Чтобы понять механизм этого обмана, надо искать cui prodest, ибо, как эту пословицу переводил Ленин, «кому выгодно, тот и виноват». Советская власть, а честно говоря, и вся русская традиция была исключительно благоприятна для критиков, занимавших пост просвещенных соавторов. Падение цензуры, упразднив роль идеолога-толкователя, подорвало авторитет профессионалов. Надеясь вернуть себе утраченное влияние, они уверяют потенциальных заказчиков, что постигли законы создания успеха.
Все это вовсе не значит, что я не верю в рекламу. В конце концов, я четверть века живу в стране, которая ее изобрела. Но именно потому Америка лучше других знает и о границах ее могущества. Реклама - это искусство, а значит, она не может работать наверняка. Если бы существовали непреложные законы, гарантирующие успех любому товару - вещи, произведению, идее, образу жизни, - мы бы оказались в детерминированной Вселенной, подчиненной произволу тех, кто постиг ее правила. В России эта мрачная утопия однаж- J ды уже показала свою несостоятельность. «И это - благая весть. Между чужой волей и на- «шей прихотью остается зазор свободы, где* прячется от технологов славы неприкосновен- • ный запас недоступных раскрутке ценностей.*??'???'? •. '..?? ' '-; '.?;?,.•…HftiJI ИМ ' iM-V..! '«*»,?«'. '":i#" И l'«','' J* ' ',',,;'?'..'. •. '»???..•
QUID PRO QUO
амые опасные американцы - те, кто так хорошо говорит по-русски, что мы забываем, с кем имеем дело. К счастью, это большая редкость. Даже слависты, читающие наизусть Евтушенко, любят перегибать палку. Сперва они называют по имени-отчеству домашнюю кошку, зато потом переходят на «ты» рюмкой раньше положенного и пользуются ненормативной лексикой чаще, чем следует замужней специалистке по ранней прозе Григоровича. Труднее всего объяснить то, что и так всем понятно.
На этот раз, однако, все шло как по писанному. Мы встретились за чаем, к которому по диковинному американскому обычаю не подавали водки. Разговор тем не менее шел понятный: каждый по очереди хвастался глупостью своей родины.
Я давно заметил, что ничто так не сближает чужестранцев, как чувство превосходства личности над ее государством.
Как-то меня занесло в литературную Колонию, любовно устроенную в живописном (когда там не идет война) уголке Восточной Европы. Проведя неделю среди уроженцев стран, которые раньше назывались братскими, я понял, что нас и правда объединяют кровные узы порочного круга. Каждому нашлось что рассказать о безумных проделках своего отечества. Молчал только экологически чистый поэт Норвегии, по ошибке затесавшийся в нашу компанию. Завидуя хохоту, он насупился и заносчиво спросил:
- Вы хоть помните, что учинили с Европой наевшиеся мухоморов викинги?
- Еще бы! - сказал я, предвидя оранжевую революцию. - Варяги основали Киев.
Думаю, дело в том, что всякая власть, будучи наименьшим знаменателем национального интеллекта, горазда громоздить глупости, над которыми ей потешаться нельзя, а нам - можно и даже нужно, чтобы чувствовать себя умней ее - например, на выборах.
Вот и сейчас, посмеявшись над проделками сразу двух сверхдержав (бывшей и настоящей), я перешел на личности.
- Как это вы, типичная американка, так хо рошо выучили наш язык?
Пропустив комплимент мимо ушей, собеседница, ядовито ухмыляясь, задержалась на другой части этой вроде бы безобидной реплики..: - Как и вы, типичный еврей.
Я поморщился от хамства. Меня не смущал еврейский вопрос (хотя это был уже не вопрос, а ответ). Раздражало другое. Изготовленный по индивидуальному проекту, я не хотел слыть типичным, считая, что такими бывают только шлакоблоки.
Отвечать за себя труднее, чем за державу, потому что ты один, а их много.
В Америке этот нехитрый силлогизм называется политической корректностью, которая на русский язык переводится описательно и матом. Я еще не встречал (по обе стороны океана) соотечественника, которого бы не бесила политкорректность, хотя как раз среди наших мало кто склонен ею злоупотреблять. Считая щепетильность барской, как подагра, болезнью, мы кроем чохом, не видя греха в обобщении. В том числе и тогда, когда к этому вынуждают обстоятельства. «Черная самка получила Нобелевскую премию», - весело написал мой коллега по эмигрантской прессе, узнав о награде, доставшейся американской романистке Тони Моррисон.
Справедливости ради надо сказать, что и русский язык знает недоступные переводу концепции. На это мне указала та же собеседница, работающая в свободное от разговоров со мной время синхронным переводчиком ООН.
