Страница:
сказок, не замечталась ли над ней? Нет, это был только больший старинный
дом, некрасивый, но удобный, воплощавший некоторые черты более древнего
здания, наполовину перестроенного и наполовину использованного, где, как я
воображала, мы чуть не затерялись, словно горстка пассажиров на большом
дрейфующем корабле. И, самое странное, - у руля была я!
Это стало мне ясно, когда двумя днями позже я ехала вместе с Флорой
встречать "нашего маленького джентльмена", как назвала его миссис Гроуз; и
тем яснее, что меня глубоко взволновал случай, произошедший на второй вечер
после моего приезда. Первый день, как я уже говорила, в общем скорее
успокоил меня, но мне пришлось еще увидеть, как он закончился мрачным
предзнаменованием. Вечером в почтовой сумке, - а почта пришла поздно, -
оказалось письмо для меня, написанное рукой моего патрона; оно состояло
всего из нескольких слов и включало другое, адресованное ему самому, с еще
не сломанной печатью. "Это, кажется, письмо от начальника школы, а он ужасно
скучный тип. Прочтите, пожалуйста, и договоритесь с ним; но смотрите, не
пишите мне ни слова, я уезжаю!" Я сломала печать с усилием, тем большим, что
очень долго не могла на это решиться, наконец взяла невскрытое послание к
себе в комнату и принялась за него только перед сном. А лучше было бы не
трогать его до утра - оно принесло мне вторую бессонную ночь. На следующий
день я была в полном отчаянии, не зная, с кем посоветоваться, и под конец
оно одолело меня настолько, что я решила открыться хоть миссис Гроуз.
- Что это значит? Мальчика исключили из школы.
Она бросила на меня взгляд, который мне запомнился сразу, потом, словно
спохватившись, сделала попытку отвести глаза в сторону.
- Но ведь их всех?..
- Распускают но домам - да. Но только на каникулы. А Майлса просят не
возвращаться совсем.
Она заметно покраснела под моим пристальным взглядом.
- Не хотят брать его обратно?
- Решительно отказываются.
Она стояла отвернувшись, но тут подняла глаза, и я увидела, что они
полны слез.
- Что же такое он сделал?
Я сначала колебалась, потом решила, что лучше всего просто отдать ей
письмо в руки, однако это только заставило ее, не взяв письма, убрать руки
за спину. Она грустно покачала головой.
- Не про меня писано, мисс.
Моя советчица не умела читать! Я поморщилась, смягчила, как могла, свой
промах и развернула письмо, чтобы прочитать его миссис Гроуз, но, не
решившись, снова сложила его и сунула в карман.
- Он и правда плохо себя ведет? - Слезы все стояли в ее глазах. - Эти
господа так говорят?
- В подробности они не вдаются. Они только выразили сожаление, что не
имеют возможности держать его в школе. Это может значить лишь одно...
Миссис Гроуз слушала в немом волнении; она не осмелилась спросить меня,
что именно это может значить, и потому, немного помолчав, я продолжала, хотя
бы для того, чтобы уяснить дело самой себе с помощью присутствия миссис
Гроуз.
- Что он портит других детей.
Тут она вся вспыхнула, с той быстротой перехода, какая свойственна
простым людям:
- Майлс! Это он-то портит?!
На меня хлынуло такое море доверия, что, хотя я еще не видела ребенка,
самые мои страхи показались мне сущей нелепостью. Чтобы моя приятельница
поняла меня лучше, чтобы ближе подойти к ней, я откликнулась на ее слова
саркастическим тоном:
- Своих сверстников, бедных невинных крошек!
- Ужасы какие! - воскликнула миссис Гроуз. - Ну можно ли говорить такие
бессердечные слова! Ведь ему и десяти лет еще нет!
- Да, да. Это просто немыслимо.
Она явно обрадовалась такому суждению.
- Вы сначала поглядите на него, мисс. А потом уж - поверите!
Мне нетерпеливо захотелось сию минуту его увидеть: так зарождалось
любопытство, которое в ближайшие часы должно было углубиться до страдания.
Насколько я могла судить, миссис Гроуз понимала, какое впечатление она
произвела, и твердо направляла меня к своей цели.
- Еще бы вы и про маленькую леди тому же поверили! Вы только взгляните
на нее, господь с ней!
Я обернулась и увидела, что Флора, которую за десять минут до того я
оставила в детской перед чистым листом бумаги, карандашом и прописью с
хорошенькими круглыми О, теперь появилась перед нами в открытых дверях. Она
по-своему, по-детски, выражала крайнюю отрешенность от надоедливых уроков,
однако глядела на меня с тем светлым детским выражением, которое говорило,
что одна только зарождающаяся привязанность к моей особе заставляет ее
неотступно ходить за мной по пятам. Мне же не нужно было ничего другого,
чтобы почувствовать всю силу сравнения миссис Гроуз, и, заключив в объятия
мою воспитанницу, я покрыла ее личико поцелуями, в которых слышался отзвук
рыданий, искупающих мою вину.
Тем не менее весь остальной день я искала случая подойти к моей
подруге, особенно потому, что к вечеру мне начало казаться, будто она меня
избегает. Помню, что я перехватила ее на лестнице, мы вместе сошли вниз и у
подножия лестницы я остановила ее, положив руку ей на плечо.
- То, что вы сказали мне нынче в полдень, я сочту заявлением, что вы
никогда не знали за мальчиком ничего худого.
Миссис Гроуз откинула голову назад; на сей раз она явно и очень
старательно играла какую-то роль:
- Чтоб я никогда ничего такого не знала, нет, за это не поручусь!
Я снова заволновалась:
- Так, значит, вы знали?..
- Да, да, мисс, слава богу!
Подумав, я согласилась с чей:
- Вы хотите сказать, что если мальчик никогда?..
- Тогда это не мальчик, по-моему!
Я обняла ее крепче.
- Вам больше правится, когда мальчики склонны проказничать? - И чтобы
не отстать от нее, я живо подхватила: - И мне тоже! Но не до такой же
степени, чтобы развращать других...
- Развращать? - Мое громкое слово не дошло до нее.
Я объяснила:
- Портить.
Она глядела на меня пристально, стараясь понять смысл моих слов, но они
вызвали у нее неуместный и непонятный смех.
- Вы боитесь, как бы он и вас не испортил?
Она задала этот вопрос с таким чудесным, таким откровенным юмором, что
и я тоже рассмеялась, не желая отставать от нее, смехом, звучавшим не
слишком умно, и на время отступилась с расспросами из страха показаться
смешной.
