Страница:
А Кристи думал, что хочет взять ее в жены. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Она взглянула поверх моря поющих лиц на миссис Найнуэйс, жену церковного старосты, на миссис Вудворт, жену помощника священника; они улыбнулись и кивнули, приветствуя ее под звуки песни «Славный король Венцеслав». Лора Вудворт, невысокая, плотная женщина, постоянно была в движении, всегда при деле, без устали навещала приходских больных, которые часто выздоравливали, как говорил Кристи, только под действием ее угроз. Эммелайн Найнуэйс, робкая и скромная, была необыкновенно набожна, если судить по ее поведению в церкви.
Сама Энни не отличалась ни благочестием, ни усердием, знала она и то, что в глубине души жители Уикерли никогда по-настоящему не будут ей доверять. Она стала бы бременем для Кристи, а не помощницей – если предположить, что она вдруг соберется за него замуж, хотя это было невероятно.
После пения пришло время открывать подарки: безумная возня, которую мисс Мэртон и ее помощники с большим трудом удерживали в рамках приличия. Кроме свистков для мальчиков и соломенных кукол для девочек – сделанных домашней прислугой в страшной спешке в течение двух дней, – Энни заказала в магазине в Тэвистоке карандаши и альбомы для рисования; их привезли вчера, в последний момент. Капитан Карнок великодушно пожертвовал несколько бушелей яблок, а мистер Фарнсворт, владелец единственного постоялого двора в Уикерли, внес баррель сидра со специями. Мэр подарил ель, украшенную сверху звездой. Однако, как это ни странно, самый теплый прием встретили аккуратно завернутые кексы и пирожные, которые в течении нескольких дней готовили кухарки Линтон-холла.
– Это надо было сделать прощальным подарком, – жаловалась Энни смеющейся мисс Уйди. – Теперь они ничего не съедят на ужин.
Напрасный страх: миссис Фрут и служанки едва успевали выставлять еду на длинные столы, стоящие на козлах; дети поедали ее как саранча.
Если Кристи и собирался произнести благодарственную молитву перед едой, то их волчий аппетит изменил его планы. Он смотрел на застолье с расстояния, держа руки в карманах и опять возобновив беседу с капитаном Карноком. Он выглядел немыслимо красивым в своем черном облачении. Онория Вэнстоун что-то говорила ей, но Энни не слышала. Поверх голов двух дюжин людей глаза Кристи внезапно встретились с ее глазами. Гул голосов смолк, и все люди вокруг нее стали бестелесны, как призраки. Ни он, ни она не улыбнулись; безмолвная весть, прошедшая между ними, не располагала к веселью. Но, когда этот необыкновенный, вневременной момент прошел и реальность вернулась, она почувствовала мрачное облегчение. Кристи не потому избегает ее, что позабыл о ней. О, нет. И их по-прежнему поджидало страдание, оно не уменьшилось ни на йоту. Ничего не изменилось. Они были по-прежнему одержимы друг другом.
Все раскаяние, которое она ощущала утром в церкви, испарилось вместе с ее добрыми намерениями. Она устала от попыток представить себе, что ничего не случилось, устала относиться к Кристи просто как к знакомому. Устала от его официальной вежливости. Устала смотреть, как на него вешаются женщины, такие как Маргарет Мэртон.
– Я только что вспомнила, что мне надо кое-что сказать викарию, – резко перебила она Онорию Вэнстоун на середине фразы. – Извините меня, хорошо?
Не ожидая ответа, Энни отдала проходящему слуге бокал из-под пунша и направилась прямо к Кристи.
Она не знала, как будет оправдываться, пока не открыла рот.
– Я набрела в библиотеке на небольшой сборник проповедей, преподобный Моррелл. Я подумала, он может вас заинтересовать. На вид довольно старый. Там есть весьма интригующие заметки на полях. – Она безрассудно разукрашивала свою выдумку. – Не хотите ли взглянуть?
– Да, очень, – ответил он серьезно, так серьезно, что она испугалась, как бы он и на самом деле ей не поверил. – Прошу меня извинить, – сказал он капитану Карноку, который поклонился им со словами:
– Да, пожалуйста.
По дороге из холла по коридору, отделанному панелями, в библиотеку ее и без того взвинченные нервы напряглись так, что, казалось, вот-вот грозили лопнуть. Все, о чем она могла думать, было: что, если сверх всего того, что было плохого и что еще, возможно, будет, Кристи рассердится, когда обнаружит, что никаких проповедей нет.
Она сама открыла дверь библиотеки и посторонилась, пропуская его; потом закрыла дверь и встала к ней спиной, перегораживая выход. Он повернулся в середине неосвещенной холодной комнаты и выжидательно посмотрел на нее.
– Я наврала насчет проповедей.
Он не рассердился. Улыбка осветила его лицо, как солнечный свет. Он подошел к ней, и внезапно она испугалась его, так он был красив. «Что, если он победит?» – успела подумать Энни, пока он еще не коснулся ее. Без спроса его руки скользнули под короткий жакет, надетый поверх ее лучшего траурного платья. Одна эта ласка так взволновала ее, что у нее перехватило дыхание. Его руки, лаская, обняли ее. Они стояли, прижавшись, не двигаясь, только ощущая глубокое дыхание друг друга. Она уже любила твердую мощь его тела, силу его рук; обнимать его было все равно что обнимать толстый каменный столб. Нет, неправильный образ, слишком холодный. Все равно что обнимать дерево, теплое и живое, твердо укоренившееся в земле. Несокрушимое.
Она разжала руки и отодвинулась, чтобы заглянуть ему в лицо.
– Я думала, ты хочешь заставить меня согласиться на брак, – упрекнула она его.
– Да, хочу. – Его улыбка потрясла ее, выбила последнюю опору из-под ног. – А я думал, ты хочешь соблазнить меня.
Она облизнула губы.
– Да, хочу.
Его улыбка постепенно исчезла. Когда он поцеловал ее, исчезла всякая иллюзия, что они знают, что делают, как исчезает тень, прогоняемая ярким светом. Она закрыла глаза и расслабилась, забыв обо всем, кроме удовольствия, которое поднималось изнутри, мягкое и неодолимое. Так вот для чего было предназначено ее тело женщины! Это открытие заставило ее вздохнуть и обнять его крепче, чтобы не потерять этого чувства. Ей казалось, что всю жизнь она была окутана какими-то пеленами, и они спали, когда Кристи прикоснулся к ней. Теперь она чувствовала себя обнаженной Евой в райском саду, не знающей никакого стыда.