- Конечно, - закивал я, - наши живописные идиомы: «красна девица», «бить баклуши», «закусить мануфактурой».
- Это еще что! Вот как вы скажете по-английски фразу, без которой на трибуне ООН уже 20 лет не обходится ни один делегат страны Пушкина: «задействовать для целесообразности»?
Я горько задумался, но не смог перевести, хотя именно этому меня столько лет учили в школе. В старших классах мы шлифовали свой английский на «Московских новостях», всегда представляющих наиболее характерным образом и свою страну, и свою эпоху. От других печатных органов того метафорического времени эта газета отличалась тем, что умела говорить, ничего не сказав, на нескольких языках сразу. С тех пор я, объездив сорок стран четырех континентов, встречал все разновидности английского - от оксфордского до пиджин, но мне так и не пригодилась фраза из передовицы, которую я зубривал все школьные годы: «Наша бригада с честью боролась за переходящее красное знамя ударников социалистического соревнования». Впрочем, однажды, еще в России, я восполь-к шалея с трудом дававшейся мне наукой в раз-i опоре с первым живым американцем.
- Где ты проводишь лето? - спросил он, не; тая, чем занять малолетнего туземца.
- Pioneer camp, - радостно ответил я точно; так, как меня учила московская газета.
- Ишь ты, - удивился янки, - как и мы: ков-I Гюи, барбекью, индейцы.
Прошло много лет, но я по-прежнему млею '. ОТ непереводимых тайн что родного, что чужо-; го наречия. Только теперь я их часто путаю. Не-'• давно московский приятель хвалил мне одну пе: мшу. - Она, - говорит он, - для Лужка пела.
- Романтично, - сдержано отвечаю я, - но,; минерное, все-таки правильно говорить «пела I пи лужке»? - Ты думаешь? Во, развратник.! - i?j
ВСТРЕЧА НА ЭЛЬБЕ
акануне юбилея Победы, репетируя новую «встречу на Эльбе», госсекретарь Америки посетила Россию. Рассказывая о визите, русская газета Нью-Йорка вышла с шапкой: «Кондолиза Райе отчитала Путина». Московская пресса исправила опечатку: «Кондолиза Райе отчиталась перед Путиным».
Как все ущемленные меньшинства вроде евреев, гомосексуалистов и женщин наши соотечественники больше всего интересуются тем, что говорят они и о них.
- Провинциалы, - сказал я Пахомову, - всегда начинают с себя, причем дальше не идут. Между тем настоящий джентльмен ставит себя на второе место: «My dog and I». - От собаки слышу, - ответил Пахомов.
- Да нет, - говорю, - это я к тому, что англичане даже собаку пропускают вперед.
- И правильно делают! Они произошли от бульдога.
- А мы?
- Известное дело: «по образу и подобию». От обезьяны, - добавил он на тот случай, если я не понял.
В Америке, где эволюцию часто считают европейским извращением, это не совсем так. Русских производят напрямую от коммунистов. Поскольку последних тут никто толком не иидел, то портрет получается произвольным: толстый с медалями. В фильмах про Джеймса 1»онда злодеям для простоты давали имена писателей. Одного генерала звали Пушкин, другого - Чехов, «Солженицын» - уже не выговорить.
Америку понять нетрудно. Мои здешние ровесники еще помнят, как их учили прятаться под парты, когда начнут падать советские бомбы. В 50-е каждый американский ребенок носил на шее именной жетон, чтобы знали, кого хоронят. Любви такое не способствует,' но и особой ненависти не было, скорее - ленивое недоумение.
Треть века назад, когда я приехал в Америку, ч'1'обы открыть ей глаза, она ими смотрела потешную рекламу. На экране шел показ советских мод: дородная уборщица в балахоне. Пляжную версию костюма дополнял резиновый мяч, к вечернему наряду добавлялся фонарик.
- Что ты хочешь, - утешал меня Пахомов, бывший в прошлом рождении марксистом, - Америка - страна победившего пролетария. - Как Россия? - Ну да. Только там пролетариат проиграл.
Но и Пахомову стало не по себе, когда американцы принялись выливать безвинную «Столичную» за то, что русские сшибли корейский лайнер. Наши таксисты тогда выдавали себя за болгар, но только до тех пор, пока София не оказалась замешанной в покушении на Папу Римского. В своих знаменитостей американцы предпочитают стрелять сами, без подсказки органов.
Первую симпатию на брезгливом лице Америки я уловил, когда случился Чернобыль. Это все равно, что заметить расстегнутую ширинку на штанах хулигана. Державная слабость располагает к сочувствию, особенно у американцев, которые предпочитают устраивать ядерные взрывы не на своей, а на чужой территории.
