Страница:
Нельзя сказать, что Бетти совсем ничего не знала о том, как вести себя на первом свидании, и была полным новичком в этом вопросе. Конечно, нет, ведь она читала «Космо». В первый раз всегда приходи одна, с тем чтобы уйти в любое удобное тебе время. Не выдавай слишком много информации о себе, не называй, например, свой домашний адрес. Постарайся сначала получше узнать своего нового знакомого. Тот факт, что мужчина хорошо одет и умеет произвести впечатление, еще не означает, что он не опасен. Ее бывший супруг, Пирс, мог бы многое порассказать на этот счет.
Бетти поймала такси и быстро доехала до «Занзибара».
Тристан Шендлинг уже ждал ее возле клуба. На сей раз он был в черных слаксах, рубашке сливового цвета и совершенно ошеломительном серебристо-бирюзовом галстуке. Отсутствие пиджака выглядело единственной уступкой жаркой влажной погоде. Шендлинг стоял в небрежной позе — руки в карманах, нога за ногу — и выглядел абсолютно неопасным. Бетти бросила на него всего один взгляд и тут же пожалела, что отказалась от маленького черного платья. Ожидавший ее мужчина не может встречаться с какой-то немолодой мамашей. Ему больше подошла бы упругая кукольная блондинка.
Она вышла из машины, неосознанно поправив неуклюжую юбку. Тристан повернулся, заметил ее и тут же просиял:
— Элизабет! Как я рад, что вы пришли!
Бетти растерялась и даже не нашлась что сказать. Она стояла, как идиотка, прижимая к груди маленькую черную сумочку, глядя в улыбающиеся глаза с разбегающимися от уголков лучиками морщинок и словно не замечая протянутой руки. У нее даже перехватило дыхание.
Шендлинг улыбался, и в его ясных голубых глазах светились терпение и доброта. Знает, поняла вдруг Бетти. Знает, что она нервничает, а потому и улыбается, стараясь помочь избавиться от напряжения.
— Извините за опоздание, — пробормотала Бетти.
Он отмахнулся от извинений, предложил ей руку и погладил по холодным как лед пальцам.
— Джаз — моя любимая музыка, — доверчиво сообщил Тристан, открывая двери в зал, из которого доносились жалобно-пронзительные звуки духовых. — Надеюсь, вы не против.
— Я тоже люблю джаз, — призналась Бетти. — Так что это и моя любимая музыка.
— Неужели? Дэвис или Колтрейн?
— Дэвис.
— «Около полуночи» или «Немного блюза»?
— Конечно, «Около полуночи».
— А я сразу, едва увидев вас, понял, что вы — женщина безупречного вкуса. Правда, потом вы согласились пообедать со мной и тем самым поставили мою теорию под сомнение.
Шендлинг лукаво подмигнул.
Бетти наконец-то улыбнулась.
— Насколько мне известно, не существует правила, которое запрещало бы получать удовольствие от вина, наслаждаясь и водой, — почти в тон ему ответила она.
— Боже, похоже, меня оскорбили?
— Не знаю. Все зависит от того, кем вы себя считаете; водой или вином. Надеюсь, у меня еще будет время выяснить это.
— Элизабет, — сказал Шендлинг, глядя ей в глаза, — у нас впереди потрясающий вечер.
— Честно говоря, очень бы хотелось, — ответила Бетти, впервые за последние месяцы вкладывая в эти слова искреннее чувство.
Позднее, когда на столе стояли тарелки с горячими мидиями и вегетарианскими спагетти и бутылка отличного бордо, Бетти задала вопрос, который все время вертелся у нее в голове:
— Больно?
Ее взгляд скользнул к правому боку Шендлинга, и других пояснений не понадобилось. Он медленно кивнул:
— Да, хотя сейчас уже не так сильно, как вначале. По крайней мере не дергает.
— Но вы чувствуете себя лучше? Он улыбнулся:
— Я родился с двумя больными почками. Первая отказала, когда мне было восемнадцать. Вторая начала капризничать в прошлом году. Долгих шестнадцать месяцев на диализе. Вот тогда мне действительно было плохо.
— Существует ли вероятность отторжения?
— Отторжение возможно везде и случается не только с пересаженными органами. Но я, как послушный мальчик, принимаю пригоршнями лекарства и молюсь перед сном. Уж и не знаю, почему Господь дает второй шанс таким старым мошенникам, но сейчас жаловаться не приходится.
— Какое, должно быть, облегчение для семьи. Шендлинг снова улыбнулся, но на сей раз немного грустно:
— Семья у меня не такая уж большая. Только старший брат. Он уехал давным-давно, и с тех пор я его не видел. Была в моей жизни женщина. Однажды она сказала, что ждет от меня ребенка. Наверное, я был слишком молод и, боюсь, воспринял известие не слишком хорошо. Когда сказали, что мне нужна почка… Впрочем, об этом лучше не вспоминать. Ненадежный отец еще хуже ненадежного друга.
— Извините, — сочувственно проговорила Бетти. — Мне очень жаль, что заставила вас вспомнить не самые приятные времена.
— Не волнуйтесь. Мы все совершаем ошибки, но что было, то прошло, а я по-прежнему считаю, что достоинства спокойной жизни сильно преувеличены. Надеюсь, смерть настигнет меня не в постели. — Он состроил гримасу. — Разве что придется снова проходить диализ.
— Не говорите так. Вы проделали такой долгий путь. Кроме того, у вас впереди еще много дел. Например, поиски вашего ребенка.
— Вы полагаете, я собираюсь его искать?
— Да.
— Почему?
— Вы упомянули о нем в разговоре с едва знакомой женщиной, а это означает, что вы думаете о том, как найти его.
Шендлинг замолчал, постукивая пальцами по бокалу с вином, потом серьезно произнес:
— Вы на редкость проницательная женщина, Элизабет Куинси.
— Нет, я всего лишь мать.
— Не знаю… — Шендлинг поднял бокал и, поднеся к губам, сделал глоток, как бы подводя черту под не совсем приятной для него темой. — Я даже не знаю, мальчик это или девочка, не говоря о том, мой ли ребенок вообще. Кроме того, возраст совсем не мешает мне путешествовать по миру, так что большую часть времени я провожу вне дома. Вряд ли подходяще для образцового отца.
— Чем вы занимаетесь?
— Специализируюсь на всяких мелочах.
— Как это? Он усмехнулся:
— А вот так. Езжу по миру, отыскивая разные хитрые, занимательные, интересные, а самое главное, дешевые вещицы. Деревянные шкатулки из Таиланда. Лакированные штучки из Сингапура. Бумажные змеи из Китая. Вы приходите в магазин подарков и влюбляетесь в какую-нибудь резную безделушку топорной работы и по беззастенчиво завышенной цене. Так вот, Бетти, это я. Я нашел ее специально для вас. Разумеется, со стопроцентной накруткой.