Когда он перестал целовать ее, она почувствовала себя как курильщик опиума, лишенный своего зелья.
– Счастливого Рождества, – пробормотал он.
– Счастливого Рождества, – шепнула она в ответ, не давая ему отойти.
– Мы не можем долго оставаться здесь.
Она вздохнула.
– Останься на ужин. Оставайся, когда все уйдут.
– Не могу.
– Почему?
– Семейство Мэртон пригласило меня в гости.
– Маргарет Мэртон?
– Ее семейство.
– Это… та учительница воскресной школы, которая не может от тебя оторваться?
Его брови поползли вверх, голубые глаза выражали невинное удивление.
– Тебе она нравится? – настаивала Энни. – Она от тебя без ума. Так нравится?
– Да, она мне нравится, – ответил он абсолютно чистосердечно.
– Она согласна выйти за тебя?
– Да, возможно.
– Ты знаешь, я ревную.
– Я знаю. – Он протянул руку к ее щеке и нежно погладил. – Это лучшее, что было со мной за последнее время. С тех пор, как мы с тобой виделись.
– Почему ты не пытался увидеться со мной раньше?
Он опустил голову в раздумье, и она знала, что все сказанное им будет правдой. Разговор с Кристи отличался от разговора с любым другим известным ей человеком.
– Я хотел тебя видеть, – признался он. – Каждый день. Большинство дней у меня было занято встречами, делами, приездами настоятеля. Я не мог выбраться.
– А оставшиеся дни?
Он держал ее руки в своих, пальцами вверх, как для молитвы.
– Я боялся, – сказал он спокойно. Его прямота дала ей силы признаться:
– Я тоже боялась. Но хотела, чтобы ты пришел. Каждый день я ждала этого.
Их губы снова встретились в нежном поцелуе. Она сдавалась на его милость, и это не тревожило ее.
– О, Кристи, я не хочу томиться без тебя. Я просто хочу быть с тобой.
– Давай встретимся завтра, Энни. Пойдем погуляем.
– Погуляем? Да-да, – быстро повторила она, – погуляем.
Если бы он предложил ей, она согласилась бы посетить публичное повешение и сочла бы это прекрасным выходом.
– Когда?
– В три часа? Мы можем встретиться на перекрестке.
– В три часа.
– Молись, чтобы не было дождя, – сказал он, и в его глазах мелькнула усмешка.
– Может, и помолюсь, – ответила она со всей серьезностью.
14
15
Сама Энни не отличалась ни благочестием, ни усердием, знала она и то, что в глубине души жители Уикерли никогда по-настоящему не будут ей доверять. Она стала бы бременем для Кристи, а не помощницей – если предположить, что она вдруг соберется за него замуж, хотя это было невероятно.
После пения пришло время открывать подарки: безумная возня, которую мисс Мэртон и ее помощники с большим трудом удерживали в рамках приличия. Кроме свистков для мальчиков и соломенных кукол для девочек – сделанных домашней прислугой в страшной спешке в течение двух дней, – Энни заказала в магазине в Тэвистоке карандаши и альбомы для рисования; их привезли вчера, в последний момент. Капитан Карнок великодушно пожертвовал несколько бушелей яблок, а мистер Фарнсворт, владелец единственного постоялого двора в Уикерли, внес баррель сидра со специями. Мэр подарил ель, украшенную сверху звездой. Однако, как это ни странно, самый теплый прием встретили аккуратно завернутые кексы и пирожные, которые в течении нескольких дней готовили кухарки Линтон-холла.
– Это надо было сделать прощальным подарком, – жаловалась Энни смеющейся мисс Уйди. – Теперь они ничего не съедят на ужин.
Напрасный страх: миссис Фрут и служанки едва успевали выставлять еду на длинные столы, стоящие на козлах; дети поедали ее как саранча.
Если Кристи и собирался произнести благодарственную молитву перед едой, то их волчий аппетит изменил его планы. Он смотрел на застолье с расстояния, держа руки в карманах и опять возобновив беседу с капитаном Карноком. Он выглядел немыслимо красивым в своем черном облачении. Онория Вэнстоун что-то говорила ей, но Энни не слышала. Поверх голов двух дюжин людей глаза Кристи внезапно встретились с ее глазами. Гул голосов смолк, и все люди вокруг нее стали бестелесны, как призраки. Ни он, ни она не улыбнулись; безмолвная весть, прошедшая между ними, не располагала к веселью. Но, когда этот необыкновенный, вневременной момент прошел и реальность вернулась, она почувствовала мрачное облегчение. Кристи не потому избегает ее, что позабыл о ней. О, нет. И их по-прежнему поджидало страдание, оно не уменьшилось ни на йоту. Ничего не изменилось. Они были по-прежнему одержимы друг другом.
Все раскаяние, которое она ощущала утром в церкви, испарилось вместе с ее добрыми намерениями. Она устала от попыток представить себе, что ничего не случилось, устала относиться к Кристи просто как к знакомому. Устала от его официальной вежливости. Устала смотреть, как на него вешаются женщины, такие как Маргарет Мэртон.
– Я только что вспомнила, что мне надо кое-что сказать викарию, – резко перебила она Онорию Вэнстоун на середине фразы. – Извините меня, хорошо?
Не ожидая ответа, Энни отдала проходящему слуге бокал из-под пунша и направилась прямо к Кристи.
Она не знала, как будет оправдываться, пока не открыла рот.
– Я набрела в библиотеке на небольшой сборник проповедей, преподобный Моррелл. Я подумала, он может вас заинтересовать. На вид довольно старый. Там есть весьма интригующие заметки на полях. – Она безрассудно разукрашивала свою выдумку. – Не хотите ли взглянуть?
– Да, очень, – ответил он серьезно, так серьезно, что она испугалась, как бы он и на самом деле ей не поверил. – Прошу меня извинить, – сказал он капитану Карноку, который поклонился им со словами:
– Да, пожалуйста.