Но на следующий день, перед тем как нам подали коляску, я попыталась
разведать о другом.
- А какая была та особа, что жила здесь до меня?
- Бывшая гувернантка? Она тоже была молодая и хорошенькая... почти
такая же молоденькая и почти такая же хорошенькая, как вы, мисс.
- Ах, в таком случае надеюсь, что ее молодость и красота помогли ей! -
помню, нечаянно вырвалось у меня. - Кажется, он любит нас молодыми и
красивыми!
- Ох, так оно и было, - подтвердила миссис Гроуз. - Вот за это он всех
и любил! - Но, едва договорив, она тут же спохватилась: - Я хочу сказать,
мисс, что это у него, у милорда, такая привычка.
Я поразилась.
- А о ком же вы говорили сначала?
Ее взгляд не выразил ничего, но она покраснела.
- Да о нем же.
- О милорде?
- А о ком же еще?
Ничего другого тут не могло быть, и в следующую минуту впечатление,
будто она нечаянно проговорилась и сказала больше, чем хотела, прошло; я
только спросила о том, что мне хотелось узнать:
- А она замечала за мальчиком что-нибудь?..
- Что-нибудь дурное? Она мне никогда ничего не говорила.
Я почувствовала угрызения совести, но преодолела их.
- Была она заботлива... внимательна?
Миссис Гроуз задумалась, словно ей хотелось ответить добросовестно.
- В некоторых отношениях - да.
- Но не во всем?
Она опять задумалась.
- Что же вам сказать, мисс, - ее больше нет. Сплетничать я не буду.
- Я очень хорошо понимаю вас, - поспешила я ответить, но через минуту
решила продолжать вопреки этой оговорке:
- Она здесь и умерла?
- Нет... она уехала.
Не знаю, что именно в краткости ответов миссис Гроуз показалось мне
двусмысленным.
- Уехала умирать?
Миссис Гроуз глядела в окно, но мне казалось, что я все же вправе
узнать, какого поведения ожидают от молодой особы, служащей в усадьбе Блай.
- Вы хотите сказать, что она захворала и уехала домой?
- У нас в доме она не хворала, ничего такого не было заметно. Она
уехала в конце года домой отдохнуть ненадолго, и сама так говорила, и уж,
конечно, имела право отдохнуть, прослужив столько времени. У нас была тогда
одна молодая женщина - бывшая нянька, которая осталась жить здесь, -
хорошая, ловкая девушка, - и на это время мы ее приставили к детям. А наша
мисс больше не вернулась, и, как раз когда мы ее поджидали, я узнала от
милорда, что она умерла.
Я задумалась над ее словами.
- Но от чего же?
- Он мне не сказал! Извините, мисс, мне надо идти работать.
То, что она вдруг повернулась ко мне спиной, к счастью для меня,
озабоченной всеми этими мыслями, оказалось не настолько обидным, чтобы
препятствовать все возраставшему между нами чувству взаимного уважения.
После того как я привезла домой маленького Майлса, мы с ней встретились еще
дружелюбнее, несмотря на мою полную растерянность и взволнованность: чтобы
такого ребенка, какой сейчас предстал передо мною, можно было подвергнуть
отлучению - нет, я готова была назвать это чудовищным. Я немного опоздала на
место свидания, и, когда он стоял перед дверями гостиницы, где высадил его
почтовый дилижанс, в задумчивости поджидая меня, я почувствовала, что вижу
его всего, извне и изнутри, в полном блеске и свежести, в том
жизнеутверждающем благоухании чистоты, в каком я с первой же минуты увидела
и его сестру. Он был невероятно хорош собой, а миссис Гроуз еще подчеркнула
это: его появлением было сметено все, кроме бурной нежности к нему. Я раз
навсегда привязалась к мальчику всем сердцем. За то божественное, чего я
потом не могла найти в равной степени ни в одном ребенке; за то не
передаваемое ничем выражение, что в этом мире он не знает ничего, кроме
любви. Невозможно было бы носить свою дурную славу с большей кротостью и
невинностью, и когда я вернулась вместе с ним в Блай, то чувствовала себя
озадаченной, если не оскорбленной, при мысли о том, что ужасное письмо лежит
у меня в комнате под замком, в комоде. Как только я смогла перемолвиться
словом с миссис Гроуз, я прямо сказала ей, что это возмутительно и нелепо.
Она сразу поняла меня.
- Вы про это жестокое обвинение?
- Да... ему ни минуты не веришь. Милая моя, вы только взгляните на
мальчика!
Она улыбнулась на такую претензию - будто бы я первая открыла его
обаяние.
- Я только и делаю, что гляжу на него. Ну, что же вы теперь ответите,
мисс? - тут же прибавила она.
- На это письмо? - Я уже решилась. - Ничего не отвечу.
- А его дяде?
Я упорствовала:
- И дяде ничего.
- А самому мальчику?
Я ее удивила:
- И мальчику ничего не скажу.
Она решительно утерла губы фартуком.
- Тогда я буду стоять за вас. Вдвоем с вами мы выдержим.
- Вдвоем мы с вами выдержим! - горячо откликнулась я, подавая руку
миссис Гроуз, как бы для того, чтобы скрепить нашу клятву.
С минуту она держала мою руку в своей, потом еще раз утерлась фартуком.
- Вы не обидитесь, мисс, если я себе позволю...
- Поцеловать меня? Нет, не обижусь.