Она недоверчиво покачала головой:
— Только не говорите, что так можно зарабатывать на жизнь.
— Я зарабатываю на очень хорошую жизнь. В таком деле самое главное — объемы. Я закупаю безделушки контейнерами.
— У вас, должно быть, наметанный глаз.
— Нет, я всего лишь импульсивный покупатель с огромным опытом. — Шендлинг усмехнулся. — А вы? Чем занимаетесь вы?
Совсем невинный вопрос. Вполне естественный после всего, что он рассказал о себе. Тем не менее Бетти вздрогнула, и в тот же миг улыбка слетела с его лица.
— Извините. Мне так жаль, Бетти. Дурацкая привычка сначала говорить, а уж потом думать. Поверьте, я лишь хотел уйти от этой темы и…
— Нет-нет, все в порядке. Вы задали вполне уместный вопрос и столько рассказали о себе…
— Но вы ведь совсем в ином положении. Вам-то куда труднее, и мне следовало принять это во внимание.
— Нет, — пробормотала она, — дело в другом. Шендлинг кивнул, как бы приглашая ее продолжать, показывая, что готов слушать, и его сияющие голубые глаза наполнились искренним сочувствием.
— Меня воспитывали для роли жены, — начала Бетти. — Жены человека из высшего общества. Предполагалось, что я должна буду заниматься обустройством дома, принимать гостей и всегда улыбаться, когда рядом муж. И конечно, буду хорошей матерью. Чтобы воспитывать следующее поколение таких же жен.
Тристан понимающе кивнул.
— А потом… потом я решила развестись. Смешно, но я даже не заметила, как это случилось. Приходилось заботиться об Аманде и Кимберли. Им было нелегко. Девочкам требовалось внимание. А от меня требовалось дать им это внимание. Если раньше я была дополнением к мужу, то затем превратилась в дополнение к дочерям. Тогда это казалось совершенно естественным.
— Вот только маленькие девочки рано или поздно вырастают, — вставил Тристан.
— Три года назад Кимберли поступила в колледж, — тихо сказала Бетти. — И с тех пор изменилось все.
Она опустила взгляд. Не смогла справиться с нахлынувшими чувствами. Музыканты играли блюз, и какая-то немолодая уже певица с болезненным надрывом повторяла:
«Вот и пришла любовь… так поздно…»
Бетти чувствовала, как ее заполняет меланхолия.
Ее прекрасный и пустой городской дом из темно-красного кирпича. Молчаливые комнаты. Четыре отдельных и так редко звонящих телефона. Фотографии на стенах — все, что осталось от людей, которых она когда-то любила.
Бетти вспомнила, как всего месяц назад стояла на холме перед свежевырытой черной могилой.
Прах к праху, пыль к пыли…
Ей было сорок семь, и Бетти больше не знала, для чего живет. Она перестала быть женой, перестала быть матерью Мэнди и уже не понимала, где ее место.
Тристан протянул руку, дотронулся до ее плеча. Бетти подняла голову и увидела, что он больше не улыбается. Теперь на его лице было несколько мрачное выражение, сходное в чем-то с ее собственным. В какой-то момент ей представилось, как он приходит в себя после операции по трансплантации и обнаруживает, что рядом никого нет. Ни жены, ни детей. Никого, кто протянул бы руку. Он знает, что такое одиночество. Да, знает.
Бетти сжала пальцы мужчины. Певица продолжала выводить «Вот и пришла любовь…», и время словно остановилось.
— Бетти, — мягко сказал Шендлинг, — давайте прогуляемся.
На выходе из ресторана их встретил тяжелый жаркий воздух, но солнце уже садилось, а Бетти всегда нравилось это время дня. Мир стал приглушенным и бархатистым, утратив резкую пронзительность цвета, но вместе с тем и жесткость линий. В таком мире она чувствовала себя уютнее.
Они шли молча, не определив для себя никакой конкретной цели, но направляясь по взаимному молчаливому согласию к Риттенхаус-сквер.
— Моя очередь спрашивать, — сказал вдруг Тристан. Уступая жаре и влажности, он ослабил узел галстука и закатал рукава, но при этом почти не проиграл в элегантности, и Бетти видела, что прохожие поглядывают на них.
— Спрашивайте, — согласилась она и, заметив, что Тристан смотрит на нее с некоторой нерешительностью, ободряюще кивнула.
— Обещаете, что не обидитесь?
— Вам придется сильно постараться, чтобы обидеть женщину, выпившую два бокала вина.
Тристан остановился перед Бетти и повернулся так, что они оказались лицом к лицу.
— Дело ведь не только в почке, верно?
— Что?
— Я хочу сказать, дело ведь не только в том, что мне пересадили почку вашей дочери, верно? Понимаю, что вопрос звучит грубо, и не хочу вас обижать, но вечер получился еще лучше, чем я себе представлял, и мне надо знать. Некоторые считают, что, получая чей-то орган, получаешь как бы и частичку чужой души. Вы ведь согласились встретиться со мной именно поэтому? Я для вас в какой-то степени заменитель дочери, так? — Наверное, он заметил ее удивленный взгляд, потому что поспешно добавил: — Я это к тому, что мне хочется поцеловать вас, Элизабет Куинси, но вряд ли стоит идти на такой шаг, если вы воспринимаете меня как некий заменитель вашей дочери…
Такое признание ошеломило ее. Пальцы вспорхнули к вороту блузки и замерли там.
— Не знаю… Нет, конечно, нет! Это… это ерунда. Бабушкины сказки. Глупый предрассудок…
Тристан удовлетворенно кивнул и уже повернулся, чтобы пойти дальше, когда Бетти, подорвав доверие к собственному аргументу, спросила:
— А вы? Вы не чувствуете себя по-другому?
— Извините?
— Мы встретились совершенно случайно, — торопливо заговорила она, — можно сказать, наткнулись друг на друга, но тем не менее вы сразу узнали меня, с первого взгляда, хотя до того видели меня лишь однажды. Немного странно, вам не кажется? Мне надо увидеть человека три или четыре раза, прежде чем я запомню его в лицо.
— Вы спасли мне жизнь. Это не совсем то же самое, что очередное суаре, на котором все на одно лицо.
— Есть и еще кое-что.
— Что?
Теперь Тристан выглядел по-настоящему озабоченным. Вечер выдался таким чудесным, и необходимость сказать то, что Бетти собиралась сказать, доставляла ей почти физическую боль.