По дороге из холла по коридору, отделанному панелями, в библиотеку ее и без того взвинченные нервы напряглись так, что, казалось, вот-вот грозили лопнуть. Все, о чем она могла думать, было: что, если сверх всего того, что было плохого и что еще, возможно, будет, Кристи рассердится, когда обнаружит, что никаких проповедей нет.
Она сама открыла дверь библиотеки и посторонилась, пропуская его; потом закрыла дверь и встала к ней спиной, перегораживая выход. Он повернулся в середине неосвещенной холодной комнаты и выжидательно посмотрел на нее.
– Я наврала насчет проповедей.
Он не рассердился. Улыбка осветила его лицо, как солнечный свет. Он подошел к ней, и внезапно она испугалась его, так он был красив. «Что, если он победит?» – успела подумать Энни, пока он еще не коснулся ее. Без спроса его руки скользнули под короткий жакет, надетый поверх ее лучшего траурного платья. Одна эта ласка так взволновала ее, что у нее перехватило дыхание. Его руки, лаская, обняли ее. Они стояли, прижавшись, не двигаясь, только ощущая глубокое дыхание друг друга. Она уже любила твердую мощь его тела, силу его рук; обнимать его было все равно что обнимать толстый каменный столб. Нет, неправильный образ, слишком холодный. Все равно что обнимать дерево, теплое и живое, твердо укоренившееся в земле. Несокрушимое.
Она разжала руки и отодвинулась, чтобы заглянуть ему в лицо.
– Я думала, ты хочешь заставить меня согласиться на брак, – упрекнула она его.
– Да, хочу. – Его улыбка потрясла ее, выбила последнюю опору из-под ног. – А я думал, ты хочешь соблазнить меня.
Она облизнула губы.
– Да, хочу.
Его улыбка постепенно исчезла. Когда он поцеловал ее, исчезла всякая иллюзия, что они знают, что делают, как исчезает тень, прогоняемая ярким светом. Она закрыла глаза и расслабилась, забыв обо всем, кроме удовольствия, которое поднималось изнутри, мягкое и неодолимое. Так вот для чего было предназначено ее тело женщины! Это открытие заставило ее вздохнуть и обнять его крепче, чтобы не потерять этого чувства. Ей казалось, что всю жизнь она была окутана какими-то пеленами, и они спали, когда Кристи прикоснулся к ней. Теперь она чувствовала себя обнаженной Евой в райском саду, не знающей никакого стыда.
Когда он перестал целовать ее, она почувствовала себя как курильщик опиума, лишенный своего зелья.
– Счастливого Рождества, – пробормотал он.
– Счастливого Рождества, – шепнула она в ответ, не давая ему отойти.
– Мы не можем долго оставаться здесь.
Она вздохнула.
– Останься на ужин. Оставайся, когда все уйдут.
– Не могу.
– Почему?
– Семейство Мэртон пригласило меня в гости.
– Маргарет Мэртон?
– Ее семейство.
– Это… та учительница воскресной школы, которая не может от тебя оторваться?
Его брови поползли вверх, голубые глаза выражали невинное удивление.
– Тебе она нравится? – настаивала Энни. – Она от тебя без ума. Так нравится?
– Да, она мне нравится, – ответил он абсолютно чистосердечно.
– Она согласна выйти за тебя?
– Да, возможно.
– Ты знаешь, я ревную.
– Я знаю. – Он протянул руку к ее щеке и нежно погладил. – Это лучшее, что было со мной за последнее время. С тех пор, как мы с тобой виделись.
– Почему ты не пытался увидеться со мной раньше?
Он опустил голову в раздумье, и она знала, что все сказанное им будет правдой. Разговор с Кристи отличался от разговора с любым другим известным ей человеком.
– Я хотел тебя видеть, – признался он. – Каждый день. Большинство дней у меня было занято встречами, делами, приездами настоятеля. Я не мог выбраться.
– А оставшиеся дни?
Он держал ее руки в своих, пальцами вверх, как для молитвы.
– Я боялся, – сказал он спокойно. Его прямота дала ей силы признаться:
– Я тоже боялась. Но хотела, чтобы ты пришел. Каждый день я ждала этого.
Их губы снова встретились в нежном поцелуе. Она сдавалась на его милость, и это не тревожило ее.
– О, Кристи, я не хочу томиться без тебя. Я просто хочу быть с тобой.
– Давай встретимся завтра, Энни. Пойдем погуляем.
– Погуляем? Да-да, – быстро повторила она, – погуляем.
Если бы он предложил ей, она согласилась бы посетить публичное повешение и сочла бы это прекрасным выходом.
– Когда?
– В три часа? Мы можем встретиться на перекрестке.
– В три часа.
– Молись, чтобы не было дождя, – сказал он, и в его глазах мелькнула усмешка.
– Может, и помолюсь, – ответила она со всей серьезностью.
14
1 января 1855
Кристи оставил для меня еще одно стихотворение в нашем тайнике на перекрестке. Видит Бог, это еще хуже, чем первое.
Я в ответ посылаю ему философские трактаты агностиков, случайно найденные в библиотеке. (Мы обнаружили их, когда вытирали пыль, на самой верхней полке, подальше от посторонних глаз.) Сомневаюсь, что они заставили Кристи расплакаться, так что обмен не был равноценным.
Я решила, что мне повезло, потому что мой первый настоящий роман (нет, не вполне настоящий, но надежда умирает последней) разворачивается в середине зимы. Если бы это был настоящий роман, осмелюсь заметить, мы бы уже скончались от воспаления легких, потому что Кристи назначает мне свидания почти исключительно на свежем воздухе. Он даже не подходит к бывшему дому сторожа, где мы могли бы уединиться в тепле. Я не виню его, у меня неблагородные намерения. Таким образом, это единственное достоинство не вполне удовлетворительного состояния дел; мы по необходимости постоянно одеты.
Вчера я ждала его у старого канала, это заброшенное, невыносимо тоскливое место, вернее, оно было таким, пока он не пришел, после этого вся печаль ушла, была просто забыта. Но не холод! Но даже в этом были преимущества: Кристи пришлось завернуть меня в свое теплое пальто, чтобы у меня перестали стучать зубы. Ну и тогда, конечно, ему пришлось поцеловать меня. Ну и так далее.
С тех пор я думаю об этом «и так далее».
