Страница:
способности ко всему, проявили легкость восприятия. И, взяв старт, снова и
снова добивались замечательных результатов. Они делали свои незамысловатые
уроки так, как будто любили их, и в силу своей одаренности проделывали
чудеса, заучивая наизусть стихи и прозу. Они не только являлись передо мной
тиграми или римлянами, но и героями Шекспира, астрономами и мореплавателями.
Это было настолько странно, что я и по сию пору не могу найти иного
объяснения: по-видимому, это было связано с моим неестественно безразличным
отношением к тому, чтобы подыскать другую школу для Майлса. Помню только,
что я решила оставить на время вопрос открытым, а это решение, вероятно,
возникло потому, что ум его проявлялся все разительнее. Он был слишком умен,
и плохая гувернантка, пасторская дочка, не могла ему повредить; самой
необычной, если не самой яркой нитью в этой моей вышивке мыслями было
впечатление (если б я посмела на нем остановиться), что его духовная жизнь
находится под каким-то сильно возбуждающим влиянием. Если нетрудно было
сделать вывод, что такому мальчику можно и не спешить со школой, то
бросалось в глаза и то, что "выгнать" такого мальчика - более чем
удивительно для учителя. Позвольте мне прибавить, что в их обществе - а я
теперь старалась никогда не оставлять их - мне не удавалось напасть на
верный след. Мы жили в облаках музыки и любви, успехов и любительских
спектаклей. Музыкальное чутье в каждом из них было чрезвычайно живым, но
старший в особенности обладал удивительным даром схватывать и запоминать.
Фортепьяно в классной комнате рассыпалось невообразимыми пассажами под его
пальцами; а когда этого не было, то по углам комнаты шла болтовня,
сочинялись сказки, и некоторым сказкам приделывался конец в самом веселом
духе, для того чтобы поразить меня чем-то новым. Я сама тоже росла с
братьями, и для меня не было открытием, что девочки иной раз рабски
преклоняются перед мальчиками. Но вот нашелся на свете мальчик, который
проявлял к слабому полу - более слабому и по возрасту и по разуму - столько
утонченного внимания, что это превосходило всякое вероятие. Оба жили очень
согласно, и сказать, что они никогда не ссорились и не жаловались друг на
друга, значило бы воздать им слишком преувеличенную похвалу за их
необычайную кротость. И в самом деле, иной раз, впадая в такое
преувеличение, я замечала по некоторым признакам, что они договорились между
собой, чтобы один из них отвлекал и занимал меня, пока другой ускользал
куда-то. Во всякой дипломатии, мне кажется, есть "наивная" сторона, и если
мои питомцы и обманывали меня, то, конечно, с минимальной грубостью. И
совсем в другом проявилось это свойство после временного затишья.
Мне кажется, что я и в самом деле топчусь на месте: мне надо решиться
на этот шаг. Продолжая рассказ о той, что было омерзительного в усадьбе
Блай, я не только бросаю вызов свободомыслию, что меня мало трогает, но - а
это совсем другое дело - переживаю снова то, что мне пришлось перенести. Я
снова прохожу весь мой путь до конца. Настал внезапно час, после которого,
как мне кажется, когда я оглядываюсь на прошлое, все стало сплошным
страданием; но я, по крайней мере, дошла до самой сути дела, а прямой путь к
выходу есть, без сомнения, путь вперед. Однажды вечером - к этому вечеру
ничто меня не подводило и не подготовляло - я ощутила такое же холодное
дыхание, каким повеяло на меня в ночь моего приезда, но о нем, как более
легком (о чем я уже говорила), у меня не осталось бы в памяти и следа, будь
мое последующее пребывание в усадьбе менее тревожным. Я еще не ложилась, я
сидела и читала при двух свечах. В усадьбе Блай была целая комната, полная
книг - среди них и пользовавшиеся недоброй славой романы прошлого века,
добиравшиеся кое-когда даже до нашего уединенного дома и взывавшие к
любопытству моей неискушенной юности. Помню, что книга, которую я держала в
руках, была "Амелия" Филдинга и мне вовсе не хотелось спать. Далее я
припоминаю и общее впечатление: что время - страшно позднее, припоминаю и
мое особенное нежелание взглянуть на часы. Наконец, мне казалось, что белый
полог, драпировавший по моде того времени изголовье детской кроватки, хранил
полный покой Флоры, - в этом я была твердо уверена. Словом, хотя я и была
погружена в чтение, однако же поймала себя на том, что, перевернув страницу
и тем рассеяв все ее очарование, я оторвала глаза от книги и пристально
посмотрела на дверь моей комнаты. Потом я прислушалась, вспомнив о том, как
мне почудилось в ту первую ночь, будто где-то в доме творится что-то
неуловимое, - и тут услыхала слабый шорох раскрывающегося окна, задевшего
полузадернутую штору. Со всей осторожностью, которая могла бы показаться
великолепною, если б было кому ею восхищаться, я положила книгу на стол,
встала и, захватив свечу, быстро вышла из комнаты в коридор, почти не
осветившийся моей свечой, и, бесшумно прикрыв за собой дверь, заперла ее.
Теперь я уже не могу сказать, что привело меня к такому решению и что
руководило мною, но я направилась прямо к вестибюлю и шла, высоко держа
свечу, пока мне не стало видно высокое окно над крутым поворотом лестницы. И
тут я мгновенно уяснила себе три вещи. В сущности, они совпадали во времени,
но следовали как вспышки одна за другой. Моя свеча погасла от резкого
движения, и, подойдя ближе к незавешенному окну, я увидела, что она более не
нужна в редеющем предрассветном мраке. Еще мгновение - и без свечи мне стало
видно, что на лестнице кто-то стоит. Я говорю о последовательности, но мне
не понадобилось и секунды, чтобы укрепиться духом для третьей встречи с
Квинтом. Призрак достиг площадки на середине лестницы и, значит, был всего
ближе к окну и там остановился как вкопанный и вперил в меня такой же
пристальный взгляд, каким смотрел с башни и из сада. Он узнал меня, так же
как и я его узнала; и вот, в холодных, бледных предрассветных сумерках, под
легким бликом света в верхнем стекле окна, падающим вниз на полированный дуб
лестницы, мы стояли лицом к лицу, оба одинаково напряженные. Он был на этот
раз совершенно живой - омерзительное и опасное .существо. Но не это было
чудом из чудес, такое определение я оставляю для совершенно иного
обстоятельства, - чудо заключалось в том, что страх, несомненно, покинул
меня и что все во мне было готово встретиться и помериться силами с Квинтом.