— Вы знаете мое уменьшительное имя.
— Какое уменьшительное имя?
— Бетти. Вы называете меня Бетти. Не Лиз, не Бет. Всегда Бетти. Я не говорила вам, Тристан, что знакомые называют меня Бетти. А теперь подумайте, много ли вы знаете Элизабет, которых называют Бетти.
Кровь отхлынула от его лица. Глаза расширились, как у человека, пораженного ужасом, и Бетти даже пожалела, что произнесла вслух то, объяснения чему пришли бы сами собой. Их взгляды одновременно скользнули туда, где под лиловой рубашкой скрывался еще не зарубцевавшийся шрам.
— Что б мне провалиться! — прошептал Тристан. Ей вдруг стало не по себе. Вечер был тихий, жаркий и удушающе влажный, но она потерла руки, словно хотела согреться.
— Неудачная была идея, — резко сказала Бетти.
— Нет…
— Да!
— Черт возьми, нет! — Он снова взял ее за руку, решительно, но не грубо. — Я не ваша дочь.
— Знаю.
— Мне пятьдесят два года, Бетти… Элизабет. Я люблю стейк, мой любимый напиток — виски «Гленфидик» без содовой. У меня собственный бизнес. Мне нравятся скоростные машины и быстрые катера. Должен признаться, я питаю глубокую и непреходящую любовь к «Плейбою», причем привлекают меня не только статьи. Как по-вашему, это отвечает вкусам двадцатитрехлетней девушки?
— Откуда вы знаете, сколько лет было Аманде?
— Потому что я спрашивал у врачей!
— Вы расспрашивали их о моей дочери?
— Бетти, дорогая, разумеется, я задавал им самые разные вопросы. Ведь чтобы я жил, кто-то должен был умереть. Конечно, я думал об этом. О чем еще мне было думать долгими ночами? Нет, я не ваша дочь и даже не ее призрак, а всего лишь благодарный вам и ей человек.
Бетти молчала. Нужно было многое обдумать. Потом она кивнула:
— Что ж, возможно, кто-то назвал меня при вас Бетти и это имя отложилось у вас в памяти. Я говорю о больнице. Тристан разжал пальцы.
— Да, такое могло случиться.
Но теперь ей хотелось знать больше.
— Вам рассказывали об аварии?
— Мне сказали, что она была пьяна, если вы это имеете в виду.
— Все шло так хорошо, — тихо сказала Бетти. — За шесть месяцев до этого несчастья она вступила в общество «Анонимные алкоголики». Я так надеялась…
Тристан промолчал, но выражение его лица смягчилось. Он убрал ей за ухо выбившуюся прядь волос, на мгновение задержав пальцы на теплой щеке.
— Она была такая чуткая и ранимая, — прошептала Бетти. — Даже в детстве. Ничто не могло испугать или расстроить мою Кимберли, а вот с Мэнди дело всегда обстояло иначе. Робкая. Застенчивая. Она боялась жуков. Ее пугали — после фильма Хичкока — птицы. Она целый год не решалась съезжать с горки на школьном дворе. Мы так и не узнали почему. До двенадцати лет она спала с включенным ночником.
— Вы, должно быть, беспокоились о ней.
— Я хотела, чтобы Мэнди чувствовала себя в безопасности. Я хотела, чтобы она чувствовала себя сильной, независимой и способной справиться с любой проблемой. Хотела, чтобы ее мечты не были такими мелкими, как у меня.
— В том, что произошло с ней, нет вашей вины, — сказал Тристан.
— Именно в этом я и пытаюсь убедить себя, — невесело улыбнулась Бетти. — Обвиняю во всем мужа.
— Почему?
— Из-за его работы. Когда девочки были еще маленькими, он поступил на работу в Федеральное бюро расследований, став специалистом по серийным убийцам, и, можно сказать, исчез из их жизни. Допускаю, что это очень важное дело, но я всегда относилась к нему с предубеждением, считая, что дети все же важнее. Как глупо. — Услышав в своем голосе эхо былой горечи, Бетти устало вздохнула. — Извините. Вам совсем не обязательно все это слушать.
— Слушать — что?
Она снова улыбнулась, хотя в улыбке уже не было веселости начала вечера.
— Вы очень добры.
— Ах, Бетти, я повторю то, что говорил раньше. Для меня сегодняшний вечер самый чудесный за последние годы. Знаете, плохое нередко порождает хорошее. Чтобы узнать это, мне понадобились пятьдесят с лишним лет жизни и одна чрезвычайно опасная хирургическая операция.
— Вы действительно здесь только на неделю?
— В этот раз — да, но думаю, что еще смогу вернуться.
— По делам?
— Если хотите, можно назвать это и так.
Бетти опустила голову, чувствуя, как медленно растекается по щекам волна румянца. Тристан оказался вдруг совсем рядом, и она ощущала тепло, исходившее от его тела. Их взгляды встретились, и Бетти поняла, что он собирается поцеловать ее.
Она подалась вперед.
— Бетти, — прошептал Тристан за мгновение до того, как их губы встретились. — Бетти, позвольте мне прокатить, вас.
7
Куинси быстро переступил порог и привычно, не глядя на кнопки пульта, набрал входной код. Через минуту, когда дверь снова закрылась, он включил внешние сенсоры и отключил внутренние детекторы движения. Добро пожаловать домой.
Куинси ценил свою охранную систему. В его доме это была, пожалуй, единственная вещь, действительно стоившая потраченных на нее денег.
Пройдя в кухню, он поставил на стол чемоданчик с ноутбуком и коробку с файлами и открыл дверцу холодильника, хотя и знал, что искать там нечего. Холодильник был так же пуст, как и тогда, когда Куинси проверял его в последний раз; чуда не произошло, и ничего съестного за время отсутствия хозяина там так и не появилось. Он закрыл дверцу, налил стакан воды из-под крана и прислонился к барной стойке.
Кухня была по-современному большая. Пол из твердой древесины, массивная плита из нержавеющей стали, внушительных размеров вытяжной шкаф из того же материала. Стальной холодильник промышленного размера. Шкафчики из вишневого дерева, столешница из модного черного гранита. Пять лет назад агент по недвижимости уверял его, что такая кухня идеально подходит для любых целей. Теперь Куинси смотрел на зияющие окна и пустой угол, где должен был стоять так и не купленный кухонный стол.
Он часто бывал в разъездах и редко дома — это чувствовалось.
Куинси оттолкнулся от стойки и бесцельно прошелся по квартире. Позади еще один долгий день. Впереди… что?