Боже, я с ума схожу. Нормально ли это? Кого мне спросить? Некого. В любом случае мои чувства слишком личные. Я сомневаюсь, что могла бы посвятить в них сестру, если бы она у меня была. А вообще-то, мне все равно, нормально это или нет. Во всяком случае, я жива, и этого достаточно.
Но иногда я чувствую себя больной. Я не могу заснуть, думая о нем, не забочусь о еде, забываю вещи, кладу их не на те места, теряю чувство времени, не слышу, когда люди говорят мне, теряю нить рассуждения на середине фразы. Я напоминаю слегка недоразвитого человека, который шатается без дела, не принося пока особенного вреда.
И меня изнутри сжигает огонь. Я знаю, чего хочу; Джеффри дал мне это – во всяком случае, знание страсти, даже опыт. Я не застенчивая девственница. Я – женщина, и, насколько я знаю, у меня примерно столько же мирского опыта, сколько у Кристи.
Нет, не вполне так. Джеффри посвятил и его. Теперь я вспомнила. В борделе, когда они были почти детьми. Я не знаю, что делать с этим знанием, куда его определить, что мне ощущать. Я не уду об этом думать.
Кристи будет моим любовником. Он обязан быть. Мы уже согрешили, оба, просто потому, что так хотели этого. Если бы я умерла сегодня ночью и Бог существовал бы, он послал бы меня во второй круг Дантова ада, и поделом, и там я носилась бы в вихре, вечно кружась и кружась с Паоло и Франческой, оплакивая крушение своей тщетной страсти.
Вот как обстоят дела, но я решила, если уж пропадать, так с музыкой.
12 января
День святого Элреда, настоятеля аббатства Риво. Я теперь все об этом знаю.
Кристи оставил мне подарок в нашем тайнике на перекрестке. Свои стихи он сворачивает в трубку, скрепляет резинкой и не переживает, если их промочит дождь. (Я переживаю: люблю его ужасные стихи всем моим верным сердцем.) Но этот подарок был завернут в кусок котикового меха, так что я открывала его осторожно, с некоторым трепетом. Это был мой портрет. Акварель, сделанная по наброску, который он нарисовал на прошлой неделе, когда мы были в монастырском овраге, среди старых римских развалин. Я взяла с собой немного хлеба и сыра, и после того, как мы поели, он сделал с меня набросок углем в блокноте. Я ничего об этом не подумала, только то, что он сделал его быстро и, может быть, потом слегка доработает.
Ну хорошо. Теперь я знаю, кем бы он стал, если бы не сделался священником. И еще я должна сознаться, что завидую. (Это здесь я признаюсь; ему я пока не собираюсь признаваться.) Всю жизнь хотела сделаться художником. К добру или к худу, но объективно я видела, что талант моего отца, каков бы он ни был, не передался его дочери, и вот, после милосердно быстрого расставания с иллюзиями, я оставила надежду. (Опять Данте.) Но Кристи – кто бы ни были его учителя в Европе, кто бы ни отговорил его сделаться профессиональным художником, должны быть казнены, повешены, застрелены, четвертованы, подвергнуты пыткам – у меня нет больше слов.
Но, возможно, я заблуждаюсь. Может быть. В конце концов, ведь этот портрет – мой. И я не видела больше ни одной его работы. Может быть, это я вдохновила его! Это заставило меня рассмеяться и привело в себя. Наконец-то. О, я прямо как ребенок. Он делает меня такой легкомысленной, такой глупой.
Все равно. Его акварель просто прелестна. Неужели он на самом деле видит меня такой? Я краснею, стоит мне только подумать об этом. Ни один музей это не выставит: слишком скандально, слишком откровенно. Не могу описать выражения, которое он схватил. Мои губы слегка приоткрыты; мои глаза… горят. Ясно, что смотрят на что-то. Портрет в три четверти, и он остановил движение как фотоаппаратом. Размытость контура – о Боже, я могу описать это только как страстность. Не могу перестать смотреть на эту картину. Это не просто я, Энни Верлен, это женщина, в которую, как мне кажется, я превращаюсь. Но я еще ее не знаю. Так как же Кристи узнал ее так хорошо?
Я умру, если не получу его в скором времени.
14 января
Как он посмел назвать меня «близкой угрозой грехопадения»? Это самое возмутительное из того, что мне кто-либо когда-либо говорил, так я ему и заявила. Это и многое другое – я назвала его «клиническим случаем воплощенного ханжества». Ха! Съел, Его Высокопреосвященство преподобный Моррелл.
15 января
Он принес свои извинения. В поэме. Отвратительной, как обычно. Все прощено.
16 января
Я не нахожу нужных слов для него. Он говорит их каждый раз, когда мы встречаемся. «Я люблю тебя, Энни». Но я принимаю дар и не отдаю, несмотря на то что причиняю ему боль. Это наказание за мою трусость. Тяжкое наказание. Для меня лучше причинить боль самой себе, чем Кристи.
Я люблю его.
Вот. Я это написала. Теперь страница влажная, чернила расплылись, потому что, когда я смотрю на эти три слова, я плачу. Почему это так печально? Я не знаю, но мое сердце разбивается. Мне кажется, что кончается моя жизнь… как будто… что-то ломается во мне…
Нет, я сама не знаю, что пишу. Но знаю, что если я сделаю ему такой подарок, то потеряю все. Он выиграет. Я не могу дать ему выиграть.
Я объяснила ему, почему я не могу выйти за него, а он только посмеивается надо мной…
ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ ВЫЙТИ ЗА КРИСТИ
1. То, о чем я мечтала пять лет, наконец произошло: я свободна и материально независима. Я могу делать что угодно, ехать куда угодно, быть, кем только пожелаю. Я богата! Зачем мне оставаться в Уикерли и быть женой священника?
2. Из меня выйдет ужасная жена священника. Я необщительна; я не могу посещать больных и одевать нагих. Физические действия, связанные с благотворительностью, меня доконают. Представьте меня принимающей епископа!
3. Люди меня не любят и не доверяют мне. Те, кому я нравлюсь, боятся меня, не знаю почему. Я неприкаянная.
4. Я ненавижу этот климат. Мое место – Италия, где зимы теплые и мягкие.
