– Спасибо. Я люблю их.
Ее волосы все еще были теплыми от солнца. Он запустил в них пальцы и принялся играть золотистыми завитками.
– Ты прекрасна, – сказал он, увидев, что глаза у нее закрываются, а улыбка становится шире. – А знаешь, Энни, свет сейчас очень хорош, чтобы закончить твой портрет.
Она широко раскрыла глаза:
– Сейчас?
Он кивнул и указал в сторону кровати, где полуденное солнце окрасило белизну подушек розовым и золотым.
Она прижала палец к губам.
– Что-то очень уж долго ты не можешь закончить этот портрет. Почему это, хотелось бы знать, никакого движения не заметно.
Он промычал что-то неопределенное, пряча улыбку.
– Ладно уж, – снисходительно усмехнулась Энни.
Она медленно встала и, стараясь не потерять из виду свое отражение в зеркале, пошла к их огромной кровати. Сдвинув в сторону измятые простыни, она забралась на постель и приняла знакомую позу: опираясь спиной на гору подушек, согнув ноги в коленях и откинув их в сторону, повернув голову в полупрофиль, со слегка опущенным подбородком. Кристи наблюдал, как она развязывает ленты пеньюара, и тот соскальзывает с ее плеч. Ее белая шелковая ночная рубашка, очень открытая спереди, была застегнута по всей длине. Не торопясь, с мечтательным видом, не глядя на него, как если бы в комнате никого не было, Энни принялась расстегивать пуговицы одну за другой. Затем она высвободила руки из рукавов и подняла голову, улыбаясь ему прямо в лицо. Голая до пояса.
Время от времени, хотя это казалось невероятным, он действительно брался за кисть. Чаще всего, правда, его акварельные краски успевали высохнуть раньше, чем ему удавалось ими воспользоваться. Вот почему портрет был готов только наполовину после двух полных недель так называемой работы.
Он подошел к мольберту и окунул кисть в банку с водой. Поза Энни была задумчивой и вызывающей, невинной и эротичной. Как она сама. Он рисовал ее в пастельных тонах – белом, розовом, утонченно-телесном. Если когда-нибудь он и закончит портрет, то уж точно не включит его в число трофеев своего путешествия, которые собирался показать членам общины по возвращении домой.
Он снял сюртук и повесил на спинку стула. В ее глазах появилось настороженное выражение.
– Кристи?
– Да, любимая?
– Ты действительно хочешь закончить картину сейчас?
Он поднял глаза в притворном изумлении. Одна из его жизненных радостей состояла как раз в том, чтобы дразнить жену.
– Разве не надо?
Она не отвечала, и он медленно двинулся в ее сторону, пристально разглядывая ее щеки, приобретавшие нежный персиковый оттенок по мере его приближения. Он присел рядом с ней на кровать.
– Вот тут немного сместилось, – произнес он серьезно, поправляя оборки шелкового кружева у нее на талии.
Его пальцы ненароком прошлись по белой теплой коже у нее на ребрах, и он услышал прерывистый вздох.
– Поверни немного голову.
Он коснулся ее шеи, отводя волосы назад, обнажая плечо. Энни ловила ртом воздух; ей пришлось облизнуть губы кончиком языка.
– Не шевелись.
Он наклонился над ней, чтобы поправить подушку.
– Кристи, – прошептала она, – не заканчивай портрет сейчас.
– Ш-ш-ш. Вот здесь тоже неправильно.
– Что?
– Вот это.
Он тронул ее левую грудь, и Энни ахнула.
– Так лучше, – пробормотал, глядя, как нежный сосок твердеет и наливается. – Но… Раньше цвет был ярче. Colour de rose[19], как мы говорили в школе.
– Кристи…
– И было больше блеска, как помнится. Следует немного увлажнить.
Он наклонил голову и потрогал сосок языком.
Она вновь порывисто вздохнула и, когда он глубже втянул ее грудь в рот, застонала так тихо, что немецкая супружеская пара за стеной ничего не услышала. Ее руки накрыли его голову, нежно удерживая, чтобы он продолжал свою работу, а когда он оторвался от нее и взглянул снизу вверх, она улыбалась с закрытыми глазами. Она была прекраснейшей из женщин, которых он когда-либо видел.
Ее ночная рубашка скромными складками окутывала ноги до самых лодыжек. Кристи слегка подергал ткань и потянул вверх, обнажая колени и бедра.
– Что ты делаешь? – спросила она с довольным вздохом. – Разве ты не собирался меня рисовать?
– Мне пришла новая идея насчет композиции. – Он притянул ее длинную ногу поближе и перекинул ее через свое колено так, что она свесилась с кровати.
Полузакрытые глаза Энни раскрылись в ужасе.
– Какая распутная поза! – заметила она, снова краснея и задыхаясь.
– Теперь я хочу, чтобы ты откинула голову. – Она повиновалась, а его рука заскользила по бархатной коже на внутренней поверхности ее бедер. Разведя ее ноги, он принялся ласкать упругую плоть мягкими волнующими движениями, все глубже и глубже, не сводя глаз с ее лица, на котором появилось выражение восторга. Наконец она с судорожным вздохом выгнула спину, а он припал ртом к ее грудям, поочередно целуя и засасывая их. Ее руки с силой сомкнулись у него на спине, он почувствовал, как напрягаются и расслабляются в блаженных спазмах мускулы ее бедер; она распускалась, как полный росы цветок в его объятиях, и он упивался этим молчаливым цветением.
Ее тело слабело, сотрясаемое медленными сладкими толчками; она наконец прижалась влажным лбом к его плечу.
– Как чудесно, – сказала она, с трудом вставляя слова между страстными вздохами. – Кристи, ты такой… мм-м-мм.
– Милая Энни, – прошептал он. – Мне тебя все время мало.