Я поцеловала эту добрую женщину, и, когда мы обнялись как сестры, я
почувствовала себя еще более разгневанной и еще более твердой в своем
решении,
Так, во всяком случае, было в то время - время до того полное событий,
что теперь, когда я вспоминаю, как стремительно оно уходило, мне становится
понятно, сколько надобно искусства, чтобы отчетливо изложить нарастающий ход
событий. На что я оглядываюсь с изумлением, так это на ту ситуацию, с
которой я мирилась. Я приняла решение довести дело до конца совместно с моей
компаньонкой и, по-видимому, оказалась во власти каких-то чар, воображая,
что преодолеть все, даже очень отдаленно связанное с этим непосильным
подвигом, будет не слишком трудно. Высокая волна жалости и любви подняла
меня на гребень. В моей неискушенности, в моем смятении и, быть может, в
моей самонадеянности мне казалось очень простой задачей поладить с
мальчиком, воспитание которого для общества только-только началось. Не могу
даже припомнить сейчас, какие планы я строила, чтобы закончить каникулы и
возобновить с ним занятия. В самом деле, нам всем казалось, что этим
прелестным летом ему полагалось брать у меня уроки, но теперь я понимаю, что
несколько недель эти уроки брала я. Я узнала кое-что такое вначале, во
всяком случае, чему не обучали в моей мелкой и душной жизни: научилась
развлекаться и даже развлекать и не думать о завтрашнем дне. Впервые я
поняла, что такое простор, воздух и свобода, вся музыка лета и вся тайна
природы. А кроме того, была и награда, и награда эта была сладка. О, это
была ловушка - непредумышленная, но хитрая, - ловушка для моей фантазии, для
моей деликатности, быть может, для моего тщеславия; для всего, что было во
мне самым экспансивным, самым возбудимым. Всего нагляднее будет сказать, что
я забыла об осторожности. С детьми было так мало хлопот, - они были так
необычайно кротки. Бывало, я пускалась воображать - но даже и это смутно и
бессвязно, - как грубая будущность (ибо всякая будущность груба!) изомнет их
и может им повредить. Они цвели здоровьем и счастьем; и все же у меня на
руках были как будто два маленьких гранда, два принца крови, которых все,
как полагается, должно было защищать и ограждать, и единственное подходящее
место для них, как мне казалось, было нечто вроде королевского, поистине
романтического парка или обширного сада. Возможно, разумеется, что главным
тут было очарование тишины - молчания, в котором что-то назревает или
подкрадывается. Внезапная перемена была действительно похожа на прыжок
зверя.
Первые недели дни тянулись долго; нередко, в самую лучшую погоду, они
давали мне то, что я называла своим собственным часом; когда для моих
воспитанников уже приходило время чая и дневного сна, я позволяла себе
маленькую передышку в одиночестве, перед тем как ретироваться окончательно.
Как ни нравились мне мои товарищи, этот час в распорядке дня я любила больше
всего. Я любила его больше всего тогда, когда дневной свет уже угасал или,
лучше сказать, день медлил и в румяном небе последние зовы последних птичек
звучали со старых деревьев, - тогда я могла обойти весь парк, наслаждаясь
красотой и благородством поместья, с каким-то чувством собственности, что
меня забавляло. В эти минуты было радостью чувствовать себя спокойной и
правой; а также, конечно, думать, что благодаря моей скромности, моему
здравому смыслу и вообще высокому чувству такта и приличия я доставляю
удовольствие - если б он хоть когда-нибудь подумал об этом! - человеку,
настояниям которого я подчинилась. Я делала как раз то, на что он горячо
надеялся и чего прямо просил у меня, а то, что я могла это сделать, в конце
концов принесло мне даже больше радости, чем я ожидала. Словом, я воображала
себя весьма замечательной молодой особой и утешалась мыслью, что
когда-нибудь это станет более широко известно. Что ж, мне и впрямь нужно
было быть исключительной женщиной, чтобы оказать сопротивление тому
исключительному, что вскоре впервые дало знать о себе.
Это случилось после полудня, как раз посредине моего часа; детей
уложили, я вышла на прогулку. Во время этих скитаний одна из моих мыслей
была, что поскольку я теперь ничего не боюсь, то было бы очаровательно
встретить кого-то, словно в каком-нибудь увлекательном романе. Этот кто-то
появился бы на повороте дорожки, остановился бы передо мною и благосклонно
улыбнулся. Большего я и не просила: только чтоб он знал; а единственным
путем увериться, что он знает, было увидеть его улыбку и мягкий свет,
озаряющий его красивое лицо. Оно так и стояло передо мною - я хочу сказать,
его лицо, - когда, в первом из этих случаев, в конце долгого июньского дня,
я остановилась как вкопанная на опушке рощи, откуда виден был дом.
Остановило меня на месте - и с потрясением большим, чем допустимо для какого
угодно видения, - чувство, что моя фантазия мгновенно обратилась в
реальность. Там стоял он! Но высоко, за лужайкой, на самом верху той башни,
куда меня водила маленькая Флора в первое утро после моего приезда. Эта
башня была одной из двух башен - квадратных, неуклюжих, зубчатых сооружений,
которые почему-то различались друг от друга как новая и старая, хотя, на мой
взгляд, разницы не было почти никакой. Они стояли на противоположных концах
дома и в архитектурном отношении были просто нелепы; правда, в известной
мере это искупалось тем, что они совсем отделялись от здания и были не
слишком высоки, относясь в своей пряничной древности ко времени,
возрождавшему романтику, которая стала уже почтенным прошлым. Я любовалась
ими, фантазировала о них, ибо все мы могли до некоторой степени проникнуться
их величием, особенно в сумерки, когда их зубцы казались такими
внушительными; однако же не на таком возвышении подобало явиться фигуре,
которую я так часто вызывала в своих мыслях.
Эта фигура, сколько помню, в ясных сумерках произвела на меня сильное
впечатление, и у меня дважды перехватило дыхание. Меня потрясло то, что я
поняла, как обмануло меня это первое впечатление: человек, с которым
встретился мой взгляд, был не тот, кого мне хотелось бы встретить. Так
пришло ко мне виденье, мираж, о котором, спустя столько лет, я даже не
надеюсь дать сколько-нибудь живое представление. Всякого незнакомого
мужчину, встреченного в уединенном месте, молодой женщине, получившей
домашнее воспитание, положено пугаться, а фигура, представшая передо мною
(через несколько секунд я убедилась в этом), была непохожа ни на кого из
знакомых мне людей, тем менее на образ, всегда витавший передо мною. Я не
видела этого человека на Гарлей-стрит, - я нигде его не видела. Более того,
самое место невероятнейшим образом вмиг, и именно в силу его появления,
превратилось в пустыню. Сейчас, когда я это пишу, чувство той минуты
возвращается ко мне с полной силой. Для меня, когда я поняла в чем дело, да
и поняла ли, все вокруг было как будто поражено смертью. Сейчас, когда я это
пишу, я снова слышу то напряженное молчание, к котором потонули вес вечерние
звуки. Грачи перестали кричать в вечернем небе, и этот благосклонный час
утратил в ту минуту все свои голоса. Но другой перемены в природе не было,
кроме разве того, что я видела все вокруг с обостренной зоркостью. Золото
все еще разливалось в небе, воздух был прозрачен, и мужчина, который глядел
на меня поверх башенных зубцов, был виден четко, словно картина в раме. Вот
что с необычайной быстротой подумала я о том человеке, которым он мог бы
быть и которым все же не был. Мы довольно долго стояли друг против друга на
расстоянии - достаточно долго для того, чтобы я могла задать себе вопрос,
кто же он такой, и, не будучи в состоянии на него ответить, прийти в
изумление, которое через несколько секунд еще усилилось.