5. Жена священника должна верить в Бога. Необходимое условие…
«Энни, моя драгоценная любовь, ты – трусиха, – написал Кристи в последнем письме. – У тебя никогда не было дома в Италии или где-нибудь еще. Далее, не все мужчины такие, как Джеффри или твой отец, так что этот аргумент также не выдерживает критики. Это не Уикерли – место заключения, а твой собственный страх. Но ты можешь освободиться, выбрав это место и начав жизнь со мной. Ты можешь быть счастлива».
И так далее. Я говорю ему, что это он мечтатель, а не я, но он отводит мои лучшие, самые логичные аргументы, словно ворчание глупой старой девы. Я думаю, он ослеп. Ответ так ясен – почему он его не видит? Мы не подходим для брака; мы подходим для любви. Если он скоро не сдастся, я сойду с ума.
17 января
Он прислал мне текст брачного обета. Подумай, говорит, об этих словах. Он уверяет, что хочет сказать их мне в церкви, перед всеми нашими друзьями. «Я, Кристи, беру тебя, Энни, в жены и буду с тобой сейчас и впредь, в горе и в радости, в болезни и в здравии, чтобы любить и беречь, пока смерть не разлучит нас».
Хорошо же, Кристи, это война. Я снова начну посылать тебе трактаты агностиков.
19 января
Сегодня это едва не случилось. Так близко, так близко. Я вся горю, когда думаю об этом. Мы были на канале, прятались под зонтом, смеялись над ругательствами, которые я выкрикивала дождю. Он первый начал целовать меня и так далее. Мы… Об этом трудно писать. Но я хочу. Он… Ну, хорошо. Он ласкал меня. Это было впервые – без одежды. Не совсем без одежды – Боже, я бы замерзла! Но – частично. То, как он касался меня, близость, острая, невыносимая интимность – я дрожу, когда вспоминаю. И я не могу писать об этом. Он мог сделать все что угодно. Все. О, я хочу, хочу, хочу…
Домик сторожа, покинутый с тех пор, как Уильям Холиок выехал два года назад в новое помещение в подвальном этаже Линтон-холла, все больше нравился Кристи. Особенно через завесу влажного, липкого снега. Но он стоически прошествовал мимо, направляясь к месту встречи – семейному кладбищу д’Обрэ. Холод этого ужасного дня было трудно себе представить, и теперь он относился с полным пониманием ко всем тем скептическим, издевательским словам, которые говорила Энни, когда он предложил, а затем настоял, чтобы их следующее свидание происходило здесь. Но было и одно преимущество – никто не мог на них здесь натолкнуться. В тот момент это казалось наиважнейшим обстоятельством. В тот момент. Теперь тепло казалось первостепенным обстоятельством, но было слишком поздно менять место встречи.
Его карманные часы пробили четыре как раз тогда, когда он открывал калитку в низкой каменной стене. Он быстро осмотрелся и понял, что на этот раз пришел первым – незначительное утешение; изменения в его расписании часто вынуждали его опаздывать, и она любила язвительно напоминать ему, что постоянной непунктуальностью обычно попрекают женщин. Тающий снег покрыл все вокруг; не было сухого места, чтобы сесть. Не было и укрытия, зима обнажила древние дубы. Чтобы ветер не бил ему в лицо мокрыми хлопьями снега, он встал с подветренной стороны самого высокого памятника, гранитного обелиска на могиле Уильяма Верлена, четвертого виконта д’Обрэ. Прижавшись спиной к холодному серому камню, спрятав голову в плечи, засунув поглубже руки в карманы пальто, он: приготовился ждать.
По сравнению с тем, что занимало его сейчас, большие вопросы его прошлого – существует ли Бог? почему страдает человек? как мне спастись? – казались пустяками. Он мысленно представил себе линию, которая разделила его жизнь до и после Энни.
После Энни его стали одолевать размышления о дозволенном и недозволенном, о грехах плоти, вожделении, прелюбодеянии, Марии Магдалине, святом Павле – обо всех аспектах седьмой заповеди, которые до сих пор занимали его как интересные грехи, которые обращают на себя внимание, но которые, к счастью, не имеют к нему прямого отношения. Он соблюдал целомудрие с момента посвящения и искренне раскаялся в нескольких прегрешениях, которые были до этого. Однажды, спустя некоторое время (до Энни), он поймал себя на запретном чувстве к молодой розовощекой прихожанке, осознал его и помолился, чтобы Бог простил его. Но главное, он легко сам себя простил: подразумевалось, что он скоро женится на одной из девушек, которых было так много вокруг. В бессознательном мужском высокомерии он считал, что выберет лучшую – ее он, конечно, будет любить – и тогда вознаградит себя за годы воздержания, предаваясь исполнению супружеских обязанностей со всем пылом и усердием.
Теперь есть Энни. Иногда ему казалось, что Бог послал ее, чтобы испытать его. Была ли она орудием погибели его души? Если да, то почему тогда выглядит спасением? Ото всех этих мыслей можно было спиться.
Он потопал ногами, чтобы не замерзли. Скоро должно стемнеть. Где же она? А вдруг она не смогла прийти и ему придется топать домой, так и не повидав ее? Нет, невозможно даже думать об этом. С привычной легкостью его мысли обратились к их последней встрече. В тот день они играли с огнем; то, что они избегли самого страшного, можно было объяснить только Божественным вмешательством, принявшим вид ветра, пролившего ледяной дождь на ее обнаженное тело, что моментально привело их в чувство.
Долго они не могли это продолжать. Во всяком случае, он не мог. Его тело было как заряженный пистолет со взведенным курком. Энни или дьявол размывали линию между хорошим и плохим, которая до сих пор казалась ему очень четкой. Он спорил с ней по привычке, теперь уже не потому, что действительно видел что-то греховное в их соединении. Боже, помоги ему, он согласился с ней. В тех немногих случаях, когда прихожане признавались ему в нарушении или в желании нарушить седьмую заповедь, совершив прелюбодеяние, он не был особенно шокирован или возмущен. К совершившим супружескую измену он был очень суров, но, правильно это или нет, когда неженатый мужчина совершал по взаимному согласию акт прелюбодеяния с незамужней женщиной, это не возмущало его, и он привык относиться к этому снисходительно. Ну вот. По крайней мере, он не грешит лицемерием. Жалкое утешение.
