Ганн Джеймс. Поворот винта

сидели на берегу озера, и, так как мы только что начали изучать географию,
наше озеро называлось Азовским морем.
И вдруг до моего сознания дошло, что на другом берегу "Азовского моря"
кто-то стоит и внимательно наблюдает за нами. Это знание постепенно
накоплялось во мне очень странным отрывочным образом - необычайно странным,
помимо того, что все это еще более странным образом быстро слилось воедино.
Я сидела с работой в руках, изображая что-то такое, что могло сидеть, на
старой каменной скамье, лицом к озеру, и с этой позиции я начала убеждаться
мало-помалу, однако не видя этого прямо, в присутствии третьего лица на
некотором расстоянии от нас. Старые деревья, густые кустарники давали много
прохладной тени, но вся она была пронизана светом этого жаркого и тихого
часа. Ни в чем не было двойственности, по крайней мере, ее не было в моей
уверенности, возраставшей с минуты на минуту, что именно я увижу прямо перед
собой на том берегу озера, как только подниму глаза. В эти минуты они не
отрывались от шитья, которым я была занята, и сейчас я снова чувствую, с
каким усилием давалось мне решение не поднимать глаз, пока я не придумаю,
что же мне делать. В поле зрения была одна чуждая всему фигура, чье право
присутствовать среди нас я мгновенно и страстно отвергла. Я перебрала
решительно все возможное, говоря себе, что нет ничего естественнее появления
кого-нибудь из работников фермы или даже посыльного, почтальона, например,
или мальчика из деревенской лавочки. Такая мысль ничуть не поколебала моей
твердой уверенности - ведь я знала, все еще не глядя, - кто это и к кому это
явилось. Казалось бы, что могло быть естественнее, если б на том берегу все
так и происходило, но, увы, этого не было!
Я убедилась в несомненной подлинности моего видения, как только
маленькие часы моей храбрости правильно отстукали секунду, и, сделав над
собой резкое до боли усилие, я тут же перевела глаза на маленькую Флору,
которая сидела в десяти шагах от меня. Мое сердце замерло на миг от
изумления и ужаса, я спрашивала себя, неужели и она видит; я боялась дышать,
в ожидании, что она или вскрикнет, или иначе проявит простодушное изумление
или тревогу. Я ждала, но никакого знака не было; тогда, во-первых, - и в
этом, как я понимаю, есть что-то самое страшное - страшнее всего остального,
о чем я рассказываю, - надо мною довлело чувство, что уже с минуту от нее не
слышно ни звука; и, во-вторых, то, что, играя, она вдруг повернулась спиной
к озеру. Такова была ее поза, когда я наконец посмотрела на нее - посмотрела
с твердым убеждением, что за нами обеими все еще кто-то наблюдает. Флора
подобрала небольшую дощечку с отверстием посередине, и это, видимо, навело
ее на мысль воткнуть туда веточку вместо мачты, чтобы получилась лодка. Я
наблюдала, как она очень старательно пыталась укрепить веточку на месте. Мое
подозрение, что она это делает нарочно, настолько укрепило меня, что спустя
несколько секунд я уже почувствовала, что мне предстоит увидеть еще большее.
Тогда я снова перевела глаза - и встретила лицом к лицу то, что должна была
встретить.

VII

После этого я постаралась как можно скорее разыскать миссис Гроуз, и не
в моих силах дать вразумительный ответ, что я перенесла за этот промежуток
времени. Однако и до сих пор я слышу тот крик, с каким я бросилась прямо в
ее объятия:
- Они знают... это просто чудовищно; они знают, знают!
- Но что же они знают?.. - Она обняла меня, и я почувствовала, что она
мне не верит.
- Да все, что и мы знаем... и бог ведает, что еще сверх того!
И тут, когда она выпустила меня из своих объятии, я объяснила ей,
объяснила, быть может, и самой себе с полной связностью только теперь:
- Два часа тому назад, в саду, - я это выговорила с трудом, - Флора
видела!