Может, стоит завести какое-нибудь животное. Рыбок, длиннохвостого попугая, кошку. Кого-нибудь, какое-то живое существо, которое не требовало бы особого внимания, но по крайней мере встречало бы хозяина по возвращении домой дружеским мурлыканьем, писком или даже воем. Сам Куинси был человеком, не испытывающим потребности в уюте, и легко переносил недостаток мебели или отсутствие предметов искусства. Его мать умерла, когда он был еще ребенком, и большую часть жизни Куинси обходился без ласки и нежных прикосновений. Но тишина… Тишина все еще действовала на него угнетающе.
Как часто они с отцом сходились вечерами за обедом, садились друг против друга за обшарпанным сосновым столом, ели простую, незатейливую пищу и молчали. Никогда не обменивались ни словом. Ферма отбирала много физических сил. Абрахам вставал на рассвете и почти сразу же уходил. Возвращался обычно к сумеркам. Они обедали. Недолго смотрели телевизор. Читали. Каждый вечер два отгородившихся один от другого человека, каждый в своей кровати, открывали свой роман.
Куинси покачал головой. Сорок семь лет — слишком долгий срок, чтобы таить обиду. Отец растил единственного ребенка так, как считал нужным. Абрахам много работал, так что они не голодали, а еще привил сыну тягу и уважение к печатному слову. Со временем Куинси оценил это. В общем, он был всем доволен. По крайней мере до прошлого месяца. Горе способно сыграть с человеческим мозгом самые отвратительные шутки, и даже Куинси не знал, какие демоны могут выскочить из его подсознания в следующую минуту.
Последние дни выбили его из колеи. Никто не догадывался, сколько раз, уходя на ленч, он садился в машину и ехал в Арлингтон, где стоял над могилой дочери, терзаемый сомнениями, измученный неделями работы с людьми, которые избегали смотреть на него.
Куинси не привык чувствовать себя так, словно мир стал вдруг небезопасным и ненадежным местом, где двигаться приходится на ощупь, осторожно, рискуя погрузиться в неведомую бездну. Иногда он просыпался среди ночи с колотящимся сердцем, испытывая необъяснимую, безумную потребность позвать Кимберли и убедиться, что с ней все в порядке, что у него осталась еще одна дочь.
Странно, но порой его одолевало желание позвонить Бетти, потому что, хотя бывшая супруга и ненавидела его всей душой, она была человеком, который тоже любил Мэнди. Одной из тех нитей, что соединяли его с дочерью и с каждым днем этих нитей становилось все меньше.
Куинси не думал, что будет так тяжело. Он был ученым, доктором философии, изучавшим пять стадий горя и следующий за ними физический и эмоциональный упадок. Надо есть побольше свежих фруктов и овощей, найти себе какое-нибудь требующее больших затрат энергии занятие и избегать алкоголя — он не помогает никогда. Куинси был профессионалом, агентом ФБР, много раз лично присутствовавшим при том, как кому-то сообщали, что его (или ее) жена (или муж), брат или сестра, сын или дочь уже никогда не вернутся домой. Надо сконцентрироваться, еще раз, как можно объективнее, пересмотреть последние дни жизни любимого человека и избегать истерик — они не помогают никогда.
Он был, наконец, мужчиной, самоуверенным отцом, полагавшим, что трагедия может поразить чужой дом, но никогда его собственный. Куинси не увлекался свежими овощами и фруктами. Не мог объективно изучать последние дни жизни Мэнди. Бывали дни, когда ему жутко хотелось выпить. Бывали ночи, когда он едва не срывался в истерику.
Специальный агент Куинси. Знаменитый Пирс Куинси. Лучший из лучших Квонтико. Как же низко падают великие, размышлял он и с тревогой ловил себя на эгоцентризме, проявляющемся даже в случае смерти его собственной дочери.
Куинси с огорчением обнаружил, что Рейни так и не позвонила. По его представлению, она уже должна была подать весточку, и факт ее молчания беспокоил. Куинси устало потер виски, чувствуя медленную пульсацию боли, которая практически и не проходила в последние дни. Словно получив его мысленный посыл, в кухне зазвонил телефон.
— Наконец-то, — пробормотал Куинси, поднимая трубку. — Алло.
Молчание. Только странные фоновые звуки, вроде лязга металла, ударяющегося о металл.
— Ну, ну, ну, — сказал наконец незнакомый голос. — Да это же он сам.
Куинси нахмурился. Голос отзывался неясными, смутными воспоминаниями, хранившимися где-то в глубине памяти.
— Кто это?
— Не помнишь? Ты меня не помнишь? Как жаль, а я-то считал себя твоим loco simpatico. Вы, федералы, разбиваете мне сердце.
В голове у Куинси что-то щелкнуло, и голос обрел имя.
— Как ты узнал этот номер? — твердо спросил он, чувствуя, как влажнеют ладони, и бросая поспешный взгляд на пульт охранной системы.
— Хочешь сказать, что ты еще не знаешь?
— Как ты узнал этот номер?
— Расслабься, амиго. Я всего лишь желаю поговорить. Вспомнить старые добрые времена. Тот чудесный вечер. Это ведь случилось во вторник?
— Пошел ты! — не думая, бросил Куинси. Он никогда не ругался и на этот раз пожалел о вырвавшихся словах почти сразу после того, как произнес их, потому что звонивший рассмеялся:
— Ах, Куинси, амиго, ты даже ругаешься как неживой. Мы же закоренелые преступники, так что и тебе бы надо выражаться покрепче. Придумай что-нибудь с мамочкой. Оттрахай кого-нибудь в зад. Вот это было бы неплохо. Или… — голос стал бархатным, — может быть, стоит трахнуть твою мертвую дочурку, а? Прямо в ее гребаной могиле. Засунуть ей тот белый крест. Да, я бы с удовольствием.
Куинси сжал трубку — слова били безжалостно, и вслед за ними уже катила первая волна ярости. В какой-то момент он едва удержался от того, чтобы не расколотить проклятую трубку об пол из твердой древесины или о столешницу из черного гранита. Он бы бил, и бил, и бил эту чертову трубку, а потом полетел бы в Калифорнию и вышиб дерьмо из этой мрази Мигеля Санчеса, тридцатичетырехлетнего подонка, уже приговоренного к смертной казни. Никогда в жизни Куинси не испытывал такой ярости — она кипела в нем, стучала в виски, а тело напряглось и застыло, словно собирая силы перед ударом.
И тут его взгляд упал на автоответчик. Красный индикатор настойчиво мигал, показывая, что есть и другие сообщения, а на красноватом цифровом дисплее мерцало число принятых звонков — 56. Пятьдесят шесть сообщений, поступивших на незарегистрированный номер.
