Гаврилкин Леонид. Остаюсь с тобой

   Раздосадованный на себя - с таким пустяком побежал к врачу! - Алесич, едва перешагнув порог кабинета, выбросил таблетки в угол коридора, где стояла метла с мокрой тряпкой. Не посплю ночь-другую, а там все войдет в норму, успокоил себя.
   В следующую ночь Алесич и правда как упал на кровать, так и проспал на одном боку до утра. Бессонницу точно рукой сняло. Только накануне выписки спалось тревожно. Хоть ему и оформили все документы, выплатили деньги, заработанные за два года, все равно боялся: "А вдруг еще задержат из-за какой-нибудь мелочи?" Никто не задержал. Даже главный врач, пригласивший его к себе в кабинет после завтрака, который любил порассуждать на прощание, и тот говорил мало, скупо. Поздравив с окончанием лечения, признался, что сначала не верил в успех, потому что слишком уж запущена была болезнь, высказал твердое убеждение, что если он, Алесич, и дальше будет вести себя так же, как здесь, то он, главный, гарантирует ему долгую и красивую жизнь.
   Минув проходную, Алесич остановился. Хоть и не раем был для него профилакторий, но привык к людям, к месту, и вот эта привычка и шевельнулась сейчас в сердце неожиданной грустью. Оглянулся последний раз на белую кирпичную проходную с маленьким, в одно стекло, оконцем и пошел вдоль высокой, неопрятно покрашенной - полосами - в зеленый цвет ограды, а потом узкой мощеной улицей, сплюснутой палисадничками, в которых густо разрослась сирень. На автобусной остановке было многолюдно. Алесич не стал ждать автобуса, чуть не бегом поспешил в центр городка, где на широкой площади, он знал это, стоял, сверкая стеклами чуть ли не сплошных окон, универмаг.
   Алесич еще раньше приглядел там серый с черными крапинками костюм. Он даже примерил его тогда, просил продавщицу придержать его, обещал обязательно купить в конце месяца. Молодая девушка сказала, что не имеет права делать этого, однако заверила, что таких костюмов у них еще много.
   Когда-то они с Верой шли по улице, и она показала на мужчину, высокого, лысого, на нем был дорогой серый в черную крапинку костюм. "Какой красивый..." - сказала Вера. "Этот лысый?" - удивился Алесич. "Нет, костюм, - пояснила она и вздохнула: - А ты... проживешь всю жизнь и не износишь такого со своим дырявым ртом!" Когда Алесич увидел в универмаге как раз такой, какой был на том лысом мужчине, то твердо решил, что перед отъездом купит его, сколько бы он ни стоил. Хоть все деньги, какие он заработал.
   В тот же день с поезда на перрон Минского вокзала сошел худощавый человек в сером костюме в черную крапинку, в белой рубашке. Он нес черный с алюминиевым ободком "дипломат". Если бы не до черноты загорелое лицо, каким оно бывает лишь у людей, которые круглый год, летом и зимой, работают под открытым небом, его можно было бы принять за столичного лектора или молодого ученого. Это был он, Алесич. Перепрыгивая через две ступеньки, он спустился в подземный переход и бегом, едва сторонясь встречных, выскочил на привокзальную площадь, бросился к стоянке такси, где еще не успела собраться очередь. Открыв дверцу, назвал адрес. Водитель понял, что человек спешит, и газанул с места, как говорится, на всю катушку. У гастронома Алесич попросил остановиться. Воротился с серой коробкой, перевязанной шпагатом, проворчал:
   - Хорошего торта не купишь, разучились делать, вот работнички!
   - Вкусы у людей растут быстрей, чем возможности их удовлетворить, будто цитату прочитал водитель, не глядя на пассажира.
   Алесич не отозвался, напряженно следил за дорогой. И как только машина остановилась у знакомого подъезда, бросил водителю скомканную трешницу, выскочил из машины. Без передышки взлетел на четвертый этаж, остановился перед дверьми, прислушался. Было тихо, только где-то выше бумкало пианино. С силой - чуть не расплющив - ткнул пальцем в черную кнопку. Тихо, мелодично блямкнуло. Значит, поменяли звонок. Раньше он верещал на весь подъезд.
