Ганн Джеймс. Поворот винта

в лицо этой тайне. Быть может, ближе к правде будет даже сказать, что он сам
- не говоря ни единого слова - разъяснил ее, обратив все это обвинение в
нелепость. Мой вывод процвел истинно розовым цветом, подобно невинности
Майлса: мальчик был слишком чист и ясен для отвратительного школьного мирка
и поплатился за это. Я напряженно размышляла о том, что перевес в различии
характеров и превосходство в положении всегда на стороне большинства - куда
входят и тупые, низкие директора школ - и толкает это большинство к жестокой
расплате.
Оба ребенка отличались кротостью, которая (это был их единственный
недостаток, но и он не делал Майлса разиней) - как бы это выразиться? -
придавала им нечто безличное и совершенно ненаказуемое. Они были похожи на
херувимов из анекдота, которых - морально, во всяком случае, - не по чему
было отшлепать. Помню, я чувствовала себя, особенно с Майлсом, так, как
будто у него не было никакой истории в школе. Мы не ждем от малого ребенка
предыстории, богатой событиями, но в этом прелестном мальчике было что-то
необычайно нежное и необычайно счастливое, что как будто рождалось сызнова
каждый день и поражало в нем больше, чем в других детях его лет. Он вообще
никогда не страдал, ни единой секунды. Я приняла это за прямое опровержение
того, будто он и в самом деле был наказан. Если б он был так испорчен, по
нему это было бы видно, и я бы это заметила, напала бы на какой-то след. А я
ничего не заметила, ровно ничего, и, следственно, он был сущий ангел. Он
никогда не говорил о школе, никогда не поминал кого-нибудь из товарищей или
учителей, я же, со своей стороны, была так возмущена их несправедливостью,
что и не намекала на них. Разумеется, я была околдована, и всего
удивительнее то, что даже в то время я отлично это сознавала. Но все же я
поддалась чарам: они умеряли мою муку, а у меня эта мука была не
единственная. В те дни я получила тревожные вести из дому, где дела шли
неладно. Но что это значило, если у меня оставались мои дети? Этот вопрос я
задавала себе в минуты уединения. Детская прелесть моих питомцев ослепляла
меня.
Было одно воскресенье - начну с этого, - когда дождь лил с такой силой
и столько часов подряд, что не было никакой возможности идти в церковь, и
потому уже на склоне дня я договорилась с миссис Гроуз, что, если вечером
погода улучшится, мы вместе отправимся к поздней службе. К счастью, дождь
перестал, и я приготовилась выйти на прогулку, по аллее через парк и по
хорошей деревенской дороге, которая должна была занять минут двадцать. Сходя
вниз, чтобы встретиться с моей товаркой в холле, я вспомнила о перчатках,
которые потребовали починки и были заштопаны, публично и, быть может, не
слишком назидательно, пока я сидела с детьми за чаем - в виде исключения чай
подавался по воскресеньям в холодном, опрятном храме из мрамора и бронзы, в
столовой "для взрослых". Перчатки там и остались, и я зашла за ними; день
был довольно пасмурный, но вечерний свет еще медлил, и это помогло мне не
только сразу обнаружить перчатки на стуле у широкого окна, в тот час
закрытого, но и заметить человека по ту сторону окна, глядевшего прямо в
комнату. Одного шага в столовую было достаточно: мой взгляд мгновенно
охватил и вобрал все разом. Лицо человека, глядевшего прямо в комнату, было
то же, - это был тот самый, кто уже являлся мне. И вот он явился снова, не
скажу с большей ясностью, ибо это было невозможно, но совсем близко, и эта
близость была шагом вперед в нашем общении и заставила меня похолодеть и
задохнуться. Он был все тот же - он был все тот же и виден на этот раз, как
и прежде, только до пояса, - окно, хоть столовая и была на первом этаже, не
доходило до пола террасы, где он стоял. Его лицо прижималось к стеклу, но
эта большая близость только напомнила мне странным образом, как ярко было
видение в первый раз. Он оставался всего несколько секунд, но достаточно
долго, чтобы я могла убедиться, что и он тоже узнает меня, и было так,
словно я смотрела на него целые годы и знала его всю жизнь. Что-то, однако,
произошло, чего не было прежде: он смотрел мне в лицо (сквозь стекло и через
комнату) все тем же пристальным и жестким взглядом, как и тогда, но этот
взгляд оставил меня на секунду, и я могла видеть, как он переходит с
предмета на предмет. Сразу же меня поразила уверенность в том, что не для
меня он явился сюда. Он явился ради кого-то другого.