Она сунула руку под его белый полотняный жилет и ощутила сильные удары сердца. Каждый мускул под рубашкой был тверд и напряжен, и это помогло ей понять, что все его безукоризненное на первый взгляд самообладание – не более чем видимость. Она улыбнулась про себя, предчувствуя то, что сейчас произойдет, и медленно, никуда не торопясь, начала расстегивать его рубашку.
– Тебе, наверное, жарко, – пробормотала она, прижимаясь щекой к его плечу, – ты не можешь меня рисовать при полном параде.
Она расстегнула последнюю пуговицу и вытащила его рубашку из брюк.
– И то верно, – хрипло согласился он. – Художнику необходима свобода движений.
Кожа его плоского живота была мягкой, как у ребенка, но еще мягче был легкий пушок покрывавших ее золотистых волос. Энни прижалась губами ко впадине его ключицы, а рукой гладила его грудь. Возбуждение возвращалось. Теряя терпение, она одним движением стащила с него жилет и рубашку и швырнула их на пол. Он нагнул голову и долгим горячим поцелуем накрыл ее пупок, отчего она вся изогнулась, а он выскользнул из-под ее сплетенных ног и встал. Энни потянулась, как кошка, наблюдая, как он расстегивает брюки. Она окончательно избавилась от измятой ночной рубашки и скользнула поглубже в кровать, любуясь высоким ростом и величественной наготой своего мужа. Эти светлые волосы, эта прекрасная кожа, обтягивающая великолепные мускулы… Иногда ей казалось невероятным, что ее муж – священник.
Он присел подле нее на кровать и запустил руки ей в волосы, веером рассыпая их по подушке.
– В следующий раз буду писать тебя маслом, – пообещал он, и в его глазах появился так хорошо ей знакомый голубой огонь. – Киноварь и золото, насыщенные, может быть, немного чересчур тона, нечто в духе Тициана, я думаю. Хотя ты не так… обильна телом…
Энни оттопырила нижнюю губу, и он, спохватившись, добавил: «Хвала Небу», окидывая ее бедра внимательным, оценивающим взглядом специалиста. Она хотела было спросить его, не забыл ли он поблагодарить Бога за форму ее грудей, но решила, что не стоит. Он мог воспринять вопрос серьезно, а ей меньше всего на свете хотелось устраивать богословскую дискуссию именно сейчас.
– Ты иногда напоминаешь мне Адама с фрески Микеланджело, – призналась она. Он усмехнулся в ответ.
– Из-за волос, – пояснила она и протянула руку, чтобы потрогать их, а он повернул голову и поцеловал ее ладонь, а потом каждый палец в отдельности. – А иногда… – она никогда ему прежде этого не говорила, – … иногда ты мне кажешься похожим на льва с картины Рубенса, посвященной святому Даниилу. Того, взволнованного, со сверкающими глазами.
Его радостный смех заразил ее; она рассмеялась вместе с ним, любуясь нежным румянцем удовольствия и застенчивости, который так легко проступал на его светлых щеках. Приподнявшись на локте, она прижала губы к его горлу, вдыхая его чистый запах. Сильные руки Кристи охватили ее. Она приблизила свой рот к его уху и прошептала нежное откровенное предложение, потому что он намеренно давал ей время прийти в себя, но в его похвальной сдержанности больше не было нужды.
Он улыбнулся такой многообещающей улыбкой, что у нее перехватило дух, а по коже побежали мурашки. Она обвила руками его шею. Он опустил ее спиной на подушку. Его длинное сильное тело вытянулось рядом с ней. Завитки волос на мощном бедре, которым он придавил ее к постели, защекотали ее. Она раздвинула ноги, желая извлечь из этого неожиданного ощущения все, что только можно. Руками и ртом он исследовал все ее самые потаенные места; от его поцелуев она стала задыхаться. Когда он утвердился сверху, она вся распласталась под ним и сама направила его к цели. В последнюю секунду она прошептала:
– Кристи, ты уверен, что не хочешь закончить картину?
Вместо ответа он поднял голову и зарычал, как лев.
Энни положила в рот виноградину и отпила глоток «Дольчетто», вина, которое подарил Кристи его друг священник.
– Ты уже прочитал письмо миссис Ладд? – спросила она.
– Еще нет, А что она пишет?
– Ну, она сообщает, для начала, что капитан Карнок дал обед на восемь персон, включая мэра и доктора Гесселиуса, а мисс Уйди явилась без сопровождения.
Кристи сказал «гм-м» задумчивым тоном.
– Он выставил на стол шерри и портвейн, и мисс Уйди выпила по стакану того и другого.
– Откуда ей все это известно? – изумился он. Этот чисто риторический вопрос об удивительной осведомленности своей экономки они с Энни задавали друг другу уже множество раз.
– Она говорит, что, если капитан в ближайшее время не объявит о своих намерениях, он и мисс Уйди окажутся мишенью самых безответственных слухов.
Кристи едва не захлебнулся вином. Прокашлявшись, он спросил:
– Что еще она пишет?
– Что Себастьян Верлен – страшный распутник, но об этом я тебе уже рассказывала.
– Угу.
– Она утверждает, что преподобный Вудворт читает прекрасные, серьезные проповеди, но они ничто по сравнению с твоими, и что все по тебе скучают.
Он обнял ее и поцеловал в затылок. Поделился с нею радостью. Как это похоже на него, подумала она.
– О, Томас Найнуэйр сообщил прихожанам, что собирается в этом году возродить Праздник невинноубиенных[20] с церковным шествием всех младенцев мужского пола, появившихся в приходе.
– Это будет, наверное, очень неспешная процессия, – заметил Кристи, и они задохнулись от смеха, представив это себе.
– Артур закончил посадки в саду. Миссис Ладд не упомянула о том, что мне, его хозяйке, не разрешено ничего, кроме окапывания и поливки того, что уже растет.
– Бедная Энни. Тебе не суждено стать садовницей.