   Чуть слышно щелкнул замок.
   - Это я! - с радостным волнением сказал Алесич, переступая через порог.
   Вера, заметно помолодевшая, чем-то уже незнакомая, с бесцветными кудерьками на голове - раньше волосы у нее, кажется, были русые, - стояла в передней, скрестив руки на груди, точно хотела закрыть ими броский вырез в розовом платье, и растерянно смотрела на мужа. А он, растерянный не меньше, чем она, как-то беспомощно искал глазами, куда бы поставить "дипломат" и торт, чтобы освободить руки и обнять жену.
   Наконец он поставил "дипломат" на пол, а торт занес на кухню, заметив там новые стол и табуретки, каких раньше у них не было, вернулся, взял Веру за плечи, хотел порывисто прижать ее к себе, но та уперлась руками ему в грудь.
   - Не узнаешь или что? Это же я... Да ты что? Или, может, примака привела? - И бросил взгляд на вешалку у порога: нет ли там и правда мужской одежды?..
   - Поищи, может, кого и найдешь, - уловила его взгляд Вера.
   - Поищу, - вздохнул Алесич и, отпустив Веру, прошел в зал. Не для того, чтобы там искать кого-то, а чтобы собраться с мыслями, решить, что делать.
   Все так же беспомощно и растерянно оглянулся. На столе в стеклянной вазочке стояли красные тюльпаны с поникшими головками. В углу - письменный столик и небольшая книжная полка над ним. На полке - книги. В старом, обшарпанном буфете, который они купили сразу после того, как поженились, и который всегда стоял пустой, теперь горделиво возвышался хрустальный графинчик, и вокруг него выстроились точно в хороводе такие же хрустальные рюмочки. В открытую дверь в спальню виднелась кровать, застланная желтым в красных цветках покрывалом. Стены розовели новыми обоями, пол тоже сверкал новой краской.
   - Та-а-ак, выходит, не ждала? - Алесич подумал, жена такая сдержанная оттого, что он явился, как тот снег на голову, без предупреждения, и удивленно добавил: - Я же писал!
   - И я писала.
   - Давно же... Я, признаться, и забыл...
   - Мог бы и запомнить. Писала, чтобы не приезжал. - Она стояла в дверях и как-то очень уж настороженно следила за каждым его движением. Уж не боится ли его, мужа?
   - Правильно, - засмеялся Алесич, найдя вдруг зацепку для разговора. - Я понял тебя так, чтобы я не приезжал таким, каким был. Я и приехал другим. Того, что было, больше не будет. Прошлое там, за зеленой оградой. Навсегда. Кстати, спасибо, что законопатила меня туда. Правильно сделала. Пропал бы. А так...
   - Думаешь, костюмчик надел, так и переменился сам? - с прежней издевкой сказала Вера. - Отнесешь в пивной бар и повесишь на гвоздик...
   - Я много думал, Вера, - с обидой в голосе заговорил Алесич. - Очень много. И многое понял. Теперь все будет как надо. Вот увидишь.
   - Хватит этих сказок. Не раз зарекался. Как проспишься, так и начинаешь... Не верю я тебе больше. - И, чтобы не оставить никакой надежды, добавила: - И никогда не поверю. Никогда! Слышишь?
   Помолчали с минуту.
   - Где сын? - проглотив вязкий комок, уныло спросил Алесич.
   - В школе, где ему еще быть? С ним тебе не надо встречаться. Хлопчик отвык, и нечего ему лишний раз напоминать о себе.
   - Может, хватит... шутить, Вера? - Он смотрел на нее, на ее ноги в домашних тапочках, но смотрел как сквозь туман. Все расплывалось перед глазами.