Проблеск познания - ибо это было познанием среди мрака и ужаса -
произвел на меня необычайное действие: он вызвал внезапный прилив чувства
долга и смелости. Я говорю о смелости, потому что, вне всякого сомнения, я
крайне осмелела. Я бросилась вон из столовой ко входной двери, в одно
мгновение очутилась на дорожке и, промчавшись по террасе, обогнула угол и
окинула взглядом аллею. Однако видеть было уже нечего - незнакомец исчез. Я
остановилась и чуть не упала, чувствуя подлинное облегчение; я оглядела
место действия, давая призраку время вернуться. Я называю это "временем", но
как долго оно длилось? Сегодня я не могу, в сущности, говорить о
длительности всего события. Чувство меры, должно быть, покинуло меня: все
это не могло длиться так долго, как мне тогда показалось. Терраса и все, что
ее окружало, лужайка и сад за нею, парк, насколько он был мне виден, были
пустынны великой пустынностью. Там были и кустарники, и большие деревья, но
я помню свою твердую уверенность, что ни за одним из них не скрывается
призрак. Он был или не был там: не был, если я его не видела. Это я
понимала; потом, инстинктивно, вместо того чтобы вернуться той же дорогой в
дом, я подошла к окну. Почему-то мне смутно представилось, что я должна
стать на то же место, где стоял призрак. Я так и сделала: прижалась лицом к
стеклу и заглянула в комнату, как заглядывал он. И в эту минуту, как будто
для того, чтобы показать мне точно, на каком расстоянии от меня он стоял, из
холла вошла миссис Гроуз, так же, как до нее это сделала я. И тут я получила
полное представление о том, что произошло. Она увидела меня так же, как я
видела незнакомца; как и я, она сразу остановилась - я потрясла ее так же,
как была потрясена сама. Она вся побелела, и это заставило меня задать себе
вопрос: неужели и я так же побледнела? Словом, она и смотрела, как я, и
отступала по моим следам, и я знала, что она вышла из комнаты и пошла кругом
дома ко мне, а сейчас я с ней должна встретиться. Я осталась там, где была,
и, пока дожидалась ее, успела подумать о многих вещах. Но я упомяну только
об одной из них. Мне хотелось знать, почему она испугалась?

V

О, это я узнала от нее скоро, очень скоро, как только, обогнув угол,
она снова показалась в виду.
- Господи боже мой, что такое с вами?.. - Она вся раскраснелась и
запыхалась.
Я молчала, пока она не подошла ближе.
- Со мною? - Должно быть, лицо у меня было странное. - Разве по мне
что-нибудь заметно?
- Вы белая, как простыня. Смотреть страшно!
Я подумала: теперь, без всяких угрызений совести, я не отступлю перед
любой степенью невинности. Бремя уважения к невинности миссис Гроуз
беззвучно свалилось с моих плеч, и если я колебалась с минуту, то вовсе не
из-за того, о чем умалчивала. Я протянула ей руку, и она приняла ее; на
секунду я крепко сжала ее руку, - мне было приятно, что она тут, рядом. В ее
робком, взволнованном удивлении чувствовалась все же какая-то поддержка.
- Вы, конечно, пришли звать меня в церковь, но я не могу идти.
- Что-нибудь случилось?