Он сам подивился собственному голосу, прозвучавшему сдержанно и спокойно:
Бетти поймала такси и быстро доехала до «Занзибара».
Тристан Шендлинг уже ждал ее возле клуба. На сей раз он был в черных слаксах, рубашке сливового цвета и совершенно ошеломительном серебристо-бирюзовом галстуке. Отсутствие пиджака выглядело единственной уступкой жаркой влажной погоде. Шендлинг стоял в небрежной позе — руки в карманах, нога за ногу — и выглядел абсолютно неопасным. Бетти бросила на него всего один взгляд и тут же пожалела, что отказалась от маленького черного платья. Ожидавший ее мужчина не может встречаться с какой-то немолодой мамашей. Ему больше подошла бы упругая кукольная блондинка.
Она вышла из машины, неосознанно поправив неуклюжую юбку. Тристан повернулся, заметил ее и тут же просиял:
— Элизабет! Как я рад, что вы пришли!
Бетти растерялась и даже не нашлась что сказать. Она стояла, как идиотка, прижимая к груди маленькую черную сумочку, глядя в улыбающиеся глаза с разбегающимися от уголков лучиками морщинок и словно не замечая протянутой руки. У нее даже перехватило дыхание.
Шендлинг улыбался, и в его ясных голубых глазах светились терпение и доброта. Знает, поняла вдруг Бетти. Знает, что она нервничает, а потому и улыбается, стараясь помочь избавиться от напряжения.
— Извините за опоздание, — пробормотала Бетти.
Он отмахнулся от извинений, предложил ей руку и погладил по холодным как лед пальцам.
— Джаз — моя любимая музыка, — доверчиво сообщил Тристан, открывая двери в зал, из которого доносились жалобно-пронзительные звуки духовых. — Надеюсь, вы не против.
— Я тоже люблю джаз, — призналась Бетти. — Так что это и моя любимая музыка.
— Неужели? Дэвис или Колтрейн?
— Дэвис.
— «Около полуночи» или «Немного блюза»?
— Конечно, «Около полуночи».
— А я сразу, едва увидев вас, понял, что вы — женщина безупречного вкуса. Правда, потом вы согласились пообедать со мной и тем самым поставили мою теорию под сомнение.
Шендлинг лукаво подмигнул.
Бетти наконец-то улыбнулась.
— Насколько мне известно, не существует правила, которое запрещало бы получать удовольствие от вина, наслаждаясь и водой, — почти в тон ему ответила она.
— Боже, похоже, меня оскорбили?
— Не знаю. Все зависит от того, кем вы себя считаете; водой или вином. Надеюсь, у меня еще будет время выяснить это.
— Элизабет, — сказал Шендлинг, глядя ей в глаза, — у нас впереди потрясающий вечер.
— Честно говоря, очень бы хотелось, — ответила Бетти, впервые за последние месяцы вкладывая в эти слова искреннее чувство.
Позднее, когда на столе стояли тарелки с горячими мидиями и вегетарианскими спагетти и бутылка отличного бордо, Бетти задала вопрос, который все время вертелся у нее в голове:
— Больно?
Ее взгляд скользнул к правому боку Шендлинга, и других пояснений не понадобилось. Он медленно кивнул:
— Да, хотя сейчас уже не так сильно, как вначале. По крайней мере не дергает.
— Но вы чувствуете себя лучше? Он улыбнулся:
— Я родился с двумя больными почками. Первая отказала, когда мне было восемнадцать. Вторая начала капризничать в прошлом году. Долгих шестнадцать месяцев на диализе. Вот тогда мне действительно было плохо.
— Существует ли вероятность отторжения?
— Отторжение возможно везде и случается не только с пересаженными органами. Но я, как послушный мальчик, принимаю пригоршнями лекарства и молюсь перед сном. Уж и не знаю, почему Господь дает второй шанс таким старым мошенникам, но сейчас жаловаться не приходится.
— Какое, должно быть, облегчение для семьи. Шендлинг снова улыбнулся, но на сей раз немного грустно:
— Семья у меня не такая уж большая. Только старший брат. Он уехал давным-давно, и с тех пор я его не видел. Была в моей жизни женщина. Однажды она сказала, что ждет от меня ребенка. Наверное, я был слишком молод и, боюсь, воспринял известие не слишком хорошо. Когда сказали, что мне нужна почка… Впрочем, об этом лучше не вспоминать. Ненадежный отец еще хуже ненадежного друга.
— Извините, — сочувственно проговорила Бетти. — Мне очень жаль, что заставила вас вспомнить не самые приятные времена.
— Не волнуйтесь. Мы все совершаем ошибки, но что было, то прошло, а я по-прежнему считаю, что достоинства спокойной жизни сильно преувеличены. Надеюсь, смерть настигнет меня не в постели. — Он состроил гримасу. — Разве что придется снова проходить диализ.
— Не говорите так. Вы проделали такой долгий путь. Кроме того, у вас впереди еще много дел. Например, поиски вашего ребенка.
— Вы полагаете, я собираюсь его искать?
— Да.
— Почему?
— Вы упомянули о нем в разговоре с едва знакомой женщиной, а это означает, что вы думаете о том, как найти его.
Шендлинг замолчал, постукивая пальцами по бокалу с вином, потом серьезно произнес:
— Вы на редкость проницательная женщина, Элизабет Куинси.
— Нет, я всего лишь мать.
— Не знаю… — Шендлинг поднял бокал и, поднеся к губам, сделал глоток, как бы подводя черту под не совсем приятной для него темой. — Я даже не знаю, мальчик это или девочка, не говоря о том, мой ли ребенок вообще. Кроме того, возраст совсем не мешает мне путешествовать по миру, так что большую часть времени я провожу вне дома. Вряд ли подходяще для образцового отца.
— Чем вы занимаетесь?
— Специализируюсь на всяких мелочах.
— Как это? Он усмехнулся:
— А вот так. Езжу по миру, отыскивая разные хитрые, занимательные, интересные, а самое главное, дешевые вещицы. Деревянные шкатулки из Таиланда. Лакированные штучки из Сингапура. Бумажные змеи из Китая. Вы приходите в магазин подарков и влюбляетесь в какую-нибудь резную безделушку топорной работы и по беззастенчиво завышенной цене. Так вот, Бетти, это я. Я нашел ее специально для вас. Разумеется, со стопроцентной накруткой.
Она недоверчиво покачала головой:
— Только не говорите, что так можно зарабатывать на жизнь.
— Я зарабатываю на очень хорошую жизнь. В таком деле самое главное — объемы. Я закупаю безделушки контейнерами.