Важный вопрос, или один из многих вопросов, возникших впоследствии,
сколько все это длилось. Думайте, что хотите, но мое видение длилось, пока я
ломала голову над десятком возможностей, как мне встретиться с этим
человеком, который живет в том же доме и, главное, может быть, давно живет,
а я о нем ничего не знаю. Все это длилось, пока я переживала обиду: мне
казалось, будто моя должность требует, чтобы не было ни этого моего
незнания, ни этого человека. Так продолжалось все время, пока незнакомец -
и, сколько помнится, была какая-то странная вольность, что-то фамильярное в
том, что он был без шляпы, - пронизывал меня взглядом со своей башни при
меркнущем свете дня, именно с тем же вопросительным и испытующим выражением,
какое внушал мне его вид. Мы были слишком далеко друг от друга, чтобы подать
голос, но, если б расстояние было короче, какой-нибудь окрик, нарушающий
молчание, был бы верным следствием нашего прямого и пристального взгляда. Он
стоял на одном из углов башни, самом отдаленном от дома, стоял очень прямо,
что поразило меня, положив на перила обе руки. Таким я видела его, как вижу
сейчас буквы, наносимые мной на эту страницу; потом, ровно через минуту, он
переменил место и медленно прошел в противоположный угол площадки, не
отрывая от меня взгляда. Да, я остро ощущала, что в продолжении этого
перехода он все время не сводит с меня глаз, и даже сейчас я вижу, как он
переносит руку с одного зубца на другой. Он постоял на другом углу, но не
так долго, и даже когда он повернулся, он все также упорно смотрел на меня.
Он повернулся - и это все, что я помню.
Нельзя сказать, что я не стала ждать дальнейшего, ибо я была
пригвождена к месту глубоким потрясением. Неужели в усадьбе Блай имеется
своя тайна - какое-нибудь "Удольфское таинство" или полоумный родственник,
которого держат в заточении, не вызывая, однако, ничьих подозрений? Не могу
сказать, долго ли я обдумывала это, долго ли со смешанным чувством
любопытства и страха оставалась на месте встречи; помню только, что, когда я
вернулась в дом, было уже совсем темно. Волнение в этот промежуток времени,
конечно, владело мной и подгоняло меня, и я прошла не меньше трех миль,
кружа вокруг того места. Но впоследствии мне предстоял еще более сильный
удар, так что эта заря тревоги вызвала еще сравнительно человеческую дрожь.
Действительно, самое странное в этой дрожи - странное, сколь и все
остальное, - было то, что стало мне ясно при встрече в холле с миссис Гроуз.
Эта картина возвращается ко мне постоянно: впечатление, которое произвел на
меня белый, обшитый панелями просторный холл, с портретами и красным ковром,
ярко освещенный лампами, и добродушно-изумленный взгляд моей подруги,
немедленно сказавший мне, что она меня искала. Я поняла, что при ее
простодушии она не имеет понятия, что за историю я собираюсь ей рассказать.
До этого я не подозревала, насколько ее милое лицо может подбодрить меня, и,
странным образом, я измерила значение того, что видела, только тогда, когда
решила не говорить ей ничего. Вряд ли что-либо другое во всем этом кажется
мне таким странным, как то, что настоящий страх начался для меня со
стремления пощадить мою подругу. И потому тут же в уютном холле, чувствуя на
себе ее взгляд, по причине, которую я тогда не могла бы выразить словами, я
мгновенно перестроилась внутренне - выдумала какой-то предлог для опоздания
и, сказав что-то о красоте вечера, сильной росе и промокших ногах, поскорее
ушла к себе в комнату.
Там - совсем другое: там, в течение долгих дней, все было так странно!
Изо дня в день бывали часы - или, по крайней мере, минуты, которые мне
удавалось урвать от моих занятий с детьми, - когда мне приходилось
запираться, чтобы подумать. Нельзя сказать, чтобы я нервничала сверх меры,
скорее, я боялась до крайности, что нервы не выдержат, ибо правда, которую
мне следовало обдумать, была, несомненно, той правдой о моем видении, какой
я ни от кого не смогла бы добиться, о том незнакомце, с которым я была, мне
казалось, неразрывно и необъяснимо связана. Мне понадобилось очень немного
времени, чтобы понять, как надо расследовать это событие, не расспрашивая
никого и незаметно для других, не вызывая никаких волнений среди домашних.
Потрясение, испытанное мною, должно быть, обострило все мои чувства: через
три дня, в результате лишь более пристального внимания, я знала наверное,
что не слуги меня дурачили и что я не была жертвой какой-либо шутки. Всем
окружающим было известно что-то, о чем я и не подозревала. Напрашивался
только один здравый вывод: кто-то позволил себе довольно грубую выходку. Вот
что я повторяла каждый раз, ныряя в свою комнату и запираясь на ключ. Все мы
вместе стали жертвой непрошеного вторжения: какой-то бесцеремонный
путешественник, интересующийся старинными домами, прокрался в парк никем не
замеченный, полюбовался видом с самого лучшего места и выбрался вон, так же
как пришел. Если он посмотрел на меня таким жестким и наглым взглядом, то
это только его бесцеремонность. В конце концов хорошо и то, что мы,
наверное, никогда больше его не увидим.
Допускаю, что это было не совсем ладно, и я могла бы составить себе
более правильное суждение на этот счет, но самым важным для меня была моя
упоительная работа, и рядом с ней ничто не имело значения. Моя упоительная
работа - это моя жизнь с Майлсом и Флорой, и ничем другим не могла она
полюбиться мне больше, как чувством, что я могу уйти в нее от всякой беды.
Привлекательность моих маленьких питомцев была постоянной радостью,
заставлявшей меня каждый раз наново изумляться напрасности моих
первоначальных страхов и отвращению перед серой прозой моей должности.
Казалось, не должно было быть ни серой прозы, ни тяжелого однообразного
труда, так как же не назвать упоительной такую работу, которая
представлялась мне каждодневной красотой? Все это была романтика детской и
поэзия классной. Разумеется, я не хочу сказать, что мы заучивали только
стихи и сказки: я просто не могу иначе выразить тот род интереса, который
мне внушали мои питомцы. Можно ли это описать иначе, как сказав, что, вместо
того чтобы привыкнуть к ним, а это вовсе не чудо для гувернантки, - призываю
в свидетельницы всех моих сестер! - я постоянно делала все новые открытия.