Миссис Гроуз приняла мои слова так, как приняла бы удар в грудь.
- Она вам сказала? - спросила миссис Гроуз, задыхаясь.
- Ни единого слова - в том-то и ужас. Она затаила все про себя! Ребенок
восьми лет, такой маленький ребенок!
И все же я не могла выразить всей меры моего потрясения. Миссис Гроуз,
само собой, могла только раскрыть рот еще шире.
- Так откуда же вы знаете?..
- Я была там... я видела собственными глазами: я поняла, что и Флора
отлично видит.
- То есть вы хотите сказать, видит его?
- Нет - ее.
Говоря это, я понимала, что на мне лица нет, ибо это постепенно
отражалось на моей товарке.
- В этот раз - не он, но совершенно такое же воплощение несомненного
ужаса и зла: женщина в черном, бледная и страшная... при этом с таким
выражением, с таким ликом!.. на другом берегу озера. Я пробыла там с
девочкой в тишине около часа; и вдруг среди этой тишины явилась она.
- Откуда явилась?
- Откуда все они являются! Неожиданно показалась и стала перед нами, но
не так уж близко.
- И ближе не подходила?
- О, такое было чувство, словно она не дальше от меня, чем вы.
Моя товарка, повинуясь какому-то странному побуждению, сделала шаг
назад.
- Это был кто-нибудь, кого вы никогда раньше не видели?
- Да, но кто-то такой, кого видела девочка. Кто-то, кого видели и вы. -
И чтобы миссис Гроуз поняла, до чего я додумалась, я пояснила: - Моя
предшественница - та, которая умерла.
- Мисс Джессел?
- Мисс Джессел. Вы мне не верите? - воскликнула я.
Она в отчаянии смотрела то вправо, то влево.
- Неужто вы уверены?..
Нервы мои были так натянуты, что ото вызвало у меня взрыв раздражения:
- Ну так спросите Флору - она-то уверена!
Но не успела я произнести эти слова, как тут же спохватилась:
- Нет, ради бога, не спрашивайте! Она отопрется... она солжет!
Миссис Гроуз растерялась, но не настолько, чтобы не возразить
инстинктивно:
- Ах, что вы, как это можно?
- Потому что мне все ясно. Флора не желает, чтобы я знала.
- Ведь это только жалеючи вас...
- Нет, нет... там такие дебри, такие дебри! Чем больше я раздумываю,
тем больше вижу, и чем больше вижу, тем больше боюсь. Но чего только я не
вижу... чего только не боюсь!
Миссис Гроуз напрасно силилась понять меня.
- То есть вы боитесь, что опять ее увидите?
- О, нет - это пустяки теперь! - И я объяснила: - Я боюсь, что не увижу
ее.
Однако моя товарка только смотрела на меня растерянным взглядом.
- Я вас не понимаю.
- Ну как же: я боюсь, что девочка будет с ней видеться - а видеться с
ней девочка несомненно будет - без моего ведома.
Представив себе такую возможность, миссис Гроуз на минуту пала духом,
однако тут же вновь собралась с силами, как будто черпая их в сознании, что
для нас отступить хотя бы на шаг - значит в самом деле сдаться.
- Боже мой, боже, только бы нам не потерять головы! Но в конце концов
ведь если она сама не боится... - Миссис Гроуз попыталась даже невесело
пошутить: - Может, ей это нравится!
- Нравится такое - нашей крошке!
- Разве это не доказывает всю ее святую невинность? - прямо спросила
моя подруга. На мгновение она меня почти убедила.
- О, вот за что нам надо ухватиться... вот чего надо держаться! Если
это не доказательство того, о чем вы говорите, тогда это доказывает... бог
знает что! Ведь эта женщина ужас из ужасов.
Тут миссис Гроуз на минуту потупила глаза и наконец, подняв их,
спросила:
- Скажите, откуда вы это узнали?