— У вас, должно быть, наметанный глаз.
— Нет, я всего лишь импульсивный покупатель с огромным опытом. — Шендлинг усмехнулся. — А вы? Чем занимаетесь вы?
Совсем невинный вопрос. Вполне естественный после всего, что он рассказал о себе. Тем не менее Бетти вздрогнула, и в тот же миг улыбка слетела с его лица.
— Извините. Мне так жаль, Бетти. Дурацкая привычка сначала говорить, а уж потом думать. Поверьте, я лишь хотел уйти от этой темы и…
— Нет-нет, все в порядке. Вы задали вполне уместный вопрос и столько рассказали о себе…
— Но вы ведь совсем в ином положении. Вам-то куда труднее, и мне следовало принять это во внимание.
— Нет, — пробормотала она, — дело в другом. Шендлинг кивнул, как бы приглашая ее продолжать, показывая, что готов слушать, и его сияющие голубые глаза наполнились искренним сочувствием.
— Меня воспитывали для роли жены, — начала Бетти. — Жены человека из высшего общества. Предполагалось, что я должна буду заниматься обустройством дома, принимать гостей и всегда улыбаться, когда рядом муж. И конечно, буду хорошей матерью. Чтобы воспитывать следующее поколение таких же жен.
Тристан понимающе кивнул.
— А потом… потом я решила развестись. Смешно, но я даже не заметила, как это случилось. Приходилось заботиться об Аманде и Кимберли. Им было нелегко. Девочкам требовалось внимание. А от меня требовалось дать им это внимание. Если раньше я была дополнением к мужу, то затем превратилась в дополнение к дочерям. Тогда это казалось совершенно естественным.
— Вот только маленькие девочки рано или поздно вырастают, — вставил Тристан.
— Три года назад Кимберли поступила в колледж, — тихо сказала Бетти. — И с тех пор изменилось все.
Она опустила взгляд. Не смогла справиться с нахлынувшими чувствами. Музыканты играли блюз, и какая-то немолодая уже певица с болезненным надрывом повторяла:
«Вот и пришла любовь… так поздно…»
Бетти чувствовала, как ее заполняет меланхолия.
Ее прекрасный и пустой городской дом из темно-красного кирпича. Молчаливые комнаты. Четыре отдельных и так редко звонящих телефона. Фотографии на стенах — все, что осталось от людей, которых она когда-то любила.
Бетти вспомнила, как всего месяц назад стояла на холме перед свежевырытой черной могилой.
Прах к праху, пыль к пыли…
Ей было сорок семь, и Бетти больше не знала, для чего живет. Она перестала быть женой, перестала быть матерью Мэнди и уже не понимала, где ее место.
Тристан протянул руку, дотронулся до ее плеча. Бетти подняла голову и увидела, что он больше не улыбается. Теперь на его лице было несколько мрачное выражение, сходное в чем-то с ее собственным. В какой-то момент ей представилось, как он приходит в себя после операции по трансплантации и обнаруживает, что рядом никого нет. Ни жены, ни детей. Никого, кто протянул бы руку. Он знает, что такое одиночество. Да, знает.
Бетти сжала пальцы мужчины. Певица продолжала выводить «Вот и пришла любовь…», и время словно остановилось.
— Бетти, — мягко сказал Шендлинг, — давайте прогуляемся.
На выходе из ресторана их встретил тяжелый жаркий воздух, но солнце уже садилось, а Бетти всегда нравилось это время дня. Мир стал приглушенным и бархатистым, утратив резкую пронзительность цвета, но вместе с тем и жесткость линий. В таком мире она чувствовала себя уютнее.
Они шли молча, не определив для себя никакой конкретной цели, но направляясь по взаимному молчаливому согласию к Риттенхаус-сквер.
— Моя очередь спрашивать, — сказал вдруг Тристан. Уступая жаре и влажности, он ослабил узел галстука и закатал рукава, но при этом почти не проиграл в элегантности, и Бетти видела, что прохожие поглядывают на них.
— Спрашивайте, — согласилась она и, заметив, что Тристан смотрит на нее с некоторой нерешительностью, ободряюще кивнула.
— Обещаете, что не обидитесь?
— Вам придется сильно постараться, чтобы обидеть женщину, выпившую два бокала вина.
Тристан остановился перед Бетти и повернулся так, что они оказались лицом к лицу.
— Дело ведь не только в почке, верно?
— Что?
— Я хочу сказать, дело ведь не только в том, что мне пересадили почку вашей дочери, верно? Понимаю, что вопрос звучит грубо, и не хочу вас обижать, но вечер получился еще лучше, чем я себе представлял, и мне надо знать. Некоторые считают, что, получая чей-то орган, получаешь как бы и частичку чужой души. Вы ведь согласились встретиться со мной именно поэтому? Я для вас в какой-то степени заменитель дочери, так? — Наверное, он заметил ее удивленный взгляд, потому что поспешно добавил: — Я это к тому, что мне хочется поцеловать вас, Элизабет Куинси, но вряд ли стоит идти на такой шаг, если вы воспринимаете меня как некий заменитель вашей дочери…
Такое признание ошеломило ее. Пальцы вспорхнули к вороту блузки и замерли там.
— Не знаю… Нет, конечно, нет! Это… это ерунда. Бабушкины сказки. Глупый предрассудок…
Тристан удовлетворенно кивнул и уже повернулся, чтобы пойти дальше, когда Бетти, подорвав доверие к собственному аргументу, спросила:
— А вы? Вы не чувствуете себя по-другому?
— Извините?
— Мы встретились совершенно случайно, — торопливо заговорила она, — можно сказать, наткнулись друг на друга, но тем не менее вы сразу узнали меня, с первого взгляда, хотя до того видели меня лишь однажды. Немного странно, вам не кажется? Мне надо увидеть человека три или четыре раза, прежде чем я запомню его в лицо.
— Вы спасли мне жизнь. Это не совсем то же самое, что очередное суаре, на котором все на одно лицо.
— Есть и еще кое-что.
— Что?
Теперь Тристан выглядел по-настоящему озабоченным. Вечер выдался таким чудесным, и необходимость сказать то, что Бетти собиралась сказать, доставляла ей почти физическую боль.
— Вы знаете мое уменьшительное имя.
— Какое уменьшительное имя?
— Бетти. Вы называете меня Бетти. Не Лиз, не Бет. Всегда Бетти. Я не говорила вам, Тристан, что знакомые называют меня Бетти. А теперь подумайте, много ли вы знаете Элизабет, которых называют Бетти.
