде на него невольно думалось, что фамилия подходящая (мус по-норвежски значит мышь). Доктор был маленький человечек, сведущий в медицине, с желтым лицом – он, очевидно, страдал желудком – и следами переутомления на лице, с большим носом, огромными безобразными ушами и жидкой растительностью на голове и подбородке.
Фру Адельгейд предложила ему остаться: в этот день в доме было маленькое торжество, – обед в честь мастера Виллаца, уезжавшего обратно в Англию.
Вошли отец с сыном, одетые по парадному, оказывая внимание друг другу. Поручик поздоровался с доктором и сказал несколько самых необходимых фраз. Пришел господин Хольменгро с детьми, своими двумя индейцами, как он называл их.
– Бедняжки, за что вы зовете их индейцами? – спросила фру Адельгейд.
– Моими маленькими индейцами? – ответил Хольменгро.– Это не напрасно, поверьте, они потомки Куометока, которых осталось очень мало.
– Как это?
– В них есть немного индейской крови, их мать была квартеронка.
– Стало быть, они квартероны, – сказал доктор.– Очень интересно.
– Чудные дети!– сказала фру Адельгейд и обняла обоих.
Обед прошел скоро, Виллацу надо было успеть переодеться в дорожное платье, и почтового парохода ожидали в скором времени. На высоком месте поставили караульного, чтобы он дал знак в усадьбу.
Поручик поднял стакан, пожелав Виллацу счастливого пути и благодарил за лето.
– Бог да благословит тебя! – сказала мать, – будь только добр и впредь добрым мальчиком! Папа дал тебе достаточно денег?
– Да, благодарю.
– Пойди и переоденься.
Доктор Мус не говорил ничего. Он, должно быть, был знатоком вин у себя дома, потому что выпив, смаковал вино и причмокивал губами. Вообще он старался показать, что его ничего не удивляет, что в доме нет ничего особенного, что он бывал в обществе, где пили одно шампанское. Может быть, доктор Оле Рийс, потерпев неудачу, успел предупредить доктора Муса, а может быть, он так долго откладывал свой визит к поручику, желая показать свое пренебрежение.
За кофием опять пришлось говорить одной фру Адельгейд, муж ее был в подавленном настроении и, по-видимому, думал только о Виллаце. Он вежливо выслушивал, что говорили, и иногда делал попытку отвечать, но тотчас умолкал. Можно было настойчиво обращаться к нему, но он так же настойчиво молчал. Он не всегда был так рассеян, вероятно, у него на душе было чтонибудь, но что?
Фру Адельгейд старалась не дать разговору окончательно замереть.
– Вы с севера, господин доктор?
– Да, из Финмарка. Мы, чиновники, начинаем свою карьеру там.
– Я слышала, что у вас здесь много дел?
– Да, масса. Особенно здесь, в окрестностях Сегельфосса.
– Это все результат деятельности господина Хольменгро. Не правда ли, господин Хольменгро?
Но доктор Мус строго логичен и отвечает: – Ха, ха! Думаю, что не вполне. Так выходит, что господин Хольменгро причина всех болезней.
Все переглядываются. Господин Хольменгро говорит, улыбаясь:
– Доктор лишил меня комплимента. Без сомнения, при таком количестве народа, как у меня, без докторской помощи обойтись нельзя, и надо ее иметь под руками. Так повсюду. Народу много, много и случаев, требующих врачебной помощи. Тут есть возчики, за всю жизнь не научившиеся осторожности; рука может попасть в колесо; человек может не справиться с лебедкой, шестерня может завертеться… На днях шестерней ушибло Оле Иоганна.
– Я только что был у него, – сказал доктор.– Ему не так уж плохо, потери крови нет, не более, как контузия, как называется у нас.
Фру Адельгейд надеется, что мужчины разговорятся между собой и бежит наверх к Виллацу. Бедная она! Невесело прощаться с сыном, с пением, с музыкой, с веселыми разговорами.
Когда она сошла вниз, все молчали. Она принесла несколько книг с картинками.
– Вот, дети, Виллац дает вам эти книги. А теперь будем кушать пирожное; хочешь, Марианна? Конечно. И ты, Феликс? Вот так…
– Он скоро готов? – спрашивает поручик.
– Сейчас. Ах, если бы не приходилось отправлять его так далеко. И собственно, зачем?
– Вовсе это не так далеко, фру, – пытается утешить ее Хольменгро.– Пароход большой, хороший; в воскресенье он уже будет на месте.
Фру Адельгейд улыбается против воли.
– Воскресенье как раз день, когда следует приезжать в Англию!
Господин Хольменгро тоже улыбается; да, английское воскресенье не весело.
– Я не знаю ничего веселого в этой стране.