   - Я не шучу, - с твердой решимостью стояла на своем Вера, не замечая или не желая замечать его состояния. - Без тебя мне лучше. Человеком себя почувствовала. Не занимаю у соседей копейку на хлеб. И оделась как могла. А то стыдно ж было на люди выйти. Мальчишка голодранцем бегал. Хуже сироты какого. А купить что, так прячь, не то муж украдет и продаст на водку. Нет, хватит! Изведала счастья с тобой. Больше не хочу.
   - Я же говорю тебе, Вера...
   - Не надо, Иван лгать. Мне и себе.
   - Я же говорю, что не такой.
   - Ну, если не такой, - сказала она так, как обычно говорят, когда прощаются с наскучившими гостями, с неестественной веселостью и облегчением, - то найдешь себе какую-нибудь... Пусть и еще кто-нибудь порадуется счастью. Мне хватит.
   - Куда мне идти?..
   - У тебя их немало было. Может, какая и признает, если еще не сдохла под забором пьяная.
   - У меня никого не было! - чуть не крикнул Алесич. Он начинал терять власть над собой.
   - Иди к какому-нибудь алкашику. Поживешь, пока не разменяем квартиру. Я отремонтировала ее, чтобы легче было менять.
   Некоторое время он молчал. Чувствовал, что не хватает выдержки спокойно продолжать разговор. Его так и подмывало размолотить все вдрызг, разорвать и растоптать ее бесстыдное розовое платье, которое она надела не для него. Там, за зеленой оградой, всякой представлялась ему встреча, только не такой. Не хотелось верить и не мог поверить, что все его мечты, надежды рассыпались прахом.
   - Может, все-таки подумаешь, Вера? - спросил, не поднимая глаз.
   - Думала. Не один раз думала, - все тем же ровным и каким-то чужим голосом сказала она и, выждав немного, точно колеблясь, продолжала: - Я подала на развод.
   - Все? - из-под бровей глянул на жену Алесич. Сейчас он видел в ней не только ту, к которой летел, как на крыльях, ради которой переломил себя, взял в руки, но и ту, нынешнюю, настоящую, которая непреодолимой преградой встала на пути к мечтавшейся ему жизни. Он чувствовал, что, останься еще хоть на минуту, не сдержится, наделает бед.
   - Все! - Не сводя с него настороженных глаз, она отступила к двери.
   Он прошел мимо нее, остановился у порога, глянул ей в глаза, точно не веря тому, что она сказала.
   - Вот что, - показал глазами на "дипломат". - Чемоданчик отдай сыну. Там и тебе подарок... Может, когда вспомнишь. Квартиру менять не будем. Живи!
   Алесич сбежал по ступенькам, во дворе остановился. Стоял, надеясь, что опомнится, бросится следом. Потом, отойдя немного, оглянулся на балкон. Там на веревке сиротливо выбеливался один рушник.
   Куда же идти? Может, заглянуть в школу? Повидаться с сыном? Может, хоть он обрадуется ему, захочет, чтобы отец вернулся домой, и тем повлияет на мать? А вдруг и сын откажется от него? Нет, нет... Пусть остается все так, как было.
   Алесич дошел до железной ограды, которой был обнесен школьный двор. За буйно разросшимися кустами акации раздавались детские голоса, - была, видать, перемена... Заглянуть во двор не отважился. Двинулся по тротуару дальше. К кому же идти? Где приткнуться хоть ненадолго? Здесь, в городе, живут его односельчане Скачков и Кириллов. Зайти разве к кому-нибудь из них? Вспомнилось, как когда-то пригласил к себе Кириллова, надеясь, что тот помирит его с женой. Журналист, умный человек, должен знать, что к чему. Да и Вера, думал, увидит, с кем дружит, станет больше уважать его. Кириллов действительно пришел, посидел, выпил рюмку водки, порассказал короб анекдотов и распрощался. А Скачков - тот совсем забурел. Заходил к нему, просил помочь устроиться на работу. Даже не дослушал до конца. Сказал, что не может. А по нему видно было, что говорит неправду, - боялся встретиться взглядом, делал вид, что очень занят, копался в каких-то бумагах. Нет, за помощью лучше обращаться к чужим людям. Те скорее поверят тебе, скорее посочувствуют.