Америка впервые оттаяла с явлением Горбачева. Я до сих пор не знаю, чем он ее купил, но в честь непьющего генсека выпустили водку «Горбачев». Понятнее была бы водка «Ельцин», но вместо нее появилась плохо очищенная «Жириновская», и Америка вернулась к «Столичной». Что, в сущности, и не важно: водку тут ', нее равно разбавляют - тем самым льдом, что; растопил Горбачев. Вторая оттепель оказалась еще короче пер1 вой. Если раньше русский экспорт ограничивал( и политически некорректным товаром - ик', рой и мехами, то теперь к ним прибавились та-; |уированные бандиты и уступчивые блондинки. 11 едолгому взлету популярности мы обязаны | 1()лливуду, которому русская мафия заменила; уже отработанную сицилийскую. В одном из та2 ких фильмов крестный отец излагает свое выст; раданное кредо:
- Где демократии справиться с теми, - кри-! чит бандит, - кого не раздавил Сталин! Популярный по обе стороны океана тезис не '? vi пел развиться, как грянуло 11 сентября, отме-: пившее русских как класс, тему и проблему. На-• шедшую себе надежного врага Америку сейчас интересуют в России только окраины, причем - южные. До остального всем мало дела. Я почувствовал это на себе. С тех пор как в жи-пс'тке Америки мы заняли свой этнический кармин - между греками и корейцами, с нами перепали считаться, - от нас перестали шарахаться. 11погда быть не хуже и не лучше других удобно. Я это оценил, когда ломаным русским овладел стоящий по соседству банковский автомат.» [Ьперь на его экране можно прочесть:
«Дайте мне минуточку, чтобы закончить ваш запрос».
Хорошо, что не «допрос», подумал я, но не обиделся, потому что мне всегда нравились эти голубоглазые машины денег. В Америке их зовут, как КГБ, - аббревиатурой: «ATM». В России она называется иначе, о чем я узнал в Москве, когда мне понадобились наличные.
- Где у вас ближайший банкомет? - спросил я у человека с ружьем, который стоял то ли на страже, то ли на стреме. - В казино «Чехов».
- Почему же это «Чехов», а не «Достоев ский»? - заинтересовался я.
Но друзья уже тащили меня к банкомату, знаками показывая прохожим, что я не опасен для окружающих.
ЗАКОН ЧТО ДЫШЛО
ы пьете? - спросил мужчина в форме.
- По праздникам, - уклончиво ответил я, зная, что правила запрещают приносить алкоголь на общественную лужайку, где мы так славно устроились с шашлыками.
Не удовлетворившись расплывчатым ответом, он залез в корзину, где стоял праздничный набор в разной степени початости. Конфисковав наш запас веселья, полицейский ушел, оставив меня в тревожной задумчивости.
Бывая в России, я давно заметил: единственный интересующий всех моих собеседников факт из жизни Америки сводится к справке о том, что распивать спиртное на открытом воздухе здесь можно, лишь спрятав бутылку в бумажном пакете.
- Полиция не станет в него заглядывать, - н;1Жно объяснял я, полагаясь на чужой разум и ской опыт, - чтобы не нарушить святую неприкосновенность вашей собственности.
Но после 11 сентября американские нравы, видимо, изменились, и войну с терроризмом власть начала с борьбы за мою трезвость.
Должен признаться, что произошедший инцидент поколебал основы моего американского мировоззрения, ибо на стороне зла была буква закона, а на моей - только его дух.
Я всегда нарушаю закон на досуге. Что и нормально, если вы не служите в мафии. Чаще всего я это делаю за рулем, увеличивая скорость до того разумного предела, за которым риск наказания превышает соблазн преступления. Бодрийяр, приводя в пример вождение машины в Америке, замечал, что страна способна функционировать лишь до тех пор, пока она уважает неписаный закон не меньше писаного.
Другими словами, которыми меня еще в детстве воспитывал напуганный властью отец, главное - не высовываться. Конечно, если бы отец прислушался к собственным советам, он бы жил в Рязани, вспоминая там, а не в Лонг-Айленде, как испытывал авиационные локаторы на сверхсекретном заводе, замаскированном под мебельный комбинат и даже выпускавшим для конспирации каждый год по четыре стула. Усидеть на них отцу помешала унаследованная мною любовь к литературе, которую он пытался привить сотрудникам на открытых комсомольских собраниях. На беду отцу, как и мне, часто нравились авторы, неадекватные историческому моменту: он хвалил Дудинцева также некстати, как я Сорокина.