Но, несомненно, был один путь, где эти исследования сразу прекращались:
глубокий мрак по-прежнему покрывал все, что касалось поведения мальчика в
школе. Как я заметила, мне быстро удалось овладеть собой и без боли смотреть
дом, некрасивый, но удобный, воплощавший некоторые черты более древнего
здания, наполовину перестроенного и наполовину использованного, где, как я
воображала, мы чуть не затерялись, словно горстка пассажиров на большом
дрейфующем корабле. И, самое странное, - у руля была я!
Это стало мне ясно, когда двумя днями позже я ехала вместе с Флорой
встречать "нашего маленького джентльмена", как назвала его миссис Гроуз; и
тем яснее, что меня глубоко взволновал случай, произошедший на второй вечер
после моего приезда. Первый день, как я уже говорила, в общем скорее
успокоил меня, но мне пришлось еще увидеть, как он закончился мрачным
предзнаменованием. Вечером в почтовой сумке, - а почта пришла поздно, -
оказалось письмо для меня, написанное рукой моего патрона; оно состояло
всего из нескольких слов и включало другое, адресованное ему самому, с еще
не сломанной печатью. "Это, кажется, письмо от начальника школы, а он ужасно
скучный тип. Прочтите, пожалуйста, и договоритесь с ним; но смотрите, не
пишите мне ни слова, я уезжаю!" Я сломала печать с усилием, тем большим, что
очень долго не могла на это решиться, наконец взяла невскрытое послание к
себе в комнату и принялась за него только перед сном. А лучше было бы не
трогать его до утра - оно принесло мне вторую бессонную ночь. На следующий
день я была в полном отчаянии, не зная, с кем посоветоваться, и под конец
оно одолело меня настолько, что я решила открыться хоть миссис Гроуз.
- Что это значит? Мальчика исключили из школы.
Она бросила на меня взгляд, который мне запомнился сразу, потом, словно
спохватившись, сделала попытку отвести глаза в сторону.
- Но ведь их всех?..
- Распускают но домам - да. Но только на каникулы. А Майлса просят не
возвращаться совсем.
Она заметно покраснела под моим пристальным взглядом.
- Не хотят брать его обратно?
- Решительно отказываются.
Она стояла отвернувшись, но тут подняла глаза, и я увидела, что они
полны слез.
- Что же такое он сделал?
Я сначала колебалась, потом решила, что лучше всего просто отдать ей
письмо в руки, однако это только заставило ее, не взяв письма, убрать руки
за спину. Она грустно покачала головой.
- Не про меня писано, мисс.
Моя советчица не умела читать! Я поморщилась, смягчила, как могла, свой
промах и развернула письмо, чтобы прочитать его миссис Гроуз, но, не
решившись, снова сложила его и сунула в карман.
- Он и правда плохо себя ведет? - Слезы все стояли в ее глазах. - Эти
господа так говорят?
- В подробности они не вдаются. Они только выразили сожаление, что не
имеют возможности держать его в школе. Это может значить лишь одно...
Миссис Гроуз слушала в немом волнении; она не осмелилась спросить меня,
что именно это может значить, и потому, немного помолчав, я продолжала, хотя
бы для того, чтобы уяснить дело самой себе с помощью присутствия миссис
Гроуз.
- Что он портит других детей.
Тут она вся вспыхнула, с той быстротой перехода, какая свойственна
простым людям:
- Майлс! Это он-то портит?!
На меня хлынуло такое море доверия, что, хотя я еще не видела ребенка,
самые мои страхи показались мне сущей нелепостью. Чтобы моя приятельница
поняла меня лучше, чтобы ближе подойти к ней, я откликнулась на ее слова
саркастическим тоном:
- Своих сверстников, бедных невинных крошек!
- Ужасы какие! - воскликнула миссис Гроуз. - Ну можно ли говорить такие
бессердечные слова! Ведь ему и десяти лет еще нет!
- Да, да. Это просто немыслимо.
Она явно обрадовалась такому суждению.
- Вы сначала поглядите на него, мисс. А потом уж - поверите!
Мне нетерпеливо захотелось сию минуту его увидеть: так зарождалось
любопытство, которое в ближайшие часы должно было углубиться до страдания.
Насколько я могла судить, миссис Гроуз понимала, какое впечатление она
произвела, и твердо направляла меня к своей цели.
- Еще бы вы и про маленькую леди тому же поверили! Вы только взгляните
на нее, господь с ней!
Я обернулась и увидела, что Флора, которую за десять минут до того я
оставила в детской перед чистым листом бумаги, карандашом и прописью с
хорошенькими круглыми О, теперь появилась перед нами в открытых дверях. Она
по-своему, по-детски, выражала крайнюю отрешенность от надоедливых уроков,
однако глядела на меня с тем светлым детским выражением, которое говорило,
что одна только зарождающаяся привязанность к моей особе заставляет ее
неотступно ходить за мной по пятам. Мне же не нужно было ничего другого,
чтобы почувствовать всю силу сравнения миссис Гроуз, и, заключив в объятия
мою воспитанницу, я покрыла ее личико поцелуями, в которых слышался отзвук
рыданий, искупающих мою вину.
Тем не менее весь остальной день я искала случая подойти к моей
подруге, особенно потому, что к вечеру мне начало казаться, будто она меня
избегает. Помню, что я перехватила ее на лестнице, мы вместе сошли вниз и у
подножия лестницы я остановила ее, положив руку ей на плечо.
- То, что вы сказали мне нынче в полдень, я сочту заявлением, что вы
никогда не знали за мальчиком ничего худого.
Миссис Гроуз откинула голову назад; на сей раз она явно и очень
старательно играла какую-то роль:
- Чтоб я никогда ничего такого не знала, нет, за это не поручусь!
Я снова заволновалась:
- Так, значит, вы знали?..
- Да, да, мисс, слава богу!
Подумав, я согласилась с чей:
- Вы хотите сказать, что если мальчик никогда?..
- Тогда это не мальчик, по-моему!
Я обняла ее крепче.
- Вам больше правится, когда мальчики склонны проказничать? - И чтобы
не отстать от нее, я живо подхватила: - И мне тоже! Но не до такой же
степени, чтобы развращать других...
- Развращать? - Мое громкое слово не дошло до нее.
Я объяснила:
- Портить.
Она глядела на меня пристально, стараясь понять смысл моих слов, но они
вызвали у нее неуместный и непонятный смех.
- Вы боитесь, как бы он и вас не испортил?
Она задала этот вопрос с таким чудесным, таким откровенным юмором, что
и я тоже рассмеялась, не желая отставать от нее, смехом, звучавшим не
слишком умно, и на время отступилась с расспросами из страха показаться
смешной.
Но на следующий день, перед тем как нам подали коляску, я попыталась
разведать о другом.