- Да. Теперь и вы должны это узнать. Вид у меня был очень странный?
- Через окно? Ужасный!
- Так вот, - сказала я, - меня напугали.
Глаза миссис Гроуз ясно выразили и нежелание пугаться, и то, что она
слишком хорошо знает свое место, а потому готова разделить со мною любую
явную неприятность. О, было твердо решено, что она ее разделит!
- То, что вы видели из окна столовой, сходно с тем, что минуту назад
видела я. Но мое видение было много хуже.
Ее рука сжалась еще крепче.
- Что это было?
- Какой-то чужой человек. Заглядывал в окно.
- Что за человек?
- Не имею понятия.
Миссис Гроуз тщательно озиралась кругом.
- Так куда же он делся?
- И этого не знаю.
- А раньше вы его видели?
- Да, однажды. На старой башне.
Она только еще пристальнее взглянула на меня.
- Вы думаете, что это был чужой?
- Ну, еще бы!
- И все-таки вы мне ничего не сказали?
- Нет, на то были причины. Однако сейчас, когда вы уже догадались...
Круглые глаза миссис Гроуз отразили мое обвинение.
- Ох, нет, я не догадалась! - очень просто сказала она. - Где уж мне
было догадаться, когда и вы не могли?
- Ни в коей мере.
- Вы нигде его не видели, кроме как на башне?
- И вот только что, на этом самом месте.
Миссис Гроуз снова огляделась.
- Что же он делал на башне?
- Просто стоял там и смотрел на меня сверху.
Она подумала с минуту.
- Это был джентльмен?
Тут я даже не задумалась.
- Нет.
Она глядела на меня еще удивленнее.
- Нет.
- Тогда, может быть, кто-нибудь из здешних? Может быть, кто-нибудь из
деревни?
- Нет, не здешний... не здешний. Вам я не говорила, но я это проверила.
Она вздохнула со смутным облегчением: странное дело, так ей показалось
много лучше. Но это еще ничего не доказывало.
- Но если он не джентльмен...
- То что это такое? Это ужас.
- Ужас?
- Это... господи, помоги мне, но я не знаю, кто он такой!
Миссис Гроуз еще раз оглянулась вокруг: она остановила взгляд на
темнеющей дали, затем, собравшись с духом, снова повернулась ко мне с
неожиданной непоследовательностью:
- Нам бы пора в церковь.
- Я не в состоянии идти в церковь.
- Разве вам это не поможет?
- Вот им не поможет!.. - Я кивком головы указала на дом.
- Детям?
- Я не могу сейчас их оставить.
- Вы боитесь?..
Я решительно ответила:
- Да. Боюсь его.
При этом на широком лице миссис Гроуз впервые показался далекий и
слабый проблеск ясного понимания. Я различила на нем запоздалый свет
какой-то мысли, которую не я ей внушила и которая была еще темна мне самой.
Мне вспоминается, как я почувствовала, будто что-то передалось мне от миссис
Гроуз и что это связано с только что проявленным ею желанием узнать больше.
- Когда это было... на башне?
- В середине месяца. В этот самый час.
- Почти в темноте? - спросила миссис Гроуз.
- О, нет, было совсем светло. Я его видела, вот как вижу вас.
- Так как же он вошел туда?
- И как он вышел? - улыбнулась я. - У меня не было возможности спросить
его! Вы же видите, нынче вечером ему не удалось войти, - продолжала я.
- Он только заглядывал в окно?
- Надеюсь, дело этим и кончится!
Тут она выпустила мою руку и слегка отвернулась. Я подождала с минуту,
потом решительно сказала:
- Идите в церковь. Всего вам хорошего. А мне надо их стеречь.
Она снова медленно повернулась ко мне.
- Вы боитесь за них?
Мы обменялись еще одним долгим взглядом.
- А вы?
Вместо ответа она подошла ближе к окну и на минуту прижалась лицом к
стеклу.