Я очень многое пережила после этой необычайной минуты, но, слава богу,
во мне больше не было страха. И он знал, что я его не боюсь - через
мгновение я в этом отлично убедилась. Я была твердо уверена, что если
продержусь еще минуту, то мне не придется более - по крайней мере сейчас -
считаться с ним; и в течение минуты встреча эта была так же реальна и
отвратительна, как встреча с живым человеком; отвратительна потому, что так
бывает между людьми, когда поздней ночью в спящем доме встречаешь с глазу на
глаз врага, грабителя, преступника. Именно мертвое молчание долгого нашего
взгляда на таком близком расстоянии и придавало всему этому ужасу, как он ни
был велик, единственную черту сверхъестественного. Если бы я встретила
убийцу в этом месте и в этот час, мы, по крайней мере, заговорили бы. В
жизни что-нибудь произошло бы между нами; если бы ничего не произошло, один
из нас хотя бы шевельнулся. Мгновение длилось так долго, что еще немного, и
я усомнилась бы, жива ли даже и я сама. Не могу объяснить, что случилось
далее, скажу только, что самое молчание - которое, быть может,
свидетельствовало о моей силе - стало той стихией, в которой растворился и
исчез призрак. Я отчетливо видела: этот низкий негодяй повернулся так, как
повернулся бы он при жизни, получив приказ своего господина, и, когда я
провожала взглядом его подлую спину, которую даже горб не мог бы
обезобразить сильнее, он сошел вниз по ступеням и далее во тьму, где терялся
следующий поворот лестницы.
Некоторое время я оставалась на верхней площадке, но вскоре поняла, что
если мой гость ушел, то он ушел совсем, и тогда я вернулась к себе в
комнату. Первое, что я заметила при свете свечи, которую оставила горящей,
было то, что кроватка Флоры пуста - и тут у меня перехватило дыхание от
ужаса, который пять минут тому назад я еще была в силах преодолеть. Я
бросилась туда, где оставила девочку спящей, к кроватке, которую обманчиво
драпировал белый полог (шелковое одеяльце и простыни были раскиданы в
беспорядке); и тут мои шаги, к моему несказанному облегчению, вызвали
ответное эхо: я заметила движение оконной шторы, и девочка, вся розовая и
заспанная, вынырнула из-под нее. Она стояла передо мной во всей своей
детской невинности, едва прикрытая ночной рубашкой, с розовыми голыми
ножками и в золотом сиянии кудрей. Она смотрела очень серьезно, а у меня
никогда еще не было такого чувства потери чего-то уже достигнутого и так
недавно вызывавшего во мне радостный трепет, как тогда, когда она обратилась
ко мне с упреком:
- Гадкая, где же вы были?
И вместо того, чтобы побранить ее за непослушание, оказалось, что я
сама провинилась и должна объясняться. Она же объяснила все с самой
прелестной, самой горячей искренностью. Лежа в кроватке, она вдруг
почувствовала, что меня нет в комнате, и вскочила посмотреть, куда я
девалась. От радости, что она нашлась, я опустилась на стул, только тут
почувствовав небольшую слабость; а Флора протопала ко мне и, примостившись у
меня на коленях, позволила обнять себя, и пламя свечи падало прямо на
чудесное личико, все еще розовое со сна. Помню, что я закрыла на секунду
глаза, покорно, сознательно, словно перед потоком чудесного света,
струившегося из глубокой синевы ее глаз.
- Ты искала меня, когда смотрела в окно? - спросила я. - Ты, может
быть, думала, что я гуляю в парке?
- Да, я думала, что там кто-то гуляет. - Она даже не побледнела, с
улыбкой преподнося это мне.
О, как я посмотрела на нее!
- И ты видела кого-нибудь?
- О, не-ет! - возразила она обиженно, пользуясь преимуществом
ребяческой непоследовательности, но с милой ласковостью растягивая
отрицание.
В ту минуту и при том состоянии, в каком находились мои нервы, я была
совершенно уверена, что девочка лжет; и если я снова закрыла глаза, так это
было перед ослепительным блеском трех или четырех путей, открывшихся мне.
Один из этих путей в течение минуты искушал меня с такой необыкновенной
силой, что, противясь искушению, я судорожно сжала мою девочку в объятиях, и
удивительно, что она перенесла это без крика, без признаков испуга. Почему
тут же не объявить ей все сразу и не покончить с этим навсегда? Почему не
сказать ей правду, глядя в это прелестное, озаренное светом личико? "Ты все
понимаешь, ты видишь, и знаешь, что видишь, и ты давно уже подозреваешь, что
и я в этом уверена; так почему же не признаться мне откровенно, чтобы мы, по
крайней мере, могли вместе с тобой пережить все это и, быть может, узнать,
что с нами творит наша странная судьба и что это значит?" Но моя мольба,
увы, угасла так же, как и возникла: если б я в тот миг поддалась искушению,
я бы избавилась... вы увидите сами от чего. Вместо того чтобы пойти по этому
пути, я снова вскочила на ноги, взглянула на кроватку Флоры и избрала ни к
чему не ведущий средний путь.
- Почему ты натянула полог над кроваткой? Это чтобы я подумала, будто
ты все еще там?
Флора светло задумалась, потом ответила со своей божественно легкой
улыбкой:
- Потому что я не хотела пугать вас!
- Но ведь ты думала, что я вышла?..
Она решительно уклонилась от ответа и обратила взгляд на пламя свечи,
как будто вопрос не шел к делу или был таким же безличным, как учебник мадам
Марсе или девятью девять.
- Ах, знаете ли, милочка, - ответила она вполне резонно, - вы же могли
вернуться, и ведь вы вернулись!
И немного погодя, когда Флора улеглась в кроватку, мне пришлось долго
сидеть вплотную к ней, крепко держа ее за руку, в доказательство того, что я
чувствую, насколько кстати пришлось мое возвращение.