– Вот именно. И еще она говорит, что будет очень жаль, если мы не вернемся домой к Празднику майского дня, потому что дети посадили новое дерево в сквере – забыла, какой породы, – и все надеются, что оно расцветет как раз к празднику. Но это зависит от погоды и содействия Пресвятой Девы.
Кристи улыбнулся, и Энни проследила его взгляд поверх темнеющей воды в сторону лилово-серых облаков, собиравшихся на горизонте. Весной в южном Девоне все окрашено густыми красновато-коричневыми тонами, каких она нигде больше не видела. Живые изгороди, разделяющие поля, скоро зазеленеют, отчего вся земля станет похожа на веселое лоскутное одеяло. Мысленным взором она уже видела коттеджи вдоль Главной улицы в их новом весеннем наряде из свежей краски или только что нанесенной извести, с толстыми крышами из вересковой соломы, придающими домам такой вид, будто они выросли из земли прямо там, где стоят. Овцы, наверное, уже бродят по пастбищам, своею длинной грязной шерстью напоминая сырые копны сена, а Уильям Холиок, озабоченный их стрижкой, заранее набирает людей, способных помочь.
– Я говорил с отцом Кропе о нашей поездке в Римини, – заметил Кристи. – Он сказал, что можно поехать на поезде из Болоньи или нанять дилижанс и отправиться прямо отсюда. В любом случае путь займет целый день. Он говорит, что для купания в море еще слишком холодно, но замок Малатеста очарует нас надолго.
Энни кивнула с отсутствующим видом. Сад миссис и мисс Уйди скоро совсем расцветет. Лили Гесселиус на церковном собрании как-то раз предложила, чтобы деревенские дамы устроили конкурс весенних садов и чтобы победительнице было позволено украшать своими цветами церковный алтарь в течение всего мая. Бедная глупенькая Лили, в чужой монастырь со своим уставом… Ее быстро вразумили насчет местных правил. Ни о каком конкурсе и речи быть не может, поскольку дамы Уйди победят вне всяких сомнений. Никто не рискнет тягаться с ними, а их цветы всегда украшают алтарь одиннадцать, а то и все двенадцать месяцев в году. Энни так и видела, как они сейчас трудятся над своими штокрозами и гортензиями, душистым табаком и колокольчиками. А еще недели через две жимолость и белый жасмин начнут карабкаться вверх по старым сливовым деревьям, растущим вдоль дорожки к дому. Позже пойдут пионы и гелиотропы, высокие, сладко пахнущие левкои, лаванда и ноготки – и мускусные розы, целые клумбы мускусных роз, заглушающих в конце мая все остальные растения. Кристи задал ей какой-то вопрос.
– Что, милый?
– Я говорю, как нам лучше возвращаться – опять вдоль побережья или же отъехать немного в глубь полуострова, чтобы повидать Чезену и Форли?
– О… как хочешь. А может, подождем и решим позже?
– Ты уже прочитала о Римини в путеводителе, который я тебе оставил?
– Хм?.. Нет, я еще не успела. Но я просмотрю его вечером.
Тут она вспомнила, что пенсовые чтения уже возобновились. Преподобный Вудворт незадолго до их отъезда приступил к «Основам морали» мистера Вьюэлла, и все было бы замечательно, да только посещаемость катастрофически упала после первого же вечера, так что Энни даже начала беспокоиться за будущее всей затеи. Прошлой осенью она читала «Граф Монте-Кристо», повергнув весь Уикерли в сладкий ужас. Как можно тактичнее она пыталась предложить его преподобию избрать что-нибудь менее глубокомысленное, чтобы как-то заинтересовать слушателей, но тот был неумолим. По возвращении домой надо будет посоветовать миссис Армстронг почитать что-нибудь из Эдгара По или сестер Бронте…
– Энни?
– Хм?
– Ты где?
– Что? О, прости. Засмотрелась на облака… – Она улыбнулась ему виноватой улыбкой, но стоило ей снова отвернуться и углубиться в созерцание канала, как он тронул ее за щеку и заставил посмотреть на себя. Его волосы были взъерошены самым очаровательным образом. Это сделала она двоими собственными руками еще в постели. И весь он был неописуемо хорош в халате цвета спелой сливы, ее свадебном подарке. Но его брови были нахмурены, а в глазах читалась тревога.
– Тебе не хочется уезжать завтра? Мы могли бы остаться, если хочешь, это не имеет для меня ни малейшего значения.
Она уже открыла рот, чтобы возразить и сказать, что, конечно же, она хочет в Римини, как они планировали загодя, а потом и в другие места, которые наметили – в Комаккьо и Луго, на минеральные источники, в Умбрийские Апеннины… Но тут она услышала его слова: «Это не имеет для меня никакого значения», – и поняла, что это сущая правда. Он отправился в это путешествие, сам его и предложил, но, конечно же, только для того, чтобы порадовать ее.
– Любимый, – тихо сказала она, гладя пальцами его запястье, – ты хорошо проводишь время?
– Да, конечно, – немедленно откликнулся он, – как нельзя лучше. А ты – нет?
Он запнулся и поглядел на нее с тревогой.
– Энни, что случилось? Тебе не нравится здесь?
– О, конечно же, нравится! Это рай на земле, нужно быть сумасшедшим, чтобы не любить это все. – Она обвела рукой море, порт, огни города, мерцавшие внизу, их прекрасную спальню в прелестном старинном пансионе. – Но…
– Но?
– Но… ты разве не хочешь домой?
Кристи был потрясен. Он не мог рта раскрыть.