Кровь отхлынула от его лица. Глаза расширились, как у человека, пораженного ужасом, и Бетти даже пожалела, что произнесла вслух то, объяснения чему пришли бы сами собой. Их взгляды одновременно скользнули туда, где под лиловой рубашкой скрывался еще не зарубцевавшийся шрам.
— Что б мне провалиться! — прошептал Тристан. Ей вдруг стало не по себе. Вечер был тихий, жаркий и удушающе влажный, но она потерла руки, словно хотела согреться.
— Неудачная была идея, — резко сказала Бетти.
— Нет…
— Да!
— Черт возьми, нет! — Он снова взял ее за руку, решительно, но не грубо. — Я не ваша дочь.
— Знаю.
— Мне пятьдесят два года, Бетти… Элизабет. Я люблю стейк, мой любимый напиток — виски «Гленфидик» без содовой. У меня собственный бизнес. Мне нравятся скоростные машины и быстрые катера. Должен признаться, я питаю глубокую и непреходящую любовь к «Плейбою», причем привлекают меня не только статьи. Как по-вашему, это отвечает вкусам двадцатитрехлетней девушки?
— Откуда вы знаете, сколько лет было Аманде?
— Потому что я спрашивал у врачей!
— Вы расспрашивали их о моей дочери?
— Бетти, дорогая, разумеется, я задавал им самые разные вопросы. Ведь чтобы я жил, кто-то должен был умереть. Конечно, я думал об этом. О чем еще мне было думать долгими ночами? Нет, я не ваша дочь и даже не ее призрак, а всего лишь благодарный вам и ей человек.
Бетти молчала. Нужно было многое обдумать. Потом она кивнула:
— Что ж, возможно, кто-то назвал меня при вас Бетти и это имя отложилось у вас в памяти. Я говорю о больнице. Тристан разжал пальцы.
— Да, такое могло случиться.
Но теперь ей хотелось знать больше.
— Вам рассказывали об аварии?
— Мне сказали, что она была пьяна, если вы это имеете в виду.
— Все шло так хорошо, — тихо сказала Бетти. — За шесть месяцев до этого несчастья она вступила в общество «Анонимные алкоголики». Я так надеялась…
Тристан промолчал, но выражение его лица смягчилось. Он убрал ей за ухо выбившуюся прядь волос, на мгновение задержав пальцы на теплой щеке.
— Она была такая чуткая и ранимая, — прошептала Бетти. — Даже в детстве. Ничто не могло испугать или расстроить мою Кимберли, а вот с Мэнди дело всегда обстояло иначе. Робкая. Застенчивая. Она боялась жуков. Ее пугали — после фильма Хичкока — птицы. Она целый год не решалась съезжать с горки на школьном дворе. Мы так и не узнали почему. До двенадцати лет она спала с включенным ночником.
— Вы, должно быть, беспокоились о ней.
— Я хотела, чтобы Мэнди чувствовала себя в безопасности. Я хотела, чтобы она чувствовала себя сильной, независимой и способной справиться с любой проблемой. Хотела, чтобы ее мечты не были такими мелкими, как у меня.
— В том, что произошло с ней, нет вашей вины, — сказал Тристан.
— Именно в этом я и пытаюсь убедить себя, — невесело улыбнулась Бетти. — Обвиняю во всем мужа.
— Почему?
— Из-за его работы. Когда девочки были еще маленькими, он поступил на работу в Федеральное бюро расследований, став специалистом по серийным убийцам, и, можно сказать, исчез из их жизни. Допускаю, что это очень важное дело, но я всегда относилась к нему с предубеждением, считая, что дети все же важнее. Как глупо. — Услышав в своем голосе эхо былой горечи, Бетти устало вздохнула. — Извините. Вам совсем не обязательно все это слушать.
— Слушать — что?
Она снова улыбнулась, хотя в улыбке уже не было веселости начала вечера.
— Вы очень добры.
— Ах, Бетти, я повторю то, что говорил раньше. Для меня сегодняшний вечер самый чудесный за последние годы. Знаете, плохое нередко порождает хорошее. Чтобы узнать это, мне понадобились пятьдесят с лишним лет жизни и одна чрезвычайно опасная хирургическая операция.
— Вы действительно здесь только на неделю?
— В этот раз — да, но думаю, что еще смогу вернуться.
— По делам?
— Если хотите, можно назвать это и так.
Бетти опустила голову, чувствуя, как медленно растекается по щекам волна румянца. Тристан оказался вдруг совсем рядом, и она ощущала тепло, исходившее от его тела. Их взгляды встретились, и Бетти поняла, что он собирается поцеловать ее.
Она подалась вперед.
— Бетти, — прошептал Тристан за мгновение до того, как их губы встретились. — Бетти, позвольте мне прокатить, вас.
7
Дом Кучней, Виргиния
Куинси вернулся в свой темный и тихий дом в начале одиннадцатого вечера. Возясь с ключами, он ловко жонглировал черным кожаным чемоданчиком с ноутбуком, картонной коробкой с файлами и сотовым телефоном. Когда дверь открылась, охранная система напомнила о себе громким предупреждающим сигналом.Куинси быстро переступил порог и привычно, не глядя на кнопки пульта, набрал входной код. Через минуту, когда дверь снова закрылась, он включил внешние сенсоры и отключил внутренние детекторы движения. Добро пожаловать домой.
Куинси ценил свою охранную систему. В его доме это была, пожалуй, единственная вещь, действительно стоившая потраченных на нее денег.
Пройдя в кухню, он поставил на стол чемоданчик с ноутбуком и коробку с файлами и открыл дверцу холодильника, хотя и знал, что искать там нечего. Холодильник был так же пуст, как и тогда, когда Куинси проверял его в последний раз; чуда не произошло, и ничего съестного за время отсутствия хозяина там так и не появилось. Он закрыл дверцу, налил стакан воды из-под крана и прислонился к барной стойке.
Кухня была по-современному большая. Пол из твердой древесины, массивная плита из нержавеющей стали, внушительных размеров вытяжной шкаф из того же материала. Стальной холодильник промышленного размера. Шкафчики из вишневого дерева, столешница из модного черного гранита. Пять лет назад агент по недвижимости уверял его, что такая кухня идеально подходит для любых целей. Теперь Куинси смотрел на зияющие окна и пустой угол, где должен был стоять так и не купленный кухонный стол.
Он часто бывал в разъездах и редко дома — это чувствовалось.
Куинси оттолкнулся от стойки и бесцельно прошелся по квартире. Позади еще один долгий день. Впереди… что?