   Тротуары заметно полнились людьми. Больше их стало на автобусных остановках, в магазинах. Рабочий день кончился, все спешили домой. Столько кругом народу, а он чувствует себя одиноким, никому не нужным. Даже не к кому попроситься на ночь.
   Алесич не заметил, как очутился на углу улицы. Здесь был гастроном, а рядом с ним - пивной бар - уютное заведеньице с узкими окнами и длинными дубовыми столами. Стены обшиты вагонкой. Алесич часто толкался здесь со своими товарищами. Начинали с пива, потом посылали кого-нибудь за подкреплением. Там, за зеленым забором, он дал себе слово и близко не подходить к этим барам. Но теперь не было никакого смысла держать его, тем более что там он может встретить и своих бывших друзей-приятелей.
   В помещении было накурено, не продохнешь. Дым синим облаком висел под потолком. Мокрые столы были заставлены пустыми кружками. Вокруг столов лепились мужчины неопределенного возраста с небритыми лицами и бледными залысинами. Воздух гудел от беспорядочных голосов. Алесич взял кружку пива и примостился к столу в самом углу, чтобы можно было следить за всеми, кто заходил в бар.
   - Привет, дед! - Неожиданно вырос рядом, будто вылез из-под стола, Карасик, невысокий, плотный, с красным лицом и густой шапкой седых волос на голове. Он поставил на стол две кружки пива с пенистыми шапками, протянул жесткую от застарелых мозолей ладонь. - Вернулся, значит? Я всегда говорил, что земля круглая. Откуда пойдешь, туда и придешь. Не все только это понимают. Ты, братец, хоть и вернулся на круги своя, но - фрайер, фрайер! По телевизору можно показывать.
   Карасик всегда был самим собой, не менялся. Даже внешне. Всегда носил одну и ту же синюю куртку с обвислыми нашивными карманами на полах снизу. Он в соседнем гастрономе принимал стеклотару и после работы обычно заглядывал в бар, выпивал свою, как он выражался, законную кружку с прицепом. Этим "прицепом" была четвертинка водки, которую он приносил с собой. Алесич ни разу не видел его пьяным, как ни разу не видел и совсем трезвым. Карасик уверял, что алкоголиками становятся только нервные интеллигенты, а не работяги. Потому что у работяги, сколько бы он ни выпил, все перегорит. Не придумали еще такого питья, с которым не справился бы желудок рабочего человека.
   Карасик вынул из глубокого оттопыренного кармана четвертинку, половину отлил в свою кружку, половину, не спрашивая согласия, в кружку Алесича.
   - Не надо, я же... - запоздало возразил тот.
   - За возвращение! - Карасик стукнул кружкой о кружку, выпил одним духом.
   Алесич хотел отпить один глоток, для приличия. Но отпил один, потом другой, третий... Осушил кружку до дна. По всему телу знакомо растеклась вялая теплота. Голова закружилась, затуманилась, как бывает, когда вдруг крутанешься на пятке.
   - Жизнь приобретает краски, - как-то виновато усмехнулся Алесич, достал из кармана трешницу, оставшуюся от покупок. - Слушай, друг, слетай в магазин. Мне не дадут, семь часов уже, а тебя там знают.
   - А может, не надо? - Карасик пытливо глянул сытыми глазками.
   - Надо. За встречу. - И смущенно признался: - Больше нет. Потратился. Нечего добавить? Тогда извини.
   - Нечего, - с иронической усмешкой на тонких губах сказал Карасик и повертел головой, которая, казалось, сидела на плечах, без шеи. - Запомни, у меня всегда есть.
   Пока Карасик бегал в гастроном, Алесич еще почистил карманы и набрал на две кружки мелочи. Денег нет, и мелочь - не деньги. Он не думал, на что будет жить завтра, даже не думал, что будет делать, куда пойдет через час или два, когда закроют бар. Весь смысл жизни сейчас сузился до размеров этого стола, заставленного кружками и заваленного всякими объедками. Ему хотелось напиться и ни о чем не думать.