Можете себе представить, каковы были с тех пор мои ночи. Я постоянно
бодрствовала бог знает до какого часа; я выбирала минуты, когда моя
воспитанница несомненно спала, и, прокравшись в коридор, бесшумно обходила
его дозором, добираясь до того самого места, где последний раз встретила
Питера Квинта. Но больше я его там не встречала; могу тут же сразу сказать,
что я больше никогда не видела его и в доме. На этой же лестнице я едва
избежала совсем иного приключения. Однажды, глядя вниз с верхней площадки
лестницы, я увидела женщину, которая сидела на одной из нижних ступеней,
спиной ко мне, полусогнувшись и обхватив голову руками, в позе, выражавшей
глубокую скорбь. Я простояла там, однако, не больше секунды, и она исчезла,
ни разу не оглянувшись на меня. Тем не менее я знала точно, какое ужасное
лицо она явила бы мне; а что, если, вместо того чтобы стоять наверху, я была
бы внизу, нашлось бы у меня столько же храбрости, чтобы подняться по
ступенькам, сколько я проявила не так давно, при встрече с Квинтом? Что ж, у
меня по-прежнему оставалась возможность проявить мужество - и не раз. На
одиннадцатую ночь после моей встречи с ним - теперь все эти ночи были
подсчитаны - я пережила тревогу, чуть ли не равную той, что грозила бы мне
при новой встрече с Квинтом, и действительно, по своей совершенной
неожиданности, сразившую меня сильнейшим потрясением. Это была первая ночь,
когда, устав бодрствовать, я почувствовала, что могу снова лечь спать в
привычный мой час, и это не будет неосмотрительно. Я быстро заснула и, как
выяснилось впоследствии, проспала до часу ночи; но, проснувшись, сразу же
села в кровати, совершенно стряхнув с себя сон, словно меня растолкала
чья-то рука. Я оставила свечу горящей, но теперь она погасла, и я мгновенно
почувствовала уверенность, что ее погасила Флора. Это заставило меня
вскочить на ноги и броситься прямо к ее кроватке, которая снова оказалась
пуста. Взгляд, брошенный на окно, объяснил мне все, а вспыхнувшая спичка
довершила картину.
Девочка опять встала с постели, на этот раз задув свечу, и опять - для
того ли, чтобы подсмотреть за кем-то или подать кому-то знак, - забралась за
штору и всматривалась оттуда во мрак ночи. Теперь она что-то видела, чего,
как я убедилась, не могла увидеть в прошлый раз, - ибо ее не потревожила ни
вновь зажженная мною свеча, ни та поспешность, с какой я надевала туфли и
накидывала халат. Спрятавшись от меня за шторой, забыв обо всем на свете,
она стояла на подоконнике - окно отворялось наружу - и неотрывно смотрела в
сад. Луна, как бы в помощь ей, была полная, и это помогло мне быстро принять
решение. Флора стояла лицом к лицу с тем призраком, который мы встретили у
озера, и теперь сообщалась с ним, что тогда ей не удалось. Мне же надо было,
не потревожив ее, добраться через коридор до какого-нибудь другого окна с
той же стороны дома. Она не услышала, как я вышла из комнаты, прикрыла за
собой дверь и прислушалась, не станет ли она говорить, не выдаст ли себя
каким-либо звуком. Когда я стояла в коридоре, мой взгляд упал на дверь в
комнату ее брата, всего в десяти шагах от меня, и вид этой двери неизвестно
почему вновь вызвал во мне тот странный порыв, который я не так давно сочла
искушением. Что, если я войду прямо к Майлсу в комнату и подойду к его окну?
Что, если приведя мальчика в замешательство и рискуя обнаружить свои
замыслы, я наброшу длинный аркан на то, что остается от тайны?
Эта мысль овладела мною настолько, что я подошла к порогу и снова
остановилась, напряженно прислушиваясь; я представила себе все, что могло
случиться ужасного; я спрашивала себя, не пуста ли и его кровать, не стоит
ли и он, вот так же поджидая кого-то. Прошла беззвучная минута, и мой порыв
угас. У мальчика тихо; быть может, он ни в чем не повинен; рисковать слишком
страшно - я повернулась и ушла. В парке витал призрак - призрак,
стремившийся привлечь к себе внимание, та гостья, с которой виделась Флора,
но не тот гость, который более всего стремился к моему мальчику. Я снова
заколебалась, но по иным причинам и всего на несколько секунд, - и решилась.
В доме много пустых комнат, и дело только в том, чтобы не ошибиться и
выбрать нужную. Такая комната сразу нашлась в нижнем этаже - хотя и высоко
над садом, - в том массивном углу дома, о котором я уже говорила как о
старой башне. Это была большая квадратная спальня, убранная довольно пышно,
и ее необычайный размер представлял такие неудобства, что она уже много лет
пустовала, хотя миссис Гроуз и содержала ее в образцовом порядке. Я нередко
любовалась ею и умела в ней ориентироваться; мне пришлось только вздрогнуть
сперва от нежилого холода комнаты, пересечь ее, чтобы подойти к окну и как
можно тише отворить ставень. Я без звука отвела ставень в сторону и,
прижавшись лицом к стеклу, сразу увидела, ибо в саду было гораздо светлее,
чем в комнате, что направление мною выбрано правильно. Затем я увидела и
нечто иное. Свет луны придавал ночи необыкновенную прозрачность и показал
мне на лужайке уменьшенную расстоянием фигуру, которая стояла неподвижно,
словно зачарованная. глядя вверх, туда, где появилась я - то есть глядя не
столько прямо на меня, сколько на нечто, находившееся, должно быть, надо
мной. Видимо, еще кто-то был выше меня, кто-то стоял на башне; но фигура на
лужайке ничуть не походила на ту, которую я ожидала и стремилась встретить.
Фигурой на лужайке - мне стало дурно, когда я его узнала, - оказался не кто
иной, как маленький Майлс.
На следующий день мне не пришлось говорить с миссис Гроуз до позднего
часа - я неуклонно стремилась не выпускать из вида своих воспитанников, а
это нередко мешало мне встретиться с нею наедине, тем более что обе мы
чувствовали, как важно не вызвать подозрений ни у прислуги, ни у детей, что
мы скрываем от них тревогу и о чем-то таинственно переговариваемся. Большую
поддержку оказывал мне невозмутимый вид миссис Гроуз. В ее румяном лице не
было ничего такого, что могло бы выдать окружающим тайну моих страшных
признаний. Она верила мне безгранично, это я твердо знала: если б она не
верила, не знаю, что сталось бы со мною, - я не могла бы вынести все это
одна. Но эта женщина была великолепным монументом в честь блаженства
неведения и недостатка воображения, и пока она видела в наших маленьких
питомцах только красоту и очарование, только жизнерадостность и даровитость,
она ведать не ведала всех источников моей беды. Вот если бы дети заметно
похудели и приуныли, она, без сомнения, сама бы иссохла, ломая себе голову,
что же с ними случилось; но когда она стояла, скрестив на груди полные белые
руки, и глядела на детей с привычной невозмутимостью, мне невольно
передавалась ее мысль: "Слава богу, хоть сами-то дети остались живы, а
прочее пускай пропадает пропадом!" Спокойное благодушие, уютное, подобно
ровному жару домашнего очага, заменяло ей полеты фантазии, и я замечала иной
раз, как наряду с убеждением, что наши птенчики могут и сами о себе
промыслить, ее вдруг охватывала мелочная заботливость о несчастной их
гувернантке. Для меня же это очень упрощало задачу: я могла надеяться, что
мое лицо не выдаст меня окружающим и по нему никто ничего не заметит. Но при
всех этих условиях для меня было бы огромным добавочным гнетом тревожиться
еще и об ее умении скрывать свои чувства.