– Разве ты не тоскуешь по дому? Ты только подумай, что там сейчас творится, Кристи: сеют ячмень, выгнали скот на пастбища, вот-вот начнется стрижка овец. Луга в полном цвету – цветы повсюду – о, и жаворонки в небесах! А вечера такие длинные, подумай, какие прогулки можно было бы совершать… Разве ты не тревожишься о прихожанах? Я знаю, Вудворт – человек надежный, но он не ты, и все по тебе скучают. Так пишет миссис Ладд. Что, если у кого-нибудь случится настоящее горе? Что ты тогда будешь делать? Что будут делать они? Ты говоришь, что Найнуэйс безобиден, но представь себе, что в наше отсутствие ему удастся какой-нибудь из его «переворотов»? Что, если он призовет их к публичным исповедям, возродит традицию побивать людей камнями, заковывать в колодки и гноить в подземельях?
Кристи разразился смехом, и она рассмеялась вслед за ним.
– Я знаю, ты сделал это ради меня, – продолжала она, хотя он никак не мог отсмеяться, – и поэтому я тебя обожаю…
– А что я такого сделал?
– Отправился в это путешествие. Ты думал, что я здесь буду счастлива, потому что это единственное место, где я когда-то чувствовала себя дома. И я счастлива – правда, – но… в этом прекрасном городе я поняла, что ошибалась. Я все это выдумала, вообразила себе, будто это место для меня что-то значит, чтобы собственное детство мне не казалось таким пустым и несчастным.
Он очень нежно провел большим пальцем вдоль ее шеи, но она не нуждалась в утешении.
– Кристи, вот чему я научилась: мой дом – это твой дом, и я люблю его. Не могу дождаться часа, когда же мы с тобой туда вернемся. Это началось несколько дней назад, а сегодня… не знаю точно, что случилось, но это сильнее меня. – Она улыбнулась, глядя в его изумленное лицо. – Больше всего на свете я хочу вернуться домой.
Кристи опять засмеялся, потому что в груди у него стало щекотно от счастья.
– Ты ведь не сердишься, правда? Мы же потеряем деньги за номер в гостинице, который забронировали в Римини, и ты не увидишь собор Святого Франциска…
– Не будь дурочкой, – нежно возразил он. – Я чувствую в точности то же самое. Мне здесь все нравится – кому не понравилось бы? Но, по правде говоря, мы могли бы поехать в Ньюкасл, и мне бы там понравилось не меньше. Или на Гебриды в январе. Энни, ты… – Он никак не мог найти верные слова, но сейчас у нее был такой выжидательный взгляд, что он напряг все свое красноречие и попытался выразить переполнявшие его чувства. – Ты мой… восторг. Стоит мне подумать, что я уже не смогу полюбить тебя еще сильнее или что ты не сумеешь сделаться еще более любимой, как ты вновь всякий раз изумляешь меня. Всегда. А я-то думал, что научился всему и уже перестал удивляться.
– О, Кристи.
– Но ты изменила все мои представления о том, как устроен мир у как должны развиваться события в этом царствии земном.
– Как же мне удалось изменить твои представления о царствии земном?
– Ну, считается, что оно – долина слез, юдоль печали.
– Вот как?
Она пыталась подавить улыбку. Он не мог сердиться на нее: невозможно было сохранять серьезность в этот редкостный, благословенный миг. Но когда-нибудь он выскажет все это удачней, откроет ей все свои подлинные чувства.
– Ну, в крайнем случае, – продолжал он с трудом, – считается, что земная жизнь послана нам в качестве испытания.
– Испытания? Неужели?
– Одним словом, никак не предполагалось, что земная жизнь может оказаться раем. Ему полагается следовать за ней, понимаешь? Земля сначала, рай – потом.
– Думаю, я уже в раю. – Они обнялись.
– Иногда ты меня пугаешь, – доверительно произнес Кристи. – Если я так счастлив в эту минуту, то что же со мной будет дальше?
– Кристи, это все так странно. Тебе повезло – ты женился на правильной женщине, потому что я точно знаю, что ты имеешь в виду. – Она нежно поцеловала его в ухо и отстранилась. – Мы могли бы и задержаться на день-другой, если хочешь. Теперь, когда мы знаем, что уезжаем, никаких причин торопиться нет.
Он согласно кивнул. Если бы она сказала: «Давай втыкать иголки друг в друга», – он согласился бы с не меньшей готовностью. Он был порабощен. Потом он заметил, что она нахмурилась.
– Так, – сказала Энни, – ты желаешь остаться? Прекрасно, тогда я…
– Нет! Ты хочешь уехать?
– А ты? Я думала, если уж мы решили, то могли бы…
– Бесспорно. Давай собирать вещи.
Она рассмеялась:
– Даже не пообедаем?
– Обед! Ты права, как всегда. – Он совсем позабыл о голоде.
– А затем… – На ее лице появилось уникальное, ей одной свойственное выражение, которое он так любил, но которое ему случалось редко видеть: оно означало сильную внутреннюю борьбу и духовные терзания – процессы, которые Энни обычно скрывала.
– Что?
– Потом… быть может, я кое-что тебе расскажу. Это секрет, я не должна, но… не могу. Иначе я могу взорваться. О Боже, Кристи, я тебя люблю!
Она обняла его с такой пылкостью, что он чуть не упал.
– Я тебя тоже люблю, – сказал он, вновь рассмеявшись.
«Что за день! Благодарю Тебя», – подумал он. Эта благодарность Создателю была для него таким же привычным действием, как дыхание. И таким же частым.
– Мы отправимся домой завтра, – решил он, прижимая ее к груди. – Мы пообедаем, ты откроешь мне свой секрет, и завтра мы поедем домой.
– Домой, – повторила она, прижимаясь к нему. Именно так они и поступили.
Ее волосы все еще были теплыми от солнца. Он запустил в них пальцы и принялся играть золотистыми завитками.
– Ты прекрасна, – сказал он, увидев, что глаза у нее закрываются, а улыбка становится шире. – А знаешь, Энни, свет сейчас очень хорош, чтобы закончить твой портрет.