Гений Америки в том, что она умеет использовать людей с непомерными амбициями вместо того, чтобы сажать их в тюрьму. Но на шоссе таких нещадно штрафует. Тем более что обычно они ездят в красных машинах, что сильно упрощает жизнь дорожных патрулей.
Похожие на щук, они, укрывшись за поворотом, сторожат автомобильный косяк, дружно превышающий скорость на те десять миль, на которые закрывает глаза закон. Дождавшись торопливого дурака в алом «Корвете», полиция садится ему на хвост и долго жует жертву, выписывая дикие штрафы. Во время этой процедуры несчастному водителю, как пескарю у Щедрина, положено сидеть, не поднимая глаз и не повышая голоса. А ведь как хочется вмешаться в собственную судьбу - укусить полицейского, сбежать в Мексику или выдать себя за Джеймса Бонда. Но так поступают только в Голливуде. Когда вы не на экране, то, чтобы не надели наручники, лучше держаться скромно, помня о своей неизбывной, как у Кафки, вине.
Подняв планку на недосягаемую для всех высоту, власть обрекает нас толпиться в тамбуре закона, уповая на ее милость, его недосмотр или слепую удачу. Плохо, когда черта, отделяющая правых от виноватых, произвольна. Еще хуже, когда она невидима. Но не легче и тогда, когда она у всех на виду, как дорожный знак или правила парковки.
Зато власти удобно, когда мы, обманывая ее по мелочам, хитрим и мечемся - переходим на красный свет, курим в неположенных местах и уклоняемся от налога. Твердо помня, что грешниками управлять легче, чем праведниками, власть делает первых из вторых, настаивая на своем с усердием, недостойным и лучшего применения.
Когда закон нарушают все, то власть может выбирать виновного себе по вкусу, который иногда, должен сказать, бывает весьма изощренным.
Однажды я в этом убедился в заповедных лесах Северной Каролины на берегу горного озера, где, ввиду отсутствия посторонних, я выкупался нагишом. Пока я, безгрешнее Адама, сох на ветру, мне пришло в голову забросить удочку. Вот тут, как цитата из ненаписанной сказки, из чащи вышел инспектор рыбнадзора. Не выказав удивления моим внешним видом, что было даже обидно, он заставил меня достать из воды крючок, на котором желтела улика - нанизанное зерно кукурузы. (Ею кормят молодых форелей, которых именно поэтому можно ловить только на искусственную наживку.) Сперва я хотел плюнуть на штраф, но это происходило в федеральном заповеднике, отчего бумага начиналась как дипломатическая нота: «Соединенные Штаты Америки против Александра Ге-ниса». Не будучи Осамой, я сдался и заплатил.? i,.j;r, i '.Wi;.. '??? i bednye lyudi.doc?;?.?',….
Т
ERROR 404
ЗА КОМПАНИЮ С ХОЛМСОМ
азвиваясь, эмбрион повторяет ходы эволюции, поэтому всякое детство отчасти викторианское. Впрочем, ребенком я относился к Холмсу прохладно.
Мне больше нравился Брэм. С ним хорошо болелось. Могучие фолианты цвета горького шоколада давили на грудь, стесняя восторгом дыхание. Траченый латынью текст был скучным, но казался взрослым. Зато он пестрел (как изюм в булочках, носивших злодейское по нынешним временам имя «калорийные») охотничьими рассказами: «С коровой в пасти лев перепрыгивает пятиметровую стену крааля». О, это заикающееся эстонское «а», экзотический трофей - от щедрот. Так Аврам стал Авраамом и Сара - Саррой. Но лучше всего были сочные, почти переводные, картинки. Они прикрывались доверчиво льнущей папиросной бумагой.
Холмса я полюбил вместе с Англией, скитаясь мо следам собаки Баскервилей в холмах Девоншира. Болота мне там увидеть не довелось - ме- I шал туман, плотный, как девонширские же двои- • ные сливки, любимое лакомство эльфов. Не-* сколько шагов от дороги, и уже все равно куда ид-* ти. Чтобы вернуться к машине, мы придавливали» камнями листы непривычно развязной газеты с I грудастыми девицами. В сером воздухе они путе- • водно белели.*
В глухом тумане слышен лишь звериный вой,* в слепом тумане видна лишь фосфорическая «пасть. Трудно не заблудиться в девонширских пу-* стошах. Особенно - овцам. Ими кормятся оди- • чавшие собаки, небезопасные и для одинокого «путника. В этих краях готическая драма превра- t щается в полицейскую с той же естественное- • тью, что и в рассказах Конан Дойля.»