Где она? Он назначил эту встречу, потому что у него был план, но он не мог начать приводить его в действие, пока она с ним не согласится. У него не было сомнений, что она будет согласна; она увидит в этом прекрасную возможность соблазнить его. Но у него были другие замыслы.
Его часы прозвонили четыре с половиной. Вялый тщедушный закат придал снежному покрову светло-лиловый оттенок. Кристи охватила тоска и озноб. Могло случиться что угодно, десятки домашних обязанностей могли удержать ее, и ему надо быть дураком, чтобы воображать что-то серьезное.
Он оставит ей записку. Сегодня вторник, у нее будет целых три дня на подготовку к тому, что он задумал. Этого должно хватить. Все, что ей надо сделать, это придумать одну по-настоящему убедительную ложь. Это нельзя даже сравнить с той изощренной выдумкой, которую ему придется изобрести к пятнице.
Итак, преподобный Моррелл, вот до чего дошло, насмехался он сам над собой. Он собирался солгать. Но – всегда это оправдывающееся «но» – если план сработает, он избежит целого ряда более серьезных грехов. Что же, цель оправдывает средства? Да. В этом случае да. Оправдывает.
Кристи вытащил из внутреннего кармана пальто блокнот и карандаш. Замерзшими пальцами он написал своей любимой записку.
Кристи оставил для меня еще одно стихотворение в нашем тайнике на перекрестке. Видит Бог, это еще хуже, чем первое.
И так далее, еще несколько мертвящих строф. Ужасное произведение, как о нем ни суди. Но я плачу, как ребенок, всякий раз, когда читаю его. Законченная дура. Как ему удалось это сделать со мной?
О Боже, наши жизни только дым,
Мы правды каждый день бежим,
Болезни и страданья ждем удар,
Но дай мне, Энни, твой лучший дар.
Я в ответ посылаю ему философские трактаты агностиков, случайно найденные в библиотеке. (Мы обнаружили их, когда вытирали пыль, на самой верхней полке, подальше от посторонних глаз.) Сомневаюсь, что они заставили Кристи расплакаться, так что обмен не был равноценным.
Я решила, что мне повезло, потому что мой первый настоящий роман (нет, не вполне настоящий, но надежда умирает последней) разворачивается в середине зимы. Если бы это был настоящий роман, осмелюсь заметить, мы бы уже скончались от воспаления легких, потому что Кристи назначает мне свидания почти исключительно на свежем воздухе. Он даже не подходит к бывшему дому сторожа, где мы могли бы уединиться в тепле. Я не виню его, у меня неблагородные намерения. Таким образом, это единственное достоинство не вполне удовлетворительного состояния дел; мы по необходимости постоянно одеты.
Вчера я ждала его у старого канала, это заброшенное, невыносимо тоскливое место, вернее, оно было таким, пока он не пришел, после этого вся печаль ушла, была просто забыта. Но не холод! Но даже в этом были преимущества: Кристи пришлось завернуть меня в свое теплое пальто, чтобы у меня перестали стучать зубы. Ну и тогда, конечно, ему пришлось поцеловать меня. Ну и так далее.
С тех пор я думаю об этом «и так далее».
Боже, я с ума схожу. Нормально ли это? Кого мне спросить? Некого. В любом случае мои чувства слишком личные. Я сомневаюсь, что могла бы посвятить в них сестру, если бы она у меня была. А вообще-то, мне все равно, нормально это или нет. Во всяком случае, я жива, и этого достаточно.
Но иногда я чувствую себя больной. Я не могу заснуть, думая о нем, не забочусь о еде, забываю вещи, кладу их не на те места, теряю чувство времени, не слышу, когда люди говорят мне, теряю нить рассуждения на середине фразы. Я напоминаю слегка недоразвитого человека, который шатается без дела, не принося пока особенного вреда.
И меня изнутри сжигает огонь. Я знаю, чего хочу; Джеффри дал мне это – во всяком случае, знание страсти, даже опыт. Я не застенчивая девственница. Я – женщина, и, насколько я знаю, у меня примерно столько же мирского опыта, сколько у Кристи.
Нет, не вполне так. Джеффри посвятил и его. Теперь я вспомнила. В борделе, когда они были почти детьми. Я не знаю, что делать с этим знанием, куда его определить, что мне ощущать. Я не уду об этом думать.
Кристи будет моим любовником. Он обязан быть. Мы уже согрешили, оба, просто потому, что так хотели этого. Если бы я умерла сегодня ночью и Бог существовал бы, он послал бы меня во второй круг Дантова ада, и поделом, и там я носилась бы в вихре, вечно кружась и кружась с Паоло и Франческой, оплакивая крушение своей тщетной страсти.
Вот как обстоят дела, но я решила, если уж пропадать, так с музыкой.
12 января
День святого Элреда, настоятеля аббатства Риво. Я теперь все об этом знаю.
Кристи оставил мне подарок в нашем тайнике на перекрестке. Свои стихи он сворачивает в трубку, скрепляет резинкой и не переживает, если их промочит дождь. (Я переживаю: люблю его ужасные стихи всем моим верным сердцем.) Но этот подарок был завернут в кусок котикового меха, так что я открывала его осторожно, с некоторым трепетом. Это был мой портрет. Акварель, сделанная по наброску, который он нарисовал на прошлой неделе, когда мы были в монастырском овраге, среди старых римских развалин. Я взяла с собой немного хлеба и сыра, и после того, как мы поели, он сделал с меня набросок углем в блокноте. Я ничего об этом не подумала, только то, что он сделал его быстро и, может быть, потом слегка доработает.
Ну хорошо. Теперь я знаю, кем бы он стал, если бы не сделался священником. И еще я должна сознаться, что завидую. (Это здесь я признаюсь; ему я пока не собираюсь признаваться.) Всю жизнь хотела сделаться художником. К добру или к худу, но объективно я видела, что талант моего отца, каков бы он ни был, не передался его дочери, и вот, после милосердно быстрого расставания с иллюзиями, я оставила надежду. (Опять Данте.) Но Кристи – кто бы ни были его учителя в Европе, кто бы ни отговорил его сделаться профессиональным художником, должны быть казнены, повешены, застрелены, четвертованы, подвергнуты пыткам – у меня нет больше слов.