   - Я говорил и говорю, - еще на подходе к столу начал Карасик, - от этой заразы нет никаких лекарств. Это не болезнь. Это жизнь. Нельзя лечиться от жизни. Вся жизнь идет по правилам. Каждый человек должен жить по этим правилам. Не хочешь жить по правилам, по которым живут все, придумай свои, лишь бы они не противоречили общим. И живи себе. Мои правила. Первое зарплату отдай жене. Чтобы никаких претензий. На выпивку заработай, если хочешь выпить. В наше время это не проблема. Тот не мужик, кто зарплату пропивает. Второе правило - уважай себя. Не напивайся так, чтобы тебя приводили, а еще хуже - привозили. Настоящий мужчина должен приходить домой на своих двоих. За стены не цепляться, столбы не обнимать. Столбы и без нас стоять будут, хе-хе... Третье правило - надо знать свою норму, знать так, как знаешь размер своих штанов. Представь, ты купил слишком просторные или, наоборот, слишком тесные штаны?.. Вот так. Даже этих правил хватит, чтобы быть передовым человеком, примерным семьянином... Ну, поехали! - Карасик отпил малость, поставил кружку. - Никому не верь, что это вредно для здоровья. Ты посмотри, кто теперь сдает бутылки. Женщины. И не только из-под молока. Значит, они - как и мы. Теперь все пьют. И не меньше. Об этом говорит и наука. Я читал брошюрку. Та же наука говорит, что люди теперь живут дольше. Улавливаешь связь? Конечно, моя жена грозится, мол, отправлю тебя туда, где из тебя выбьют дурь. Я знаю, это она не сама придумала. Докторов наслушалась. По радио, по телевизору. Ты знаешь, почему доктора кричат, хотя сами не меньше нас пьют? Слишком много докторов развелось, без работы им скучно. Вот и ищут болезни у людей. Еще никогда столько болезней не было. Почему? Люди стали хуже жить? Нет. Наука говорит, что люди теперь лучше живут. А болезней стало больше. Ясно, выдумали доктора. А выпивка никогда хворобой не была. Люди не дурные, знали, что жизнь на земле тяжелая. Вот и придумали водку себе на радость. Это не хвороба. Это настрой, радость! - И он ласково погладил кружку короткопалой ладонью. - Зачем от этого лечиться?
   - Я вылечился. Хорошо вылечился. Совсем. - Алесич говорил как-то заторможенно, язык его начал заплетаться. - Я хотел вылечиться. Я очень виноват перед семьей. Очень... Знаешь, дошло до того, что не на что было купить школьную форму сыну, когда тот пошел в первый класс. Ну, моя и не выдержала, законопатила меня. Не буду говорить, как мне было там. Сколько раз и как я судил себя! Думал, вернусь человеком домой. На крыльях летел. Купил все новое, пошел на речку, искупался, старое сжег. Чтобы ничего не оставалось от той жизни. Вот так... А она не пустила. Не поверила. А может, кого завела, не знаю. Одним словом, от ворот поворот. Имел жену, сына, квартиру, завтрашний день... И вдруг ничего. Понимаешь? Ни-че-го! Никогда не думал, что попаду в такую ловушку...
   Алесич допил кружку, оттолкнул ее подальше от себя так, что пустые чуть не посыпались на пол. Они и посыпались бы, если бы их не поддержал рукой Карасик. Он пуще всего боялся влипнуть в какую-нибудь пьяную историю. И теперь, взяв за руку Алесича, чтобы тот особенно не размахивал ею, заговорил с озабоченной ласковостью:
   - Конечно, хреново. Но не так уж хреново, как ты думаешь. Ты не в диком лесу. Среди людей. Не звери... Ты как-то говорил, что у тебя в деревне мать. Хата, сад... Тебе есть где подлечить свои обкусанные бока. Деревне людей давай да давай. Бездельничать не придется, вернешься. Конечно, если на голову сразу такое, то хреново. Но ничего, пройдет. Все проходит. Ну, так за светлое, как говорят, будущее!..
