Страница:
Струйки дождя затекают в мои стоптанные, перепачканные в глине башмаки. Мы жалобно стонем все громче и громче.
Прибалт, которого самого сотрясает дрожь от высокой температуры, говорит:
– Я разговаривал с конвоиром! Я уже говорил с начальником станции! Я сказал им, что они несут ответственность за нас! Я уже говорил… Я скажу им… Ну, что я могу еще сделать?!!
Мы начинаем выть как волки.
Если уж нам нельзя находиться в зале ожидания, тогда мы устроим им настоящий концерт, чтобы они не заснули этой ночью. Нас не пускают в здание вокзала только потому, что в зале ожидания сидит какой-то штатский! Это же смешно! А вы видели начальника станции? Эту жирную свинью, которая сидит в своем теплом кабинете? Конвоиры тоже на нашей стороне. Разве мы не такие же солдаты, как и они?
И разве этот жеребец со своей дурацкой инструкцией не враг всех солдат, как немецких, так и русских!
Тяжелые грузовые паровозы маневрируют на станции взад и вперед, формируя новые составы. Когда они проезжают мимо нас, от них исходит приятная волна тепла.
Может быть, есть смысл в том, чтобы позволить этим железным колесам разрезать твое тело на куски?
Тела обоих мертвецов все так же одиноко лежат между железнодорожных путей.
Паровозы постоянно гудят.
Когда начинает светать, нам разрешают пройти в вестибюль. Здесь и находит нас утром врач в звании майора медицинской службы. Его прислали из нового лагеря, чтобы забрать нас.
Лежащие вповалку на кафельном полу военнопленные представляют собой кучу мокрых вонючих лохмотьев. Кажется, что они лежат на черно-белой шахматной доске.
– Мы должны встать! – хриплым голосом переводит прибалт. – Врач говорит, что иначе мы простудимся!
Носком начищенного до блеска сапога майор пытается поднять нас с холодного пола.
Возможно, теперь все станет в некотором смысле лучше?
Конвоиры распаковали второй мешок с продуктами. Каждый должен подставить свою шапку. Хлеб, два куска сахара, на десять человек пачка табака мелкой резки! Даже чайную заварку добросовестно поделили между всеми, по одному грамму на человека. Конвоиры боятся, что их будут обыскивать. Майор-врач здорово отругал их!
Будем надеяться, что теперь все станет хотя бы немного лучше и в ближайшие восемь дней из шестидесяти двух человек умрут не более полутора дюжин.
Действительно, первые восемь дней в госпитале будут почти сказочно-прекрасными.
Через большую лужу к полуразрушенному зданию вокзала подъезжают два длинных автобуса.
Настоящие автобусы?
Да, автобусы военного госпиталя с кожаными сиденьями и настоящими носилками.
Мы входим в автобусы, как полагается. По очереди, один за другим. Как люди, мы сидим на кожаных сиденьях.
Только у одного после того, как он встает, на зеленом кожаном сиденье остается кал.
– Парень, не спорь! Это же какашки! – с возмущением накидываемся мы на провинившегося.
У того на глазах наворачиваются слезы.
Но это действительно крайне неприятно! Мы только-только почувствовали себя снова людьми! А ведь и он тоже когда-то принадлежал к цвету европейской молодежи!
Но теперь нас совсем не узнать, когда мы, оскорбленные в лучших чувствах, смотрим через залитые дождем стекла автобуса на проплывающий мимо унылый пейзаж.
Среди нас есть немцы, поляки, чехи. Несколько человек из Франции, из Лотарингии. Несколько человек из Венгрии.
Когда-то мы считались элитой европейской молодежи…
Глава 11
Глава 12
Прибалт, которого самого сотрясает дрожь от высокой температуры, говорит:
– Я разговаривал с конвоиром! Я уже говорил с начальником станции! Я сказал им, что они несут ответственность за нас! Я уже говорил… Я скажу им… Ну, что я могу еще сделать?!!
Мы начинаем выть как волки.
Если уж нам нельзя находиться в зале ожидания, тогда мы устроим им настоящий концерт, чтобы они не заснули этой ночью. Нас не пускают в здание вокзала только потому, что в зале ожидания сидит какой-то штатский! Это же смешно! А вы видели начальника станции? Эту жирную свинью, которая сидит в своем теплом кабинете? Конвоиры тоже на нашей стороне. Разве мы не такие же солдаты, как и они?
И разве этот жеребец со своей дурацкой инструкцией не враг всех солдат, как немецких, так и русских!
Тяжелые грузовые паровозы маневрируют на станции взад и вперед, формируя новые составы. Когда они проезжают мимо нас, от них исходит приятная волна тепла.
Может быть, есть смысл в том, чтобы позволить этим железным колесам разрезать твое тело на куски?
Тела обоих мертвецов все так же одиноко лежат между железнодорожных путей.
Паровозы постоянно гудят.
Когда начинает светать, нам разрешают пройти в вестибюль. Здесь и находит нас утром врач в звании майора медицинской службы. Его прислали из нового лагеря, чтобы забрать нас.
Лежащие вповалку на кафельном полу военнопленные представляют собой кучу мокрых вонючих лохмотьев. Кажется, что они лежат на черно-белой шахматной доске.
– Мы должны встать! – хриплым голосом переводит прибалт. – Врач говорит, что иначе мы простудимся!
Носком начищенного до блеска сапога майор пытается поднять нас с холодного пола.
Возможно, теперь все станет в некотором смысле лучше?
Конвоиры распаковали второй мешок с продуктами. Каждый должен подставить свою шапку. Хлеб, два куска сахара, на десять человек пачка табака мелкой резки! Даже чайную заварку добросовестно поделили между всеми, по одному грамму на человека. Конвоиры боятся, что их будут обыскивать. Майор-врач здорово отругал их!
Будем надеяться, что теперь все станет хотя бы немного лучше и в ближайшие восемь дней из шестидесяти двух человек умрут не более полутора дюжин.
Действительно, первые восемь дней в госпитале будут почти сказочно-прекрасными.
Через большую лужу к полуразрушенному зданию вокзала подъезжают два длинных автобуса.
Настоящие автобусы?
Да, автобусы военного госпиталя с кожаными сиденьями и настоящими носилками.
Мы входим в автобусы, как полагается. По очереди, один за другим. Как люди, мы сидим на кожаных сиденьях.
Только у одного после того, как он встает, на зеленом кожаном сиденье остается кал.