- Так вы допускаете, что она именно такая и есть? - воскликнула я.
- Скажите, как вы это узнали? - просто повторила моя подруга.
- Как узнала? Узнала, едва только увидела ее. По тому, как она
смотрела.
- На вас... этак злобно, хотите вы сказать?
- Боже мой, нет - это я перенесла бы. На меня она ни разу не взглянула.
Она пристально смотрела только на девочку.
Миссис Гроуз попыталась вообразить себе это.
- Смотрела на Флору?
- Да, и еще такими страшными глазами.
Миссис Гроуз глядела мне в глаза так, словно они и в самом деле могли
походить на те глаза.
- Вы хотите сказать, с неприязнью?
- Боже нас сохрани, нет. С чем-то гораздо худшим.
- Хуже, чем неприязнь? - Перед этим она действительно стала в тупик.
- С решимостью - с неописуемой решимостью. С каким-то злобным умыслом.
Я заставила миссис Гроуз побледнеть.
- С умыслом?
- Завладеть Флорой.
Миссис Гроуз, все еще не сводя с меня глаз, вздрогнула и отошла к окну;
и пока она стояла там, глядя а сад, я закончила свою мысль:
- Вот это и знает Флора.
Немного спустя она обернулась ко мне.
- Вы говорите, эта особа была в черном?
- В трауре - довольно бедном, почти убогом. Да, но красоты она
необычайной.
И тут мне стало понятно, что я убедила в конце концов жертву моей
откровенности - ведь она явно задумалась над моими словами.
- Да, красива - очень, очень красива, - настаивала я, - поразительно
красива. Но коварна.
Миссис Гроуз медленно подошла ко мне.
- Мисс Джессел и была такая... бесчестная. Она снова забрала мою руку в
обе свои и крепко сжала ее, словно для того, чтобы укрепить меня в борьбе с
нарастающей тревогой, которую принесло мне это открытие.
- Оба они были бесчестные, - заключила она. Так на краткое время мы с
ней во второй раз оказались лицом к лицу все с тем же; и, несомненно, мне
как-то помогло то, что я именно сейчас поняла это так ясно.
- Я ценю ту великую сдержанность, которая заставляла вас до сих пор
молчать, - сказала я, - но теперь, конечно, пора поведать мне все.
Казалось, она была согласна со мной, но все же только молчанием и дала
это понять, а потому я продолжала:
- Теперь я должна узнать. Отчего она умерла? Скажите, между ними было
что-нибудь?
- Было все.
- Вопреки разнице в ?..
- Да, в должности, в положении, - горестно вымолвила миссис Гроуз. -
Ведь она-то была леди.
Я задумалась. И снова увидела ее.
- Да, она леди.
- А он был много ниже, - продолжала миссис Гроуз. Я чувствовала, что
мне в присутствии миссис Гроуз, конечно, не следует слишком подчеркивать
положение слуги на общественной лестнице, но как можно было изменить то, что
моя подруга считала унижением бывшей гувернантки? С этим надо было
считаться, и я считалась тем охотнее, что вполне представляла себе фигуру
"личного слуги" - ловкого, красивого, но бесстыжего, наглого, избалованного
и развращенного.
- Этот малый был негодяй.
Миссис Гроуз замолчала, полагая, быть может, что в этом случае надо
выбирать слова и считаться с оттенками смысла.
- Я никогда такого, как он, не видела. Он всегда делал, что хотел.
- С нею?
- С ними со всеми.
И тут стало так, как будто перед глазами моей подруги снова возникла
мисс Джессел. На мгновение мне, во всяком случае, показалось, что я вижу ее
отраженный образ так же явственно, как видела его на берегу пруда, а я
высказалась решительно:
- Надо думать, что и она была непрочь!
Лицо миссис Гроуз выразило, что так это и было, однако она сказала:
- Бедная женщина, она за это поплатилась.