- Вы видите то, что и он видел, - тем временем продолжала я.
Она не шевельнулась.
- Сколько он здесь пробыл?
- Пока я не вышла. Я бросилась ему навстречу.
Миссис Гроуз наконец обернулась, и ее лицо выразило все остальное.
- Я бы не могла так!
- Я тоже не могла бы, - опять улыбнулась я. - Но все-таки вышла. Я знаю
свой долг.
- И я свой знаю, - возразила она, после чего прибавила: - На кого он
похож?
- Мне до смерти хотелось бы ответить вам на ваш вопрос, но он ни на
кого не похож.
- Ни на кого? - эхом отозвалась она.
- Он был без шляпы.
И, заметив по ее лицу, что она уже в этом одном увидела начало портрета
и встревожилась еще сильнее, я стала быстро добавлять черту за чертой.
- У него рыжие волосы, ярко-рыжие, мелко вьющиеся, и бледное длинное
лицо с правильными, красивыми чертами и маленькими, непривычной формы
бакенами, такими же рыжими, как волосы. Брови у него, однако, темнее, сильно
изогнуты и кажутся очень подвижными. Глаза зоркие, странные - очень
странные; я помню ясно только одно, что они довольно маленькие и с очень
пристальным взглядом. Рот большой, губы тонкие, и, кроме коротких бакенов,
все лицо чисто выбрито. У меня такое впечатление, что в нем было что-то
актерское.
- Актерское?
Невозможно было походить на актрису меньше, чем миссис Гроуз в эту
минуту.
- Я никогда актеров не видела, но именно так их себе представляю. Он
высокий, подвижный, держится прямо, но ни в коем - нет, ни в коем случае не
джентльмен! - продолжала я.
Лицо моей товарки побелело при этих словах, круглые глаза остановились
и мягкий рот раскрылся.
- Джентльмен? - ахнула она растерянно и смятенно. - Это он-то
джентльмен?
- Так вы его знаете?
Она, видимо, старалась держать себя в руках.
- А он красивый?
Я поняла, как ей помочь.
- Замечательно красивый!
- И одет?..
- В платье с чужого плеча. Оно щегольское, но не его собственное.
У нее вырвался сдавленный, подтверждающий стон.
- Оно хозяйское!
Я подхватила:
- Так вы знаете его?
- Квинт! - воскликнула она.
- Квинт?
- Питер Квинт, его личный слуга, его лакей, когда он жил здесь.
- Когда милорд был здесь?
Идя мне навстречу и не переставая изумляться, миссис Гроуз связала все
это вместе.
- Он никогда не носил хозяйской шляпы, зато... ну, там не досчитались
жилетов. Оба они были здесь - в прошлом году. Потом милорд уехал, а Квинт
остался один.
Я слушала, но на минутку приостановила ее.
- Один?
- Один, с нами. - Потом, словно из глубочайших глубин, добавила: - Для
надзора.
- И что же с ним стало?
Она медлила так долго, что я озадачилась еще больше.
- Он тоже... - наконец произнесла она.
- Уехал куда-нибудь?
Тут ее лицо стало крайне странным.
- Бог его знает, где он! Он умер.
- Умер? - чуть не вскрикнула я.
Казалось, она нравственно выпрямилась, нравственно окрепла, чтобы
выразить словами то, что было в этом сверхъестественного:
- Да. Мистер Квинт умер.