– Парень, не спорь! Это же какашки! – с возмущением накидываемся мы на провинившегося.
У того на глазах наворачиваются слезы.
Но это действительно крайне неприятно! Мы только-только почувствовали себя снова людьми! А ведь и он тоже когда-то принадлежал к цвету европейской молодежи!
Но теперь нас совсем не узнать, когда мы, оскорбленные в лучших чувствах, смотрим через залитые дождем стекла автобуса на проплывающий мимо унылый пейзаж.
Среди нас есть немцы, поляки, чехи. Несколько человек из Франции, из Лотарингии. Несколько человек из Венгрии.
Когда-то мы считались элитой европейской молодежи…
Глава 11
Я никогда не забуду, как нас разбудили в первое утро пребывания в русском военном госпитале.
Накануне бородатый ветеран отвез нас на небольшой деревянной повозке, в которую была впряжена низкорослая лошадка, в баню. Повозка была устлана соломой. Даже раненых не трясло. Баня, покрытый соломой бревенчатый домик на сваях, наполовину находилась в озере. Русская медсестра выдала каждому из нас кусочек мыла и чистое белье. После бани нас отвезли назад в большой барак под кронами могучих сосен, стены которого были обложены дерном. Вокруг был лес с чисто подметенными песчаными дорожками и расставленными вдоль них березовыми скамейками.
Повсюду прогуливались красноармейцы в синих фланелевых рубашках. Это был военный госпиталь Красной армии. Об этом свидетельствовала и триумфальная арка с красными флажками и портретом Сталина у входа на обширную территорию.
И вот мы лежим на нарах. Каждый на отдельном чистом ватном тюфяке. Медсестра выдала каждому по чистой простыне, по теплому одеялу и по наволочке для подголовника.
И вот так нас разбудили в первое утро: огромного роста старшина стоит, пригнувшись, в проеме низкой двери. Лучи яркого солнца проникают в глубь барака.
– Хлеб! Товарищи, хлеб! – своим громоподобным басом доброжелательно объявляет он.
Как на пропагандистском плакате, агитирующем за социалистическое отечество, он держит в руках поднос с белоснежным хлебом. Поднимает его над головой: ароматный хлеб с золотистой корочкой!
Какая чудесная картина, когда он идет по центральному проходу нашего барака. Он дает каждому по куску хлеба. Двести граммов. Каждый получает от него и по одному куску сахара. А двадцать три человека – даже по два куска.
– Ты завтра второй кусок сахар! – говорит он следующему пленному, лежащему на нарах. Значит, послезавтра и я получу второй кусок сахара!
Суп тоже хорош, в нем попадаются даже кусочки мяса. Женщине, которая разносит суп, приходится по отдельности выискивать на дне кастрюли мозговые косточки и распределять их среди пленных.
– Вы разве не видели, как она хотела отдать латышам лучшие кости!
Они же, в сущности, тоже были советскими гражданами! Так латыши пытались на своей тарабарщине уговорить раздатчицу.
– Эти проклятые латыши! Когда они были у нас, в германском вермахте, то всегда жрали досыта и изображали из себя баронов. А здесь они делают вид, будто ни слова не понимают по-немецки!
Старшина с такой силой опускает огромный кулачище на крышку стола, что металлические миски подпрыгивают.
– Кто поставил эту проститутку на такой ответственный пост, как раздатчица супа в военном госпитале?!
Раздатчица начинает реветь. Сквозь слезы она объясняет, что дома у нее маленькие дети, а мужа убили немцы.
– Ничего! – кричит на нее старшина. Он имеет в виду: «Тем не менее ты не должна позорить наше социалистическое отечество. Даже на глазах у этих военнопленных. И немцы пригодятся во время мировой революции!»
Когда через несколько дней мы осторожно даем понять старшине, что пайки белого хлеба, которые он с таким пафосом раздает нам каждое утро, весят меньше нормы, он отказывается понимать нас.
– Что? Что такое? – спрашивает он. От охватившей его ярости у него на лбу надуваются жилы. Он приказывает троим из нас сопровождать его. Вместе со своими пайками хлеба. – Вес не соответствует норме?
Раздатчик хлеба, тщедушный человечек, начинает нервничать за прилавком, когда старшина требует принести весы.
Потом старшина с такой силой хлопает подносом по прилавку, что тот разлетается на куски.
На следующее утро белый хлеб приносит раздатчица супа. Старшина так больше и не появился.
Ему было стыдно за остальных.
Но так бывает не всегда.
И в перевязочной все прошло не так, как мы ожидали при первом посещении теплой палатки, где проводились операции. У них слишком много сверкающих медицинских инструментов.
– Ампутировать! – безапелляционно заявил майор-врач, увидев мои пальцы.
Ампутировать? Я просто не пошел на следующую перевязку. Да, это можно было сделать. Им предстояло еще так много чего ампутировать! Отмороженные пальцы на ногах, раздробленные кисти и руки. Наивысшим достижением майора была ампутация целой руки, включая плечевой сустав.
– Ассистенты были потрясены, когда шеф сделал это всего лишь несколькими надрезами! – наглядно показал нам санитар.
Этот санитар был раньше фенрихом в германской армии. Но потом, по его словам, во время проведения карательной операции он взбунтовался, и его разжаловали. Он рассказывал, что до войны изучал медицину.
– Кто, собственно говоря, назначил этого толстяка нашим санитаром? – удивлялись мы в разговорах между собой.
– Вы думаете, что он объедает больных, воруя у них хлеб? – спросил я.
– Но он же старается. Какая нам разница, изучал ли он раньше медицину или нет?
И все-таки мы выразили ему доверие после опроса всех собравшихся. Вот так, вполне демократично.
– Но только не орите все одновременно!
Особенно доверяли друг другу мы трое: прибалт Ферман, толстый санитар и я.
Ферман, который еще в горячечном бреду часто фантазировал, мечтал о том, что когда-нибудь он станет начальником лагеря за пределами этого леса. Сразу после пленения Ферман некоторое время был начальником сборного лагеря. «Вы попадете к папаше Ферману!» – говорили на фронте.
Толстый санитар, который практиковался в нашем маленьком бараке, хотел сдать экзамен на врача в том мифическом лагере за лесом.
И я тоже стал задумываться о будущем, когда зачитывал вслух выдержки из газеты для военнопленных и давал разъяснения по разным вопросам.