– Фру – немка? – спрашивает доктор Мус.
– Да, слава Богу! – отвечает она и не слушает продолжения речи.
Вообще этот маленький человечек вовсе не так симпатичен, как часто бывают маленькие мужчины. Он сидел и рассматривал картины будто у себя дома, где тоже были литографии. О чем он думал? Фру Адельгейд сказала:
– В английских домах есть что-то, напоминающее отель. Я была во многих местах, и везде одно и то же. Слуги в костюмах кельнеров, сервировка изысканная, дамы обращаются в бегство тотчас после обеда. Прежде я думала, что люблю высокие дома, но…
– Отец мой, – заговорил доктор Мус, – юрист, ездил на конгресс в Англию. И он не хвалил ни тамошней жизни, ни людей.
– И какой это немузыкальный народ, – продолжала хозяйка, – они нанимают людей, чтобы играли и пели у них дома, нанимают, чтобы пели в церквах.
Доктор заметил:
– Такой культурный народ вряд ли часто посещает церковь.
– А что может стоить орган? – внезапно спросила фру Адельгейд.– Небольшой, в несколько труб? Что, если бы у нас был такой органчик в церкви?
– Это вещь достижимая, – сказал Хольменгро.– И, вероятно, один из учителей умеет играть. Это можно устроить.
Поручик сделал несколько шагов к окну, чтобы взглянуть, нет ли сигнала о приближении парохода. Вернувшись и сев, он переодел кольцо на левую руку. Он, вероятно, подумал, что фру Адельгейд достаточно наговорилась и решил сменить ее, попросив пойти и взглянуть, что делает Виллац. Он начал разговаривать с Хольменгро о делах.
– Я ответил вам как-то зимой, что у меня нет леса для построек здесь на месте. Теперь я снова объехал лес, и, кажется, еще кое-что найдется. Но теперь, вероятно, для вас уже поздно?
– Вовсе нет; надо его много. В скором времени нам опять нужен будет лес.
А какого размера?
– Некрупный. Есть восемь дюймов, десять локтей.
– В других местах это называется крупным. Прекрасный строевой лес. Я его весь покупаю у вас.
Человек, стоявший на стороже, дал сигнал: пароход приближается.
Фру Адельгейд сходит сверху с сыном. Виллац в дорожном костюме. Он совсем притих. Мать и сын успели еще пройти в зал и немного помузицировать на прощание. Как они пели! Они пели дуэт, песнь матери-лебедя и ее сына возносилась к небу.
– Фру поет? – спросил доктор Мус, прислушиваясь.– Это по-итальянски? Надевая перчатки перед уходом, поручик снова переодел кольцо на правую руку. Это любопытное переодевание кольца вряд ли имело какое-либо значение; то была просто привычка, плохая привычка.
Все пошли вниз по пригорку; все общество шло пешком. Виллац присоединился к детям, и они побежали; такой длинноногой, как Марианна, трудно было найти второй! Доктор с поручиком шли последние. Доктор спросил:
– Говорят, Сегельфосс совершенно изменился. Вы вообще довольны преобразованиями?
– Ах, это вы, доктор? Благодарю вас, я доволен. Откуда вы сами родом?
– С запада. А что?
– Я вспомнил несколько рекрутов, которых обучал.
– Рекрутов?
– Не объясняйте, прошу, моих слов иначе. Это были рослые, красивые парни. Вы напоминаете их, говоря. Как вы сказали, ваша фамилия.
– Мус.
– Мус?
Доктор пожевал кончик усов и спросил:
– А ваша – Хольмсен?
– Да.
– Может быть, фон Хольмсен?
– Нет, просто Хольмсен.
Казалось, они поквитались; но доктор вдруг засмеялся от удовольствия, а поручик смотрел на него с удивлением. Во взгляде его отражалось равнодушие, с некоторым удивлением видел он перед собой этого человека. Но он счел ниже своего достоинства спросить о причине смеха.
Виллац вернулся к отцу и сказал:
– Будь добр, присмотри за Беллой.
– Конечно, мой друг.
– Кто это Белла? – спросил доктор, не смущаясь.
– Моя лошадь.
– Господи Иисусе!
Виллац посмотрел на доктора, и в его глазах появилось смущение, вроде как в глазах отца.
– Это моя верховая лошадь, – объяснил он.
– Я в твоем возрасте не знал ни словечка по-латыни, – сказал доктор.– Отец и мать должны радоваться, что у них сын такой молодец, как ты. И доктор ласково кивнул Виллацу.
Но Виллацу, вероятно, до сих пор не приходилось слышать такого странного обращения; он ничего не понимал; с ним говорили на родном языке, а ему казалось, что это какое-то неведомое наречие.
Отец улыбнулся, глядя на него.