VI

Разумеется, понадобилось гораздо больше времени, чем эти несколько
минут, для того, чтобы мы обе столкнулись с тем, что нам приходилось теперь
переживать вместе - с моей ужасной восприимчивостью, слишком явно
подтвердившейся в данном эпизоде; следовательно, и моя подруга тоже узнала
теперь об этой моей восприимчивости - узнала, смущаясь и сочувствуя. Так как
мое открытие на целый час ввергло меня в прострацию, обеим нам так и не
довелось в тот день послушать церковную службу, кроме тех молений и обетов,
тех слез и клятв, которые дошли до высшей точки в обоюдных просьбах и
обещаниях. Все это кончилось тем, что мы с ней удалились в классную и
заперлись там на ключ, чтобы объясниться. В результате наших объяснений мы
просто подвели итоги. Сама миссис Гроуз ровно ничего не видела, - не видела
даже тени чего-нибудь такого, и никто из прислуги больше не попадал в беду,
кроме той самой гувернантки; однако же миссис Гроуз поняла, что все
рассказанное мною - правда, и нисколько не усомнилась, по-видимому, в моих
умственных способностях; а под конец проявила даже проникнутую благоговейным
страхом нежность ко мне и уважение к моим более чем сомнительным
привилегиям, - дыхание этой нежности до сих пор остается со мной, как самое
теплое из проявлений людского милосердия.
В этот-то вечер мы с нею и решили, что вдвоем, пожалуй, справимся и
выдержим, и я отнюдь не уверена, что на долю миссис Гроуз пришлась более
легкая часть ноши, несмотря на то что в ее обязанности это вовсе не входило.
Думаю, что и тогда, как и впоследствии, я понимала, с чем готова сразиться,
защищая своих питомцев, но мне потребовалось некоторое время, чтобы
убедиться в том, что и моя честная союзница тоже согласна соблюдать условия
столь ненадежного и невыгодного договора. Я была для нее довольно странной
компаньонкой - ничуть не менее странной, однако, чем и она для меня; но,
когда я пытаюсь проследить весь наш путь, все, что мы пережили вместе с нею,
я понимаю, как много общего нашли мы обе в том единственном решении, которое
могло поддержать нас обеих на наше счастье. Это было то решение, то второе
дыхание, которое вывело меня на прямую, если можно так выразиться, из
внутренней темницы моего страха. По крайней мере, я смогла тогда подышать
воздухом во дворе, и миссис Гроуз тоже ко мне присоединилась. Отлично помню
и теперь, как странно вернулись ко мне силы перед тем, как мы с ней
простились на ночь. Мы перебрали подробность за подробностью все, что мне
пришлось увидеть.
- Вы говорите, он искал кого-то другого, не вас?
- Он искал маленького Майлса. Вот кого он искал. - Зловещая ясность
вдруг обступила меня.
- А откуда вы знаете?
- Знаю, знаю, знаю! - Моя экзальтация все росла. - И вы тоже знаете,
милая!
Она этого не отрицала, но я даже и не требовала, чтоб она выразила свое
чувство словами. Во всяком случае, через минуту она продолжала:
- А что, если б он увидел?
- Маленький Майлс? Ему только того и надо!
От страха она побледнела как смерть.
- Такому ребенку?
- Боже сохрани! Тому, другому. Это он хочет явиться им.
Что он может явиться, было ужасной возможностью, и все же я каким-то
образом не допускала этой мысли; больше того, мне действительно удалось это
доказать, пока мы гуляли во дворе. Я была абсолютно уверена, что могу снова
увидеть то, что уже видела, но что-то говорило мне, что я одна должна пойти
навстречу такому переживанию, одна принять, преодолеть все это, а преодолев,
я послужила бы искупительной жертвой и охранила бы покой моих сотоварищей.
Детей в особенности я должна была оградить и спасти раз навсегда. Помню то,
что я сказала миссис Гроуз напоследок:
- Меня поражает, что мои воспитанники ни разу не упомянули...
Она пристально смотрела на меня, пока я собиралась с мыслями.
- ...о том, что Квинт был здесь, и о том времени, когда дети были с
ним?
- Ни о времени, когда они были с ним, ни его имени, ни внешности, ни
его истории в той или иной форме.
- Да, маленькая не помнит. Она ничего не слышала и не знала.
- О его смерти? - Я напряженно размышляла. - Да, может быть. Но Майлс
должен помнить, Майлс должен знать.