Его считали певцом Лондона, но путешествия* Холмса покрывают всю Англию. Географичес- «кие указания так назойливо точны, что ими не* пренебречь.;
Вычерчивая приключенческую карту своей I страны, Конан Дойль исподтишка готовил воз-* рождение мифа, устроенное следующим поколе- «нием английских писателей. 2
Как в исландских сагах, на страницы Холмса* попадают только отмеченные преступлениями I окрестности. Преступление - мнемонический; знак эпоса. Цепляясь за них, память становится • зрячей. Ей есть что рассказать. Срастаясь с судьбой, география образует историю. Топонимическая поэзия рождает эпическую.
Признание Холмса - «Я ничего не читаю, кроме уголовной хроники и объявлений о розыске пропавших родственников» - неплохо описывает «Илиаду» и «Одиссею».
Все это вовсе не значит, что я не верю в рекламу. В конце концов, я четверть века живу в стране, которая ее изобрела. Но именно потому Америка лучше других знает и о границах ее могущества. Реклама - это искусство, а значит, она не может работать наверняка. Если бы существовали непреложные законы, гарантирующие успех любому товару - вещи, произведению, идее, образу жизни, - мы бы оказались в детерминированной Вселенной, подчиненной произволу тех, кто постиг ее правила. В России эта мрачная утопия однаж- J ды уже показала свою несостоятельность. «И это - благая весть. Между чужой волей и на- «шей прихотью остается зазор свободы, где* прячется от технологов славы неприкосновен- • ный запас недоступных раскрутке ценностей.*??'???'? •. '..?? ' '-; '.?;?,.•…HftiJI ИМ ' iM-V..! '«*»,?«'. '":i#" И l'«','' J* ' ',',,;'?'..'. •. '»???..•
QUID PRO QUO
С
амые опасные американцы - те, кто так хорошо говорит по-русски, что мы забываем, с кем имеем дело. К счастью, это большая редкость. Даже слависты, читающие наизусть Евтушенко, любят перегибать палку. Сперва они называют по имени-отчеству домашнюю кошку, зато потом переходят на «ты» рюмкой раньше положенного и пользуются ненормативной лексикой чаще, чем следует замужней специалистке по ранней прозе Григоровича. Труднее всего объяснить то, что и так всем понятно.
На этот раз, однако, все шло как по писанному. Мы встретились за чаем, к которому по диковинному американскому обычаю не подавали водки. Разговор тем не менее шел понятный: каждый по очереди хвастался глупостью своей родины.
Я давно заметил, что ничто так не сближает чужестранцев, как чувство превосходства личности над ее государством.
Как-то меня занесло в литературную Колонию, любовно устроенную в живописном (когда там не идет война) уголке Восточной Европы. Проведя неделю среди уроженцев стран, которые раньше назывались братскими, я понял, что нас и правда объединяют кровные узы порочного круга. Каждому нашлось что рассказать о безумных проделках своего отечества. Молчал только экологически чистый поэт Норвегии, по ошибке затесавшийся в нашу компанию. Завидуя хохоту, он насупился и заносчиво спросил:
- Вы хоть помните, что учинили с Европой наевшиеся мухоморов викинги?
- Еще бы! - сказал я, предвидя оранжевую революцию. - Варяги основали Киев.
Думаю, дело в том, что всякая власть, будучи наименьшим знаменателем национального интеллекта, горазда громоздить глупости, над которыми ей потешаться нельзя, а нам - можно и даже нужно, чтобы чувствовать себя умней ее - например, на выборах.
Вот и сейчас, посмеявшись над проделками сразу двух сверхдержав (бывшей и настоящей), я перешел на личности.
- Как это вы, типичная американка, так хо рошо выучили наш язык?
Пропустив комплимент мимо ушей, собеседница, ядовито ухмыляясь, задержалась на другой части этой вроде бы безобидной реплики..: - Как и вы, типичный еврей.
Я поморщился от хамства. Меня не смущал еврейский вопрос (хотя это был уже не вопрос, а ответ). Раздражало другое. Изготовленный по индивидуальному проекту, я не хотел слыть типичным, считая, что такими бывают только шлакоблоки.
Отвечать за себя труднее, чем за державу, потому что ты один, а их много.
В Америке этот нехитрый силлогизм называется политической корректностью, которая на русский язык переводится описательно и матом. Я еще не встречал (по обе стороны океана) соотечественника, которого бы не бесила политкорректность, хотя как раз среди наших мало кто склонен ею злоупотреблять. Считая щепетильность барской, как подагра, болезнью, мы кроем чохом, не видя греха в обобщении. В том числе и тогда, когда к этому вынуждают обстоятельства. «Черная самка получила Нобелевскую премию», - весело написал мой коллега по эмигрантской прессе, узнав о награде, доставшейся американской романистке Тони Моррисон.