Но, возможно, я заблуждаюсь. Может быть. В конце концов, ведь этот портрет – мой. И я не видела больше ни одной его работы. Может быть, это я вдохновила его! Это заставило меня рассмеяться и привело в себя. Наконец-то. О, я прямо как ребенок. Он делает меня такой легкомысленной, такой глупой.
Все равно. Его акварель просто прелестна. Неужели он на самом деле видит меня такой? Я краснею, стоит мне только подумать об этом. Ни один музей это не выставит: слишком скандально, слишком откровенно. Не могу описать выражения, которое он схватил. Мои губы слегка приоткрыты; мои глаза… горят. Ясно, что смотрят на что-то. Портрет в три четверти, и он остановил движение как фотоаппаратом. Размытость контура – о Боже, я могу описать это только как страстность. Не могу перестать смотреть на эту картину. Это не просто я, Энни Верлен, это женщина, в которую, как мне кажется, я превращаюсь. Но я еще ее не знаю. Так как же Кристи узнал ее так хорошо?
Я умру, если не получу его в скором времени.
14 января
Как он посмел назвать меня «близкой угрозой грехопадения»? Это самое возмутительное из того, что мне кто-либо когда-либо говорил, так я ему и заявила. Это и многое другое – я назвала его «клиническим случаем воплощенного ханжества». Ха! Съел, Его Высокопреосвященство преподобный Моррелл.
15 января
Он принес свои извинения. В поэме. Отвратительной, как обычно. Все прощено.
16 января
Я не нахожу нужных слов для него. Он говорит их каждый раз, когда мы встречаемся. «Я люблю тебя, Энни». Но я принимаю дар и не отдаю, несмотря на то что причиняю ему боль. Это наказание за мою трусость. Тяжкое наказание. Для меня лучше причинить боль самой себе, чем Кристи.
Я люблю его.
Вот. Я это написала. Теперь страница влажная, чернила расплылись, потому что, когда я смотрю на эти три слова, я плачу. Почему это так печально? Я не знаю, но мое сердце разбивается. Мне кажется, что кончается моя жизнь… как будто… что-то ломается во мне…
Нет, я сама не знаю, что пишу. Но знаю, что если я сделаю ему такой подарок, то потеряю все. Он выиграет. Я не могу дать ему выиграть.
Я объяснила ему, почему я не могу выйти за него, а он только посмеивается надо мной…
ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ ВЫЙТИ ЗА КРИСТИ
1. То, о чем я мечтала пять лет, наконец произошло: я свободна и материально независима. Я могу делать что угодно, ехать куда угодно, быть, кем только пожелаю. Я богата! Зачем мне оставаться в Уикерли и быть женой священника?
2. Из меня выйдет ужасная жена священника. Я необщительна; я не могу посещать больных и одевать нагих. Физические действия, связанные с благотворительностью, меня доконают. Представьте меня принимающей епископа!
3. Люди меня не любят и не доверяют мне. Те, кому я нравлюсь, боятся меня, не знаю почему. Я неприкаянная.
4. Я ненавижу этот климат. Мое место – Италия, где зимы теплые и мягкие.
5. Жена священника должна верить в Бога. Необходимое условие…
«Энни, моя драгоценная любовь, ты – трусиха, – написал Кристи в последнем письме. – У тебя никогда не было дома в Италии или где-нибудь еще. Далее, не все мужчины такие, как Джеффри или твой отец, так что этот аргумент также не выдерживает критики. Это не Уикерли – место заключения, а твой собственный страх. Но ты можешь освободиться, выбрав это место и начав жизнь со мной. Ты можешь быть счастлива».
И так далее. Я говорю ему, что это он мечтатель, а не я, но он отводит мои лучшие, самые логичные аргументы, словно ворчание глупой старой девы. Я думаю, он ослеп. Ответ так ясен – почему он его не видит? Мы не подходим для брака; мы подходим для любви. Если он скоро не сдастся, я сойду с ума.
17 января
Он прислал мне текст брачного обета. Подумай, говорит, об этих словах. Он уверяет, что хочет сказать их мне в церкви, перед всеми нашими друзьями. «Я, Кристи, беру тебя, Энни, в жены и буду с тобой сейчас и впредь, в горе и в радости, в болезни и в здравии, чтобы любить и беречь, пока смерть не разлучит нас».
Хорошо же, Кристи, это война. Я снова начну посылать тебе трактаты агностиков.
19 января
Сегодня это едва не случилось. Так близко, так близко. Я вся горю, когда думаю об этом. Мы были на канале, прятались под зонтом, смеялись над ругательствами, которые я выкрикивала дождю. Он первый начал целовать меня и так далее. Мы… Об этом трудно писать. Но я хочу. Он… Ну, хорошо. Он ласкал меня. Это было впервые – без одежды. Не совсем без одежды – Боже, я бы замерзла! Но – частично. То, как он касался меня, близость, острая, невыносимая интимность – я дрожу, когда вспоминаю. И я не могу писать об этом. Он мог сделать все что угодно. Все. О, я хочу, хочу, хочу…
Домик сторожа, покинутый с тех пор, как Уильям Холиок выехал два года назад в новое помещение в подвальном этаже Линтон-холла, все больше нравился Кристи. Особенно через завесу влажного, липкого снега. Но он стоически прошествовал мимо, направляясь к месту встречи – семейному кладбищу д’Обрэ. Холод этого ужасного дня было трудно себе представить, и теперь он относился с полным пониманием ко всем тем скептическим, издевательским словам, которые говорила Энни, когда он предложил, а затем настоял, чтобы их следующее свидание происходило здесь. Но было и одно преимущество – никто не мог на них здесь натолкнуться. В тот момент это казалось наиважнейшим обстоятельством. В тот момент. Теперь тепло казалось первостепенным обстоятельством, но было слишком поздно менять место встречи.