Газета для военнопленных поступала к нам один раз в неделю из Москвы. Она называлась «Свободная Германия». На титульном листе у нее было две черно-бело-красные поперечные полосы. Вверху и внизу.
У женщины-врача, лечившей меня, я попросил несколько листов чистой бумаги. Недавно она согласилась с тем, что мои пальцы можно не ампутировать и что при соответствующем лечении их можно спасти.
– Я же музыкант! – сказал ей я.
Она меня знает и спрашивает, зачем мне бумага.
– Так как я хочу написать статью в газету о том, как вы заботливо лечите военнопленных, – отвечаю я и прошу Фермана перевести мои слова.
У этой статьи будет заголовок «В красном военном госпитале».
Мою статью надо будет потом послать в большой лагерь, который находится за лесом. А там офицер-политработник, который просмотрит мою статью, заинтересуется мной. И если он даже и не перешлет мою статью, прославляющую советских врачей, дальше в газету в Москву, то, по крайней мере, он должен будет запомнить мою фамилию.
Поэтому если я позже попаду в лагерь, в этот страшный рабочий лагерь за лесом, то хотел бы остаться на плаву, а не погибнуть вместе с этой серой массой пленных. Разве несколько недель тому назад не говорил капитан в штабе армии, что военнопленных посылают в политическую школу в Москву, а оттуда в Германию? У нас было много времени для составления планов.
– Должно быть, рабочий лагерь просто ужасен. – Ферман смотрит на меня лихорадочно блестящими глазами. – Попроси кого-нибудь, чтобы тебе рассказали, какое там огромное кладбище!
Когда молодой латыш с немецким именем отмучился и перестал будить нас по ночам своим надрывным кашлем, я записываюсь в погребальную команду.
В мертвецкой все стеллажи забиты трупами. Просто жуть берет, когда смотришь на них, – словно батоны белого хлеба у пекаря.
– Который из них наш? – спрашиваю я напарника, который уже не раз бывал здесь.
– Конечно, самый худой! – спокойно отвечает тот.
В подвале стоит еще ощутимый сладковатый запах.
– А жирные трупы – это наверняка русские!
Мы с напарником натягиваем на головы капюшоны.
Я накидываю на руки мертвеца пару старых портянок. Когда я через эти портянки хватаю мертвеца за руки и пытаюсь приподнять тело, его руки приобретают синюшный оттенок, как у общипанной курицы.
Обнаженное тело мертвеца, хоть он и кажется худым, как щепка, довольно сильно оттягивает руки.
– У меня руки сводит судорогой! – говорю я.
Но мой напарник продолжает свой бег! Как во время бега с тачкой! Мы опускаем мертвеца на песок. Отдыхаем.
– И почему они все еще не сделали носилки для переноски трупов! – переводя дух, восклицаю я.
– А тебе хотелось бы таскать еще и носилки? – возмущается мой напарник.
– Тогда возьмись теперь ты за руки, а я возьму ноги, – сдавленным голосом говорю я. Скорее бы дойти до кладбища!
– Давай! Пошли! – торопит он меня.
– Да, а за ноги, оказывается, нести гораздо легче!
К тому же теперь свисающая вниз голова мертвеца не болтается у меня между ног. Теперь мой напарник ведет разговор с головой мертвеца:
– Не опускай так низко башку, проклятый пес!
Я не думаю ни о нравственности, ни о воспитании. Я ни о чем не думаю, когда высказываю ему все, что у меня на душе:
– Прекрати паясничать! В конце концов, это же погребение! Ведь у него тоже была человеческая мать! Даже если его самого действительно хоронят как последнюю собаку! Так что заруби себе на носу: он не проклятый пес! Ты понял? Возможно, он проклят! Точно так же, как прокляты все мы, военнопленные! Но мы все еще люди. По крайней мере, по отношению друг к другу. Ты понял? А поэтому веди себя прилично! Понял?
Я в ярости швыряю портянки, которыми брался за ноги мертвеца, в грязь, в заросли крапивы, где валяются ржавые консервные банки и старые прохудившиеся ведра.
– Мне уже все осточертело! – говорит напарник, глядя на меня с сочувствием. Наконец-то мы на кладбище. Мы кладем мертвеца на стол рядом с могилой. Насколько хватает глаз, между пучками травы, пнями и зарослями камыша виднеются березовые колышки. Под каждым колышком лежит мертвый военнопленный.
Тут их бесчисленное множество. Их доставляли сюда на двухколесных тачках из рабочего лагеря и сбрасывали в вырытые могилы. Это просто ужасно.
Я обязательно должен что-то предпринять!
Что же будет с нашим мертвецом на столе?
Тут же подходит хирург со своими ассистентами. Вскрытие! Здесь проводится вскрытие каждого умершего военнопленного.
Легкие обычно черные! После того как врач их осмотрел, они первыми летят в яму. Вслед за ними сердце. Все внутренние органы легкодоступны, их не закрывает жировая прослойка. Все вниз, в яму!
В заключение крышку стола просто переворачивают!
Так закапывают мертвых. Лицом вниз. Пленные лопатами зарывают могилу. «Кто будет следующим?» – думают они.
Да какая разница!
– Ты еще должен съесть свой суп! – говорит мне толстый санитар, когда я возвращаюсь в свой барак.
– Мой суп? – удивляюсь я. Ах да, за это дают суп, мы заслужили его. В конце концов, погребение – это тоже работа!
Постепенно нас начинают привлекать к работе. Разве не прекрасно, когда мы разравниваем граблями широкую песчаную дорожку для прогулок? Внизу раскинулось озеро. Вот только ручка грабель немного тяжеловата. Но это ничего.
Наш конвоир, пожилой ветеран, советует нам:
– Помалу! – что означает «помедленнее, камрад!». Тут как в санатории.
Мы не просто сгребаем песок с безразличным видом. Так было только в самый первый день. Но один из нас, каменщик, у которого была своя крестьянская усадьба, придумал нечто новенькое:
– Сейчас мы тянем грабли наискосок! А теперь крест-накрест!
После нас на песчаной дорожке остается паркетный узор.
Несколько наших оболтусов, конечно, не могли не протопать по нашему красивому узору в своих разбитых башмаках.
– Эй! Вы куда, вот сейчас мы вам зададим! – кричим мы им вслед.
Не хватало еще, чтобы они испортили всю нашу красивую работу!