Справедливости ради надо сказать, что и русский язык знает недоступные переводу концепции. На это мне указала та же собеседница, работающая в свободное от разговоров со мной время синхронным переводчиком ООН.
- Конечно, - закивал я, - наши живописные идиомы: «красна девица», «бить баклуши», «закусить мануфактурой».
- Это еще что! Вот как вы скажете по-английски фразу, без которой на трибуне ООН уже 20 лет не обходится ни один делегат страны Пушкина: «задействовать для целесообразности»?
Я горько задумался, но не смог перевести, хотя именно этому меня столько лет учили в школе. В старших классах мы шлифовали свой английский на «Московских новостях», всегда представляющих наиболее характерным образом и свою страну, и свою эпоху. От других печатных органов того метафорического времени эта газета отличалась тем, что умела говорить, ничего не сказав, на нескольких языках сразу. С тех пор я, объездив сорок стран четырех континентов, встречал все разновидности английского - от оксфордского до пиджин, но мне так и не пригодилась фраза из передовицы, которую я зубривал все школьные годы: «Наша бригада с честью боролась за переходящее красное знамя ударников социалистического соревнования». Впрочем, однажды, еще в России, я восполь-к шалея с трудом дававшейся мне наукой в раз-i опоре с первым живым американцем.
- Где ты проводишь лето? - спросил он, не; тая, чем занять малолетнего туземца.
- Pioneer camp, - радостно ответил я точно; так, как меня учила московская газета.
- Ишь ты, - удивился янки, - как и мы: ков-I Гюи, барбекью, индейцы.
Прошло много лет, но я по-прежнему млею '. ОТ непереводимых тайн что родного, что чужо-; го наречия. Только теперь я их часто путаю. Не-'• давно московский приятель хвалил мне одну пе: мшу. - Она, - говорит он, - для Лужка пела.
- Романтично, - сдержано отвечаю я, - но,; минерное, все-таки правильно говорить «пела I пи лужке»? - Ты думаешь? Во, развратник.! - i?j
ВСТРЕЧА НА ЭЛЬБЕ
Н
акануне юбилея Победы, репетируя новую «встречу на Эльбе», госсекретарь Америки посетила Россию. Рассказывая о визите, русская газета Нью-Йорка вышла с шапкой: «Кондолиза Райе отчитала Путина». Московская пресса исправила опечатку: «Кондолиза Райе отчиталась перед Путиным».
Как все ущемленные меньшинства вроде евреев, гомосексуалистов и женщин наши соотечественники больше всего интересуются тем, что говорят они и о них.
- Провинциалы, - сказал я Пахомову, - всегда начинают с себя, причем дальше не идут. Между тем настоящий джентльмен ставит себя на второе место: «My dog and I». - От собаки слышу, - ответил Пахомов.
- Да нет, - говорю, - это я к тому, что англичане даже собаку пропускают вперед.
- И правильно делают! Они произошли от бульдога.
- А мы?
- Известное дело: «по образу и подобию». От обезьяны, - добавил он на тот случай, если я не понял.
В Америке, где эволюцию часто считают европейским извращением, это не совсем так. Русских производят напрямую от коммунистов. Поскольку последних тут никто толком не иидел, то портрет получается произвольным: толстый с медалями. В фильмах про Джеймса 1»онда злодеям для простоты давали имена писателей. Одного генерала звали Пушкин, другого - Чехов, «Солженицын» - уже не выговорить.
Америку понять нетрудно. Мои здешние ровесники еще помнят, как их учили прятаться под парты, когда начнут падать советские бомбы. В 50-е каждый американский ребенок носил на шее именной жетон, чтобы знали, кого хоронят. Любви такое не способствует,' но и особой ненависти не было, скорее - ленивое недоумение.
Треть века назад, когда я приехал в Америку, ч'1'обы открыть ей глаза, она ими смотрела потешную рекламу. На экране шел показ советских мод: дородная уборщица в балахоне. Пляжную версию костюма дополнял резиновый мяч, к вечернему наряду добавлялся фонарик.
- Что ты хочешь, - утешал меня Пахомов, бывший в прошлом рождении марксистом, - Америка - страна победившего пролетария. - Как Россия? - Ну да. Только там пролетариат проиграл.
Но и Пахомову стало не по себе, когда американцы принялись выливать безвинную «Столичную» за то, что русские сшибли корейский лайнер. Наши таксисты тогда выдавали себя за болгар, но только до тех пор, пока София не оказалась замешанной в покушении на Папу Римского. В своих знаменитостей американцы предпочитают стрелять сами, без подсказки органов.
Первую симпатию на брезгливом лице Америки я уловил, когда случился Чернобыль. Это все равно, что заметить расстегнутую ширинку на штанах хулигана. Державная слабость располагает к сочувствию, особенно у американцев, которые предпочитают устраивать ядерные взрывы не на своей, а на чужой территории.
Америка впервые оттаяла с явлением Горбачева. Я до сих пор не знаю, чем он ее купил, но в честь непьющего генсека выпустили водку «Горбачев». Понятнее была бы водка «Ельцин», но вместо нее появилась плохо очищенная «Жириновская», и Америка вернулась к «Столичной». Что, в сущности, и не важно: водку тут ', нее равно разбавляют - тем самым льдом, что; растопил Горбачев. Вторая оттепель оказалась еще короче пер1 вой. Если раньше русский экспорт ограничивал( и политически некорректным товаром - ик', рой и мехами, то теперь к ним прибавились та-; |уированные бандиты и уступчивые блондинки. 11 едолгому взлету популярности мы обязаны | 1()лливуду, которому русская мафия заменила; уже отработанную сицилийскую. В одном из та2 ких фильмов крестный отец излагает свое выст; раданное кредо:
- Где демократии справиться с теми, - кри-! чит бандит, - кого не раздавил Сталин! Популярный по обе стороны океана тезис не '? vi пел развиться, как грянуло 11 сентября, отме-: пившее русских как класс, тему и проблему. На-• шедшую себе надежного врага Америку сейчас интересуют в России только окраины, причем - южные. До остального всем мало дела. Я почувствовал это на себе. С тех пор как в жи-пс'тке Америки мы заняли свой этнический кармин - между греками и корейцами, с нами перепали считаться, - от нас перестали шарахаться. 11погда быть не хуже и не лучше других удобно. Я это оценил, когда ломаным русским овладел стоящий по соседству банковский автомат.» [Ьперь на его экране можно прочесть:
«Дайте мне минуточку, чтобы закончить ваш запрос».
Хорошо, что не «допрос», подумал я, но не обиделся, потому что мне всегда нравились эти голубоглазые машины денег. В Америке их зовут, как КГБ, - аббревиатурой: «ATM». В России она называется иначе, о чем я узнал в Москве, когда мне понадобились наличные.
- Где у вас ближайший банкомет? - спросил я у человека с ружьем, который стоял то ли на страже, то ли на стреме. - В казино «Чехов».
- Почему же это «Чехов», а не «Достоев ский»? - заинтересовался я.
Но друзья уже тащили меня к банкомату, знаками показывая прохожим, что я не опасен для окружающих.
ЗАКОН ЧТО ДЫШЛО
В
ы пьете? - спросил мужчина в форме.
- По праздникам, - уклончиво ответил я, зная, что правила запрещают приносить алкоголь на общественную лужайку, где мы так славно устроились с шашлыками.
Не удовлетворившись расплывчатым ответом, он залез в корзину, где стоял праздничный набор в разной степени початости. Конфисковав наш запас веселья, полицейский ушел, оставив меня в тревожной задумчивости.
Бывая в России, я давно заметил: единственный интересующий всех моих собеседников факт из жизни Америки сводится к справке о том, что распивать спиртное на открытом воздухе здесь можно, лишь спрятав бутылку в бумажном пакете.
- Полиция не станет в него заглядывать, - н;1Жно объяснял я, полагаясь на чужой разум и ской опыт, - чтобы не нарушить святую неприкосновенность вашей собственности.
Но после 11 сентября американские нравы, видимо, изменились, и войну с терроризмом власть начала с борьбы за мою трезвость.
Должен признаться, что произошедший инцидент поколебал основы моего американского мировоззрения, ибо на стороне зла была буква закона, а на моей - только его дух.
Я всегда нарушаю закон на досуге. Что и нормально, если вы не служите в мафии. Чаще всего я это делаю за рулем, увеличивая скорость до того разумного предела, за которым риск наказания превышает соблазн преступления. Бодрийяр, приводя в пример вождение машины в Америке, замечал, что страна способна функционировать лишь до тех пор, пока она уважает неписаный закон не меньше писаного.
Другими словами, которыми меня еще в детстве воспитывал напуганный властью отец, главное - не высовываться. Конечно, если бы отец прислушался к собственным советам, он бы жил в Рязани, вспоминая там, а не в Лонг-Айленде, как испытывал авиационные локаторы на сверхсекретном заводе, замаскированном под мебельный комбинат и даже выпускавшим для конспирации каждый год по четыре стула. Усидеть на них отцу помешала унаследованная мною любовь к литературе, которую он пытался привить сотрудникам на открытых комсомольских собраниях. На беду отцу, как и мне, часто нравились авторы, неадекватные историческому моменту: он хвалил Дудинцева также некстати, как я Сорокина.