В тот час, о котором я рассказываю, она по моему настоянию
присоединилась ко мне на террасе, где с переменой времени года приятно грело
вечернее солнце. Мы сидели там вдвоем, в то время как дети в самом мирном
расположении духа прогуливались перед нами в отдалении, но так, чтобы мы
могли их окликнуть, если понадобится. Они шагали медленно, в ногу по
лужайке, и мальчик на ходу читал вслух сказку, дружески обняв сестру. Миссис
Гроуз следила за ними совершенно безмятежно; потом я уловила подавленный
вздох, будто у нее мозги скрипнули: это она взывала ко мне, стараясь узнать,
как я смотрю на оборотную сторону медали. Я сделала ее хранилищем мрачных
тайн, но было в ее терпеливой покорности моим мукам еще и странное признание
моего превосходства - уважение к моим достоинствам и к моей должности. Она
открывала свою душу моим разоблачениям, и если бы я, смешав колдовское
зелье, протянула его ей, она подставила бы мне большую чистую кастрюльку.
Она укрепилась в этом, когда, рассказывая о событиях той ночи, я дошла до
того, что Майлс говорил мне, когда я увидела его в такой невероятный час
почти на том же самом месте, где он был теперь, и сошла вниз, чтобы привести
его домой, избрав перед тем у окна скорее этот способ, чем более звучный
зов, чтобы не потревожить никого в доме. Между тем у меня было мало надежды
вызвать ее сочувствие, передав ей то ощущение истинного великолепия, то
вдохновение, которым мальчик встретил мой словесный призыв, после того как я
ввела его в дом. Как только я появилась в лунном свете на террасе, он
подошел прямо ко мне; и тут я, не говоря ни слова, взяла его за руку и
повела через темные места вверх по лестнице, туда, где Квинт так алчно
подстерегал его, и дальше по коридору, где я прислушивалась, вся дрожа, и
наконец в его покинутую комнату.
По дороге мы не обменялись ни словом, и я думала - о, как мне хотелось
бы знать наверняка! - не ищет ли он своим скверным умишком какое-нибудь
правдоподобное и не слишком нелепое объяснение. Конечно, придумать его было
нелегко, и на этот раз я чувствовала за непритворным смущением мальчика
странно торжествующую ноту. Это была хитрая ловушка для того, кто казался до
сих пор неуловимым! Ему больше нельзя было играть в невинность, нельзя
притворяться; так как же он теперь выпутается? Вместе со страстным биением
этого вопроса во мне забился и немой вопль: а как выпутаюсь я сама? Я
столкнулась наконец, как не сталкивалась еще никогда, со всем риском, и
сейчас сопряженным с тем, что я упорствую в своем желании докопаться до
конца. В самом деле, помню, как, ворвавшись в его комнату, где постель была
даже не смята, а окно, открытое лунному свету, освещало комнату так ярко,
что не стоило зажигать спичку, - помню, что я вдруг упала на край кровати,
подкошенная мыслью, что он должен все понять, что он, как говорится,
"поймал" меня. Призвав на помощь свою сообразительность, он мог делать что
хотел, пока я буду по-прежнему уважать старое поверье, будто бы преступны те
сторожа юных, которые поддаются вредным предрассудкам и страхам. Он и в
самом деле "поймал" меня, да еще раздвоенной палкой, как змею; ибо кто
сможет меня оправдать, кто согласится, что я не заслужила виселицы, если
малейшим намеком я внесу такую страшную нотку в наше совершенное общение?
Нет, нет, было бесполезно даже пытаться передать это миссис Гроуз, так же
как и пытаться изложить здесь то, как в нашей краткой, решительной встрече
во тьме он просто потряс меня своей выдержкой. Разумеется, я до конца
держалась ласково и кротко; никогда, нет, никогда еще я не сжимала его
хрупкие плечи с такой нежностью, как в ту минуту, когда, прислонившись к
кровати, я допрашивала его. У меня не было другого выхода, наши отношения
требовали, чтобы он заговорил сам.
- Ты должен сказать мне сейчас же - и всю правду. Зачем ты выходил? Что
ты там делал?
Я и сейчас вижу его удивительную улыбку, вижу, как блестят в сумраке
его прекрасные глаза и приоткрытые ровные зубки.
- Если я вам скажу зачем, вы поймете?
Тут сердце у меня дрогнуло. Неужели он мне скажет? Губы мои не могли
издать ни звука, и я ответила ему только неопределенным не то кивком, не то
гримасой. Майлс был сама кротость, и, пока я кивала ему, он стоял передо
мною более чем когда-либо похожий на сказочного принца. Одна только его
веселость действительно принесла мне облегчение. Разве он был бы таким, если
бы в самом деле собирался мне все рассказать?
- Хорошо, расскажу, чтобы вам было легче.
- Что легче?
- Думать, будто я плохой.
Никогда не забуду, как кротко и весело произнес он это слово, а еще как
он наклонился ближе и поцеловал меня. Этим, в сущности, все и кончилось. Я
приняла его поцелуй и, прижав его на минуту к груди, изо всех сил старалась
не заплакать. Он рассказал о себе ровно столько, сколько было нужно, чтобы я
не заглядывала далее, и, только сделав вид, что я это принимаю на веру, я
смогла оглядеть комнату и сказать:
- Так ты совсем не раздевался?
В сумраке блеснула его улыбка.
- Совсем. Я сидел и читал.
- А когда же ты сошел вниз?
- В полночь. Когда я плохой, так уж по-настоящему плохой!
- Понимаю, понимаю; очень мило. Но почему же ты был уверен, что я об
этом узнаю?
- О, я сговорился с Флорой.
Он отвечал с полной готовностью!
- Она должна была встать с постели и выглянуть в окно.
- Так она и сделала!
- Значит, я попалась в ловушку!
- Вот она и разбудила вас, а вы, чтобы посмотреть, на что она глядит,
тоже выглянули - и увидели меня.
- А тем временем ты, должно быть, простудился насмерть от ночной
сырости!
Он буквально расцвел после своего подвига и сказал, просияв улыбкой:
- А как бы иначе мне удалось стать таким плохим? - И после еще одного
объятия и этот эпизод, и наш разговор закончились тем, что я поверила в
глубину добродетели, из которой он мог почерпнуть эту свою шутку.