- Значит, вы знаете, отчего она умерла? - спросила я.
- Нет... ничего я не знаю. Я и знать не хотела; я была даже рада, что
не знаю, и благодарила бога, что для нее все кончено. Хорошо, что выпуталась
наконец.
- Так у вас были, значит, свои соображения...
- Насчет причины ее отъезда? Насчет этого - да. Ей нельзя было
оставаться. Вообразите, у нас, да еще гувернантка! А потом мне думалось... и
сейчас еще думается. И то, что мне представляется - просто ужасно.
- Не так ужасно, как то, что представляю себе я. - И тут я поняла: ей,
видимо, явилась картина самого жалкого моего поражения. Это снова пробудило
все ее сострадание ко мне, и, вновь соприкоснувшись с ее добротой я не
выдержала. Я разрыдалась точно так же, как до того заставила разрыдаться ее;
она прижала меня к своей материнской груди, и я не сдерживалась.
- Не могу! - вырвалось у меня сквозь слезы. - Не могу я спасти и
защитить детей. Это еще хуже, чем мне снилось во сне, - они погибли!

VIII

Я пересказала миссис Гроуз все случившееся довольно верно, однако в
том, что я сообщила ей, были такие глубины и возможности, которых я просто
не решалась измерить; и, когда мы встретились с ней еще раз, обе мы думали
одинаково, - что не надо поддаваться никаким сумасбродным фантазиям. Нам
нельзя было терять голову, как бы мы вообще ни растерялись, хотя это и было
трудно, поскольку в нашем удивительном опыте многое оказалось бесспорным.
Поздней ночью, пока все в доме спали, мы с ней поговорили еще у меня в
комнате, и она соглашалась со мной до конца и считала вполне достоверным,
что я в самом деле видела то, что видела. Я легко припирала ее к стенке, мне
надо было только спросить ее в упор: как же, если я это "выдумала", могла бы
я нарисовать портреты обоих призраков во всех подробностях, со всеми особыми
приметами, и по этим портретам она каждый раз мгновенно узнавала и называла
их. Ей хотелось бы, разумеется, замять все это - и кто бы ее осудил! - но я
быстро убедила ее, что как раз в моих интересах надо пуститься на розыски; и
мне это необходимо для того, чтобы найти путь к спасению. Я поспорила с нею,
сказав, что, вероятно, с повторением встреч (а в повторении обо мы были
уверены) я должна буду привыкнуть к опасности, и заявила, что мне лично
ничего не грозит. Невыносимо было только мое новое подозрение: однако даже и
к этому за день прибавилось мало утешительного.
Расставшись с нею после моего первого взрыва, я, конечно, отправилась к
моим воспитанникам, сознавая, что это верное средство против тревоги связано
с ощущением их прелести, которое я уже научилась вызывать по желанию, и оно
еще ни разу меня не подвело. Иными словами, я просто окунулась снова в
атмосферу моей Флоры и тут же почувствовала - о, это была почти роскошь! -
что она умеет положить свою чуткую маленькую ручку прямо на больное место.