- Ах, не трогайте вы его! - вырвалось у миссис Гроуз.
Я ответила ей таким же пристальным взглядом.
- Не бойтесь. - Я продолжала размышлять. - Но это все же странно.
- Что Майлс никогда не поминал о нем?
- Никогда, ни единым намеком. А вы мне говорите, что они были "большие
друзья"?
- Ох, только не Майлс! - убежденно пояснила миссис Гроуз. - Это у
Квинта была такая выдумка. Играть с мальчиком, портить его. - Она помолчала
минуту, потом прибавила: - Квинт очень уж вольничал.
Передо мной возникло его лицо - такое лицо! - и меня пронзила внезапная
дрожь отвращения.
- Вольничал с моим мальчиком?
- Со всеми очень вольничал!
В ту минуту я не стала углубляться в ее определение, подумав только,
что оно отчасти приложимо и к другим, к десятку служанок и слуг,
составлявших нашу маленькую колонию. Но для нас самым важным было то
счастливое обстоятельство, что никакая зловещая легенда, никакие кухонные
пересуды не были на чьей бы то ни было памяти связаны с милым старинным
поместьем. У него не было ни худого имени, ни дурной славы, а миссис Гроуз
самым явным образом хотелось только быть поближе ко мне и дрожать в
молчании. В конце концов я даже подвергла ее испытанию. Это было в полночь,
когда она уже взялась за ручку двери, прощаясь со мной.
- Так вы говорите - ведь это очень важно, - что он был известен своей
испорченностью?
- Не то чтоб известен. Это я знала, а хозяин не знал.
- И вы ему никогда не говорили?
- Ну, он не любил сплетен, а жалоб терпеть не мог. Все такое его ужасно
сердило, и если человек для него был хорош...
- То он ничего и слушать не хотел? - Это совпадало с моим впечатлением:
он не любил, чтоб его беспокоили, и, быть может, не слишком разбирался в
людях, которые от него зависели. Тем не менее я настаивала: - Даю вам слово,
что я бы ему сказала!
Она почувствовала, что я ее осуждаю.
- Признаться, я не так поступила, как надо. Но, по правде говоря, я
побоялась.
- Побоялись чего?
- Того, что этот человек мог сделать. Квинт был такой хитрец, такая
тонкая штучка.
На меня это подействовало сильнее, чем мне хотелось показать.
- А ничего другого вы не боялись? Его влияния?..
- Его влияния? - повторила она, глядя на меня встревоженно и выжидающе,
пока я не вымолвила:
- На милых невинных крошек. Ведь они были на вашем попечении.
- Нет, не на моем! - откровенно и с отчаянием возразила она. - Хозяин
верил Квинту и послал его сюда, потому что считалось, будто он болен и
деревенский воздух ему полезен. Так что от его слова все зависело. Да, - она
подчеркнула, - даже дети.
- Дети... от этой твари? - Я с трудом подавила стон. - Как же вы это
терпели?
- Нет, я не могла терпеть, и сейчас не могу! - И бедная женщина
залилась слезами.
Как я уже говорила, начиная со следующего дня за детьми был установлен
строгий надзор; и все же как часто и как горячо всю ту неделю мы
возвращались к этой теме! Мы говорили и говорили с ней в воскресную ночь, а
меня, особенно в поздние часы (можете себе представить, как мне спалось),
все время преследовала тень чего-то, о чем миссис Гроуз умолчала. Я сама не
утаила от нее ничего, но осталось одно только слово, которое утаила миссис
Гроуз. Более того, к утру я убедилась, что она молчала не по недостатку
откровенности, но потому, что у каждой из нас были свои страхи. Когда я
оглядываюсь назад, мне в самом деле кажется, что к тому времени, как
утреннее солнце поднялось высоко, я с тревогой прочла в известных нам
событиях почти все то значение, какое должны были придать им события
последующие, более трагические. Самое главное, они воссоздали для меня
зловещую фигуру живого человека - о мертвом можно было не думать! - и те
месяцы, когда он постоянно жил в усадьбе, складывались в долгий и страшный
срок. Предел этому мрачному периоду был положен на рассвете зимнего дня,
когда один из работников нашел Питера Квинта мертвым по дороге из деревни в
усадьбу. Катастрофа объяснялась, хотя бы с виду, заметной раной на голове:
такую рану можно было приписать, как оно и подтвердилось в дальнейшем,
падению в темноте, по выходе из трактира, на скользком, обледенелом склоне,
где нашли тело. Обледенелая тропа, неверный поворот, выбранный во тьме и в
нетрезвом виде, объясняли очень многое, - в сущности, после дознания
следователя и неуемной болтовни окружающих, почти все; но в его жизни были
странные и рискованные приключения, тайные болезни, почти явные пороки - так
что все это могло объяснить и гораздо большее.