То особенное впечатление, которое я пережила ночью, при свете дня
оказалось не вполне приемлемым для пересказа миссис Гроуз, хотя я подкрепила
снова добивались замечательных результатов. Они делали свои незамысловатые
уроки так, как будто любили их, и в силу своей одаренности проделывали
чудеса, заучивая наизусть стихи и прозу. Они не только являлись передо мной
тиграми или римлянами, но и героями Шекспира, астрономами и мореплавателями.
Это было настолько странно, что я и по сию пору не могу найти иного
объяснения: по-видимому, это было связано с моим неестественно безразличным
отношением к тому, чтобы подыскать другую школу для Майлса. Помню только,
что я решила оставить на время вопрос открытым, а это решение, вероятно,
возникло потому, что ум его проявлялся все разительнее. Он был слишком умен,
и плохая гувернантка, пасторская дочка, не могла ему повредить; самой
необычной, если не самой яркой нитью в этой моей вышивке мыслями было
впечатление (если б я посмела на нем остановиться), что его духовная жизнь
находится под каким-то сильно возбуждающим влиянием. Если нетрудно было
сделать вывод, что такому мальчику можно и не спешить со школой, то
бросалось в глаза и то, что "выгнать" такого мальчика - более чем
удивительно для учителя. Позвольте мне прибавить, что в их обществе - а я
теперь старалась никогда не оставлять их - мне не удавалось напасть на
верный след. Мы жили в облаках музыки и любви, успехов и любительских
спектаклей. Музыкальное чутье в каждом из них было чрезвычайно живым, но
старший в особенности обладал удивительным даром схватывать и запоминать.
Фортепьяно в классной комнате рассыпалось невообразимыми пассажами под его
пальцами; а когда этого не было, то по углам комнаты шла болтовня,
сочинялись сказки, и некоторым сказкам приделывался конец в самом веселом
духе, для того чтобы поразить меня чем-то новым. Я сама тоже росла с
братьями, и для меня не было открытием, что девочки иной раз рабски
преклоняются перед мальчиками. Но вот нашелся на свете мальчик, который
проявлял к слабому полу - более слабому и по возрасту и по разуму - столько
утонченного внимания, что это превосходило всякое вероятие. Оба жили очень
согласно, и сказать, что они никогда не ссорились и не жаловались друг на
друга, значило бы воздать им слишком преувеличенную похвалу за их
необычайную кротость. И в самом деле, иной раз, впадая в такое
преувеличение, я замечала по некоторым признакам, что они договорились между
собой, чтобы один из них отвлекал и занимал меня, пока другой ускользал
куда-то. Во всякой дипломатии, мне кажется, есть "наивная" сторона, и если
мои питомцы и обманывали меня, то, конечно, с минимальной грубостью. И
совсем в другом проявилось это свойство после временного затишья.
Мне кажется, что я и в самом деле топчусь на месте: мне надо решиться
на этот шаг. Продолжая рассказ о той, что было омерзительного в усадьбе
Блай, я не только бросаю вызов свободомыслию, что меня мало трогает, но - а
это совсем другое дело - переживаю снова то, что мне пришлось перенести. Я
снова прохожу весь мой путь до конца. Настал внезапно час, после которого,
как мне кажется, когда я оглядываюсь на прошлое, все стало сплошным
страданием; но я, по крайней мере, дошла до самой сути дела, а прямой путь к
выходу есть, без сомнения, путь вперед. Однажды вечером - к этому вечеру
ничто меня не подводило и не подготовляло - я ощутила такое же холодное
дыхание, каким повеяло на меня в ночь моего приезда, но о нем, как более
легком (о чем я уже говорила), у меня не осталось бы в памяти и следа, будь
мое последующее пребывание в усадьбе менее тревожным. Я еще не ложилась, я
сидела и читала при двух свечах. В усадьбе Блай была целая комната, полная
книг - среди них и пользовавшиеся недоброй славой романы прошлого века,
добиравшиеся кое-когда даже до нашего уединенного дома и взывавшие к
любопытству моей неискушенной юности. Помню, что книга, которую я держала в
руках, была "Амелия" Филдинга и мне вовсе не хотелось спать. Далее я
припоминаю и общее впечатление: что время - страшно позднее, припоминаю и
мое особенное нежелание взглянуть на часы. Наконец, мне казалось, что белый
полог, драпировавший по моде того времени изголовье детской кроватки, хранил
полный покой Флоры, - в этом я была твердо уверена. Словом, хотя я и была
погружена в чтение, однако же поймала себя на том, что, перевернув страницу
и тем рассеяв все ее очарование, я оторвала глаза от книги и пристально
посмотрела на дверь моей комнаты. Потом я прислушалась, вспомнив о том, как
мне почудилось в ту первую ночь, будто где-то в доме творится что-то
неуловимое, - и тут услыхала слабый шорох раскрывающегося окна, задевшего
полузадернутую штору. Со всей осторожностью, которая могла бы показаться
великолепною, если б было кому ею восхищаться, я положила книгу на стол,
встала и, захватив свечу, быстро вышла из комнаты в коридор, почти не
осветившийся моей свечой, и, бесшумно прикрыв за собой дверь, заперла ее.
Теперь я уже не могу сказать, что привело меня к такому решению и что
руководило мною, но я направилась прямо к вестибюлю и шла, высоко держа
свечу, пока мне не стало видно высокое окно над крутым поворотом лестницы. И
тут я мгновенно уяснила себе три вещи. В сущности, они совпадали во времени,
но следовали как вспышки одна за другой. Моя свеча погасла от резкого
движения, и, подойдя ближе к незавешенному окну, я увидела, что она более не
нужна в редеющем предрассветном мраке. Еще мгновение - и без свечи мне стало
видно, что на лестнице кто-то стоит. Я говорю о последовательности, но мне
не понадобилось и секунды, чтобы укрепиться духом для третьей встречи с
Квинтом. Призрак достиг площадки на середине лестницы и, значит, был всего
ближе к окну и там остановился как вкопанный и вперил в меня такой же
пристальный взгляд, каким смотрел с башни и из сада. Он узнал меня, так же
как и я его узнала; и вот, в холодных, бледных предрассветных сумерках, под
легким бликом света в верхнем стекле окна, падающим вниз на полированный дуб
лестницы, мы стояли лицом к лицу, оба одинаково напряженные. Он был на этот
раз совершенно живой - омерзительное и опасное .существо. Но не это было
чудом из чудес, такое определение я оставляю для совершенно иного
обстоятельства, - чудо заключалось в том, что страх, несомненно, покинул
меня и что все во мне было готово встретиться и помериться силами с Квинтом.