Она широко раскрыла глаза:
– Сейчас?
Он кивнул и указал в сторону кровати, где полуденное солнце окрасило белизну подушек розовым и золотым.
Она прижала палец к губам.
– Что-то очень уж долго ты не можешь закончить этот портрет. Почему это, хотелось бы знать, никакого движения не заметно.
Он промычал что-то неопределенное, пряча улыбку.
– Ладно уж, – снисходительно усмехнулась Энни.
Она медленно встала и, стараясь не потерять из виду свое отражение в зеркале, пошла к их огромной кровати. Сдвинув в сторону измятые простыни, она забралась на постель и приняла знакомую позу: опираясь спиной на гору подушек, согнув ноги в коленях и откинув их в сторону, повернув голову в полупрофиль, со слегка опущенным подбородком. Кристи наблюдал, как она развязывает ленты пеньюара, и тот соскальзывает с ее плеч. Ее белая шелковая ночная рубашка, очень открытая спереди, была застегнута по всей длине. Не торопясь, с мечтательным видом, не глядя на него, как если бы в комнате никого не было, Энни принялась расстегивать пуговицы одну за другой. Затем она высвободила руки из рукавов и подняла голову, улыбаясь ему прямо в лицо. Голая до пояса.
Время от времени, хотя это казалось невероятным, он действительно брался за кисть. Чаще всего, правда, его акварельные краски успевали высохнуть раньше, чем ему удавалось ими воспользоваться. Вот почему портрет был готов только наполовину после двух полных недель так называемой работы.
Он подошел к мольберту и окунул кисть в банку с водой. Поза Энни была задумчивой и вызывающей, невинной и эротичной. Как она сама. Он рисовал ее в пастельных тонах – белом, розовом, утонченно-телесном. Если когда-нибудь он и закончит портрет, то уж точно не включит его в число трофеев своего путешествия, которые собирался показать членам общины по возвращении домой.
Он снял сюртук и повесил на спинку стула. В ее глазах появилось настороженное выражение.
– Кристи?
– Да, любимая?
– Ты действительно хочешь закончить картину сейчас?
Он поднял глаза в притворном изумлении. Одна из его жизненных радостей состояла как раз в том, чтобы дразнить жену.
– Разве не надо?
Она не отвечала, и он медленно двинулся в ее сторону, пристально разглядывая ее щеки, приобретавшие нежный персиковый оттенок по мере его приближения. Он присел рядом с ней на кровать.
– Вот тут немного сместилось, – произнес он серьезно, поправляя оборки шелкового кружева у нее на талии.
Его пальцы ненароком прошлись по белой теплой коже у нее на ребрах, и он услышал прерывистый вздох.
– Поверни немного голову.
Он коснулся ее шеи, отводя волосы назад, обнажая плечо. Энни ловила ртом воздух; ей пришлось облизнуть губы кончиком языка.
– Не шевелись.
Он наклонился над ней, чтобы поправить подушку.
– Кристи, – прошептала она, – не заканчивай портрет сейчас.
– Ш-ш-ш. Вот здесь тоже неправильно.
– Что?
– Вот это.
Он тронул ее левую грудь, и Энни ахнула.
– Так лучше, – пробормотал, глядя, как нежный сосок твердеет и наливается. – Но… Раньше цвет был ярче. Colour de rose[19], как мы говорили в школе.
– Кристи…
– И было больше блеска, как помнится. Следует немного увлажнить.
Он наклонил голову и потрогал сосок языком.
Она вновь порывисто вздохнула и, когда он глубже втянул ее грудь в рот, застонала так тихо, что немецкая супружеская пара за стеной ничего не услышала. Ее руки накрыли его голову, нежно удерживая, чтобы он продолжал свою работу, а когда он оторвался от нее и взглянул снизу вверх, она улыбалась с закрытыми глазами. Она была прекраснейшей из женщин, которых он когда-либо видел.
Ее ночная рубашка скромными складками окутывала ноги до самых лодыжек. Кристи слегка подергал ткань и потянул вверх, обнажая колени и бедра.
– Что ты делаешь? – спросила она с довольным вздохом. – Разве ты не собирался меня рисовать?
– Мне пришла новая идея насчет композиции. – Он притянул ее длинную ногу поближе и перекинул ее через свое колено так, что она свесилась с кровати.
Полузакрытые глаза Энни раскрылись в ужасе.
– Какая распутная поза! – заметила она, снова краснея и задыхаясь.
– Теперь я хочу, чтобы ты откинула голову. – Она повиновалась, а его рука заскользила по бархатной коже на внутренней поверхности ее бедер. Разведя ее ноги, он принялся ласкать упругую плоть мягкими волнующими движениями, все глубже и глубже, не сводя глаз с ее лица, на котором появилось выражение восторга. Наконец она с судорожным вздохом выгнула спину, а он припал ртом к ее грудям, поочередно целуя и засасывая их. Ее руки с силой сомкнулись у него на спине, он почувствовал, как напрягаются и расслабляются в блаженных спазмах мускулы ее бедер; она распускалась, как полный росы цветок в его объятиях, и он упивался этим молчаливым цветением.
Ее тело слабело, сотрясаемое медленными сладкими толчками; она наконец прижалась влажным лбом к его плечу.
– Как чудесно, – сказала она, с трудом вставляя слова между страстными вздохами. – Кристи, ты такой… мм-м-мм.
– Милая Энни, – прошептал он. – Мне тебя все время мало.
Она сунула руку под его белый полотняный жилет и ощутила сильные удары сердца. Каждый мускул под рубашкой был тверд и напряжен, и это помогло ей понять, что все его безукоризненное на первый взгляд самообладание – не более чем видимость. Она улыбнулась про себя, предчувствуя то, что сейчас произойдет, и медленно, никуда не торопясь, начала расстегивать его рубашку.
– Тебе, наверное, жарко, – пробормотала она, прижимаясь щекой к его плечу, – ты не можешь меня рисовать при полном параде.
Она расстегнула последнюю пуговицу и вытащила его рубашку из брюк.
– И то верно, – хрипло согласился он. – Художнику необходима свобода движений.
Кожа его плоского живота была мягкой, как у ребенка, но еще мягче был легкий пушок покрывавших ее золотистых волос. Энни прижалась губами ко впадине его ключицы, а рукой гладила его грудь. Возбуждение возвращалось. Теряя терпение, она одним движением стащила с него жилет и рубашку и швырнула их на пол. Он нагнул голову и долгим горячим поцелуем накрыл ее пупок, отчего она вся изогнулась, а он выскользнул из-под ее сплетенных ног и встал. Энни потянулась, как кошка, наблюдая, как он расстегивает брюки. Она окончательно избавилась от измятой ночной рубашки и скользнула поглубже в кровать, любуясь высоким ростом и величественной наготой своего мужа. Эти светлые волосы, эта прекрасная кожа, обтягивающая великолепные мускулы… Иногда ей казалось невероятным, что ее муж – священник.
Он присел подле нее на кровать и запустил руки ей в волосы, веером рассыпая их по подушке.
– В следующий раз буду писать тебя маслом, – пообещал он, и в его глазах появился так хорошо ей знакомый голубой огонь. – Киноварь и золото, насыщенные, может быть, немного чересчур тона, нечто в духе Тициана, я думаю. Хотя ты не так… обильна телом…
Энни оттопырила нижнюю губу, и он, спохватившись, добавил: «Хвала Небу», окидывая ее бедра внимательным, оценивающим взглядом специалиста. Она хотела было спросить его, не забыл ли он поблагодарить Бога за форму ее грудей, но решила, что не стоит. Он мог воспринять вопрос серьезно, а ей меньше всего на свете хотелось устраивать богословскую дискуссию именно сейчас.
– Ты иногда напоминаешь мне Адама с фрески Микеланджело, – призналась она. Он усмехнулся в ответ.
– Из-за волос, – пояснила она и протянула руку, чтобы потрогать их, а он повернул голову и поцеловал ее ладонь, а потом каждый палец в отдельности. – А иногда… – она никогда ему прежде этого не говорила, – … иногда ты мне кажешься похожим на льва с картины Рубенса, посвященной святому Даниилу. Того, взволнованного, со сверкающими глазами.
Его радостный смех заразил ее; она рассмеялась вместе с ним, любуясь нежным румянцем удовольствия и застенчивости, который так легко проступал на его светлых щеках. Приподнявшись на локте, она прижала губы к его горлу, вдыхая его чистый запах. Сильные руки Кристи охватили ее. Она приблизила свой рот к его уху и прошептала нежное откровенное предложение, потому что он намеренно давал ей время прийти в себя, но в его похвальной сдержанности больше не было нужды.
Он улыбнулся такой многообещающей улыбкой, что у нее перехватило дух, а по коже побежали мурашки. Она обвила руками его шею. Он опустил ее спиной на подушку. Его длинное сильное тело вытянулось рядом с ней. Завитки волос на мощном бедре, которым он придавил ее к постели, защекотали ее. Она раздвинула ноги, желая извлечь из этого неожиданного ощущения все, что только можно. Руками и ртом он исследовал все ее самые потаенные места; от его поцелуев она стала задыхаться. Когда он утвердился сверху, она вся распласталась под ним и сама направила его к цели. В последнюю секунду она прошептала:
– Кристи, ты уверен, что не хочешь закончить картину?
Вместо ответа он поднял голову и зарычал, как лев.
***
Со своего балкона Энни и Кристи могли наблюдать, как на рассвете солнце восходит над каналом, а в сумерки опускается за руины собора святого Аполлинария. Сейчас оно уже начало свой путь на запад. В это время они обычно переодевались к обеду и отправлялись к Паоло, в их любимую тратторию, лакомиться устрицами и омарами за столиком в саду. Но сегодня они задержались на балконе, притаились в углу, взявшись за руки, слишком ленивые и удовлетворенные, чтобы двигаться. Свечей в комнате не зажигали; темнота за их спинами и сгущающиеся сумерки вокруг надежно защищали их от посторонних взглядов. И это было то, что надо, поскольку Кристи и Энни были в неглиже и босиком.Энни положила в рот виноградину и отпила глоток «Дольчетто», вина, которое подарил Кристи его друг священник.
– Ты уже прочитал письмо миссис Ладд? – спросила она.
– Еще нет, А что она пишет?
– Ну, она сообщает, для начала, что капитан Карнок дал обед на восемь персон, включая мэра и доктора Гесселиуса, а мисс Уйди явилась без сопровождения.
Кристи сказал «гм-м» задумчивым тоном.
– Он выставил на стол шерри и портвейн, и мисс Уйди выпила по стакану того и другого.
– Откуда ей все это известно? – изумился он. Этот чисто риторический вопрос об удивительной осведомленности своей экономки они с Энни задавали друг другу уже множество раз.
– Она говорит, что, если капитан в ближайшее время не объявит о своих намерениях, он и мисс Уйди окажутся мишенью самых безответственных слухов.
Кристи едва не захлебнулся вином. Прокашлявшись, он спросил:
– Что еще она пишет?
– Что Себастьян Верлен – страшный распутник, но об этом я тебе уже рассказывала.
– Угу.
– Она утверждает, что преподобный Вудворт читает прекрасные, серьезные проповеди, но они ничто по сравнению с твоими, и что все по тебе скучают.
Он обнял ее и поцеловал в затылок. Поделился с нею радостью. Как это похоже на него, подумала она.
– О, Томас Найнуэйр сообщил прихожанам, что собирается в этом году возродить Праздник невинноубиенных[20] с церковным шествием всех младенцев мужского пола, появившихся в приходе.
– Это будет, наверное, очень неспешная процессия, – заметил Кристи, и они задохнулись от смеха, представив это себе.
– Артур закончил посадки в саду. Миссис Ладд не упомянула о том, что мне, его хозяйке, не разрешено ничего, кроме окапывания и поливки того, что уже растет.
– Бедная Энни. Тебе не суждено стать садовницей.
– Вот именно. И еще она говорит, что будет очень жаль, если мы не вернемся домой к Празднику майского дня, потому что дети посадили новое дерево в сквере – забыла, какой породы, – и все надеются, что оно расцветет как раз к празднику. Но это зависит от погоды и содействия Пресвятой Девы.
Кристи улыбнулся, и Энни проследила его взгляд поверх темнеющей воды в сторону лилово-серых облаков, собиравшихся на горизонте. Весной в южном Девоне все окрашено густыми красновато-коричневыми тонами, каких она нигде больше не видела. Живые изгороди, разделяющие поля, скоро зазеленеют, отчего вся земля станет похожа на веселое лоскутное одеяло. Мысленным взором она уже видела коттеджи вдоль Главной улицы в их новом весеннем наряде из свежей краски или только что нанесенной извести, с толстыми крышами из вересковой соломы, придающими домам такой вид, будто они выросли из земли прямо там, где стоят. Овцы, наверное, уже бродят по пастбищам, своею длинной грязной шерстью напоминая сырые копны сена, а Уильям Холиок, озабоченный их стрижкой, заранее набирает людей, способных помочь.
– Я говорил с отцом Кропе о нашей поездке в Римини, – заметил Кристи. – Он сказал, что можно поехать на поезде из Болоньи или нанять дилижанс и отправиться прямо отсюда. В любом случае путь займет целый день. Он говорит, что для купания в море еще слишком холодно, но замок Малатеста очарует нас надолго.
Энни кивнула с отсутствующим видом. Сад миссис и мисс Уйди скоро совсем расцветет. Лили Гесселиус на церковном собрании как-то раз предложила, чтобы деревенские дамы устроили конкурс весенних садов и чтобы победительнице было позволено украшать своими цветами церковный алтарь в течение всего мая. Бедная глупенькая Лили, в чужой монастырь со своим уставом… Ее быстро вразумили насчет местных правил. Ни о каком конкурсе и речи быть не может, поскольку дамы Уйди победят вне всяких сомнений. Никто не рискнет тягаться с ними, а их цветы всегда украшают алтарь одиннадцать, а то и все двенадцать месяцев в году. Энни так и видела, как они сейчас трудятся над своими штокрозами и гортензиями, душистым табаком и колокольчиками. А еще недели через две жимолость и белый жасмин начнут карабкаться вверх по старым сливовым деревьям, растущим вдоль дорожки к дому. Позже пойдут пионы и гелиотропы, высокие, сладко пахнущие левкои, лаванда и ноготки – и мускусные розы, целые клумбы мускусных роз, заглушающих в конце мая все остальные растения. Кристи задал ей какой-то вопрос.
– Что, милый?
– Я говорю, как нам лучше возвращаться – опять вдоль побережья или же отъехать немного в глубь полуострова, чтобы повидать Чезену и Форли?
– О… как хочешь. А может, подождем и решим позже?
– Ты уже прочитала о Римини в путеводителе, который я тебе оставил?
– Хм?.. Нет, я еще не успела. Но я просмотрю его вечером.
Тут она вспомнила, что пенсовые чтения уже возобновились. Преподобный Вудворт незадолго до их отъезда приступил к «Основам морали» мистера Вьюэлла, и все было бы замечательно, да только посещаемость катастрофически упала после первого же вечера, так что Энни даже начала беспокоиться за будущее всей затеи. Прошлой осенью она читала «Граф Монте-Кристо», повергнув весь Уикерли в сладкий ужас. Как можно тактичнее она пыталась предложить его преподобию избрать что-нибудь менее глубокомысленное, чтобы как-то заинтересовать слушателей, но тот был неумолим. По возвращении домой надо будет посоветовать миссис Армстронг почитать что-нибудь из Эдгара По или сестер Бронте…
– Энни?
– Хм?
– Ты где?
– Что? О, прости. Засмотрелась на облака… – Она улыбнулась ему виноватой улыбкой, но стоило ей снова отвернуться и углубиться в созерцание канала, как он тронул ее за щеку и заставил посмотреть на себя. Его волосы были взъерошены самым очаровательным образом. Это сделала она двоими собственными руками еще в постели. И весь он был неописуемо хорош в халате цвета спелой сливы, ее свадебном подарке. Но его брови были нахмурены, а в глазах читалась тревога.
– Тебе не хочется уезжать завтра? Мы могли бы остаться, если хочешь, это не имеет для меня ни малейшего значения.
Она уже открыла рот, чтобы возразить и сказать, что, конечно же, она хочет в Римини, как они планировали загодя, а потом и в другие места, которые наметили – в Комаккьо и Луго, на минеральные источники, в Умбрийские Апеннины… Но тут она услышала его слова: «Это не имеет для меня никакого значения», – и поняла, что это сущая правда. Он отправился в это путешествие, сам его и предложил, но, конечно же, только для того, чтобы порадовать ее.
– Любимый, – тихо сказала она, гладя пальцами его запястье, – ты хорошо проводишь время?
– Да, конечно, – немедленно откликнулся он, – как нельзя лучше. А ты – нет?
Он запнулся и поглядел на нее с тревогой.
– Энни, что случилось? Тебе не нравится здесь?
– О, конечно же, нравится! Это рай на земле, нужно быть сумасшедшим, чтобы не любить это все. – Она обвела рукой море, порт, огни города, мерцавшие внизу, их прекрасную спальню в прелестном старинном пансионе. – Но…
– Но?
– Но… ты разве не хочешь домой?
Кристи был потрясен. Он не мог рта раскрыть.
– Разве ты не тоскуешь по дому? Ты только подумай, что там сейчас творится, Кристи: сеют ячмень, выгнали скот на пастбища, вот-вот начнется стрижка овец. Луга в полном цвету – цветы повсюду – о, и жаворонки в небесах! А вечера такие длинные, подумай, какие прогулки можно было бы совершать… Разве ты не тревожишься о прихожанах? Я знаю, Вудворт – человек надежный, но он не ты, и все по тебе скучают. Так пишет миссис Ладд. Что, если у кого-нибудь случится настоящее горе? Что ты тогда будешь делать? Что будут делать они? Ты говоришь, что Найнуэйс безобиден, но представь себе, что в наше отсутствие ему удастся какой-нибудь из его «переворотов»? Что, если он призовет их к публичным исповедям, возродит традицию побивать людей камнями, заковывать в колодки и гноить в подземельях?
Кристи разразился смехом, и она рассмеялась вслед за ним.
– Я знаю, ты сделал это ради меня, – продолжала она, хотя он никак не мог отсмеяться, – и поэтому я тебя обожаю…
– А что я такого сделал?
– Отправился в это путешествие. Ты думал, что я здесь буду счастлива, потому что это единственное место, где я когда-то чувствовала себя дома. И я счастлива – правда, – но… в этом прекрасном городе я поняла, что ошибалась. Я все это выдумала, вообразила себе, будто это место для меня что-то значит, чтобы собственное детство мне не казалось таким пустым и несчастным.
Он очень нежно провел большим пальцем вдоль ее шеи, но она не нуждалась в утешении.
– Кристи, вот чему я научилась: мой дом – это твой дом, и я люблю его. Не могу дождаться часа, когда же мы с тобой туда вернемся. Это началось несколько дней назад, а сегодня… не знаю точно, что случилось, но это сильнее меня. – Она улыбнулась, глядя в его изумленное лицо. – Больше всего на свете я хочу вернуться домой.
Кристи опять засмеялся, потому что в груди у него стало щекотно от счастья.
– Ты ведь не сердишься, правда? Мы же потеряем деньги за номер в гостинице, который забронировали в Римини, и ты не увидишь собор Святого Франциска…
– Не будь дурочкой, – нежно возразил он. – Я чувствую в точности то же самое. Мне здесь все нравится – кому не понравилось бы? Но, по правде говоря, мы могли бы поехать в Ньюкасл, и мне бы там понравилось не меньше. Или на Гебриды в январе. Энни, ты… – Он никак не мог найти верные слова, но сейчас у нее был такой выжидательный взгляд, что он напряг все свое красноречие и попытался выразить переполнявшие его чувства. – Ты мой… восторг. Стоит мне подумать, что я уже не смогу полюбить тебя еще сильнее или что ты не сумеешь сделаться еще более любимой, как ты вновь всякий раз изумляешь меня. Всегда. А я-то думал, что научился всему и уже перестал удивляться.
– О, Кристи.
– Но ты изменила все мои представления о том, как устроен мир у как должны развиваться события в этом царствии земном.
– Как же мне удалось изменить твои представления о царствии земном?
– Ну, считается, что оно – долина слез, юдоль печали.
– Вот как?
Она пыталась подавить улыбку. Он не мог сердиться на нее: невозможно было сохранять серьезность в этот редкостный, благословенный миг. Но когда-нибудь он выскажет все это удачней, откроет ей все свои подлинные чувства.
– Ну, в крайнем случае, – продолжал он с трудом, – считается, что земная жизнь послана нам в качестве испытания.
– Испытания? Неужели?
– Одним словом, никак не предполагалось, что земная жизнь может оказаться раем. Ему полагается следовать за ней, понимаешь? Земля сначала, рай – потом.
– Думаю, я уже в раю. – Они обнялись.
– Иногда ты меня пугаешь, – доверительно произнес Кристи. – Если я так счастлив в эту минуту, то что же со мной будет дальше?
– Кристи, это все так странно. Тебе повезло – ты женился на правильной женщине, потому что я точно знаю, что ты имеешь в виду. – Она нежно поцеловала его в ухо и отстранилась. – Мы могли бы и задержаться на день-другой, если хочешь. Теперь, когда мы знаем, что уезжаем, никаких причин торопиться нет.
Он согласно кивнул. Если бы она сказала: «Давай втыкать иголки друг в друга», – он согласился бы с не меньшей готовностью. Он был порабощен. Потом он заметил, что она нахмурилась.
– Так, – сказала Энни, – ты желаешь остаться? Прекрасно, тогда я…
– Нет! Ты хочешь уехать?
– А ты? Я думала, если уж мы решили, то могли бы…
– Бесспорно. Давай собирать вещи.
Она рассмеялась:
– Даже не пообедаем?
– Обед! Ты права, как всегда. – Он совсем позабыл о голоде.
– А затем… – На ее лице появилось уникальное, ей одной свойственное выражение, которое он так любил, но которое ему случалось редко видеть: оно означало сильную внутреннюю борьбу и духовные терзания – процессы, которые Энни обычно скрывала.
– Что?
– Потом… быть может, я кое-что тебе расскажу. Это секрет, я не должна, но… не могу. Иначе я могу взорваться. О Боже, Кристи, я тебя люблю!
Она обняла его с такой пылкостью, что он чуть не упал.
– Я тебя тоже люблю, – сказал он, вновь рассмеявшись.
«Что за день! Благодарю Тебя», – подумал он. Эта благодарность Создателю была для него таким же привычным действием, как дыхание. И таким же частым.
– Мы отправимся домой завтра, – решил он, прижимая ее к груди. – Мы пообедаем, ты откроешь мне свой секрет, и завтра мы поедем домой.
– Домой, – повторила она, прижимаясь к нему. Именно так они и поступили.