- А какая была та особа, что жила здесь до меня?
- Бывшая гувернантка? Она тоже была молодая и хорошенькая... почти
такая же молоденькая и почти такая же хорошенькая, как вы, мисс.
- Ах, в таком случае надеюсь, что ее молодость и красота помогли ей! -
помню, нечаянно вырвалось у меня. - Кажется, он любит нас молодыми и
красивыми!
- Ох, так оно и было, - подтвердила миссис Гроуз. - Вот за это он всех
и любил! - Но, едва договорив, она тут же спохватилась: - Я хочу сказать,
мисс, что это у него, у милорда, такая привычка.
Я поразилась.
- А о ком же вы говорили сначала?
Ее взгляд не выразил ничего, но она покраснела.
- Да о нем же.
- О милорде?
- А о ком же еще?
Ничего другого тут не могло быть, и в следующую минуту впечатление,
будто она нечаянно проговорилась и сказала больше, чем хотела, прошло; я
только спросила о том, что мне хотелось узнать:
- А она замечала за мальчиком что-нибудь?..
- Что-нибудь дурное? Она мне никогда ничего не говорила.
Я почувствовала угрызения совести, но преодолела их.
- Была она заботлива... внимательна?
Миссис Гроуз задумалась, словно ей хотелось ответить добросовестно.
- В некоторых отношениях - да.
- Но не во всем?
Она опять задумалась.
- Что же вам сказать, мисс, - ее больше нет. Сплетничать я не буду.
- Я очень хорошо понимаю вас, - поспешила я ответить, но через минуту
решила продолжать вопреки этой оговорке:
- Она здесь и умерла?
- Нет... она уехала.
Не знаю, что именно в краткости ответов миссис Гроуз показалось мне
двусмысленным.
- Уехала умирать?
Миссис Гроуз глядела в окно, но мне казалось, что я все же вправе
узнать, какого поведения ожидают от молодой особы, служащей в усадьбе Блай.
- Вы хотите сказать, что она захворала и уехала домой?
- У нас в доме она не хворала, ничего такого не было заметно. Она
уехала в конце года домой отдохнуть ненадолго, и сама так говорила, и уж,
конечно, имела право отдохнуть, прослужив столько времени. У нас была тогда
одна молодая женщина - бывшая нянька, которая осталась жить здесь, -
хорошая, ловкая девушка, - и на это время мы ее приставили к детям. А наша
мисс больше не вернулась, и, как раз когда мы ее поджидали, я узнала от
милорда, что она умерла.
Я задумалась над ее словами.
- Но от чего же?
- Он мне не сказал! Извините, мисс, мне надо идти работать.
То, что она вдруг повернулась ко мне спиной, к счастью для меня,
озабоченной всеми этими мыслями, оказалось не настолько обидным, чтобы
препятствовать все возраставшему между нами чувству взаимного уважения.
После того как я привезла домой маленького Майлса, мы с ней встретились еще
дружелюбнее, несмотря на мою полную растерянность и взволнованность: чтобы
такого ребенка, какой сейчас предстал передо мною, можно было подвергнуть
отлучению - нет, я готова была назвать это чудовищным. Я немного опоздала на
место свидания, и, когда он стоял перед дверями гостиницы, где высадил его
почтовый дилижанс, в задумчивости поджидая меня, я почувствовала, что вижу
его всего, извне и изнутри, в полном блеске и свежести, в том
жизнеутверждающем благоухании чистоты, в каком я с первой же минуты увидела
и его сестру. Он был невероятно хорош собой, а миссис Гроуз еще подчеркнула
это: его появлением было сметено все, кроме бурной нежности к нему. Я раз
навсегда привязалась к мальчику всем сердцем. За то божественное, чего я
потом не могла найти в равной степени ни в одном ребенке; за то не
передаваемое ничем выражение, что в этом мире он не знает ничего, кроме
любви. Невозможно было бы носить свою дурную славу с большей кротостью и
невинностью, и когда я вернулась вместе с ним в Блай, то чувствовала себя
озадаченной, если не оскорбленной, при мысли о том, что ужасное письмо лежит
у меня в комнате под замком, в комоде. Как только я смогла перемолвиться
словом с миссис Гроуз, я прямо сказала ей, что это возмутительно и нелепо.
Она сразу поняла меня.
- Вы про это жестокое обвинение?
- Да... ему ни минуты не веришь. Милая моя, вы только взгляните на
мальчика!
Она улыбнулась на такую претензию - будто бы я первая открыла его
обаяние.
- Я только и делаю, что гляжу на него. Ну, что же вы теперь ответите,
мисс? - тут же прибавила она.
- На это письмо? - Я уже решилась. - Ничего не отвечу.
- А его дяде?
Я упорствовала:
- И дяде ничего.
- А самому мальчику?
Я ее удивила:
- И мальчику ничего не скажу.
Она решительно утерла губы фартуком.
- Тогда я буду стоять за вас. Вдвоем с вами мы выдержим.
- Вдвоем мы с вами выдержим! - горячо откликнулась я, подавая руку
миссис Гроуз, как бы для того, чтобы скрепить нашу клятву.
С минуту она держала мою руку в своей, потом еще раз утерлась фартуком.
- Вы не обидитесь, мисс, если я себе позволю...
- Поцеловать меня? Нет, не обижусь.