Я очень многое пережила после этой необычайной минуты, но, слава богу,
во мне больше не было страха. И он знал, что я его не боюсь - через
мгновение я в этом отлично убедилась. Я была твердо уверена, что если
продержусь еще минуту, то мне не придется более - по крайней мере сейчас -
считаться с ним; и в течение минуты встреча эта была так же реальна и
отвратительна, как встреча с живым человеком; отвратительна потому, что так
бывает между людьми, когда поздней ночью в спящем доме встречаешь с глазу на
глаз врага, грабителя, преступника. Именно мертвое молчание долгого нашего
взгляда на таком близком расстоянии и придавало всему этому ужасу, как он ни
был велик, единственную черту сверхъестественного. Если бы я встретила
убийцу в этом месте и в этот час, мы, по крайней мере, заговорили бы. В
жизни что-нибудь произошло бы между нами; если бы ничего не произошло, один
из нас хотя бы шевельнулся. Мгновение длилось так долго, что еще немного, и
я усомнилась бы, жива ли даже и я сама. Не могу объяснить, что случилось
далее, скажу только, что самое молчание - которое, быть может,
свидетельствовало о моей силе - стало той стихией, в которой растворился и
исчез призрак. Я отчетливо видела: этот низкий негодяй повернулся так, как
повернулся бы он при жизни, получив приказ своего господина, и, когда я
провожала взглядом его подлую спину, которую даже горб не мог бы
обезобразить сильнее, он сошел вниз по ступеням и далее во тьму, где терялся
следующий поворот лестницы.
Некоторое время я оставалась на верхней площадке, но вскоре поняла, что
если мой гость ушел, то он ушел совсем, и тогда я вернулась к себе в
комнату. Первое, что я заметила при свете свечи, которую оставила горящей,
было то, что кроватка Флоры пуста - и тут у меня перехватило дыхание от
ужаса, который пять минут тому назад я еще была в силах преодолеть. Я
бросилась туда, где оставила девочку спящей, к кроватке, которую обманчиво
драпировал белый полог (шелковое одеяльце и простыни были раскиданы в
беспорядке); и тут мои шаги, к моему несказанному облегчению, вызвали
ответное эхо: я заметила движение оконной шторы, и девочка, вся розовая и
заспанная, вынырнула из-под нее. Она стояла передо мной во всей своей
детской невинности, едва прикрытая ночной рубашкой, с розовыми голыми
ножками и в золотом сиянии кудрей. Она смотрела очень серьезно, а у меня
никогда еще не было такого чувства потери чего-то уже достигнутого и так
недавно вызывавшего во мне радостный трепет, как тогда, когда она обратилась
ко мне с упреком:
- Гадкая, где же вы были?
И вместо того, чтобы побранить ее за непослушание, оказалось, что я
сама провинилась и должна объясняться. Она же объяснила все с самой
прелестной, самой горячей искренностью. Лежа в кроватке, она вдруг
почувствовала, что меня нет в комнате, и вскочила посмотреть, куда я
девалась. От радости, что она нашлась, я опустилась на стул, только тут
почувствовав небольшую слабость; а Флора протопала ко мне и, примостившись у
меня на коленях, позволила обнять себя, и пламя свечи падало прямо на
чудесное личико, все еще розовое со сна. Помню, что я закрыла на секунду
глаза, покорно, сознательно, словно перед потоком чудесного света,
струившегося из глубокой синевы ее глаз.
- Ты искала меня, когда смотрела в окно? - спросила я. - Ты, может
быть, думала, что я гуляю в парке?
- Да, я думала, что там кто-то гуляет. - Она даже не побледнела, с
улыбкой преподнося это мне.
О, как я посмотрела на нее!
- И ты видела кого-нибудь?
- О, не-ет! - возразила она обиженно, пользуясь преимуществом
ребяческой непоследовательности, но с милой ласковостью растягивая
отрицание.
В ту минуту и при том состоянии, в каком находились мои нервы, я была
совершенно уверена, что девочка лжет; и если я снова закрыла глаза, так это
было перед ослепительным блеском трех или четырех путей, открывшихся мне.
Один из этих путей в течение минуты искушал меня с такой необыкновенной
силой, что, противясь искушению, я судорожно сжала мою девочку в объятиях, и
удивительно, что она перенесла это без крика, без признаков испуга. Почему
тут же не объявить ей все сразу и не покончить с этим навсегда? Почему не
сказать ей правду, глядя в это прелестное, озаренное светом личико? "Ты все
понимаешь, ты видишь, и знаешь, что видишь, и ты давно уже подозреваешь, что
и я в этом уверена; так почему же не признаться мне откровенно, чтобы мы, по
крайней мере, могли вместе с тобой пережить все это и, быть может, узнать,
что с нами творит наша странная судьба и что это значит?" Но моя мольба,
увы, угасла так же, как и возникла: если б я в тот миг поддалась искушению,
я бы избавилась... вы увидите сами от чего. Вместо того чтобы пойти по этому
пути, я снова вскочила на ноги, взглянула на кроватку Флоры и избрала ни к
чему не ведущий средний путь.
- Почему ты натянула полог над кроваткой? Это чтобы я подумала, будто
ты все еще там?
Флора светло задумалась, потом ответила со своей божественно легкой
улыбкой:
- Потому что я не хотела пугать вас!
- Но ведь ты думала, что я вышла?..
Она решительно уклонилась от ответа и обратила взгляд на пламя свечи,
как будто вопрос не шел к делу или был таким же безличным, как учебник мадам
Марсе или девятью девять.
- Ах, знаете ли, милочка, - ответила она вполне резонно, - вы же могли
вернуться, и ведь вы вернулись!
И немного погодя, когда Флора улеглась в кроватку, мне пришлось долго
сидеть вплотную к ней, крепко держа ее за руку, в доказательство того, что я
чувствую, насколько кстати пришлось мое возвращение.