   До второй кружки Алесич не дотронулся.
   - Слушай, - начал он тихо и как-то заискивающе, видать, нелегко ему было сказать то, что хотел сказать. - Слушай, может, я переночую у тебя? А утром разживусь грошей, махну к матери... - Он попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, вышло что-то похожее на гримасу от неожиданной боли. Мать просила, чтобы я приехал с внуком. Обрадую... - И он ниже опустил голову, пряча глаза.
   - Чудак! Зачем завтра? - Карасик поднял руку, задрал рукав, глянул на золотые часы на широком золотом браслете. - Лучше сегодня. Поезд на Гомель есть. Время тоже есть. А главное - деньги есть. Думаешь, стеклотара только тара? Она и нетто. Так что у меня всегда есть монет-та. И - никаких проблем. Моя баба знаешь какой зверь. Бывает, так встретит... Так что давай допьем и на вокзал.
   На вокзале Карасик купил Алесичу билет, талон на постель, в буфете взял несколько бутылок пива и, запихивая их в карманы Алесича, ставшего вдруг безразличным ко всему, приговаривал:
   - Бери, бери. Захочется жажду утолить...
   У вагона Карасик достал свой потертый бумажник, долго рылся в его бесчисленных тайниках, вынул десятку и сунул ее в нагрудный кармашек пиджака Алесича:
   - Чтобы не просил у матери на опохмелку, хе-хе! - Потом, подталкивая Алесича к дверям вагона, светясь всем своим маслянистым лицом, сказал проводнице: - Ты, землячка, разбуди его... - И, взяв Алесича за плечи, наклонил к себе и приподнялся на носках, чтобы поцеловать. - Ну, бывай, друг!
   Алесич чмокнул губами в теплые и солено-липкие губы Карасика, потом, уже взявшись за поручни, сплюнул под ступеньки на рельсы, поднялся в вагон. Бутылки поставил на столик в купе. Разделся, повесил пиджак на крючок, лег на лавку, подложив руки под голову, и сразу точно провалился в темную бездну...
   3
   Дорошевич встал, но не бросился навстречу, как делал всякий раз, когда Скачков приезжал сюда в командировку. Он стоял за столом с застывшей улыбкой на лице, ожидая, пока гость сам не подойдет к нему.
   Скачков хорошо знал эти заученные, стандартные улыбки, которыми маскируется безразличие, а то и враждебность и которые часто вводят в заблуждение неопытных и наивных. Дорошевич еще не обронил ни одного слова, а Скачков уже почувствовал, что тот встречает его без всякой радости, больше того, с внутренней неприязнью.
   - Приехал к вам в качестве... - начал Скачков, пожимая пухлую, точно женскую, руку генерального директора производственного объединения.
   - Знаю, знаю, - все с той же заученной улыбкой сказал Дорошевич. Прошу садиться. - И, не дожидаясь, когда Скачков опустится в тяжелое и низкое кресло у поперечного стола, уселся сам на свое место и, откинувшись на спинку, поглаживая округлый животик растопыренными пальцами, на этот раз открыто, от всей души хохотнул: - Хе-хе... Значит, решили променять столицу на Зуев. Признаться, я сразу не поверил. И сейчас, когда вы в моем кабинете и с направлением, тоже не верю. - Он задумался. - Помню, мы со своим соседом поехали ловить рыбу на Бесядь. Забросили донки. За ночь ни одна не взялась. Утро просидели с удочками. Тоже ничего. Неловко возвращаться домой пустыми. Сосед говорит, будем ловить раков. А как? Нет же ни сетки, ни подсачка. Руками, говорит. И нырнул под высокий обрыв. Вынырнул, в каждой руке по большому черному раку. Он их руками из нор доставал. Мне показал, как делать. До обеда полмешка натаскали. Но я не об этом. Собрались там из деревни на берегу, смотрят, как мы раков таскаем, дивятся. Один старик и говорит: "Глядите, паны. Наелись мяса, так жуков им захотелось"... Хе-хе...