Я поцеловала эту добрую женщину, и, когда мы обнялись как сестры, я
почувствовала себя еще более разгневанной и еще более твердой в своем
решении,
Так, во всяком случае, было в то время - время до того полное событий,
что теперь, когда я вспоминаю, как стремительно оно уходило, мне становится
понятно, сколько надобно искусства, чтобы отчетливо изложить нарастающий ход
событий. На что я оглядываюсь с изумлением, так это на ту ситуацию, с
которой я мирилась. Я приняла решение довести дело до конца совместно с моей
компаньонкой и, по-видимому, оказалась во власти каких-то чар, воображая,
что преодолеть все, даже очень отдаленно связанное с этим непосильным
подвигом, будет не слишком трудно. Высокая волна жалости и любви подняла
меня на гребень. В моей неискушенности, в моем смятении и, быть может, в
моей самонадеянности мне казалось очень простой задачей поладить с
мальчиком, воспитание которого для общества только-только началось. Не могу
даже припомнить сейчас, какие планы я строила, чтобы закончить каникулы и
возобновить с ним занятия. В самом деле, нам всем казалось, что этим
прелестным летом ему полагалось брать у меня уроки, но теперь я понимаю, что
несколько недель эти уроки брала я. Я узнала кое-что такое вначале, во
всяком случае, чему не обучали в моей мелкой и душной жизни: научилась
развлекаться и даже развлекать и не думать о завтрашнем дне. Впервые я
поняла, что такое простор, воздух и свобода, вся музыка лета и вся тайна
природы. А кроме того, была и награда, и награда эта была сладка. О, это
была ловушка - непредумышленная, но хитрая, - ловушка для моей фантазии, для
моей деликатности, быть может, для моего тщеславия; для всего, что было во
мне самым экспансивным, самым возбудимым. Всего нагляднее будет сказать, что
я забыла об осторожности. С детьми было так мало хлопот, - они были так
необычайно кротки. Бывало, я пускалась воображать - но даже и это смутно и
бессвязно, - как грубая будущность (ибо всякая будущность груба!) изомнет их
и может им повредить. Они цвели здоровьем и счастьем; и все же у меня на
руках были как будто два маленьких гранда, два принца крови, которых все,
как полагается, должно было защищать и ограждать, и единственное подходящее
место для них, как мне казалось, было нечто вроде королевского, поистине
романтического парка или обширного сада. Возможно, разумеется, что главным
тут было очарование тишины - молчания, в котором что-то назревает или
подкрадывается. Внезапная перемена была действительно похожа на прыжок
зверя.
Первые недели дни тянулись долго; нередко, в самую лучшую погоду, они
давали мне то, что я называла своим собственным часом; когда для моих
воспитанников уже приходило время чая и дневного сна, я позволяла себе
маленькую передышку в одиночестве, перед тем как ретироваться окончательно.
Как ни нравились мне мои товарищи, этот час в распорядке дня я любила больше
всего. Я любила его больше всего тогда, когда дневной свет уже угасал или,
лучше сказать, день медлил и в румяном небе последние зовы последних птичек
звучали со старых деревьев, - тогда я могла обойти весь парк, наслаждаясь
красотой и благородством поместья, с каким-то чувством собственности, что
меня забавляло. В эти минуты было радостью чувствовать себя спокойной и
правой; а также, конечно, думать, что благодаря моей скромности, моему
здравому смыслу и вообще высокому чувству такта и приличия я доставляю
удовольствие - если б он хоть когда-нибудь подумал об этом! - человеку,
настояниям которого я подчинилась. Я делала как раз то, на что он горячо
надеялся и чего прямо просил у меня, а то, что я могла это сделать, в конце
концов принесло мне даже больше радости, чем я ожидала. Словом, я воображала
себя весьма замечательной молодой особой и утешалась мыслью, что
когда-нибудь это станет более широко известно. Что ж, мне и впрямь нужно
было быть исключительной женщиной, чтобы оказать сопротивление тому
исключительному, что вскоре впервые дало знать о себе.
Это случилось после полудня, как раз посредине моего часа; детей
уложили, я вышла на прогулку. Во время этих скитаний одна из моих мыслей
была, что поскольку я теперь ничего не боюсь, то было бы очаровательно
встретить кого-то, словно в каком-нибудь увлекательном романе. Этот кто-то
появился бы на повороте дорожки, остановился бы передо мною и благосклонно
улыбнулся. Большего я и не просила: только чтоб он знал; а единственным
путем увериться, что он знает, было увидеть его улыбку и мягкий свет,
озаряющий его красивое лицо. Оно так и стояло передо мною - я хочу сказать,
его лицо, - когда, в первом из этих случаев, в конце долгого июньского дня,
я остановилась как вкопанная на опушке рощи, откуда виден был дом.
Остановило меня на месте - и с потрясением большим, чем допустимо для какого
угодно видения, - чувство, что моя фантазия мгновенно обратилась в
реальность. Там стоял он! Но высоко, за лужайкой, на самом верху той башни,
куда меня водила маленькая Флора в первое утро после моего приезда. Эта
башня была одной из двух башен - квадратных, неуклюжих, зубчатых сооружений,
которые почему-то различались друг от друга как новая и старая, хотя, на мой
взгляд, разницы не было почти никакой. Они стояли на противоположных концах
дома и в архитектурном отношении были просто нелепы; правда, в известной
мере это искупалось тем, что они совсем отделялись от здания и были не
слишком высоки, относясь в своей пряничной древности ко времени,
возрождавшему романтику, которая стала уже почтенным прошлым. Я любовалась
ими, фантазировала о них, ибо все мы могли до некоторой степени проникнуться
их величием, особенно в сумерки, когда их зубцы казались такими
внушительными; однако же не на таком возвышении подобало явиться фигуре,
которую я так часто вызывала в своих мыслях.
Эта фигура, сколько помню, в ясных сумерках произвела на меня сильное
впечатление, и у меня дважды перехватило дыхание. Меня потрясло то, что я
поняла, как обмануло меня это первое впечатление: человек, с которым
встретился мой взгляд, был не тот, кого мне хотелось бы встретить. Так
пришло ко мне виденье, мираж, о котором, спустя столько лет, я даже не
надеюсь дать сколько-нибудь живое представление. Всякого незнакомого
мужчину, встреченного в уединенном месте, молодой женщине, получившей
домашнее воспитание, положено пугаться, а фигура, представшая передо мною
(через несколько секунд я убедилась в этом), была непохожа ни на кого из
знакомых мне людей, тем менее на образ, всегда витавший передо мною. Я не
видела этого человека на Гарлей-стрит, - я нигде его не видела. Более того,
самое место невероятнейшим образом вмиг, и именно в силу его появления,
превратилось в пустыню. Сейчас, когда я это пишу, чувство той минуты
возвращается ко мне с полной силой. Для меня, когда я поняла в чем дело, да
и поняла ли, все вокруг было как будто поражено смертью. Сейчас, когда я это
пишу, я снова слышу то напряженное молчание, к котором потонули вес вечерние
звуки. Грачи перестали кричать в вечернем небе, и этот благосклонный час
утратил в ту минуту все свои голоса. Но другой перемены в природе не было,
кроме разве того, что я видела все вокруг с обостренной зоркостью. Золото
все еще разливалось в небе, воздух был прозрачен, и мужчина, который глядел
на меня поверх башенных зубцов, был виден четко, словно картина в раме. Вот
что с необычайной быстротой подумала я о том человеке, которым он мог бы
быть и которым все же не был. Мы довольно долго стояли друг против друга на
расстоянии - достаточно долго для того, чтобы я могла задать себе вопрос,
кто же он такой, и, не будучи в состоянии на него ответить, прийти в
изумление, которое через несколько секунд еще усилилось.