Можете себе представить, каковы были с тех пор мои ночи. Я постоянно
бодрствовала бог знает до какого часа; я выбирала минуты, когда моя
воспитанница несомненно спала, и, прокравшись в коридор, бесшумно обходила
его дозором, добираясь до того самого места, где последний раз встретила
Питера Квинта. Но больше я его там не встречала; могу тут же сразу сказать,
что я больше никогда не видела его и в доме. На этой же лестнице я едва
избежала совсем иного приключения. Однажды, глядя вниз с верхней площадки
лестницы, я увидела женщину, которая сидела на одной из нижних ступеней,
спиной ко мне, полусогнувшись и обхватив голову руками, в позе, выражавшей
глубокую скорбь. Я простояла там, однако, не больше секунды, и она исчезла,
ни разу не оглянувшись на меня. Тем не менее я знала точно, какое ужасное
лицо она явила бы мне; а что, если, вместо того чтобы стоять наверху, я была
бы внизу, нашлось бы у меня столько же храбрости, чтобы подняться по
ступенькам, сколько я проявила не так давно, при встрече с Квинтом? Что ж, у
меня по-прежнему оставалась возможность проявить мужество - и не раз. На
одиннадцатую ночь после моей встречи с ним - теперь все эти ночи были
подсчитаны - я пережила тревогу, чуть ли не равную той, что грозила бы мне
при новой встрече с Квинтом, и действительно, по своей совершенной
неожиданности, сразившую меня сильнейшим потрясением. Это была первая ночь,
когда, устав бодрствовать, я почувствовала, что могу снова лечь спать в
привычный мой час, и это не будет неосмотрительно. Я быстро заснула и, как
выяснилось впоследствии, проспала до часу ночи; но, проснувшись, сразу же
села в кровати, совершенно стряхнув с себя сон, словно меня растолкала
чья-то рука. Я оставила свечу горящей, но теперь она погасла, и я мгновенно
почувствовала уверенность, что ее погасила Флора. Это заставило меня
вскочить на ноги и броситься прямо к ее кроватке, которая снова оказалась
пуста. Взгляд, брошенный на окно, объяснил мне все, а вспыхнувшая спичка
довершила картину.
Девочка опять встала с постели, на этот раз задув свечу, и опять - для
того ли, чтобы подсмотреть за кем-то или подать кому-то знак, - забралась за
штору и всматривалась оттуда во мрак ночи. Теперь она что-то видела, чего,
как я убедилась, не могла увидеть в прошлый раз, - ибо ее не потревожила ни
вновь зажженная мною свеча, ни та поспешность, с какой я надевала туфли и
накидывала халат. Спрятавшись от меня за шторой, забыв обо всем на свете,
она стояла на подоконнике - окно отворялось наружу - и неотрывно смотрела в
сад. Луна, как бы в помощь ей, была полная, и это помогло мне быстро принять
решение. Флора стояла лицом к лицу с тем призраком, который мы встретили у
озера, и теперь сообщалась с ним, что тогда ей не удалось. Мне же надо было,
не потревожив ее, добраться через коридор до какого-нибудь другого окна с
той же стороны дома. Она не услышала, как я вышла из комнаты, прикрыла за
собой дверь и прислушалась, не станет ли она говорить, не выдаст ли себя
каким-либо звуком. Когда я стояла в коридоре, мой взгляд упал на дверь в
комнату ее брата, всего в десяти шагах от меня, и вид этой двери неизвестно
почему вновь вызвал во мне тот странный порыв, который я не так давно сочла
искушением. Что, если я войду прямо к Майлсу в комнату и подойду к его окну?
Что, если приведя мальчика в замешательство и рискуя обнаружить свои
замыслы, я наброшу длинный аркан на то, что остается от тайны?
Эта мысль овладела мною настолько, что я подошла к порогу и снова
остановилась, напряженно прислушиваясь; я представила себе все, что могло
случиться ужасного; я спрашивала себя, не пуста ли и его кровать, не стоит
ли и он, вот так же поджидая кого-то. Прошла беззвучная минута, и мой порыв
угас. У мальчика тихо; быть может, он ни в чем не повинен; рисковать слишком
страшно - я повернулась и ушла. В парке витал призрак - призрак,
стремившийся привлечь к себе внимание, та гостья, с которой виделась Флора,
но не тот гость, который более всего стремился к моему мальчику. Я снова
заколебалась, но по иным причинам и всего на несколько секунд, - и решилась.
В доме много пустых комнат, и дело только в том, чтобы не ошибиться и
выбрать нужную. Такая комната сразу нашлась в нижнем этаже - хотя и высоко
над садом, - в том массивном углу дома, о котором я уже говорила как о
старой башне. Это была большая квадратная спальня, убранная довольно пышно,
и ее необычайный размер представлял такие неудобства, что она уже много лет
пустовала, хотя миссис Гроуз и содержала ее в образцовом порядке. Я нередко
любовалась ею и умела в ней ориентироваться; мне пришлось только вздрогнуть
сперва от нежилого холода комнаты, пересечь ее, чтобы подойти к окну и как
можно тише отворить ставень. Я без звука отвела ставень в сторону и,
прижавшись лицом к стеклу, сразу увидела, ибо в саду было гораздо светлее,
чем в комнате, что направление мною выбрано правильно. Затем я увидела и
нечто иное. Свет луны придавал ночи необыкновенную прозрачность и показал
мне на лужайке уменьшенную расстоянием фигуру, которая стояла неподвижно,
словно зачарованная. глядя вверх, туда, где появилась я - то есть глядя не
столько прямо на меня, сколько на нечто, находившееся, должно быть, надо
мной. Видимо, еще кто-то был выше меня, кто-то стоял на башне; но фигура на
лужайке ничуть не походила на ту, которую я ожидала и стремилась встретить.
Фигурой на лужайке - мне стало дурно, когда я его узнала, - оказался не кто
иной, как маленький Майлс.
На следующий день мне не пришлось говорить с миссис Гроуз до позднего
часа - я неуклонно стремилась не выпускать из вида своих воспитанников, а
это нередко мешало мне встретиться с нею наедине, тем более что обе мы
чувствовали, как важно не вызвать подозрений ни у прислуги, ни у детей, что
мы скрываем от них тревогу и о чем-то таинственно переговариваемся. Большую
поддержку оказывал мне невозмутимый вид миссис Гроуз. В ее румяном лице не
было ничего такого, что могло бы выдать окружающим тайну моих страшных
признаний. Она верила мне безгранично, это я твердо знала: если б она не
верила, не знаю, что сталось бы со мною, - я не могла бы вынести все это
одна. Но эта женщина была великолепным монументом в честь блаженства
неведения и недостатка воображения, и пока она видела в наших маленьких
питомцах только красоту и очарование, только жизнерадостность и даровитость,
она ведать не ведала всех источников моей беды. Вот если бы дети заметно
похудели и приуныли, она, без сомнения, сама бы иссохла, ломая себе голову,
что же с ними случилось; но когда она стояла, скрестив на груди полные белые
руки, и глядела на детей с привычной невозмутимостью, мне невольно
передавалась ее мысль: "Слава богу, хоть сами-то дети остались живы, а
прочее пускай пропадает пропадом!" Спокойное благодушие, уютное, подобно
ровному жару домашнего очага, заменяло ей полеты фантазии, и я замечала иной
раз, как наряду с убеждением, что наши птенчики могут и сами о себе
промыслить, ее вдруг охватывала мелочная заботливость о несчастной их
гувернантке. Для меня же это очень упрощало задачу: я могла надеяться, что
мое лицо не выдаст меня окружающим и по нему никто ничего не заметит. Но при
всех этих условиях для меня было бы огромным добавочным гнетом тревожиться
еще и об ее умении скрывать свои чувства.