Она посмотрела на меня с кроткой задумчивостью и напрямик обвинила меня в
том, что я "плакала". Мне казалось, что я смахнула долой безобразные следы
рыданий, но все же я порадовалась, что они не совсем исчезли, и
порадовалась, по крайней мере, тогда ее безграничному милосердию. Глядеть в
глубокую синеву этих детских глаз и считать их прелесть только уловкой
недетской хитрости значило бы провиниться в цинизме, и я, естественно,
предпочла отказаться от своего суждения и, насколько это было возможно, от
своей тревоги. Я не могла совсем от нее отречься потому только, что мне
этого хотелось, но я могла повторять и повторять миссис Гроуз - как я и
сделала перед самым рассветом, - что, когда в воздухе звучали их голоса,
когда ты прижимала их к сердцу, их душистые щечки - к своей щеке, все
рассыпалось в прах, кроме их беззащитности и красоты. И почему-то было
жалко, что, для того чтобы принять окончательное решение, я должна
припомнить и все признаки коварства, которые вчера днем, у озера, заставили
меня творить чудеса твердости и самообладания. Было горько, что приходится
сомневаться даже в своей собственной уверенности, овладевшей мною в тот
момент, и вновь вызывать в себе эту ошеломляющую мысль, что непостижимое
общение, которое я подсмотрела, было привычным для обеих сторон. Было
горько, что мне пришлось дрожащим голосом объяснять, почему я даже не
спросила у девочки, видит ли она нашу гостью так же, как и я вижу миссис
Гроуз, и почему ей хочется, чтобы я не знала, что она видит. И почему в то
же время она скрывала свою догадку, что и я тоже вижу призрак! Было горько,
что мне пришлось еще раз описывать зловещую вертлявость, которой девочка
пыталась отвлечь мое внимание, - заметно усилившуюся подвижность,
оживленность в игре, пение, бессвязную болтовню и приглашение побегать.
Однако, если бы при этом я не позволила себе думать, что ничего
особенного не случилось, я бы упустила две-три смутных черточки, которые
пока еще оставались мне в утешение. Например, я бы не могла уверить мою
сообщницу в том, в чем сама была уверена - к счастью! - что я, по крайней
мере, ничем не выдала себя. Меня бы не подстрекали отчаяние и крайняя нужда
- не знаю, как это лучше выразить, - узнать по возможности больше, приперев
мою подругу к стенке. Мало-помалу, уступая моему нажиму, она рассказала мне
очень многое, но маленькая тень на изнанке ее рассказа порой касалась моего
лба, подобно крылу летучей мыши; и помню, как спящий дом и сосредоточенность
на нашей общей опасности, казалось, помогали нам в те часы, и я
почувствовала, насколько важно отдернуть занавес в последний раз. Я тогда
сказала:
- Я не верю ничему такому ужасному, нет, давайте, милая, убедимся, что
не верю. Но, если б я и поверила, есть одно, чего я потребовала бы теперь же
без всякой пощады - заставила бы рассказать мне все. Что такое было у вас на
уме, когда вы сказали еще до прибытия Майлса, расстроившись из-за письма из
его школы, - сказали, потому что я настаивала на ответе, - что не считаете,
будто он никогда не был плохим? За эти недели, что я сама прожила с ним и
внимательно за ним наблюдала, он казался чудом добродетели - существом
прелестным, обаятельным. И потому вы прекрасно могли бы заступиться за него,
если бы не знали о чем-то другом. Что же это было и о чем вы говорили, ведь
вам пришлось лично его наблюдать?
Вопрос был до жестокости суровый, но мы вели, беседу отнюдь не в легком
тоне, и все же, прежде чем серый рассвет заставил нас расстаться, я добилась
ответа. То, что было на уме у моей подруги, оказалось весьма и весьма
кстати. Это было ни более ни менее как то обстоятельство, что Квинт с
мальчиком в течение нескольких месяцев почти не разлучались. В сущности, это
говорило о том, что она позволила себе усомниться, прилично ли им находиться
в таком тесном общении, - она даже зашла настолько далеко, что откровенно
заговорила об этом с мисс Джессел. А мисс Джессел самым высокомерным тоном
попросила ее заниматься своим делом; и после этого добрая женщина обратилась
уже прямо к Майлсу. Что она ему сказала? (Я настаивала на ответе.) А то, что
она не любит, когда молодые джентльмены забываются.
Я, разумеется, настаивала и дальше.
- Вы напомнили ему, что Квинт всего-навсего слуга?
- Вот именно! И он ответил мне очень нехорошо, это во-первых.
- А во-вторых? - Я подождала. - Он передал ваши слова Квинту?