Важный вопрос, или один из многих вопросов, возникших впоследствии,
сколько все это длилось. Думайте, что хотите, но мое видение длилось, пока я
ломала голову над десятком возможностей, как мне встретиться с этим
человеком, который живет в том же доме и, главное, может быть, давно живет,
а я о нем ничего не знаю. Все это длилось, пока я переживала обиду: мне
казалось, будто моя должность требует, чтобы не было ни этого моего
незнания, ни этого человека. Так продолжалось все время, пока незнакомец -
и, сколько помнится, была какая-то странная вольность, что-то фамильярное в
том, что он был без шляпы, - пронизывал меня взглядом со своей башни при
меркнущем свете дня, именно с тем же вопросительным и испытующим выражением,
какое внушал мне его вид. Мы были слишком далеко друг от друга, чтобы подать
голос, но, если б расстояние было короче, какой-нибудь окрик, нарушающий
молчание, был бы верным следствием нашего прямого и пристального взгляда. Он
стоял на одном из углов башни, самом отдаленном от дома, стоял очень прямо,
что поразило меня, положив на перила обе руки. Таким я видела его, как вижу
сейчас буквы, наносимые мной на эту страницу; потом, ровно через минуту, он
переменил место и медленно прошел в противоположный угол площадки, не
отрывая от меня взгляда. Да, я остро ощущала, что в продолжении этого
перехода он все время не сводит с меня глаз, и даже сейчас я вижу, как он
переносит руку с одного зубца на другой. Он постоял на другом углу, но не
так долго, и даже когда он повернулся, он все также упорно смотрел на меня.
Он повернулся - и это все, что я помню.
Нельзя сказать, что я не стала ждать дальнейшего, ибо я была
пригвождена к месту глубоким потрясением. Неужели в усадьбе Блай имеется
своя тайна - какое-нибудь "Удольфское таинство" или полоумный родственник,
которого держат в заточении, не вызывая, однако, ничьих подозрений? Не могу
сказать, долго ли я обдумывала это, долго ли со смешанным чувством
любопытства и страха оставалась на месте встречи; помню только, что, когда я
вернулась в дом, было уже совсем темно. Волнение в этот промежуток времени,
конечно, владело мной и подгоняло меня, и я прошла не меньше трех миль,
кружа вокруг того места. Но впоследствии мне предстоял еще более сильный
удар, так что эта заря тревоги вызвала еще сравнительно человеческую дрожь.
Действительно, самое странное в этой дрожи - странное, сколь и все
остальное, - было то, что стало мне ясно при встрече в холле с миссис Гроуз.
Эта картина возвращается ко мне постоянно: впечатление, которое произвел на
меня белый, обшитый панелями просторный холл, с портретами и красным ковром,
ярко освещенный лампами, и добродушно-изумленный взгляд моей подруги,
немедленно сказавший мне, что она меня искала. Я поняла, что при ее
простодушии она не имеет понятия, что за историю я собираюсь ей рассказать.
До этого я не подозревала, насколько ее милое лицо может подбодрить меня, и,
странным образом, я измерила значение того, что видела, только тогда, когда
решила не говорить ей ничего. Вряд ли что-либо другое во всем этом кажется
мне таким странным, как то, что настоящий страх начался для меня со
стремления пощадить мою подругу. И потому тут же в уютном холле, чувствуя на
себе ее взгляд, по причине, которую я тогда не могла бы выразить словами, я
мгновенно перестроилась внутренне - выдумала какой-то предлог для опоздания
и, сказав что-то о красоте вечера, сильной росе и промокших ногах, поскорее
ушла к себе в комнату.
Там - совсем другое: там, в течение долгих дней, все было так странно!
Изо дня в день бывали часы - или, по крайней мере, минуты, которые мне
удавалось урвать от моих занятий с детьми, - когда мне приходилось
запираться, чтобы подумать. Нельзя сказать, чтобы я нервничала сверх меры,
скорее, я боялась до крайности, что нервы не выдержат, ибо правда, которую
мне следовало обдумать, была, несомненно, той правдой о моем видении, какой
я ни от кого не смогла бы добиться, о том незнакомце, с которым я была, мне
казалось, неразрывно и необъяснимо связана. Мне понадобилось очень немного
времени, чтобы понять, как надо расследовать это событие, не расспрашивая
никого и незаметно для других, не вызывая никаких волнений среди домашних.
Потрясение, испытанное мною, должно быть, обострило все мои чувства: через
три дня, в результате лишь более пристального внимания, я знала наверное,
что не слуги меня дурачили и что я не была жертвой какой-либо шутки. Всем
окружающим было известно что-то, о чем я и не подозревала. Напрашивался
только один здравый вывод: кто-то позволил себе довольно грубую выходку. Вот
что я повторяла каждый раз, ныряя в свою комнату и запираясь на ключ. Все мы
вместе стали жертвой непрошеного вторжения: какой-то бесцеремонный
путешественник, интересующийся старинными домами, прокрался в парк никем не
замеченный, полюбовался видом с самого лучшего места и выбрался вон, так же
как пришел. Если он посмотрел на меня таким жестким и наглым взглядом, то
это только его бесцеремонность. В конце концов хорошо и то, что мы,
наверное, никогда больше его не увидим.
Допускаю, что это было не совсем ладно, и я могла бы составить себе
более правильное суждение на этот счет, но самым важным для меня была моя
упоительная работа, и рядом с ней ничто не имело значения. Моя упоительная
работа - это моя жизнь с Майлсом и Флорой, и ничем другим не могла она
полюбиться мне больше, как чувством, что я могу уйти в нее от всякой беды.
Привлекательность моих маленьких питомцев была постоянной радостью,
заставлявшей меня каждый раз наново изумляться напрасности моих
первоначальных страхов и отвращению перед серой прозой моей должности.
Казалось, не должно было быть ни серой прозы, ни тяжелого однообразного
труда, так как же не назвать упоительной такую работу, которая
представлялась мне каждодневной красотой? Все это была романтика детской и
поэзия классной. Разумеется, я не хочу сказать, что мы заучивали только
стихи и сказки: я просто не могу иначе выразить тот род интереса, который
мне внушали мои питомцы. Можно ли это описать иначе, как сказав, что, вместо
того чтобы привыкнуть к ним, а это вовсе не чудо для гувернантки, - призываю
в свидетельницы всех моих сестер! - я постоянно делала все новые открытия.
Но, несомненно, был один путь, где эти исследования сразу прекращались:
глубокий мрак по-прежнему покрывал все, что касалось поведения мальчика в
школе. Как я заметила, мне быстро удалось овладеть собой и без боли смотреть