В тот час, о котором я рассказываю, она по моему настоянию
присоединилась ко мне на террасе, где с переменой времени года приятно грело
вечернее солнце. Мы сидели там вдвоем, в то время как дети в самом мирном
расположении духа прогуливались перед нами в отдалении, но так, чтобы мы
могли их окликнуть, если понадобится. Они шагали медленно, в ногу по
лужайке, и мальчик на ходу читал вслух сказку, дружески обняв сестру. Миссис
Гроуз следила за ними совершенно безмятежно; потом я уловила подавленный
вздох, будто у нее мозги скрипнули: это она взывала ко мне, стараясь узнать,
как я смотрю на оборотную сторону медали. Я сделала ее хранилищем мрачных
тайн, но было в ее терпеливой покорности моим мукам еще и странное признание
моего превосходства - уважение к моим достоинствам и к моей должности. Она
открывала свою душу моим разоблачениям, и если бы я, смешав колдовское
зелье, протянула его ей, она подставила бы мне большую чистую кастрюльку.
Она укрепилась в этом, когда, рассказывая о событиях той ночи, я дошла до
того, что Майлс говорил мне, когда я увидела его в такой невероятный час
почти на том же самом месте, где он был теперь, и сошла вниз, чтобы привести
его домой, избрав перед тем у окна скорее этот способ, чем более звучный
зов, чтобы не потревожить никого в доме. Между тем у меня было мало надежды
вызвать ее сочувствие, передав ей то ощущение истинного великолепия, то
вдохновение, которым мальчик встретил мой словесный призыв, после того как я
ввела его в дом. Как только я появилась в лунном свете на террасе, он
подошел прямо ко мне; и тут я, не говоря ни слова, взяла его за руку и
повела через темные места вверх по лестнице, туда, где Квинт так алчно
подстерегал его, и дальше по коридору, где я прислушивалась, вся дрожа, и
наконец в его покинутую комнату.
По дороге мы не обменялись ни словом, и я думала - о, как мне хотелось
бы знать наверняка! - не ищет ли он своим скверным умишком какое-нибудь
правдоподобное и не слишком нелепое объяснение. Конечно, придумать его было
нелегко, и на этот раз я чувствовала за непритворным смущением мальчика
странно торжествующую ноту. Это была хитрая ловушка для того, кто казался до
сих пор неуловимым! Ему больше нельзя было играть в невинность, нельзя
притворяться; так как же он теперь выпутается? Вместе со страстным биением
этого вопроса во мне забился и немой вопль: а как выпутаюсь я сама? Я
столкнулась наконец, как не сталкивалась еще никогда, со всем риском, и
сейчас сопряженным с тем, что я упорствую в своем желании докопаться до
конца. В самом деле, помню, как, ворвавшись в его комнату, где постель была
даже не смята, а окно, открытое лунному свету, освещало комнату так ярко,
что не стоило зажигать спичку, - помню, что я вдруг упала на край кровати,
подкошенная мыслью, что он должен все понять, что он, как говорится,
"поймал" меня. Призвав на помощь свою сообразительность, он мог делать что
хотел, пока я буду по-прежнему уважать старое поверье, будто бы преступны те
сторожа юных, которые поддаются вредным предрассудкам и страхам. Он и в
самом деле "поймал" меня, да еще раздвоенной палкой, как змею; ибо кто
сможет меня оправдать, кто согласится, что я не заслужила виселицы, если
малейшим намеком я внесу такую страшную нотку в наше совершенное общение?
Нет, нет, было бесполезно даже пытаться передать это миссис Гроуз, так же
как и пытаться изложить здесь то, как в нашей краткой, решительной встрече
во тьме он просто потряс меня своей выдержкой. Разумеется, я до конца
держалась ласково и кротко; никогда, нет, никогда еще я не сжимала его
хрупкие плечи с такой нежностью, как в ту минуту, когда, прислонившись к
кровати, я допрашивала его. У меня не было другого выхода, наши отношения
требовали, чтобы он заговорил сам.
- Ты должен сказать мне сейчас же - и всю правду. Зачем ты выходил? Что
ты там делал?
Я и сейчас вижу его удивительную улыбку, вижу, как блестят в сумраке
его прекрасные глаза и приоткрытые ровные зубки.
- Если я вам скажу зачем, вы поймете?
Тут сердце у меня дрогнуло. Неужели он мне скажет? Губы мои не могли
издать ни звука, и я ответила ему только неопределенным не то кивком, не то
гримасой. Майлс был сама кротость, и, пока я кивала ему, он стоял передо
мною более чем когда-либо похожий на сказочного принца. Одна только его
веселость действительно принесла мне облегчение. Разве он был бы таким, если
бы в самом деле собирался мне все рассказать?
- Хорошо, расскажу, чтобы вам было легче.
- Что легче?
- Думать, будто я плохой.
Никогда не забуду, как кротко и весело произнес он это слово, а еще как
он наклонился ближе и поцеловал меня. Этим, в сущности, все и кончилось. Я
приняла его поцелуй и, прижав его на минуту к груди, изо всех сил старалась
не заплакать. Он рассказал о себе ровно столько, сколько было нужно, чтобы я
не заглядывала далее, и, только сделав вид, что я это принимаю на веру, я
смогла оглядеть комнату и сказать:
- Так ты совсем не раздевался?
В сумраке блеснула его улыбка.
- Совсем. Я сидел и читал.
- А когда же ты сошел вниз?
- В полночь. Когда я плохой, так уж по-настоящему плохой!
- Понимаю, понимаю; очень мило. Но почему же ты был уверен, что я об
этом узнаю?
- О, я сговорился с Флорой.
Он отвечал с полной готовностью!
- Она должна была встать с постели и выглянуть в окно.
- Так она и сделала!
- Значит, я попалась в ловушку!
- Вот она и разбудила вас, а вы, чтобы посмотреть, на что она глядит,
тоже выглянули - и увидели меня.
- А тем временем ты, должно быть, простудился насмерть от ночной
сырости!
Он буквально расцвел после своего подвига и сказал, просияв улыбкой:
- А как бы иначе мне удалось стать таким плохим? - И после еще одного
объятия и этот эпизод, и наш разговор закончились тем, что я поверила в
глубину добродетели, из которой он мог почерпнуть эту свою шутку.
То особенное впечатление, которое я пережила ночью, при свете дня
оказалось не вполне приемлемым для пересказа миссис Гроуз, хотя я подкрепила