- Нет, не то. Этого как раз он не сделал бы! - Ее ответ прозвучал
убедительно. - Во всяком случае, я уверена, что не передал. Но, бывало, он
кое-когда и увиливал.
- Когда же это?
- Они гуляли вдвоем, совсем как если бы Квинт был его воспитатель - да
он еще так важничал, - а мисс Джессел воспитывала одну только маленькую
леди. Майлс уходил с этим малым, вот что я хочу сказать, и пропадал с ним
целые часы.
- Так он увиливал, говорил, что этого не было?
Ее согласие было вполне очевидным, и потому я прибавила спустя минуту:
- Понимаю. Он лгал вам,
- Ox! - Миссис Гроуз замялась.
Я поняла, что было не важно - солгал он или нет, и в самом деле она
подтвердила это следующим замечанием:
- Видите ли, в конце концов мисс Джессел ничего не имела против. Она же
ему не запрещала.
Я подумала.
- Он это привел вам в оправдание?
Тут миссис Гроуз снова упала духом.
- Нет, Майлс никогда мне об этом не говорил.
- Никогда не упоминал о ней в связи с Квинтом?
Она поняла, куда я клоню, и заметно покраснела.
- Нет, никогда. Он увиливал, он увиливал, - повторила она.
Боже, как я наступала на нее!
- И вы догадывались, что ему известны отношения между этими двумя
тварями?
- Не знаю... не знаю! - простонала бедная женщина.
- Знаете, моя славная, - возразила я, - но только у вас нет моей
отчаянной смелости, и вы скрываете из робости, скромности и деликатности,
скрываете даже то впечатление, которое в прошлом причинило вам больше всего
горя, когда вам приходилось выпутываться без моей помощи. Но я еще разузнаю
это у вас! Было же в мальчике нечто такое, что навело вас на мысль, будто он
скрывает и утаивает их связь.
- Ох, он не мог помешать...
- Чтобы вы узнали правду? Но, боже мой, - я напрягла все свои
умственные способности, - это доказывает, до какой степени им удалось
перевоспитать его!
- Ax, сейчас-то ничего плохого нет! - печально заступилась за Майлса
миссис Гроуз.
- Не удивительно, что у вас был такой странный вид, когда я рассказала
вам о письме из школы! - настаивала я.
- Вряд ли более странный, чем у вас, - отпарировала она просто и
сильно. - А если мальчик раньше был до того уж плох, так почему же теперь он
такой ангел?
- Да, в самом деле, почему? И если он в школе был таким дьяволом!
Почему, почему? Ну вот что, - сказала я, терзаясь этой мукой, - вы должны
рассказать мне все еще раз, но вам я смогу ответить лишь через несколько
дней. Только расскажите все еще раз! - крикнула я таким голосом, что моя
подруга широко открыла глаза. - Есть такие пути, куда я сейчас еще не смею
ступать.
А пока что я вернулась к тому, о чем она только что упоминала - к
счастливой способности мальчика иной раз увильнуть от ответа.
- Если Квинт, по вашим словам, был простой слуга, то, как я
догадываюсь, Майлс, между прочим, мог сказать вам, что и вы тоже служанка?
И снова ее согласие было настолько очевидным, что я продолжала:
- И вы ему это простили?
- А вы не простили бы?
- Да, простила бы!
Мы в молчании обменялись очень странной улыбкой. Потом я продолжала:
- Во всяком случае, когда он был с этим человеком...
- То мисс Флора была с этой женщиной. Им всем так было удобнее!
Мне это тоже было удобно, даже слишком, как я чувствовала: я хочу
сказать, что все это в точности совпадало с особенно мрачной перспективой,
которую я в ту минуту запрещала себе рассматривать. Но мне настолько удалось
совладать с собой и не выразить своего мнения, что здесь я не стану этого
объяснять, а приведу только мои последние слова к миссис Гроуз:
- Что он солгал и надерзил вам, надо сознаться, не слишком
привлекательно, ведь я надеялась услышать от вас о его природной доброте. И
все же эти примеры нужны; ведь они больше чем когда-либо напоминают мне, что
я должна быть начеку.