Когда ассистентка врача выходит из операционной палатки на песчаную дорожку, то сначала удивленно останавливается, прежде чем ступить на наш такой хрупкий песчаный паркет. Мы высоко оценили ее внимание к нашей работе. Тот, кто изобрел этот песчаный паркет, граблями осторожно снова стирает ее следы.
Юная ассистентка врача внешне очень похожа на мою жену.
– Она такая же высокая блондинка, – говорю я своему приятелю. – На свете есть много женщин со светлыми волосами, голубыми глазами и стройными длинными ногами. Но моя жена умела так трогательно-смущенно наклонять голову. Это было очень красиво.
Ферман часто говорит о своей жене, когда бредит в горячке:
– Бон, иди, пожалуйста, на спортплощадку, когда увидишь самолет.
– Какой самолет?
– Бон, ты всегда возражаешь. Иди, пожалуйста, к самолету. Это прилетела моя жена. И когда ты увидишь маленького мальчика в форме юнгфолька, то знай, что это мой сын. Скажи моей жене, что мальчик хочет остаться со мной. Ты можешь все это запомнить, Бон?
– Ну конечно! – успокаиваю я находящегося в бреду товарища.
– Но ты этого не сделаешь, Бон! Ты такой же плохой, как и все остальные! – кричит он мне вслед.
Но я уже снова на улице, где солнце успело нагреть южный склон оврага. Там так хорошо сидеть. Так бы и просидел здесь все время, пока не закончится плен!
Перед моими слабыми глазами раскинулось волнующееся море. Зеленое море сосновых вершин, которые колышутся на ветру. За низиной сверкает озеро. Словно широкая голубая лента позади зеленых крон и красных стволов сосен.
Восемь дней тому назад, когда нас привезли сюда, они еще ездили по льду на машинах и лошадях. Сейчас же только под скамейками, стоящими вдоль берега озера, осталось немного снега.
Весна наступила.
В лесу раздается стук дятла и очень громко поют дрозды. Очень хорошо слышна кукушка. Она кукует не как обычно, робко и с паузами, а не замолкает ни на минуту. Русская весна громко и решительно вступает в свои права.
– Что это за озеро? – спрашиваем мы, щурясь на солнце.
Справа на зеленом мысу светится белое здание с множеством куполов в форме луковиц.
Далеко слева в небо поднимается столб дыма. Это город Осташков. Там же находится и железнодорожная станция, на которую мы прибыли.
Мимо нас проплывают пароходы. Что же это за озеро?
Это озеро Селигер, объясняет нам пожилой конвоир. Через него протекает Волга. (Волга протекает западнее и южнее, а из озера Селигер вытекает короткий полноводный левый приток Волги – река Селижаровка. – Ред.) Мы находимся на Валдайской возвышенности. Озеро протянулось в длину более чем на тридцать километров. Оно не очень широкое, но с множеством островов, отмелей и бухт. Мимо проплывают большие колесные буксиры с двумя дымовыми трубами с несколькими баржами или с длинными плотами, на которых установлены палатки. Крошечные фигурки людей ловко перебираются с одного бревна на другое. Этим людям предстоит длинная дорога. Они плывут до Астрахани, вниз по всей Волге (сначала по Селижаровке. – Ред.).
Вот с кем бы стоило отправиться в плавание!
Во время плавания можно было бы готовить для них еду. У них там, на плотах, наверняка есть очаг.
Возможно, они могли бы тайком провезти человека до самого моря. И до Турции (после Астрахани – Каспийское море-озеро, а за ним не Турция, а Иран. – Ред.). А оттуда можно было бы добраться еще дальше!
Но нам суждено недолго греться на солнышке и мечтать. Развлечение с нанесением паркетного узора на песчаную дорожку для прогулок тоже вскоре прекращается. Медсестра упрекает нас в том, что в германском вермахте мы работали день и ночь, а здесь, в плену, не хотим даже дров наколоть.
Да мы хотели бы, возражаем мы медсестре, но в германском вермахте нам давали совсем другую еду.
– Ничего! – говорит медсестра. Она считает, что мы тем не менее должны усердно работать.
При случае я еще раз спрашиваю молодую женщину-врача о бумаге для моей статьи «В красном военном госпитале». Она якобы уже говорила об этом с товарищем майором, слышу я в ответ.
В один прекрасный день мы обнаруживаем, что конюшня не заперта на замок. Нам было приказано носить дрова. Пользуясь удобным случаем, мы отбираем у добродушной сивой кобылки немного овса.
– Не всем из нас суждено выжить, камрад! – Один из нас похлопывает усталую лошадку по белой лебединой шее. Морда лошади печально трется о пустую кормушку.
Зерна овса, надежда найти в обед в своем супе хорошую мозговую косточку – в этом и заключается сейчас смысл нашей жизни.
Мы разделились на две партии. На тех, кто любит глодать кости, и остальных, кому лень это делать.
Я сам отношусь к партии любителей поглодать кости. Я даже являюсь, так сказать, их спикером.
– Косточки сегодня чудо как хороши! Зубам есть над чем поработать. Если бы мы хлебали один только бульон, то у нас быстро повыпали бы все зубы. Кроме того, в костях содержится фосфор. А это важно для мозга!
После обеда мне нужен еще час, чтобы перемолоть зубами баранье ребрышко.
Из партии любителей глодать кости я отбираю себе двух помощников, когда администрации госпиталя понадобился художник. В парке надо было разбить большую круглую клумбу. Стоит ранняя весна, и цветы еще не появились. Нам предстоит составить орнамент из разноцветных камней, белого песка и черного как смоль торфа. В честь социалистического майского праздника.
– Понимаете, что нужно? – пытается объяснить нам один из офицеров.
Ясно! Мое фирменное блюдо: советская красная звезда с серпом и молотом!
– Куда повернут серп, направо или налево? – спрашиваю я своего напарника. Раньше он был членом Коммунистической партии Германии.
Но и он не совсем уверен.
– Приятель, да это же должно было бы сразу броситься тебе в глаза! – перехожу я на берлинский диалект.
В конце концов до нас доходит, что у прогуливающихся мимо нас товарищей на кокардах тоже есть серп и молот. Ну, вот и славно!
Прогуливающиеся мимо товарищи очень рады, когда наша картина готова.
Мы очень старалась. Сначала нам приходится изготовить огромный циркуль с двухметровыми ножками. Потом нам надо было принести кирпичи, выбранные из кучи мусора позади ограды госпиталя, и разбить их на мелкие кусочки для составления мозаики. Ну а куда же снова подевался молот? Мои помощники приносят на носилках черную землю и белый песок. Я рисую молот и укладываю в нужном порядке серебристый мох. Мы приложили массу усилий. Наконец звезда полностью готова. Какая же красивая эмблема эта звезда!