Я не знаю, какими словами надо рассказывать эту историю, чтобы
создалась достоверная картина моего душевного состояния, но в те дни я была
способна черпать радость в необычайном взлете героизма, которого от меня
требовали обстоятельства. Теперь я понимала, что от меня ждали трудной и
очень значительной услуги и что было некое величие в том, чтобы дать
заметить - о, тому, кому следует! - мою победу там, где другая девушка
потерпела бы неудачу. Мне очень помогало то, - признаться, и теперь,
оглядываясь на прошлое, я аплодирую сама себе! - что я смотрела на мою
услугу так смело и так просто. Я здесь для того, чтобы охранять и защищать
этих детей, осиротевших и милых детей, чья беспомощность, ставшая вдруг
слишком очевидной, отзывалась глубокой, постоянной болью в моем уже не
свободном сердце. Действительно, мы вместе отрезаны от мира, мы объединены
общей опасностью. У них нет никого, кроме меня, а у меня - что ж, у меня
есть они. Словом, это великолепная возможность. И эта возможность
представилась мне воплощенной в ярком образе. Я щит - я должна заслонять их.
Чем больше вижу я, тем меньше должны видеть они. Я начала следить за ними,
сдерживая и скрывая нарастающее волнение, которое могло, если бы затянулось,
перейти в нечто, подобное безумию. Как я теперь понимаю, спасло меня то, что
оно перешло в нечто совершенно иное. Оно не затянулось - его сменили ужасные
доказательства, улики. Да, повторяю, улики - с того самого момента, как я
приступила к действию.
Этот момент начался с полуденного часа, который я проводила в парке с
одной только младшей моей воспитанницей. Мы оставили Майлса дома лежащим в
глубокой оконной нише на большой красной подушке: ему хотелось дочитать
книгу, а я была рада поощрить такую похвальную наклонность в мальчике,
единственным недостатком которого бывала подчас крайняя непоседливость. Его
сестра, напротив того, с удовольствием отправилась на прогулку, и мы с ней
около получаса бродили в поисках тени, ибо солнце стояло еще высоко, а день
был чрезвычайно жаркий. Гуляя с Флорой, я снова убедилась, что она, как и ее
брат, умеет - у обоих детей была эта очаровательная особенность - оставлять
меня в покое, не бросая, однако, совсем одну, и разделять мое общество, не
докучая своим присутствием. Они никогда не бывали назойливы и все же никогда
не бывали невнимательны. Я же только наблюдала их самозабвенную игру вдвоем,
без меня: казалось, они увлеченно готовят какой-то спектакль, а я в нем
участвую как увлеченный зритель. Я входила в мир, созданный ими, им же
незачем было входить в мой мир, и мое время бывало занято только тем, что я
изображала собой какую-нибудь замечательную особу или предмет, которого в ту
минуту требовала игра, словом, удостаивалась высокого поста, веселой и
благородной синекуры. Я не помню, что мне пришлось изображать в тот день,
помню только, что я была чем-то очень важным и что Флора вся ушла в игру. Мы