В следующую минуту я так и вспыхнула, поняв по лицу моей подруги, что
она уже простила мальчика без всяких оговорок, а ее рассказ давал мне
возможность тоже простить его и проявить к нему нежность. Это стало мне
ясно, когда она рассталась со мною у дверей классной.
- Ведь вы же не обвиняете его?..
- В том, что он скрывает от меня такие отношения? Ах, помните, что я
уже никого не обвиняю, пока у меня нет иных доказательств.
И, прежде чем закрыть за нею дверь в коридор, ведущий к ее комнате, я
заключила:
- Мне надо только ждать.

IX

Я ждала и ждала, а дни шли за днями, понемногу унося с собой мою
скованность страхом. В сущности, только очень немногие из этих дней
проходили без новых событий, в постоянном общении с моими воспитанниками, но
такие дни смывали, словно губкой, мучительные фантазии и ненавистные мне
воспоминания. Я уже говорила о том, что я поддавалась необычайной детской
грации моих питомцев, уже научившись культивировать это в себе, и неизменно
обращалась к этому источнику за всем, что он мог дать мне. Разумеется, я не
могу выразить словами, как странно мне было бороться с тем, о существовании
чего я так недавно узнала; нет сомнения, эта борьба была бы сопряжена с еще
большими усилиями, если бы она не так часто увенчивалась успехом. Бывало, я
удивлялась, почему это мои маленькие питомцы не догадываются, как много
странного я о них знаю и думаю; а то, что из-за всех этих странностей они
казались только интереснее, не помогало мне держать их в неведении. Я
дрожала при мысли, как бы они не заметили, что интересуют меня свыше меры.
Во всяком случае, если даже предполагать самое худшее, как это часто
случалось в моих размышлениях, всякое очернение невинности этих детей -
непорочных и все же навеки осужденных - было лишним поводом для того, чтобы
пойти на риск. Бывали минуты, когда я, повинуясь непреодолимому толчку,
вдруг схватывала их в объятия и прижимала к сердцу. И тут же я говорила
себе: "Что они подумают? Не слишком ли я выдаю себя?" Было легко впасть в
угрюмость, увязнуть в дикой путанице при мысли о том, не слишком ли много я
могу выдать; но, как я чувствую, правдивый отчет о тех мирных часах, которые
по-прежнему радовали меня, состоял в том, что непосредственная прелесть моих
питомцев все же производила свое действие, даже при тени возможности, что
они поступали с точным расчетом. Если мне и приходила мысль, что эти
маленькие взрывы страстной любви к ним могут иной раз вызвать у них
подозрения, то помню также, как я ломала голову над тем, нег ли чего-то
странного в явно преувеличенных проявлениях их любви ко мне.
За это время они необычайно, сверхъестественно привязались ко мне, что,
как мне казалось, было только грациозным откликом на мои чувства - откликом
детей, которых постоянно ласкают и балуют. Знаки уважения ко мне, выказывать
которые они не стеснялись, по правде сказать, действовали на меня
благотворно, словно я не ловила детей на том, что они проявляют их
намеренно. Никогда еще, кажется, не старались они так много для своей бедной
покровительницы: мало того, что они учились все лучше и лучше, а это,
разумеется, должно было ей очень нравиться, но развлекали, занимали ее и
делали ей сюрпризы, читали ей вслух, рассказывали сказки, разыгрывали
шарады; неожиданно наскакивали на нее в костюмах исторических персонажей или
зверей, а главное, изумляли ее "отрывками", которые они по секрету от нее
выучивали наизусть и без конца декламировали. Я так никогда и не могла
проникнуть в глубину (даже и теперь не могу) того удивительного секретного
комментария и еще более удивительного секретного пересмотра, который
зачеркивал для меня все их поведение. С самого начала они проявили