Серп и молот – тоже хороший символ. Если, конечно, при этом не задумываться ни о чем!
Но когда я укладываю последние зеленые веточки вокруг праздничной красочной эмблемы, я вспоминаю о совершенно другом празднике.
Конечно, я тоже немного радуюсь хорошо выполненной работе. Но не так, как товарищи.
Они радуются так, как еще в мирное время несколько лет тому назад радовался я, когда помогал украшать майское дерево своего родного города. Самая красивая ель из Платтенвальда. Огромный ствол с зеленым венком на верхушке. Венок был украшен разноцветными шелковыми лентами, которые развевались на ветру. А над всем этим красовалась огромная свастика.
К чему вспоминать все это?
Я должен думать только о том, что бы сказали советские товарищи, если бы узнали, что раньше я устанавливал на центральной площади родного города майское дерево со свастикой. Я должен также думать о том, что сказали бы некоторые мои знакомые в Германии, если бы увидели, как я украшаю советскую звезду.
Что же касается украшения советской звезды, то я делаю это с надеждой, что подобная работа будет для меня хорошей рекомендацией для направления меня в мифическую политическую школу в Москве и послужит еще более мифическому возвращению домой, в Германию.
Но у меня возникают и совсем иные мысли.
Что произойдет, если простые люди, обладающие хорошим политическим чутьем, тотчас начнут всеобщую забастовку, когда у них возникнут сомнения в правильности действий своих властей? Тогда те из них, кто умеют постоять за себя, смогут сами обустроить весь мир, каждый его уголок. По своему усмотрению! Без приукрашенных символов, вокруг которых все еще собираются идеалисты и эстеты.
Не станет ли все еще безнадежнее? Да еще и на долгие годы!
Только в сказках бесстрашный герой с помощью благочестивых заклинаний может устранить тех, в чьих руках власть. А святые Георгии нашего времени довольно долго раздумывают, прежде чем для нашего освобождения ввести у себя всеобщую воинскую повинность. Разве остается простым людям с хорошим политическим чутьем что-то иное, кроме попыток самим обустроить мир и каждый его уголок?
Тогда им нельзя упускать ни одного шанса, благодаря которому они могут завоевать хоть какое-то влияние. Будь это украшение советской звезды, свастики или какой-нибудь другой эмблемы. Пусть это будет лишь крохотная частичка власти, но ведь и ее можно как-то использовать!
Я знаю, что не смогу своим украшением советской звезды изменить весь мир. Но когда я увидел, как этому обрадовался советский офицер и по-дружески похлопал меня по плечу: «Хорошо! Очень хорошо!», то я спросил его, а нельзя ли и военнопленным устроить сегодня тоже праздник – день, свободный от всякой работы.
И он разрешил всем отдыхать, потому что я украсил для него звезду. Тогда мне показалось, что от меня лично зависит очень многое.
Накануне бородатый ветеран отвез нас на небольшой деревянной повозке, в которую была впряжена низкорослая лошадка, в баню. Повозка была устлана соломой. Даже раненых не трясло. Баня, покрытый соломой бревенчатый домик на сваях, наполовину находилась в озере. Русская медсестра выдала каждому из нас кусочек мыла и чистое белье. После бани нас отвезли назад в большой барак под кронами могучих сосен, стены которого были обложены дерном. Вокруг был лес с чисто подметенными песчаными дорожками и расставленными вдоль них березовыми скамейками.
Повсюду прогуливались красноармейцы в синих фланелевых рубашках. Это был военный госпиталь Красной армии. Об этом свидетельствовала и триумфальная арка с красными флажками и портретом Сталина у входа на обширную территорию.
И вот мы лежим на нарах. Каждый на отдельном чистом ватном тюфяке. Медсестра выдала каждому по чистой простыне, по теплому одеялу и по наволочке для подголовника.
И вот так нас разбудили в первое утро: огромного роста старшина стоит, пригнувшись, в проеме низкой двери. Лучи яркого солнца проникают в глубь барака.
– Хлеб! Товарищи, хлеб! – своим громоподобным басом доброжелательно объявляет он.
Как на пропагандистском плакате, агитирующем за социалистическое отечество, он держит в руках поднос с белоснежным хлебом. Поднимает его над головой: ароматный хлеб с золотистой корочкой!
Какая чудесная картина, когда он идет по центральному проходу нашего барака. Он дает каждому по куску хлеба. Двести граммов. Каждый получает от него и по одному куску сахара. А двадцать три человека – даже по два куска.
– Ты завтра второй кусок сахар! – говорит он следующему пленному, лежащему на нарах. Значит, послезавтра и я получу второй кусок сахара!
Суп тоже хорош, в нем попадаются даже кусочки мяса. Женщине, которая разносит суп, приходится по отдельности выискивать на дне кастрюли мозговые косточки и распределять их среди пленных.
– Вы разве не видели, как она хотела отдать латышам лучшие кости!
Они же, в сущности, тоже были советскими гражданами! Так латыши пытались на своей тарабарщине уговорить раздатчицу.
– Эти проклятые латыши! Когда они были у нас, в германском вермахте, то всегда жрали досыта и изображали из себя баронов. А здесь они делают вид, будто ни слова не понимают по-немецки!
Старшина с такой силой опускает огромный кулачище на крышку стола, что металлические миски подпрыгивают.
– Кто поставил эту проститутку на такой ответственный пост, как раздатчица супа в военном госпитале?!
Раздатчица начинает реветь. Сквозь слезы она объясняет, что дома у нее маленькие дети, а мужа убили немцы.
– Ничего! – кричит на нее старшина. Он имеет в виду: «Тем не менее ты не должна позорить наше социалистическое отечество. Даже на глазах у этих военнопленных. И немцы пригодятся во время мировой революции!»
Когда через несколько дней мы осторожно даем понять старшине, что пайки белого хлеба, которые он с таким пафосом раздает нам каждое утро, весят меньше нормы, он отказывается понимать нас.
– Что? Что такое? – спрашивает он. От охватившей его ярости у него на лбу надуваются жилы. Он приказывает троим из нас сопровождать его. Вместе со своими пайками хлеба. – Вес не соответствует норме?
Раздатчик хлеба, тщедушный человечек, начинает нервничать за прилавком, когда старшина требует принести весы.
Потом старшина с такой силой хлопает подносом по прилавку, что тот разлетается на куски.
На следующее утро белый хлеб приносит раздатчица супа. Старшина так больше и не появился.
Ему было стыдно за остальных.
Но так бывает не всегда.
И в перевязочной все прошло не так, как мы ожидали при первом посещении теплой палатки, где проводились операции. У них слишком много сверкающих медицинских инструментов.
– Ампутировать! – безапелляционно заявил майор-врач, увидев мои пальцы.
Ампутировать? Я просто не пошел на следующую перевязку. Да, это можно было сделать. Им предстояло еще так много чего ампутировать! Отмороженные пальцы на ногах, раздробленные кисти и руки. Наивысшим достижением майора была ампутация целой руки, включая плечевой сустав.
– Ассистенты были потрясены, когда шеф сделал это всего лишь несколькими надрезами! – наглядно показал нам санитар.
Этот санитар был раньше фенрихом в германской армии. Но потом, по его словам, во время проведения карательной операции он взбунтовался, и его разжаловали. Он рассказывал, что до войны изучал медицину.
– Кто, собственно говоря, назначил этого толстяка нашим санитаром? – удивлялись мы в разговорах между собой.
– Вы думаете, что он объедает больных, воруя у них хлеб? – спросил я.
– Но он же старается. Какая нам разница, изучал ли он раньше медицину или нет?
И все-таки мы выразили ему доверие после опроса всех собравшихся. Вот так, вполне демократично.
– Но только не орите все одновременно!
Особенно доверяли друг другу мы трое: прибалт Ферман, толстый санитар и я.
Ферман, который еще в горячечном бреду часто фантазировал, мечтал о том, что когда-нибудь он станет начальником лагеря за пределами этого леса. Сразу после пленения Ферман некоторое время был начальником сборного лагеря. «Вы попадете к папаше Ферману!» – говорили на фронте.
Толстый санитар, который практиковался в нашем маленьком бараке, хотел сдать экзамен на врача в том мифическом лагере за лесом.
И я тоже стал задумываться о будущем, когда зачитывал вслух выдержки из газеты для военнопленных и давал разъяснения по разным вопросам.
Газета для военнопленных поступала к нам один раз в неделю из Москвы. Она называлась «Свободная Германия». На титульном листе у нее было две черно-бело-красные поперечные полосы. Вверху и внизу.
У женщины-врача, лечившей меня, я попросил несколько листов чистой бумаги. Недавно она согласилась с тем, что мои пальцы можно не ампутировать и что при соответствующем лечении их можно спасти.
– Я же музыкант! – сказал ей я.
Она меня знает и спрашивает, зачем мне бумага.
– Так как я хочу написать статью в газету о том, как вы заботливо лечите военнопленных, – отвечаю я и прошу Фермана перевести мои слова.
У этой статьи будет заголовок «В красном военном госпитале».
Мою статью надо будет потом послать в большой лагерь, который находится за лесом. А там офицер-политработник, который просмотрит мою статью, заинтересуется мной. И если он даже и не перешлет мою статью, прославляющую советских врачей, дальше в газету в Москву, то, по крайней мере, он должен будет запомнить мою фамилию.
Поэтому если я позже попаду в лагерь, в этот страшный рабочий лагерь за лесом, то хотел бы остаться на плаву, а не погибнуть вместе с этой серой массой пленных. Разве несколько недель тому назад не говорил капитан в штабе армии, что военнопленных посылают в политическую школу в Москву, а оттуда в Германию? У нас было много времени для составления планов.
– Должно быть, рабочий лагерь просто ужасен. – Ферман смотрит на меня лихорадочно блестящими глазами. – Попроси кого-нибудь, чтобы тебе рассказали, какое там огромное кладбище!
Когда молодой латыш с немецким именем отмучился и перестал будить нас по ночам своим надрывным кашлем, я записываюсь в погребальную команду.
В мертвецкой все стеллажи забиты трупами. Просто жуть берет, когда смотришь на них, – словно батоны белого хлеба у пекаря.
– Который из них наш? – спрашиваю я напарника, который уже не раз бывал здесь.
– Конечно, самый худой! – спокойно отвечает тот.
В подвале стоит еще ощутимый сладковатый запах.
– А жирные трупы – это наверняка русские!
Мы с напарником натягиваем на головы капюшоны.
Я накидываю на руки мертвеца пару старых портянок. Когда я через эти портянки хватаю мертвеца за руки и пытаюсь приподнять тело, его руки приобретают синюшный оттенок, как у общипанной курицы.
Обнаженное тело мертвеца, хоть он и кажется худым, как щепка, довольно сильно оттягивает руки.
– У меня руки сводит судорогой! – говорю я.
Но мой напарник продолжает свой бег! Как во время бега с тачкой! Мы опускаем мертвеца на песок. Отдыхаем.
– И почему они все еще не сделали носилки для переноски трупов! – переводя дух, восклицаю я.
– А тебе хотелось бы таскать еще и носилки? – возмущается мой напарник.
– Тогда возьмись теперь ты за руки, а я возьму ноги, – сдавленным голосом говорю я. Скорее бы дойти до кладбища!
– Давай! Пошли! – торопит он меня.
– Да, а за ноги, оказывается, нести гораздо легче!
К тому же теперь свисающая вниз голова мертвеца не болтается у меня между ног. Теперь мой напарник ведет разговор с головой мертвеца:
– Не опускай так низко башку, проклятый пес!
Я не думаю ни о нравственности, ни о воспитании. Я ни о чем не думаю, когда высказываю ему все, что у меня на душе:
– Прекрати паясничать! В конце концов, это же погребение! Ведь у него тоже была человеческая мать! Даже если его самого действительно хоронят как последнюю собаку! Так что заруби себе на носу: он не проклятый пес! Ты понял? Возможно, он проклят! Точно так же, как прокляты все мы, военнопленные! Но мы все еще люди. По крайней мере, по отношению друг к другу. Ты понял? А поэтому веди себя прилично! Понял?
Я в ярости швыряю портянки, которыми брался за ноги мертвеца, в грязь, в заросли крапивы, где валяются ржавые консервные банки и старые прохудившиеся ведра.
– Мне уже все осточертело! – говорит напарник, глядя на меня с сочувствием. Наконец-то мы на кладбище. Мы кладем мертвеца на стол рядом с могилой. Насколько хватает глаз, между пучками травы, пнями и зарослями камыша виднеются березовые колышки. Под каждым колышком лежит мертвый военнопленный.
Тут их бесчисленное множество. Их доставляли сюда на двухколесных тачках из рабочего лагеря и сбрасывали в вырытые могилы. Это просто ужасно.
Я обязательно должен что-то предпринять!
Что же будет с нашим мертвецом на столе?
Тут же подходит хирург со своими ассистентами. Вскрытие! Здесь проводится вскрытие каждого умершего военнопленного.
Легкие обычно черные! После того как врач их осмотрел, они первыми летят в яму. Вслед за ними сердце. Все внутренние органы легкодоступны, их не закрывает жировая прослойка. Все вниз, в яму!
В заключение крышку стола просто переворачивают!
Так закапывают мертвых. Лицом вниз. Пленные лопатами зарывают могилу. «Кто будет следующим?» – думают они.
Да какая разница!
– Ты еще должен съесть свой суп! – говорит мне толстый санитар, когда я возвращаюсь в свой барак.
– Мой суп? – удивляюсь я. Ах да, за это дают суп, мы заслужили его. В конце концов, погребение – это тоже работа!
Постепенно нас начинают привлекать к работе. Разве не прекрасно, когда мы разравниваем граблями широкую песчаную дорожку для прогулок? Внизу раскинулось озеро. Вот только ручка грабель немного тяжеловата. Но это ничего.
Наш конвоир, пожилой ветеран, советует нам:
– Помалу! – что означает «помедленнее, камрад!». Тут как в санатории.
Мы не просто сгребаем песок с безразличным видом. Так было только в самый первый день. Но один из нас, каменщик, у которого была своя крестьянская усадьба, придумал нечто новенькое:
– Сейчас мы тянем грабли наискосок! А теперь крест-накрест!
После нас на песчаной дорожке остается паркетный узор.
Несколько наших оболтусов, конечно, не могли не протопать по нашему красивому узору в своих разбитых башмаках.
– Эй! Вы куда, вот сейчас мы вам зададим! – кричим мы им вслед.
Не хватало еще, чтобы они испортили всю нашу красивую работу!
Когда ассистентка врача выходит из операционной палатки на песчаную дорожку, то сначала удивленно останавливается, прежде чем ступить на наш такой хрупкий песчаный паркет. Мы высоко оценили ее внимание к нашей работе. Тот, кто изобрел этот песчаный паркет, граблями осторожно снова стирает ее следы.
Юная ассистентка врача внешне очень похожа на мою жену.
– Она такая же высокая блондинка, – говорю я своему приятелю. – На свете есть много женщин со светлыми волосами, голубыми глазами и стройными длинными ногами. Но моя жена умела так трогательно-смущенно наклонять голову. Это было очень красиво.
Ферман часто говорит о своей жене, когда бредит в горячке:
– Бон, иди, пожалуйста, на спортплощадку, когда увидишь самолет.
– Какой самолет?
– Бон, ты всегда возражаешь. Иди, пожалуйста, к самолету. Это прилетела моя жена. И когда ты увидишь маленького мальчика в форме юнгфолька, то знай, что это мой сын. Скажи моей жене, что мальчик хочет остаться со мной. Ты можешь все это запомнить, Бон?
– Ну конечно! – успокаиваю я находящегося в бреду товарища.
– Но ты этого не сделаешь, Бон! Ты такой же плохой, как и все остальные! – кричит он мне вслед.
Но я уже снова на улице, где солнце успело нагреть южный склон оврага. Там так хорошо сидеть. Так бы и просидел здесь все время, пока не закончится плен!
Перед моими слабыми глазами раскинулось волнующееся море. Зеленое море сосновых вершин, которые колышутся на ветру. За низиной сверкает озеро. Словно широкая голубая лента позади зеленых крон и красных стволов сосен.
Восемь дней тому назад, когда нас привезли сюда, они еще ездили по льду на машинах и лошадях. Сейчас же только под скамейками, стоящими вдоль берега озера, осталось немного снега.
Весна наступила.
В лесу раздается стук дятла и очень громко поют дрозды. Очень хорошо слышна кукушка. Она кукует не как обычно, робко и с паузами, а не замолкает ни на минуту. Русская весна громко и решительно вступает в свои права.
– Что это за озеро? – спрашиваем мы, щурясь на солнце.
Справа на зеленом мысу светится белое здание с множеством куполов в форме луковиц.
Далеко слева в небо поднимается столб дыма. Это город Осташков. Там же находится и железнодорожная станция, на которую мы прибыли.
Мимо нас проплывают пароходы. Что же это за озеро?
Это озеро Селигер, объясняет нам пожилой конвоир. Через него протекает Волга. (Волга протекает западнее и южнее, а из озера Селигер вытекает короткий полноводный левый приток Волги – река Селижаровка. – Ред.) Мы находимся на Валдайской возвышенности. Озеро протянулось в длину более чем на тридцать километров. Оно не очень широкое, но с множеством островов, отмелей и бухт. Мимо проплывают большие колесные буксиры с двумя дымовыми трубами с несколькими баржами или с длинными плотами, на которых установлены палатки. Крошечные фигурки людей ловко перебираются с одного бревна на другое. Этим людям предстоит длинная дорога. Они плывут до Астрахани, вниз по всей Волге (сначала по Селижаровке. – Ред.).
Вот с кем бы стоило отправиться в плавание!
Во время плавания можно было бы готовить для них еду. У них там, на плотах, наверняка есть очаг.
Возможно, они могли бы тайком провезти человека до самого моря. И до Турции (после Астрахани – Каспийское море-озеро, а за ним не Турция, а Иран. – Ред.). А оттуда можно было бы добраться еще дальше!
Но нам суждено недолго греться на солнышке и мечтать. Развлечение с нанесением паркетного узора на песчаную дорожку для прогулок тоже вскоре прекращается. Медсестра упрекает нас в том, что в германском вермахте мы работали день и ночь, а здесь, в плену, не хотим даже дров наколоть.
Да мы хотели бы, возражаем мы медсестре, но в германском вермахте нам давали совсем другую еду.
– Ничего! – говорит медсестра. Она считает, что мы тем не менее должны усердно работать.
При случае я еще раз спрашиваю молодую женщину-врача о бумаге для моей статьи «В красном военном госпитале». Она якобы уже говорила об этом с товарищем майором, слышу я в ответ.
В один прекрасный день мы обнаруживаем, что конюшня не заперта на замок. Нам было приказано носить дрова. Пользуясь удобным случаем, мы отбираем у добродушной сивой кобылки немного овса.
– Не всем из нас суждено выжить, камрад! – Один из нас похлопывает усталую лошадку по белой лебединой шее. Морда лошади печально трется о пустую кормушку.
Зерна овса, надежда найти в обед в своем супе хорошую мозговую косточку – в этом и заключается сейчас смысл нашей жизни.
Мы разделились на две партии. На тех, кто любит глодать кости, и остальных, кому лень это делать.
Я сам отношусь к партии любителей поглодать кости. Я даже являюсь, так сказать, их спикером.
– Косточки сегодня чудо как хороши! Зубам есть над чем поработать. Если бы мы хлебали один только бульон, то у нас быстро повыпали бы все зубы. Кроме того, в костях содержится фосфор. А это важно для мозга!
После обеда мне нужен еще час, чтобы перемолоть зубами баранье ребрышко.
Из партии любителей глодать кости я отбираю себе двух помощников, когда администрации госпиталя понадобился художник. В парке надо было разбить большую круглую клумбу. Стоит ранняя весна, и цветы еще не появились. Нам предстоит составить орнамент из разноцветных камней, белого песка и черного как смоль торфа. В честь социалистического майского праздника.
– Понимаете, что нужно? – пытается объяснить нам один из офицеров.
Ясно! Мое фирменное блюдо: советская красная звезда с серпом и молотом!
– Куда повернут серп, направо или налево? – спрашиваю я своего напарника. Раньше он был членом Коммунистической партии Германии.
Но и он не совсем уверен.
– Приятель, да это же должно было бы сразу броситься тебе в глаза! – перехожу я на берлинский диалект.
В конце концов до нас доходит, что у прогуливающихся мимо нас товарищей на кокардах тоже есть серп и молот. Ну, вот и славно!
Прогуливающиеся мимо товарищи очень рады, когда наша картина готова.
Мы очень старалась. Сначала нам приходится изготовить огромный циркуль с двухметровыми ножками. Потом нам надо было принести кирпичи, выбранные из кучи мусора позади ограды госпиталя, и разбить их на мелкие кусочки для составления мозаики. Ну а куда же снова подевался молот? Мои помощники приносят на носилках черную землю и белый песок. Я рисую молот и укладываю в нужном порядке серебристый мох. Мы приложили массу усилий. Наконец звезда полностью готова. Какая же красивая эмблема эта звезда!
Серп и молот – тоже хороший символ. Если, конечно, при этом не задумываться ни о чем!
Но когда я укладываю последние зеленые веточки вокруг праздничной красочной эмблемы, я вспоминаю о совершенно другом празднике.
Конечно, я тоже немного радуюсь хорошо выполненной работе. Но не так, как товарищи.
Они радуются так, как еще в мирное время несколько лет тому назад радовался я, когда помогал украшать майское дерево своего родного города. Самая красивая ель из Платтенвальда. Огромный ствол с зеленым венком на верхушке. Венок был украшен разноцветными шелковыми лентами, которые развевались на ветру. А над всем этим красовалась огромная свастика.
К чему вспоминать все это?
Я должен думать только о том, что бы сказали советские товарищи, если бы узнали, что раньше я устанавливал на центральной площади родного города майское дерево со свастикой. Я должен также думать о том, что сказали бы некоторые мои знакомые в Германии, если бы увидели, как я украшаю советскую звезду.
Что же касается украшения советской звезды, то я делаю это с надеждой, что подобная работа будет для меня хорошей рекомендацией для направления меня в мифическую политическую школу в Москве и послужит еще более мифическому возвращению домой, в Германию.
Но у меня возникают и совсем иные мысли.
Что произойдет, если простые люди, обладающие хорошим политическим чутьем, тотчас начнут всеобщую забастовку, когда у них возникнут сомнения в правильности действий своих властей? Тогда те из них, кто умеют постоять за себя, смогут сами обустроить весь мир, каждый его уголок. По своему усмотрению! Без приукрашенных символов, вокруг которых все еще собираются идеалисты и эстеты.
Не станет ли все еще безнадежнее? Да еще и на долгие годы!
Только в сказках бесстрашный герой с помощью благочестивых заклинаний может устранить тех, в чьих руках власть. А святые Георгии нашего времени довольно долго раздумывают, прежде чем для нашего освобождения ввести у себя всеобщую воинскую повинность. Разве остается простым людям с хорошим политическим чутьем что-то иное, кроме попыток самим обустроить мир и каждый его уголок?
Тогда им нельзя упускать ни одного шанса, благодаря которому они могут завоевать хоть какое-то влияние. Будь это украшение советской звезды, свастики или какой-нибудь другой эмблемы. Пусть это будет лишь крохотная частичка власти, но ведь и ее можно как-то использовать!
Я знаю, что не смогу своим украшением советской звезды изменить весь мир. Но когда я увидел, как этому обрадовался советский офицер и по-дружески похлопал меня по плечу: «Хорошо! Очень хорошо!», то я спросил его, а нельзя ли и военнопленным устроить сегодня тоже праздник – день, свободный от всякой работы.
И он разрешил всем отдыхать, потому что я украсил для него звезду. Тогда мне показалось, что от меня лично зависит очень многое.
Глава 12
Как это обычно бывает, и меня однажды увезли из этого красного военного госпиталя, расположенного в сосновом лесу. Уже несколько дней все вокруг только и говорили: «Сегодня нас увезут!»
Но в действительности это произошло именно в тот день, когда уже никто не верил в роспуск нашего отделения для военнопленных.
В это время я вместе со своим приятелем занимался посадкой березок перед входом в операционную палатку.
– Будем надеяться, что они приживутся! – говорили мы.
Тут мы увидели, что перед нашим бараком, который виднелся среди зеленых кустов и красных стволов сосен, остановилась грузовая машина. Все сразу забегали. На улицу начали выносить наши тюфяки и грузить их на машину.
Но в действительности это произошло именно в тот день, когда уже никто не верил в роспуск нашего отделения для военнопленных.
В это время я вместе со своим приятелем занимался посадкой березок перед входом в операционную палатку.
– Будем надеяться, что они приживутся! – говорили мы.
Тут мы увидели, что перед нашим бараком, который виднелся среди зеленых кустов и красных стволов сосен, остановилась грузовая машина. Все сразу забегали. На улицу начали выносить наши тюфяки и грузить их на машину.