– Ты не понимаешь, что сказал доктор. Ведь ты не всегда и Мартина понимаешь? – спросил он.
– Кто это Мартин? – перебил доктор.
– Один из моих рабочих.
Они подошли к пристани. Пароход уже стоял там. Поручик и жена пошли на борт с сыном. И доктор Мус последовал за ними.
– Одну минуту! – обратился он к поручику.– Я только хотел спросить, где я могу увидать вашего рабочего Мартина? Он, без сомнения, образованный человек.
Поручик покачал головой и ответил:
– В следующий раз, когда вы посетите Сегельфосс, например, чтобы попрощаться, так увидите вход в желтый домик при входе в усадьбу. Там найдете рабочего Мартина.
– Благодарю. Если только к тому времени окажется еще желтый домик и рабочий Мартин.
Хольменгро живет одиноко, ему не с кем перемолвиться словом, его экономка, фру Иргенс, была прекрасная женщина: она вела хозяйство, смотрела за бельем и платьем, добросовестно наблюдала за детьми и крахмальным бельем хозяина, но она не умела ни играть, ни петь. Если Хольменгро хотел развлечься, он должен был отправляться к поручику в усадьбу. Там был иной мир. Он не был уверен, всегда ли доволен поручик его посещениями, как это можно было знать? Поручик был неизменно вежлив и предупредителен, но холоден и замкнут, при всей своей корректности. Его благородная жена несколько раз выражала удовольствие, когда сосед приходил, и это, казалось, имело известное значение для господина Хольменгро.
Иногда он обгонял фру Адельгейд на ее прогулках. Это случалось не часто, он не злоупотреблял этим и ограничивался поклоном издали и коротким разговором на дороге. Несколько раз поручик с женой также посещали его, но на короткое время, по какому-нибудь делу, и хвалили его красивые комнаты.
В последний раз фру Адельгейд пришла одна, и, уходя, пригласила в усадьбу, где он в последнее время бывал так редко.
– Когда я буду иметь удовольствие видеть фру и господина поручика у себя вечерком? – спросил Хольменгро.
Фру Адельгейд поблагодарила и обещала прийти в тот вечер, когда он назначит.
– Чем скорее, тем лучше, – заключила фру Адельгейд, улыбаясь.
Она была так любезна.
Хольменгро стоял на пристани, ожидая поручика и его жену, чтобы поговорить с ними.
Он хотел пригласить их именно сегодня, чтобы развлечь этих родителей, долго стоявших, глядя на море, вслед сыну. Он, было, подумал, не пригласить ли также окружного врача, доктора Муса, но окружному врачу сегодня было некогда, он извинился до следующего раза. У Хольменгро было чутье, подсказавшее ему, что поручику и его жене будет приятнее после разлуки с сыном провести вечер без других гостей.
Он увел их к себе. Фру Иргенс думала, что надо приготовить тонкий ужин, но хозяин распорядился, чтобы подали только изысканную закуску и испанское вино. Хольменгро устроил так из деликатности, не желая соперничать с господской усадьбой.
Фру Адельгейд изумилась, увидав рояль в доме Хольменгро, – великолепный Стейнвей.
– Только что привезли, – сказал Хольменгро, – не будет ли фру так добра первая попробовать его, не окажет ли она эту большую любезность?
Она подбежала к роялю, и волны чудных звуков поплыли в вечернем воздухе.
Кто мог понять этого человека, эту женщину? Голос у нее был огромный, глубокий и мягкий, – фиолетовый. Если ее муж с восточным темпераментом иной раз считал ее холодной, то вряд ли он мог думать это теперь. Что она пела? Тут был и огонь и пепел, тоска и любовь, – сонаты, вихри звуков, хоралы… Продолжалось это недолго, полчаса, нот не оказалось, и ей пришлось умолкнуть, потому что она больше не помнила наизусть. Было ли в том чтонибудь особенное, что фру Адельгейд, окончив одну пьесу, сейчас же переходила, не задумываясь, к другой, – все время, целые полчаса? Можно ли сказать про такого человека, что у него холодная душа? Араб, видно, никогда и не задумывался над этим. Потому что иначе не мог бы оставаться равнодушным.
В комнату вошла фру Иргенс и поблагодарила, говоря прямодушно:
– Позвольте мне поблагодарить вас, фру Хольмсен.
– А вы сами не играете?
– Нет, я училась немного, как все другие. Способностей у меня не оказалось, но немного я все же училась. Совсем пустяки.
– Чудный рояль, господин Хольменгро.
Больше фру Адельгейд ничего не сказала о рояле. А то, чего доброго, ее муж опять заберет себе сумасбродную мысль в голову, вроде как с органом. Муж ее, действительно, носился с мыслью о приобретении этого несчастного органа для церкви.