Может, стоит завести какое-нибудь животное. Рыбок, длиннохвостого попугая, кошку. Кого-нибудь, какое-то живое существо, которое не требовало бы особого внимания, но по крайней мере встречало бы хозяина по возвращении домой дружеским мурлыканьем, писком или даже воем. Сам Куинси был человеком, не испытывающим потребности в уюте, и легко переносил недостаток мебели или отсутствие предметов искусства. Его мать умерла, когда он был еще ребенком, и большую часть жизни Куинси обходился без ласки и нежных прикосновений. Но тишина… Тишина все еще действовала на него угнетающе.
Как часто они с отцом сходились вечерами за обедом, садились друг против друга за обшарпанным сосновым столом, ели простую, незатейливую пищу и молчали. Никогда не обменивались ни словом. Ферма отбирала много физических сил. Абрахам вставал на рассвете и почти сразу же уходил. Возвращался обычно к сумеркам. Они обедали. Недолго смотрели телевизор. Читали. Каждый вечер два отгородившихся один от другого человека, каждый в своей кровати, открывали свой роман.
Куинси покачал головой. Сорок семь лет — слишком долгий срок, чтобы таить обиду. Отец растил единственного ребенка так, как считал нужным. Абрахам много работал, так что они не голодали, а еще привил сыну тягу и уважение к печатному слову. Со временем Куинси оценил это. В общем, он был всем доволен. По крайней мере до прошлого месяца. Горе способно сыграть с человеческим мозгом самые отвратительные шутки, и даже Куинси не знал, какие демоны могут выскочить из его подсознания в следующую минуту.
Последние дни выбили его из колеи. Никто не догадывался, сколько раз, уходя на ленч, он садился в машину и ехал в Арлингтон, где стоял над могилой дочери, терзаемый сомнениями, измученный неделями работы с людьми, которые избегали смотреть на него.
Куинси не привык чувствовать себя так, словно мир стал вдруг небезопасным и ненадежным местом, где двигаться приходится на ощупь, осторожно, рискуя погрузиться в неведомую бездну. Иногда он просыпался среди ночи с колотящимся сердцем, испытывая необъяснимую, безумную потребность позвать Кимберли и убедиться, что с ней все в порядке, что у него осталась еще одна дочь.
Странно, но порой его одолевало желание позвонить Бетти, потому что, хотя бывшая супруга и ненавидела его всей душой, она была человеком, который тоже любил Мэнди. Одной из тех нитей, что соединяли его с дочерью и с каждым днем этих нитей становилось все меньше.
Куинси не думал, что будет так тяжело. Он был ученым, доктором философии, изучавшим пять стадий горя и следующий за ними физический и эмоциональный упадок. Надо есть побольше свежих фруктов и овощей, найти себе какое-нибудь требующее больших затрат энергии занятие и избегать алкоголя — он не помогает никогда. Куинси был профессионалом, агентом ФБР, много раз лично присутствовавшим при том, как кому-то сообщали, что его (или ее) жена (или муж), брат или сестра, сын или дочь уже никогда не вернутся домой. Надо сконцентрироваться, еще раз, как можно объективнее, пересмотреть последние дни жизни любимого человека и избегать истерик — они не помогают никогда.
Он был, наконец, мужчиной, самоуверенным отцом, полагавшим, что трагедия может поразить чужой дом, но никогда его собственный. Куинси не увлекался свежими овощами и фруктами. Не мог объективно изучать последние дни жизни Мэнди. Бывали дни, когда ему жутко хотелось выпить. Бывали ночи, когда он едва не срывался в истерику.
Специальный агент Куинси. Знаменитый Пирс Куинси. Лучший из лучших Квонтико. Как же низко падают великие, размышлял он и с тревогой ловил себя на эгоцентризме, проявляющемся даже в случае смерти его собственной дочери.
Куинси с огорчением обнаружил, что Рейни так и не позвонила. По его представлению, она уже должна была подать весточку, и факт ее молчания беспокоил. Куинси устало потер виски, чувствуя медленную пульсацию боли, которая практически и не проходила в последние дни. Словно получив его мысленный посыл, в кухне зазвонил телефон.
— Наконец-то, — пробормотал Куинси, поднимая трубку. — Алло.
Молчание. Только странные фоновые звуки, вроде лязга металла, ударяющегося о металл.
— Ну, ну, ну, — сказал наконец незнакомый голос. — Да это же он сам.
Куинси нахмурился. Голос отзывался неясными, смутными воспоминаниями, хранившимися где-то в глубине памяти.
— Кто это?
— Не помнишь? Ты меня не помнишь? Как жаль, а я-то считал себя твоим loco simpatico. Вы, федералы, разбиваете мне сердце.
В голове у Куинси что-то щелкнуло, и голос обрел имя.
— Как ты узнал этот номер? — твердо спросил он, чувствуя, как влажнеют ладони, и бросая поспешный взгляд на пульт охранной системы.
— Хочешь сказать, что ты еще не знаешь?
— Как ты узнал этот номер?
— Расслабься, амиго. Я всего лишь желаю поговорить. Вспомнить старые добрые времена. Тот чудесный вечер. Это ведь случилось во вторник?
— Пошел ты! — не думая, бросил Куинси. Он никогда не ругался и на этот раз пожалел о вырвавшихся словах почти сразу после того, как произнес их, потому что звонивший рассмеялся:
— Ах, Куинси, амиго, ты даже ругаешься как неживой. Мы же закоренелые преступники, так что и тебе бы надо выражаться покрепче. Придумай что-нибудь с мамочкой. Оттрахай кого-нибудь в зад. Вот это было бы неплохо. Или… — голос стал бархатным, — может быть, стоит трахнуть твою мертвую дочурку, а? Прямо в ее гребаной могиле. Засунуть ей тот белый крест. Да, я бы с удовольствием.
Куинси сжал трубку — слова били безжалостно, и вслед за ними уже катила первая волна ярости. В какой-то момент он едва удержался от того, чтобы не расколотить проклятую трубку об пол из твердой древесины или о столешницу из черного гранита. Он бы бил, и бил, и бил эту чертову трубку, а потом полетел бы в Калифорнию и вышиб дерьмо из этой мрази Мигеля Санчеса, тридцатичетырехлетнего подонка, уже приговоренного к смертной казни. Никогда в жизни Куинси не испытывал такой ярости — она кипела в нем, стучала в виски, а тело напряглось и застыло, словно собирая силы перед ударом.
И тут его взгляд упал на автоответчик. Красный индикатор настойчиво мигал, показывая, что есть и другие сообщения, а на красноватом цифровом дисплее мерцало число принятых звонков — 56. Пятьдесят шесть сообщений, поступивших на незарегистрированный номер.
Он сам подивился собственному голосу, прозвучавшему сдержанно и спокойно: