Страница:
Конечно, может показаться весьма произвольной попытка выпрямить земной путь Человека, поставив одну ножку циркуля на темном начале, допустивши, что перволюди спасались, уходя друг от друга (и так попадали в этносы, освоившие планету); одну циркульную ножку - там, другой же обозначить вполне современный, непреложно документируемый факт упразднения Советского Союза. Долгие тысячелетия, несметные ушедшие в небытие племена-мигранты и считанные часы, трое людей в охотничьем заповеднике - соизмеримы ли? Если я решаюсь на такое сопоставление, то потому лишь, что давние размышления над российским прошлым укрепили меня в мысли: судьба динозавров предрешена тем, что они динозавры. Иначе говоря: и Российская империя, и ее антагонист Советский Союз - не просто одни из... В определенном и, вероятно, решающем отношении они непосредственно планетарны. И тяжесть евразийского пространства - не в верстах, и не метафора она. Это диктат цивилизационной разноукладности, свести которую к непререкаемому тождеству способно (если способно!) лишь систематизированное насилие, как и спазмы экспансии-вывоза за кордон нерешаемых домашних проблем. Отсюда, в частности (да в частности ли?), - Сталин. Мне скажут: а многим ли меньше и легче нынешняя, ельцинская Россия? Опять же - не в размерах суть. Она - в той же, хотя уже и иной планетарности. В Беловежской Пуще вряд ли об этом говорили (стенограммы нет, по крайней мере в публикации, а жаль). За скороспелостью, неуклюжестью, произвольностью принятого тогда решения - Мир. Разрушаемый на наших глазах остов того Мира, который сложился (условно) в 1919 - 1960 годах.
Перемены поистине разительны. Ушли в небытие колониальные и традиционные империи, как и классические формы раздела планеты. На смену же пришли наднациональная экономика и ядерные монодержавы, но и они - в динамике и конвульсиях пересоздания. Нет уже больше знака, втесненного в жизнь человеческих миллионов: ДВА МИРА - ДВЕ СИСТЕМЫ. Со взломом и преодолением этой демаркации под вопросом оказались блоки, вооружения, наука, милитаризованная вплоть до абстрактных математических оснований своих, и многое другое, с трудом умещающееся в двусловии холодная война. Если к ней удалось нам привыкнуть, то с чем тогда не в состоянии примириться человек? Если же ее не дано превозмочь, то что не по плечу ему?..
3.
Прошу извинить за это отступление от темы, как и за чересчур стремительный возврат к ней. Да, Миром еще совсем недавно, казалось, безраздельно распоряжался Абсурд - в виде ядерного гриба и управляющего им человека. Человека, который владеет секретом взрыва и мучим тайною употребления пагубы на пользу. Имя нарицательное: Андрей Сахаров - кто не только примирился с жестоким реализмом Мира (после 1945-го), настаивающего на равновесности двух обладателей средств тотального самоубийства людей, но и именно из него, из практически достижимого всеобщего самоубийства, попытался извлечь не менее практичную истину примирения. Он называл ее конвергенцией, понимая под этим схождение, больше того - породнение разногенезисных систем. Не плюс-минус, а взаимовхождение на несменяемом расстоянии. В чем-то (развитый очеловечиваемый рынок, разработанный правовой строй) - ближе к одной из систем. А в чем-то (скажем: возобновляемое народоправие, пересоздаваемый социальный проект) - ближе к другой. Пропорции же не задаются заранее, а диктуются сознательно эшелонируемым процессом. Чем выше добровольность во взаимном сожитии (не сосуществовании уже, а - сожитии!), тем ниже и ближе к нулю потолок гарантированного взаимного уничтожения!
АБСУРДОМ АБСУРД ПОПРАВ?!
Оказалось, что нет. Подтвердилось: абсурду невмочь полностью перевернуться в истину, а истине - заговорить доступным языком политического действия. Зазор! Зазор, в который входят, раздвигая его, и предъявляющие свою заявку на Мир третьемирные тысячи миллионов, и повсюдно правящие единицы, еще менее соответствующие уравнению Сахарова, еще более неподконтрольные в своих ближних помыслах и акциях. Разлом последнего по счету земного Абсурда принес неизведанные людьми опасности - и минное поле проблем, нерешаемость которых не в способе и не в классической цели, и даже не в скоропостижной утрате ее, а в ненужности ее как таковой. В синдроме ненужности, особенно болезненном для тех, кто привык жить под знаком цели.
Что же взамен? Выживание, не требующее мотивов? Status quo развития как черновик самоновейшей истины? А этот последний ребус разгадать ли, не потерявши по пути и всемирную устойчивость, и гармонию избирательного восхождения?
Ответ подсказывается событиями и людьми. Ответ - в принципиальной недостаточности даже удвоенной, утроенной, учетверенной мощи обладателей высшего знания и умения для преодоления тесноты, ощущаемой сугубо разными человеческими общностями на всех континентах. Ответ - ярость вырвавшихся на свободу генов. Ответ - тщетность одномирной геополитики в ее потугах обуздать междуусобие. Если только ответ это. И если следствие он одной лишь недоизжитости холодной войны, либо сама реакция на уход из нее - в причинах? Странная реакция. Вроде бы благорастворение должно наступить, так нет, рядом с ним и не сильней ли его мнимая свобода от принудительного запрета. Джинн, вырвавшийся наружу, - обзовешь ли его инстинктом и точка? Или в обличье ненависти, кормящей самое себя, кроме очевидного зла сопротивление, по природе своей не звериное, а собственно человеческое?
СОПРОТИВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА-ОСОБИ ЧЕЛОВЕКУ-ЧЕЛО-ВЕЧЕСТВУ.
Сопротивление почвы, тяготеющей к самовоспроизведению, ее отпор замыслу, который дерзновенно настаивал на приоритете единства - и не изначального, не стационарного, а имеющего своей сутью СТАНОВЛЕНИЕ (обязательное для всех, всему сущему предписывающее: будь вариантом, не больше, но вариантом самовозвышающимся и потому отвергающим себя самого!). Но когда пришла к финалу монополия немногих на всемирное развитие, когда исчерпанным оказалось классическое отрицание отрицания (не только в пределах логики высоколобых, но и в логических романах самой истории), то незримое - за кадром - ВНЕ-ИСТОРИИ, та повседневность, что измеряет себя восходом и заходом Солнца, колыбелью и кладбищем, вдруг заявила свою суверенность, свое вселенство. Даже негативное, ужасающее предстало вопросом о назначении непризванного человека. Сто лет одиночества, выпавшие на долю доноров прогресса, завершили прорыв, к которому оказались не готовыми поголовно все идейные станы, что уж говорить о правительствах и партиях.
Я не стану вещать: пришел час расплаты. Не стану, поскольку признание убийства корневым не смеет быть ни индульгенцией, ни капитуляцией. Я не верю в смирись, гордый человек. Гордыня, разумеется, не похвальна, но многим ли лучше смирение? Задав этот вопрос, вернусь к московскому, российскому интеллигенту. Растерянному, боящемуся остаться в одиночестве. Завербованному текущей политикой в неизмеримо большей степени, чем когда-либо, и испытывающему неконкретизируемую (или, что чаще, дурно конкретизируемую) пустоту в том самом месте, где приличному человеку положено иметь недвусмысленную шкалу ценностей. Можно бы свалить его сегодняшние недуги на неустроенность существа (я, ты, мы...), которое привыкло страдать на зарплату, но в этом суждении, подтверждаемом, куда ни глянь, не хватает чего-то, ждущего быть вынесенным за общую скобку. На чем спотыкается ныне брат-интеллигент, и как будто уже не озираясь на Лубянку? Ответ вроде под рукой: толпа пугает, близость охлократии бередит веховскую частицу его души, да еще оскорбительная зависимость от импровизированных лидеров, каждый шаг которых - внезапность, определяемая, в свою очередь, непредсказуемостью соперников той же выделки.
Но опять же - ответ это или оборот вопроса? Думаю, запнулись мы на разладе между отечеством (во всех его былых смыслах и ипостасях) и им же проекцией Мира, бредущего от века XX к XXI-му. Мира, который, сам того не замечая, уже не столько Мир этносов, наций, держав-гигантов и стран-карликов, сколько МИР ОТДЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ В ИХ ПРЕДЕЛЬНО ЗАТРУДНЕННЫХ ОТНОШЕНИЯХ СО ВСЕМИ ОТДЕЛЬНЫМИ ЛЮДЬМИ. Чем ближе друг к другу, тем дальше, но не дальше последней кромки освоенной и испоганенной человеком Земли.
Куда деться? - вместо приснопамятного: что делать? Один российско-всемирный вопрос замещается другим - всемирно-российским. Как не заметить, что кроме новых русских на свет божий выступили сызнова русские разночинцы. А следовательно, впору им - идти в народ. В тот, что, как ни делить его, взламывая былую и совсем недавнюю одномерность, как ни членится он сам, втянутый в оргию разорения и обогащения, - все-таки остается несводимым к столь любезным социологам оформленным и устойчивым стратам. Ни однозначен, ни плюралистичен, ни просто посередине. Броуново движение с непредусмотренной остановкой. В какую страту, к примеру, поместить 25-30 миллионов людей, говорящих (и действующих) на том же языке, но оказавшихся за пределами распавшегося и разделенного СССР - не в качестве эмигрантов, но уже и не в виде странного меньшинства, олицетворяющего собою доминирующее, правящее большинство. Что понятней, чем помысел - броситься соязычникам на подмогу в тех случаях, когда ущемляются их человеческие права. Но проистекает ли отсюда требование-критерий: соподчинить ли жгучую проблему погашения горячеточечных ситуаций (пламенеющих либо тлеющих по всему периметру державной границы) интересам бедствующих русских? Что больше, к примеру, соответствует этим интересам - самостоятельность абхазов или территориальная целостность Грузии? Лучше ли будет русским, живущим в Баку, от прекращения войны за Нагорный Карабах или от попыток возврата его силою в состав Азербайджана?
Повторяю: я сейчас не о политиках в генеральской или статской униформе. Я о сером веществе, у которого всемирная прописка, даже если она только евроазиатская. Кавычки клонят к слиянию этих местожительств. Быть может, и не обычный знак равенства, но все же близко к тому. Примеряюсь к русскому Девятнадцатому - от Чаадаева и дальше, поверяю собственной жизнью тому назад. Прихожу к заключению: то - сквозное в наследии, то, чем на исходе 1940-х, на входе в страхолюдные 50-е клеймили космополитов, - безродство, равнодушие к прославившему нас на всю планету пятому пункту, чуднбя, на грани помешательства отзывчивость, не ждущая ответного спасибо, - все это ныне ЕВРАЗИЙСТВО. Не сумма идей даже, а неуютное чувство ответственности, трудно прилагаемой к повседневности. Ибо Евразия российская это - вновь, это ново. Она - и мост, и самоценная величина (первое из второго, но и второе из первого!). Это - человеческое пространство, ждущее, чтоб его обустроили, заглядывая в Третье тысячелетие, и чтобы его защитили немедля от новоявленных монопольных монстров. Как не вымолвить - и от самого себя, от своего евразийского неумения жить ВМЕСТЕ, живя ВРОЗЬ.
Смотришь, уже и верхушка нынешней России стала без особой запинки произносить - конфедерация. Но значит, интеллигенту можно бы двинуться и дальше. Хотя до какой отметки - не предскажешь. К РАВНОРАЗНОСТИ идя твердо и осторожно, но с нее же, идеаль-ной, начиная? Не боясь сызнова - в отлучники, чтобы потом заполучить еще спящие души и умы? Правда, нынешнему календарю век XIX - пример, но не указка. И последствия - под вопросом.
Ничего не скажешь нового помимо того, что России, пережившей 1991-й, 1993-й, и миру евразийскому, который даже не в чертеже еще, потребен (пусть - пока!) независимо действующий интеллигент. Не дающий ни вовлечь себя в сиюминутные властные комбинации, ни оказаться в плену у самоубийственной химеры ЕДИНОЙ И НЕДЕЛИМОЙ. Он, какой с большинством, - и открыто оппонирует ему! Без кичливости всезнающих, без ужимок простолюдинства. Кто строго держится непрактичной установки, интеллигентского императива, какой велит в безумном сплетении враждеб, кровных обид и расплат взять сторону загоняемого в угол меньшинства. Пусть даже неправедного, но узнающего (так и только так!), что у него есть, к кому прислониться, - не это ли способно пуще всего иного удержать его от самоохранного изуверства, от превращения в современных охотников за скальпами?!
Вот также проблема, передаваемая нашим веком следующему. Права меньшинств куда бы еще ни шло. Шаг куда более сложный и важный - охрана меньшинств во имя убережения смысла и назначения всех. (Вспоминаю превосходную новеллу Рэя Брэдбери. Американские южные штаты; ракета увозит в космос последнюю группу негров; местные расисты - даже не по убеждению, а в силу закоренелой привычки - в растерянности от того, что с неграми уходит нечто, без чего в их жизни образуется невосполнимая дыра. Они хватают маленького негритенка, пытаясь сохранить хотя бы кусочек памяти от своей южности; не получается пустошь на месте жизни, которая миф, и мифа, который жизнь. Урок в ряду других уроков: от Земли не уйдешь нигде, никогда!)
Меньшинства - ключ, эврика. Я не стал бы взывать - на манер отмененного девиза: меньшинства всех стран, соединяйтесь! Не услышат, а если б и вняли, неумно это, поскольку тянет к расколу, к увековеченью его. Надо искать иные решения. Когда акцент перемещается (а он - вопреки всему - перемещается!) с единственного единства на ПРОДУКТИВНУЮ КОЛЛИЗИЮ РАЗНОНАПРАВЛЕННЫХ РАЗВИТИЙ, то уже не абсолютным величинам (численности ли населения, экономическому ли росту и т.д.) заказывать музыку всеобщего вочеловечения. Тут требуется неизмеримо более тонкая инструментовка. Вот почему я склонен рассматривать наши домашние затруднения (и даже фальшивые звуки, издаваемые российским интеллигентом-невольником травимого большинства) как призыв к усилиям мозга, далеко выходящим за наши обширные пределы. Почему бы такому форуму, как тот, на который мы приглашены, не продолжиться в более широком составе и не раздвинуть самый предмет дискуссии, включив в него наряду с югославским вопросом, карабахский, абхазо-грузинский, другие вопросы и кровотечения - западные, российские, азиатские, африканские?
Если не меньшинства (и тем более - не большинства) всех стран соединяйтесь!, то: ИНТЕЛЛИГЕНТЫ ПЛАНЕТЫ, ПРЕВОЗМОГАЯ ПРЕПЯТСТВИЯ И ОПИРАЯСЬ НА НЕСОВПАДЕНИЯ И РАЗНОГЛАСИЯ, ДАВАЙТЕ ДЕЙСТВОВАТЬ ВМЕСТЕ!
4.
Так мы же о бесполезной памяти. Да, о ней. Ибо она не только мутит воду и тревожит совесть. Она - противник и ресурс. Сдвоим: противник-ресурс.
Кто оспорит, что фальсификации заслуживают отпора, а лжецы и неучи изобличения. Но беда в том, что прошлое фальсифицируемо по самой природе своей. Я не стал бы говорить об этом сегодня и тут (тема чересчур обширна), если бы это не было столь тревожно приметным в России сегодня. Полагаю, правда, и краковская дискуссия это подтверждает, что мы имеем дело с парадоксом и даже недугом, которому не чужие и Запад, и Мир в целом. Объясняется же податливость памяти перелицовкам не только экспансией политики и огромным расширением рамок видео- и аудиодилетантства. Более глубокая причина - неотвратимое смешение горизонталей с вертикалями, спазматическое опрокидывание исторической последовательности в пост-историческое равноприсутствие эпох и ступеней мирового процесса. Добавим к этому и родственный названному позыв: выровнять вчера еще казавшихся несопоставимыми былые события и их персонификации; не уравнять (оценкою!), а выровнять - в виде вопроса, воплощенного в них и равно адресуемого несовпадающим нашим современникам. Впрочем, позыв этот далеко не всеобщий и встречает, как видим, непонимание и яростное сопротивление на полюсах.
Попробуйте уговорить российского старовера, что Ленина (сегодняшнего) нельзя уразуметь без Столыпина (сегодняшнего), и убедить антикоммуниста и рьяного рыночника, что Столыпина, к которому они столь благоволят, также нельзя понять без Ленина. Не выйдет, пожалуй, хотя на каких только воротах не прочтешь ныне: Им нужны великие потрясения, нам - великая Россия. На всех без малого изъятия, в том числе на таких, владельцы коих совсем не против потрясений, и как раз тех, что будут потом зачислены, как им верится, в великие. Невдомек, что столыпинская великая Россия родом из 1905-го и именно потому была для него не пустой фразой, а побуждением к деятельности, не исключающей традиционного палачества дома Романовых, но и не ограничивающейся этой и всякой иной традицией; что в самом кровном российском - земельном вопросе он шагнул дальше либералов и что преданность великой России побуждала его в меру сил ставить палки в колеса чересчур рьяным доморощенным экспансионистам и милитаристам, а для всего этого (вместе взятого) пытаться соорудить абсолютизм правительства в противовес абсолютизму камарильи, ища собственную опору и в Думе.
А Ленину он был люб? Нет, конечно. Но делал его трезвее и на совсем другой лад дальновиднее, укореняя в большевистском лидере (1910-х) мысль, что у исторической инициативы нет неизменных хозяев. Противостояние - вглубь? И это. И еще - диалог, к которому мы привели их посмертно. Привели или еще не сподобились - и расплачиваемся за это? И если бы только одной мешаниной в головах и сумятицей в решениях и поступках, но ведь еще и жизнями доверившихся нам молодых, движимых отчасти раскольниковским порывом вызволить одним ударом нынешних униженных и оскорбленных, а в не меньшей мере, вероятно, и куражом новобранцев нестесненного телодвижения, и унаследованной доверчивостью, которая скрывается за кумачовым или андреевским стягом, а то и за импортной свастикой.
Кто определит (без тщательного разбора и откровенной дискуссии), - какие призраки и что молвившие, к чему звавшие, участвовали в московском побоище минувшего октября?! Бесполезная память тогда осваивала роль режиссера, пробуя на это амплуа сугубо разных. На ком остановилась - сказать затруднительно, сегодня еще труднее, чем сразу после тех событий. В Кремле ли она - торжествуя? Среди тех ли, кто из Белого дома прямиком в Лефортово, а оттуда сразу на политическое поле брани? Можно бы признать - и там замогильное прошлое, и тут. Раздвоенное или в большем числе, но в любом случае родом из того псевдобудущего, какому вроде все подвластно, и потому из былого отбирает оно лишь себе соответствующее. Самодержавное БУДУЩЕЕ ПРОШЛОГО - как же оно в нас укоренилось, и не заметили, что оно ныне сплошь выморочное. Наследство без наследников, наследники без наследства. И не поймешь, что нам больше на руку - зажить сызнова без всяких призраков либо их, вчера несовместимых, призвать в соответчики-соначинатели?
Помня - привилегированным мертвым места больше нет. Нет теперь такого гроба, который вправе заявить: я ближе к небу.
5.
В два краковских дня с языка не сходила Югославия, а рядом все чаще и настойчивей назывался Освенцим: нацистское окончательное решение, безучастность Запада к первым сигналам, поступившим из Польши, неверие в возможность ТАКОГО, незнание достаточного и скорого ответа. Об этом говорил наш друг Марек Эдельман, один из вожаков легендарного восстания в варшавском гетто. Мое сознание задержало и сказанное здесь Паскалем Брукнером: Кажется, мы готовы заново убить этих людей. Я проверяю себя так ли я думаю? Многое из узнанного и пережитого влечет меня к согласию. Но не другие, а те же утраты, та же горечь полувековой давности питают сомнение. Я спрашиваю себя: могло ли быть иначе - тогда и по живым следам? Мог ли Нюрнбергский вердикт задержать холодную войну, либо оказался слабым для этого? Или - вопреки всему - к тому же клонил, зачатый столь несовместимыми родителями, как антифашизм и геополитика?
Нельзя добраться к истине, минуя абсурд. Есть нечто символическое в том, что лучшее, написанное об абсурде, принадлежит мыслителю-экзистенциалисту, действовавшему в рядах французского Сопротивления. Слово опережало. Но даже подкрепленное поступком, не смогло помешать тому, что Мир ныне вновь перед лицом децент-рализованного, расползшегося по лику планеты Освенцима.
Однако безнадежно ли все или есть (были и грядут) основания для ГИПОТЕЗЫ НЕИСКЛЮЧЕННОГО СПАСЕНИЯ? В Освенциме, который теперь музей Гибели и памятник Человеку, висит карта: стрелками указаны маршруты эшелонов с подлежавшими уничтожению евреями. Я невольно подумал: так это же первообраз единой Европы! Она - сюда, чтобы - отсюда! Да, я знаю, все было прозаичней: начатое Робером Шуманом и Европейским объединением угля и стали, чтобы затем пойти дальше и быстрее брюссельским трактом. Все так. Но откуда бы взяться энергии для преодоления барьера национальных особностей и национальных эгоизмов, если бы не жуткие уроки Гитлера? Дабы Европа стала объединяемоспособной (приучающей себя к преодолению конфликтов без крови), нужно было, чтобы немцы стали европейцами, французы шагнули дальше де Голля, а англичане вовремя расставались с чересчур упорными из своих прославленных лидеров. Разное должно было случиться: испанский демонтаж и капитуляция черных полковников в Греции, португальская революция и сдвижка Турции к минимальному демократизму. В ту же общую строку как не поставить Второй ватиканский собор, восточноевропейское диссидентство и его западных поборников, именитые пен-клубы и одиноких еретиков равенства, жертвовавших репутацией и оскарами.
НЕТОЖДЕСТВЕННОЕ СТРОИЛО - ПРЯМО, ОКОЛЬНО - Е Д И Н У Ю Е В Р О П У.
Вот он, главный итог. И надежда - он же?
Поперек этому - нынешняя Югославия. Уже не рытвина, а ров. Вызов - вне мирового разноединства не обрести устойчивость ни одному из континентальных! Именно м и р о в о е в сараевском и заставляет нас вернуться мыслью к Освенциму.
Германия - это Гитлер, Гитлер - это Мир - так ли уж отвращает геббельсовская формула, ежели только выключить память. Нетрудно б другие имена поставить вместо Гитлера и другие державы на место Германии, фраза получила бы более или менее достойное звучание. Однако в том и страшный парадокс Тридцатых века XX, что буквально приурочить ее, формулу эту, можно лишь к двум, и даже не к державам, а к их абсолютизированным персоналиям. К двоим, возведенным вверх революциями: одной - застрявшей, другой - сначала абортивной, затем суррогатной. К двум личным режимам, заявлявшим себя несменяемо-вечными. К их нарочито-бессознательной конвергенции, измеряемой множеством крупных и мелких свойств, но фокусирующейся в главном, что даже не идеология, тем более - не убеждение, а нечто вовсе иное, сверхдержавное и надперсональное. Оба делают заявку на Мир и оба - ненавистники замысла ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. Оба - захватчики, изнасиловавшие этот неосуществимый проект. Оба не одну лишь Жизнь пытались взнуздать уничтожениями, но покушались и на смерть. Смерть норовили умертвить.
Среди сжатых определений фашизма - мое предпочтение тому, что дал Андрей Платонов: ОБРАБОТКА ЧЕЛОВЕКА В ТРУП. Не гибель человечественную несли Гитлер и Сталин, а предначертание: человек обратим в труп - посредством себе подобных, тем самым также превращающихся в труп. Раньше, позже. Никто не избавлен.
Освенцим - гитлеровский - об этом. Сталин же еще шел к своему окончательному решению, быть может, даже более окончательному (с Бомбой!), но не дошел полшага. А если бы дошел? Рискнул бы? Повторил бы вывоз [евреев] на восток (или российский север)? Либо предпочел бы обойтись без газовок, раздвигая дальше и дальше пределы колымского варианта? В любом случае, убежден, он натолкнулся бы в 1950-х на неприятие, растущее во ВСЕЛЕНСКИЙ ОТПОР. Со стороны Штатов, сохранявших ядерное превосходство? Не исключаю. Но думаю о непредвидимых источниках сопротивления. О российском Хуан Карлосе, о московском Ярузельском, о евразийском Дэн Сяопине. И о более простом и неединичном. О Василии Теркине, рвущемся с того света. Об интеллигентах, превозмогших страх. Ведь на послевоенной Лубянке пытали не менее ретиво, чем в Тридцатые. Отчего же не удалось сломить до конца мучеников Еврейского антифашистского комитета? Почему потерпел неудачу этот закупоренный процесс (1952) без прокурора и защитников? Читая ставшую, наконец, гласной архивную запись этого судилища и воздавая должное Соломону Лозовскому, Борису Шимелиовичу и их товарищам, я задерживаюсь на мысли: те были старшими и в чем-то уже устаревающими представителями человеческого множества, верхушкой айсберга с еще не сказавшей свое молодой толщей в основании.
ИНАКОЖИВУЩИЕ начались раньше ИНАКОМЫСЛЯЩИХ, затем эти понятия слились, чтобы потом вновь разъединиться - и торопить новое соединение.
Так за Тридцатыми шли Сороковые, Пятидесятые. ЧЕЛОВЕК ОБОРОНИЛ ЖИЗНЬ И ОТСТОЯЛ СМЕРТЬ. Ценой гибели спас их, ту и другую, спас их взаимность, их полилог. Разве спасение смерти не принадлежит к самым высоким завоеваниям Двадцатого века? Разве оно не вошло, осознанно и неприметно, во все сферы духовного бытия человека? Но разве, в свою очередь, этот плацдарм не нуждается, дабы его удержать, в усилиях не меньших, чем антифашизм, который уже превратился в классику, в читаемый по праздникам том с золотым обрезом?
Не надо сетовать на ритуалы забвения. Нужно искать, вникая и в слабости того однодумного, самоотреченного анти, заплатившего тяжкую цену за свое начальное затворничество. Иначе опознаешь ли, обезвредишь ли своевременно нынешнее гитлероподобие, далеко не всегда вопящее хайль, и сталиноподобие, у какого в наследниках не непременно параноики?
Перемены поистине разительны. Ушли в небытие колониальные и традиционные империи, как и классические формы раздела планеты. На смену же пришли наднациональная экономика и ядерные монодержавы, но и они - в динамике и конвульсиях пересоздания. Нет уже больше знака, втесненного в жизнь человеческих миллионов: ДВА МИРА - ДВЕ СИСТЕМЫ. Со взломом и преодолением этой демаркации под вопросом оказались блоки, вооружения, наука, милитаризованная вплоть до абстрактных математических оснований своих, и многое другое, с трудом умещающееся в двусловии холодная война. Если к ней удалось нам привыкнуть, то с чем тогда не в состоянии примириться человек? Если же ее не дано превозмочь, то что не по плечу ему?..
3.
Прошу извинить за это отступление от темы, как и за чересчур стремительный возврат к ней. Да, Миром еще совсем недавно, казалось, безраздельно распоряжался Абсурд - в виде ядерного гриба и управляющего им человека. Человека, который владеет секретом взрыва и мучим тайною употребления пагубы на пользу. Имя нарицательное: Андрей Сахаров - кто не только примирился с жестоким реализмом Мира (после 1945-го), настаивающего на равновесности двух обладателей средств тотального самоубийства людей, но и именно из него, из практически достижимого всеобщего самоубийства, попытался извлечь не менее практичную истину примирения. Он называл ее конвергенцией, понимая под этим схождение, больше того - породнение разногенезисных систем. Не плюс-минус, а взаимовхождение на несменяемом расстоянии. В чем-то (развитый очеловечиваемый рынок, разработанный правовой строй) - ближе к одной из систем. А в чем-то (скажем: возобновляемое народоправие, пересоздаваемый социальный проект) - ближе к другой. Пропорции же не задаются заранее, а диктуются сознательно эшелонируемым процессом. Чем выше добровольность во взаимном сожитии (не сосуществовании уже, а - сожитии!), тем ниже и ближе к нулю потолок гарантированного взаимного уничтожения!
АБСУРДОМ АБСУРД ПОПРАВ?!
Оказалось, что нет. Подтвердилось: абсурду невмочь полностью перевернуться в истину, а истине - заговорить доступным языком политического действия. Зазор! Зазор, в который входят, раздвигая его, и предъявляющие свою заявку на Мир третьемирные тысячи миллионов, и повсюдно правящие единицы, еще менее соответствующие уравнению Сахарова, еще более неподконтрольные в своих ближних помыслах и акциях. Разлом последнего по счету земного Абсурда принес неизведанные людьми опасности - и минное поле проблем, нерешаемость которых не в способе и не в классической цели, и даже не в скоропостижной утрате ее, а в ненужности ее как таковой. В синдроме ненужности, особенно болезненном для тех, кто привык жить под знаком цели.
Что же взамен? Выживание, не требующее мотивов? Status quo развития как черновик самоновейшей истины? А этот последний ребус разгадать ли, не потерявши по пути и всемирную устойчивость, и гармонию избирательного восхождения?
Ответ подсказывается событиями и людьми. Ответ - в принципиальной недостаточности даже удвоенной, утроенной, учетверенной мощи обладателей высшего знания и умения для преодоления тесноты, ощущаемой сугубо разными человеческими общностями на всех континентах. Ответ - ярость вырвавшихся на свободу генов. Ответ - тщетность одномирной геополитики в ее потугах обуздать междуусобие. Если только ответ это. И если следствие он одной лишь недоизжитости холодной войны, либо сама реакция на уход из нее - в причинах? Странная реакция. Вроде бы благорастворение должно наступить, так нет, рядом с ним и не сильней ли его мнимая свобода от принудительного запрета. Джинн, вырвавшийся наружу, - обзовешь ли его инстинктом и точка? Или в обличье ненависти, кормящей самое себя, кроме очевидного зла сопротивление, по природе своей не звериное, а собственно человеческое?
СОПРОТИВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА-ОСОБИ ЧЕЛОВЕКУ-ЧЕЛО-ВЕЧЕСТВУ.
Сопротивление почвы, тяготеющей к самовоспроизведению, ее отпор замыслу, который дерзновенно настаивал на приоритете единства - и не изначального, не стационарного, а имеющего своей сутью СТАНОВЛЕНИЕ (обязательное для всех, всему сущему предписывающее: будь вариантом, не больше, но вариантом самовозвышающимся и потому отвергающим себя самого!). Но когда пришла к финалу монополия немногих на всемирное развитие, когда исчерпанным оказалось классическое отрицание отрицания (не только в пределах логики высоколобых, но и в логических романах самой истории), то незримое - за кадром - ВНЕ-ИСТОРИИ, та повседневность, что измеряет себя восходом и заходом Солнца, колыбелью и кладбищем, вдруг заявила свою суверенность, свое вселенство. Даже негативное, ужасающее предстало вопросом о назначении непризванного человека. Сто лет одиночества, выпавшие на долю доноров прогресса, завершили прорыв, к которому оказались не готовыми поголовно все идейные станы, что уж говорить о правительствах и партиях.
Я не стану вещать: пришел час расплаты. Не стану, поскольку признание убийства корневым не смеет быть ни индульгенцией, ни капитуляцией. Я не верю в смирись, гордый человек. Гордыня, разумеется, не похвальна, но многим ли лучше смирение? Задав этот вопрос, вернусь к московскому, российскому интеллигенту. Растерянному, боящемуся остаться в одиночестве. Завербованному текущей политикой в неизмеримо большей степени, чем когда-либо, и испытывающему неконкретизируемую (или, что чаще, дурно конкретизируемую) пустоту в том самом месте, где приличному человеку положено иметь недвусмысленную шкалу ценностей. Можно бы свалить его сегодняшние недуги на неустроенность существа (я, ты, мы...), которое привыкло страдать на зарплату, но в этом суждении, подтверждаемом, куда ни глянь, не хватает чего-то, ждущего быть вынесенным за общую скобку. На чем спотыкается ныне брат-интеллигент, и как будто уже не озираясь на Лубянку? Ответ вроде под рукой: толпа пугает, близость охлократии бередит веховскую частицу его души, да еще оскорбительная зависимость от импровизированных лидеров, каждый шаг которых - внезапность, определяемая, в свою очередь, непредсказуемостью соперников той же выделки.
Но опять же - ответ это или оборот вопроса? Думаю, запнулись мы на разладе между отечеством (во всех его былых смыслах и ипостасях) и им же проекцией Мира, бредущего от века XX к XXI-му. Мира, который, сам того не замечая, уже не столько Мир этносов, наций, держав-гигантов и стран-карликов, сколько МИР ОТДЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ В ИХ ПРЕДЕЛЬНО ЗАТРУДНЕННЫХ ОТНОШЕНИЯХ СО ВСЕМИ ОТДЕЛЬНЫМИ ЛЮДЬМИ. Чем ближе друг к другу, тем дальше, но не дальше последней кромки освоенной и испоганенной человеком Земли.
Куда деться? - вместо приснопамятного: что делать? Один российско-всемирный вопрос замещается другим - всемирно-российским. Как не заметить, что кроме новых русских на свет божий выступили сызнова русские разночинцы. А следовательно, впору им - идти в народ. В тот, что, как ни делить его, взламывая былую и совсем недавнюю одномерность, как ни членится он сам, втянутый в оргию разорения и обогащения, - все-таки остается несводимым к столь любезным социологам оформленным и устойчивым стратам. Ни однозначен, ни плюралистичен, ни просто посередине. Броуново движение с непредусмотренной остановкой. В какую страту, к примеру, поместить 25-30 миллионов людей, говорящих (и действующих) на том же языке, но оказавшихся за пределами распавшегося и разделенного СССР - не в качестве эмигрантов, но уже и не в виде странного меньшинства, олицетворяющего собою доминирующее, правящее большинство. Что понятней, чем помысел - броситься соязычникам на подмогу в тех случаях, когда ущемляются их человеческие права. Но проистекает ли отсюда требование-критерий: соподчинить ли жгучую проблему погашения горячеточечных ситуаций (пламенеющих либо тлеющих по всему периметру державной границы) интересам бедствующих русских? Что больше, к примеру, соответствует этим интересам - самостоятельность абхазов или территориальная целостность Грузии? Лучше ли будет русским, живущим в Баку, от прекращения войны за Нагорный Карабах или от попыток возврата его силою в состав Азербайджана?
Повторяю: я сейчас не о политиках в генеральской или статской униформе. Я о сером веществе, у которого всемирная прописка, даже если она только евроазиатская. Кавычки клонят к слиянию этих местожительств. Быть может, и не обычный знак равенства, но все же близко к тому. Примеряюсь к русскому Девятнадцатому - от Чаадаева и дальше, поверяю собственной жизнью тому назад. Прихожу к заключению: то - сквозное в наследии, то, чем на исходе 1940-х, на входе в страхолюдные 50-е клеймили космополитов, - безродство, равнодушие к прославившему нас на всю планету пятому пункту, чуднбя, на грани помешательства отзывчивость, не ждущая ответного спасибо, - все это ныне ЕВРАЗИЙСТВО. Не сумма идей даже, а неуютное чувство ответственности, трудно прилагаемой к повседневности. Ибо Евразия российская это - вновь, это ново. Она - и мост, и самоценная величина (первое из второго, но и второе из первого!). Это - человеческое пространство, ждущее, чтоб его обустроили, заглядывая в Третье тысячелетие, и чтобы его защитили немедля от новоявленных монопольных монстров. Как не вымолвить - и от самого себя, от своего евразийского неумения жить ВМЕСТЕ, живя ВРОЗЬ.
Смотришь, уже и верхушка нынешней России стала без особой запинки произносить - конфедерация. Но значит, интеллигенту можно бы двинуться и дальше. Хотя до какой отметки - не предскажешь. К РАВНОРАЗНОСТИ идя твердо и осторожно, но с нее же, идеаль-ной, начиная? Не боясь сызнова - в отлучники, чтобы потом заполучить еще спящие души и умы? Правда, нынешнему календарю век XIX - пример, но не указка. И последствия - под вопросом.
Ничего не скажешь нового помимо того, что России, пережившей 1991-й, 1993-й, и миру евразийскому, который даже не в чертеже еще, потребен (пусть - пока!) независимо действующий интеллигент. Не дающий ни вовлечь себя в сиюминутные властные комбинации, ни оказаться в плену у самоубийственной химеры ЕДИНОЙ И НЕДЕЛИМОЙ. Он, какой с большинством, - и открыто оппонирует ему! Без кичливости всезнающих, без ужимок простолюдинства. Кто строго держится непрактичной установки, интеллигентского императива, какой велит в безумном сплетении враждеб, кровных обид и расплат взять сторону загоняемого в угол меньшинства. Пусть даже неправедного, но узнающего (так и только так!), что у него есть, к кому прислониться, - не это ли способно пуще всего иного удержать его от самоохранного изуверства, от превращения в современных охотников за скальпами?!
Вот также проблема, передаваемая нашим веком следующему. Права меньшинств куда бы еще ни шло. Шаг куда более сложный и важный - охрана меньшинств во имя убережения смысла и назначения всех. (Вспоминаю превосходную новеллу Рэя Брэдбери. Американские южные штаты; ракета увозит в космос последнюю группу негров; местные расисты - даже не по убеждению, а в силу закоренелой привычки - в растерянности от того, что с неграми уходит нечто, без чего в их жизни образуется невосполнимая дыра. Они хватают маленького негритенка, пытаясь сохранить хотя бы кусочек памяти от своей южности; не получается пустошь на месте жизни, которая миф, и мифа, который жизнь. Урок в ряду других уроков: от Земли не уйдешь нигде, никогда!)
Меньшинства - ключ, эврика. Я не стал бы взывать - на манер отмененного девиза: меньшинства всех стран, соединяйтесь! Не услышат, а если б и вняли, неумно это, поскольку тянет к расколу, к увековеченью его. Надо искать иные решения. Когда акцент перемещается (а он - вопреки всему - перемещается!) с единственного единства на ПРОДУКТИВНУЮ КОЛЛИЗИЮ РАЗНОНАПРАВЛЕННЫХ РАЗВИТИЙ, то уже не абсолютным величинам (численности ли населения, экономическому ли росту и т.д.) заказывать музыку всеобщего вочеловечения. Тут требуется неизмеримо более тонкая инструментовка. Вот почему я склонен рассматривать наши домашние затруднения (и даже фальшивые звуки, издаваемые российским интеллигентом-невольником травимого большинства) как призыв к усилиям мозга, далеко выходящим за наши обширные пределы. Почему бы такому форуму, как тот, на который мы приглашены, не продолжиться в более широком составе и не раздвинуть самый предмет дискуссии, включив в него наряду с югославским вопросом, карабахский, абхазо-грузинский, другие вопросы и кровотечения - западные, российские, азиатские, африканские?
Если не меньшинства (и тем более - не большинства) всех стран соединяйтесь!, то: ИНТЕЛЛИГЕНТЫ ПЛАНЕТЫ, ПРЕВОЗМОГАЯ ПРЕПЯТСТВИЯ И ОПИРАЯСЬ НА НЕСОВПАДЕНИЯ И РАЗНОГЛАСИЯ, ДАВАЙТЕ ДЕЙСТВОВАТЬ ВМЕСТЕ!
4.
Так мы же о бесполезной памяти. Да, о ней. Ибо она не только мутит воду и тревожит совесть. Она - противник и ресурс. Сдвоим: противник-ресурс.
Кто оспорит, что фальсификации заслуживают отпора, а лжецы и неучи изобличения. Но беда в том, что прошлое фальсифицируемо по самой природе своей. Я не стал бы говорить об этом сегодня и тут (тема чересчур обширна), если бы это не было столь тревожно приметным в России сегодня. Полагаю, правда, и краковская дискуссия это подтверждает, что мы имеем дело с парадоксом и даже недугом, которому не чужие и Запад, и Мир в целом. Объясняется же податливость памяти перелицовкам не только экспансией политики и огромным расширением рамок видео- и аудиодилетантства. Более глубокая причина - неотвратимое смешение горизонталей с вертикалями, спазматическое опрокидывание исторической последовательности в пост-историческое равноприсутствие эпох и ступеней мирового процесса. Добавим к этому и родственный названному позыв: выровнять вчера еще казавшихся несопоставимыми былые события и их персонификации; не уравнять (оценкою!), а выровнять - в виде вопроса, воплощенного в них и равно адресуемого несовпадающим нашим современникам. Впрочем, позыв этот далеко не всеобщий и встречает, как видим, непонимание и яростное сопротивление на полюсах.
Попробуйте уговорить российского старовера, что Ленина (сегодняшнего) нельзя уразуметь без Столыпина (сегодняшнего), и убедить антикоммуниста и рьяного рыночника, что Столыпина, к которому они столь благоволят, также нельзя понять без Ленина. Не выйдет, пожалуй, хотя на каких только воротах не прочтешь ныне: Им нужны великие потрясения, нам - великая Россия. На всех без малого изъятия, в том числе на таких, владельцы коих совсем не против потрясений, и как раз тех, что будут потом зачислены, как им верится, в великие. Невдомек, что столыпинская великая Россия родом из 1905-го и именно потому была для него не пустой фразой, а побуждением к деятельности, не исключающей традиционного палачества дома Романовых, но и не ограничивающейся этой и всякой иной традицией; что в самом кровном российском - земельном вопросе он шагнул дальше либералов и что преданность великой России побуждала его в меру сил ставить палки в колеса чересчур рьяным доморощенным экспансионистам и милитаристам, а для всего этого (вместе взятого) пытаться соорудить абсолютизм правительства в противовес абсолютизму камарильи, ища собственную опору и в Думе.
А Ленину он был люб? Нет, конечно. Но делал его трезвее и на совсем другой лад дальновиднее, укореняя в большевистском лидере (1910-х) мысль, что у исторической инициативы нет неизменных хозяев. Противостояние - вглубь? И это. И еще - диалог, к которому мы привели их посмертно. Привели или еще не сподобились - и расплачиваемся за это? И если бы только одной мешаниной в головах и сумятицей в решениях и поступках, но ведь еще и жизнями доверившихся нам молодых, движимых отчасти раскольниковским порывом вызволить одним ударом нынешних униженных и оскорбленных, а в не меньшей мере, вероятно, и куражом новобранцев нестесненного телодвижения, и унаследованной доверчивостью, которая скрывается за кумачовым или андреевским стягом, а то и за импортной свастикой.
Кто определит (без тщательного разбора и откровенной дискуссии), - какие призраки и что молвившие, к чему звавшие, участвовали в московском побоище минувшего октября?! Бесполезная память тогда осваивала роль режиссера, пробуя на это амплуа сугубо разных. На ком остановилась - сказать затруднительно, сегодня еще труднее, чем сразу после тех событий. В Кремле ли она - торжествуя? Среди тех ли, кто из Белого дома прямиком в Лефортово, а оттуда сразу на политическое поле брани? Можно бы признать - и там замогильное прошлое, и тут. Раздвоенное или в большем числе, но в любом случае родом из того псевдобудущего, какому вроде все подвластно, и потому из былого отбирает оно лишь себе соответствующее. Самодержавное БУДУЩЕЕ ПРОШЛОГО - как же оно в нас укоренилось, и не заметили, что оно ныне сплошь выморочное. Наследство без наследников, наследники без наследства. И не поймешь, что нам больше на руку - зажить сызнова без всяких призраков либо их, вчера несовместимых, призвать в соответчики-соначинатели?
Помня - привилегированным мертвым места больше нет. Нет теперь такого гроба, который вправе заявить: я ближе к небу.
5.
В два краковских дня с языка не сходила Югославия, а рядом все чаще и настойчивей назывался Освенцим: нацистское окончательное решение, безучастность Запада к первым сигналам, поступившим из Польши, неверие в возможность ТАКОГО, незнание достаточного и скорого ответа. Об этом говорил наш друг Марек Эдельман, один из вожаков легендарного восстания в варшавском гетто. Мое сознание задержало и сказанное здесь Паскалем Брукнером: Кажется, мы готовы заново убить этих людей. Я проверяю себя так ли я думаю? Многое из узнанного и пережитого влечет меня к согласию. Но не другие, а те же утраты, та же горечь полувековой давности питают сомнение. Я спрашиваю себя: могло ли быть иначе - тогда и по живым следам? Мог ли Нюрнбергский вердикт задержать холодную войну, либо оказался слабым для этого? Или - вопреки всему - к тому же клонил, зачатый столь несовместимыми родителями, как антифашизм и геополитика?
Нельзя добраться к истине, минуя абсурд. Есть нечто символическое в том, что лучшее, написанное об абсурде, принадлежит мыслителю-экзистенциалисту, действовавшему в рядах французского Сопротивления. Слово опережало. Но даже подкрепленное поступком, не смогло помешать тому, что Мир ныне вновь перед лицом децент-рализованного, расползшегося по лику планеты Освенцима.
Однако безнадежно ли все или есть (были и грядут) основания для ГИПОТЕЗЫ НЕИСКЛЮЧЕННОГО СПАСЕНИЯ? В Освенциме, который теперь музей Гибели и памятник Человеку, висит карта: стрелками указаны маршруты эшелонов с подлежавшими уничтожению евреями. Я невольно подумал: так это же первообраз единой Европы! Она - сюда, чтобы - отсюда! Да, я знаю, все было прозаичней: начатое Робером Шуманом и Европейским объединением угля и стали, чтобы затем пойти дальше и быстрее брюссельским трактом. Все так. Но откуда бы взяться энергии для преодоления барьера национальных особностей и национальных эгоизмов, если бы не жуткие уроки Гитлера? Дабы Европа стала объединяемоспособной (приучающей себя к преодолению конфликтов без крови), нужно было, чтобы немцы стали европейцами, французы шагнули дальше де Голля, а англичане вовремя расставались с чересчур упорными из своих прославленных лидеров. Разное должно было случиться: испанский демонтаж и капитуляция черных полковников в Греции, португальская революция и сдвижка Турции к минимальному демократизму. В ту же общую строку как не поставить Второй ватиканский собор, восточноевропейское диссидентство и его западных поборников, именитые пен-клубы и одиноких еретиков равенства, жертвовавших репутацией и оскарами.
НЕТОЖДЕСТВЕННОЕ СТРОИЛО - ПРЯМО, ОКОЛЬНО - Е Д И Н У Ю Е В Р О П У.
Вот он, главный итог. И надежда - он же?
Поперек этому - нынешняя Югославия. Уже не рытвина, а ров. Вызов - вне мирового разноединства не обрести устойчивость ни одному из континентальных! Именно м и р о в о е в сараевском и заставляет нас вернуться мыслью к Освенциму.
Германия - это Гитлер, Гитлер - это Мир - так ли уж отвращает геббельсовская формула, ежели только выключить память. Нетрудно б другие имена поставить вместо Гитлера и другие державы на место Германии, фраза получила бы более или менее достойное звучание. Однако в том и страшный парадокс Тридцатых века XX, что буквально приурочить ее, формулу эту, можно лишь к двум, и даже не к державам, а к их абсолютизированным персоналиям. К двоим, возведенным вверх революциями: одной - застрявшей, другой - сначала абортивной, затем суррогатной. К двум личным режимам, заявлявшим себя несменяемо-вечными. К их нарочито-бессознательной конвергенции, измеряемой множеством крупных и мелких свойств, но фокусирующейся в главном, что даже не идеология, тем более - не убеждение, а нечто вовсе иное, сверхдержавное и надперсональное. Оба делают заявку на Мир и оба - ненавистники замысла ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. Оба - захватчики, изнасиловавшие этот неосуществимый проект. Оба не одну лишь Жизнь пытались взнуздать уничтожениями, но покушались и на смерть. Смерть норовили умертвить.
Среди сжатых определений фашизма - мое предпочтение тому, что дал Андрей Платонов: ОБРАБОТКА ЧЕЛОВЕКА В ТРУП. Не гибель человечественную несли Гитлер и Сталин, а предначертание: человек обратим в труп - посредством себе подобных, тем самым также превращающихся в труп. Раньше, позже. Никто не избавлен.
Освенцим - гитлеровский - об этом. Сталин же еще шел к своему окончательному решению, быть может, даже более окончательному (с Бомбой!), но не дошел полшага. А если бы дошел? Рискнул бы? Повторил бы вывоз [евреев] на восток (или российский север)? Либо предпочел бы обойтись без газовок, раздвигая дальше и дальше пределы колымского варианта? В любом случае, убежден, он натолкнулся бы в 1950-х на неприятие, растущее во ВСЕЛЕНСКИЙ ОТПОР. Со стороны Штатов, сохранявших ядерное превосходство? Не исключаю. Но думаю о непредвидимых источниках сопротивления. О российском Хуан Карлосе, о московском Ярузельском, о евразийском Дэн Сяопине. И о более простом и неединичном. О Василии Теркине, рвущемся с того света. Об интеллигентах, превозмогших страх. Ведь на послевоенной Лубянке пытали не менее ретиво, чем в Тридцатые. Отчего же не удалось сломить до конца мучеников Еврейского антифашистского комитета? Почему потерпел неудачу этот закупоренный процесс (1952) без прокурора и защитников? Читая ставшую, наконец, гласной архивную запись этого судилища и воздавая должное Соломону Лозовскому, Борису Шимелиовичу и их товарищам, я задерживаюсь на мысли: те были старшими и в чем-то уже устаревающими представителями человеческого множества, верхушкой айсберга с еще не сказавшей свое молодой толщей в основании.
ИНАКОЖИВУЩИЕ начались раньше ИНАКОМЫСЛЯЩИХ, затем эти понятия слились, чтобы потом вновь разъединиться - и торопить новое соединение.
Так за Тридцатыми шли Сороковые, Пятидесятые. ЧЕЛОВЕК ОБОРОНИЛ ЖИЗНЬ И ОТСТОЯЛ СМЕРТЬ. Ценой гибели спас их, ту и другую, спас их взаимность, их полилог. Разве спасение смерти не принадлежит к самым высоким завоеваниям Двадцатого века? Разве оно не вошло, осознанно и неприметно, во все сферы духовного бытия человека? Но разве, в свою очередь, этот плацдарм не нуждается, дабы его удержать, в усилиях не меньших, чем антифашизм, который уже превратился в классику, в читаемый по праздникам том с золотым обрезом?
Не надо сетовать на ритуалы забвения. Нужно искать, вникая и в слабости того однодумного, самоотреченного анти, заплатившего тяжкую цену за свое начальное затворничество. Иначе опознаешь ли, обезвредишь ли своевременно нынешнее гитлероподобие, далеко не всегда вопящее хайль, и сталиноподобие, у какого в наследниках не непременно параноики?