   - Я, Виталий Опанасович, не ради экзотики сюда приехал - работать...
   - Я не о вас. Просто вспомнилось что-то... - И, убирая улыбку с лица, генеральный заговорил о производстве: - Мы все здесь очень довольны, что именно вы приехали к нам. Сейчас, как никогда, нам нужен работник именно такого масштаба, как вы. Зуевское управление основное в объединении. Оно выдает нефть. По тому, как там идут дела, судят о всем объединении. А сейчас там, признаться, происходит что-то непонятное. Все началось буквально с того самого дня, когда Балыша забрали в министерство. При нем управление давало фактически два плана. А сейчас и на один не тянет. Только и занимаемся этой проблемой. Я по неделям сижу там. Самое интересное, что виноватых нет. Объективные причины. План прироста запасов геологами не выполняется. Пластовое давление упало. Дебет низкий. Водонагнетательных скважин не хватает. Ввод новых систематически срывается из-за отсутствия оборудования. Временами не хватает даже болтов. Местный метизный завод заказы нефтяников выполняет лишь бы как. У него свой план. Много недостатков и в прогнозах геологов. Бурим, бурим, а нефти там, где бурим, нет. Аварийность выше всякой нормы. Скважины часто выходят из строя. Не все скважины действуют. Если не все, то почти все они требуют капитального ремонта. А ремонт затягивается. Ремонтная база очень слабая. Вообще я могу наговорить вам много чего, но увидите сами. Одним словом, ваш предшественник выжал из нефтепромысла все, что мог, получил повышение по службе, так сказать, сделал карьеру. Нам оставил доведенное до ручки управление. Теперь сидит в министерском кабинете и орет по телефону, что мы здесь разучились работать... - Дорошевич говорил, возмущаясь и одновременно будто жалуясь. - Хотя мы все те же, не изменились. Работники хорошие, опытные. А что за люди там... Это, знаете, не всегда совпадает - хороший специалист и хороший человек. Главный геолог там, мне кажется, очень рассудительный мужик. Умеет думать. Протько его фамилия. Положительный мужик. Специалист хороший. Неплохой специалист и главный инженер Бурдей. Опытный работник, хотя и молодой еще, начальник технического отдела Котянок. Как о человеке я ничего о нем не могу сказать. Знаю, что дружил с бывшим начальником управления Балышем. И все. Думается, вам не просто будет завоевать там авторитет. А удастся ли вам поправить дела, признаться, не знаю... Трудно, знаете ли. Трудно и - сложно!
   - Чем сложнее, тем интереснее, - без особого уныния проговорил Скачков и, не желая больше слушать генерального - картина, в общем, была ясна, посмотрел на часы.
   - Не терпится на нефтепромысел? - с едва заметной усмешкой спросил Дорошевич. - Не волнуйтесь, я дам вам машину.
   - Нет. Я хочу съездить к матери. Скоро автобус...
   - Подбросим и к матери, все в наших руках, - кивнул Дорошевич и потянулся к телефону.
   Чувствовалось по всему, особенно по тону, каким генеральный говорил, что ему приятно делать этот жест, приятно было показать, что он здесь хозяин и что гость теперь целиком зависит от него, генерального.
   Дорога выгнутой лентой резала взгорки, крутые склоны которых покрылись густой щеткой травы и теперь желтели лютиками и розовели смолянками. По сторонам проплывали молодые, пропахшие живицей сосенники, трепещущие на ветру березовые рощицы, приземистые и какие-то громоздкие строения колхозных ферм, согретые солнцем поля. За зелеными, точно разлинованными картофельными полосами, за отяжелевшими овсами, за скошенными ярко-зелеными лугами без конца тянулись леса. Темные сосновые боры, казалось, были пересыпаны нежной и светлой зеленью редких берез. Туда и сюда от шоссе разбегались чуть заметные полевые дороги, обещая каждому, кто свернет на них, встречу с земляничными полянами, с боровичками-колосовиками, которые где-то там попрятались в мягких порыжелых мхах.