Его карманные часы пробили четыре как раз тогда, когда он открывал калитку в низкой каменной стене. Он быстро осмотрелся и понял, что на этот раз пришел первым – незначительное утешение; изменения в его расписании часто вынуждали его опаздывать, и она любила язвительно напоминать ему, что постоянной непунктуальностью обычно попрекают женщин. Тающий снег покрыл все вокруг; не было сухого места, чтобы сесть. Не было и укрытия, зима обнажила древние дубы. Чтобы ветер не бил ему в лицо мокрыми хлопьями снега, он встал с подветренной стороны самого высокого памятника, гранитного обелиска на могиле Уильяма Верлена, четвертого виконта д’Обрэ. Прижавшись спиной к холодному серому камню, спрятав голову в плечи, засунув поглубже руки в карманы пальто, он: приготовился ждать.
По сравнению с тем, что занимало его сейчас, большие вопросы его прошлого – существует ли Бог? почему страдает человек? как мне спастись? – казались пустяками. Он мысленно представил себе линию, которая разделила его жизнь до и после Энни.
После Энни его стали одолевать размышления о дозволенном и недозволенном, о грехах плоти, вожделении, прелюбодеянии, Марии Магдалине, святом Павле – обо всех аспектах седьмой заповеди, которые до сих пор занимали его как интересные грехи, которые обращают на себя внимание, но которые, к счастью, не имеют к нему прямого отношения. Он соблюдал целомудрие с момента посвящения и искренне раскаялся в нескольких прегрешениях, которые были до этого. Однажды, спустя некоторое время (до Энни), он поймал себя на запретном чувстве к молодой розовощекой прихожанке, осознал его и помолился, чтобы Бог простил его. Но главное, он легко сам себя простил: подразумевалось, что он скоро женится на одной из девушек, которых было так много вокруг. В бессознательном мужском высокомерии он считал, что выберет лучшую – ее он, конечно, будет любить – и тогда вознаградит себя за годы воздержания, предаваясь исполнению супружеских обязанностей со всем пылом и усердием.
Теперь есть Энни. Иногда ему казалось, что Бог послал ее, чтобы испытать его. Была ли она орудием погибели его души? Если да, то почему тогда выглядит спасением? Ото всех этих мыслей можно было спиться.
Он потопал ногами, чтобы не замерзли. Скоро должно стемнеть. Где же она? А вдруг она не смогла прийти и ему придется топать домой, так и не повидав ее? Нет, невозможно даже думать об этом. С привычной легкостью его мысли обратились к их последней встрече. В тот день они играли с огнем; то, что они избегли самого страшного, можно было объяснить только Божественным вмешательством, принявшим вид ветра, пролившего ледяной дождь на ее обнаженное тело, что моментально привело их в чувство.
Долго они не могли это продолжать. Во всяком случае, он не мог. Его тело было как заряженный пистолет со взведенным курком. Энни или дьявол размывали линию между хорошим и плохим, которая до сих пор казалась ему очень четкой. Он спорил с ней по привычке, теперь уже не потому, что действительно видел что-то греховное в их соединении. Боже, помоги ему, он согласился с ней. В тех немногих случаях, когда прихожане признавались ему в нарушении или в желании нарушить седьмую заповедь, совершив прелюбодеяние, он не был особенно шокирован или возмущен. К совершившим супружескую измену он был очень суров, но, правильно это или нет, когда неженатый мужчина совершал по взаимному согласию акт прелюбодеяния с незамужней женщиной, это не возмущало его, и он привык относиться к этому снисходительно. Ну вот. По крайней мере, он не грешит лицемерием. Жалкое утешение.
Где она? Он назначил эту встречу, потому что у него был план, но он не мог начать приводить его в действие, пока она с ним не согласится. У него не было сомнений, что она будет согласна; она увидит в этом прекрасную возможность соблазнить его. Но у него были другие замыслы.
Его часы прозвонили четыре с половиной. Вялый тщедушный закат придал снежному покрову светло-лиловый оттенок. Кристи охватила тоска и озноб. Могло случиться что угодно, десятки домашних обязанностей могли удержать ее, и ему надо быть дураком, чтобы воображать что-то серьезное.
Он оставит ей записку. Сегодня вторник, у нее будет целых три дня на подготовку к тому, что он задумал. Этого должно хватить. Все, что ей надо сделать, это придумать одну по-настоящему убедительную ложь. Это нельзя даже сравнить с той изощренной выдумкой, которую ему придется изобрести к пятнице.
Итак, преподобный Моррелл, вот до чего дошло, насмехался он сам над собой. Он собирался солгать. Но – всегда это оправдывающееся «но» – если план сработает, он избежит целого ряда более серьезных грехов. Что же, цель оправдывает средства? Да. В этом случае да. Оправдывает.
Кристи вытащил из внутреннего кармана пальто блокнот и карандаш. Замерзшими пальцами он написал своей любимой записку.
***
Она нашла ее, завернутую в его платок, между задвижкой и ручкой калитки, покрытую мокрым снегом и неразборчивую. Она прочла ее при свете умирающего на западе солнца и поднимающейся на востоке луны.Энни, дорогая.
Я больше не могу ждать. Встреча в ризнице в 5. 30. Ладд ждет на ранний ужин и т. д. – как обычно. Пошли мальчика с запиской, все равно, что там будет, я хочу знать, что у тебя все в порядке.
Теперь сделай еще вот что. Придумай что угодно, но выберись вечером следующей пятницы по крайней мере до полуночи. Приходи ко мне в дом (когда стемнеет, как тать в ночи) и поужинай со мной. Да! Ладды в Бате, навещают сына и его жену, благослови их Господь. Я позабочусь. чтобы услать служанку на этот вечер. Приходи. Энни. Подумай только: ТЕПЛО. Разговор часами, наедине, в полном уюте. Ты не можешь отказаться.
Люблю тебя до умопомрачения. В полном смысле слова.
Кристи.
15
Если бы не запах дыма из невидимой трубы, дом священника казался бы покинутым. Все занавеси на окнах были опущены; свет за окнами невозможно было увидеть ни с площади, ни с мощенной булыжником улицы, ни с вычищенной дорожки, ведущей к входной двери. Вычищенной недавно, отметила Энни, так чтобы поздний гость не оставил следов на свежевыпавшем снеге. Она ступала легко, и все-таки шум казался слишком громким в вечерней тишине; не воспользовавшись дверным молотком, она легко постучала в деревянную дверь костяшками пальцев. Слишком легко – никто не откликнулся. Она постучала снова, чуть громче, и услышала движение за дверью. Через мгновение дверь открылась, показались руки, которые схватили ее и втащили внутрь.