Гений Америки в том, что она умеет использовать людей с непомерными амбициями вместо того, чтобы сажать их в тюрьму. Но на шоссе таких нещадно штрафует. Тем более что обычно они ездят в красных машинах, что сильно упрощает жизнь дорожных патрулей.
Похожие на щук, они, укрывшись за поворотом, сторожат автомобильный косяк, дружно превышающий скорость на те десять миль, на которые закрывает глаза закон. Дождавшись торопливого дурака в алом «Корвете», полиция садится ему на хвост и долго жует жертву, выписывая дикие штрафы. Во время этой процедуры несчастному водителю, как пескарю у Щедрина, положено сидеть, не поднимая глаз и не повышая голоса. А ведь как хочется вмешаться в собственную судьбу - укусить полицейского, сбежать в Мексику или выдать себя за Джеймса Бонда. Но так поступают только в Голливуде. Когда вы не на экране, то, чтобы не надели наручники, лучше держаться скромно, помня о своей неизбывной, как у Кафки, вине.
Подняв планку на недосягаемую для всех высоту, власть обрекает нас толпиться в тамбуре закона, уповая на ее милость, его недосмотр или слепую удачу. Плохо, когда черта, отделяющая правых от виноватых, произвольна. Еще хуже, когда она невидима. Но не легче и тогда, когда она у всех на виду, как дорожный знак или правила парковки.
Зато власти удобно, когда мы, обманывая ее по мелочам, хитрим и мечемся - переходим на красный свет, курим в неположенных местах и уклоняемся от налога. Твердо помня, что грешниками управлять легче, чем праведниками, власть делает первых из вторых, настаивая на своем с усердием, недостойным и лучшего применения.
Когда закон нарушают все, то власть может выбирать виновного себе по вкусу, который иногда, должен сказать, бывает весьма изощренным.
Однажды я в этом убедился в заповедных лесах Северной Каролины на берегу горного озера, где, ввиду отсутствия посторонних, я выкупался нагишом. Пока я, безгрешнее Адама, сох на ветру, мне пришло в голову забросить удочку. Вот тут, как цитата из ненаписанной сказки, из чащи вышел инспектор рыбнадзора. Не выказав удивления моим внешним видом, что было даже обидно, он заставил меня достать из воды крючок, на котором желтела улика - нанизанное зерно кукурузы. (Ею кормят молодых форелей, которых именно поэтому можно ловить только на искусственную наживку.) Сперва я хотел плюнуть на штраф, но это происходило в федеральном заповеднике, отчего бумага начиналась как дипломатическая нота: «Соединенные Штаты Америки против Александра Ге-ниса». Не будучи Осамой, я сдался и заплатил.? i,.j;r, i '.Wi;.. '??? i bednye lyudi.doc?;?.?',….
Т
рудно поверить, но ведь я знал тебя еще маленьким: неуклюжий, головастый младенец.
Экранчик - с почтовую открытку. Как раз такой был у бабушкиного телевизора «КВН». К нему приставляли наполненную водой линзу, чтобы лучше разглядеть Хрущева, а мне хотелось запустить в этот телеаквариум золотых рыбок.
Возможно, я был прав. Прогресс все равно идет не туда, куда его посылают.
Посмотри на себя. Разве таким мы тебя растили?
Робкая машинка знаний, ты начинал, как подающий надежды второгодник, а кончил тем, что вступил в беспроволочную связь, причем - с кем попало.
В первый раз войдя в Сеть, я увидал странные письмена на твоем экране: «ОНА ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ГЕНИС БЫЛ БОЛЬШЕ». - Кто - она? - задумался я. - Литература? Родина?
- Не Генис, а пенис, - прочел я, надев очки, но было уже поздно бороться с комплексом неполноценности.
Но хуже всего, что ты заставил нас говорить по-своему - без обиняков и понятно, все остальное - делить на два.
Бедные люди! Еще недавно они были венцом творения.
Мы жили нюансами, упивались иносказаниями и читали между строк.
Краски Серова, эзопов язык, передовая в «Правде» - мы все обменяли на твою железную логику. Неудивительно, что играть с тобой в шахматы - все равно, что драться с бульдозером.
Чуя ненависть, ты, втираясь в доверие, сулишь мне, как Мефистофель - Фаусту, диплом За две недели, богатство - за одну и вечную молодость сразу по подписанию контракта. Может, поэтому так суетятся твои мелкие черти, вечно юные компьютерщики, которые врут нам, глядя в твой голубой глаз: «Лопнул но ватерлинии».
И мы обречено бредем в магазин за новой гадиной, которая отличается от предыдущей только тем, что стареет быстрее и живет меньше. На это вся надежда: если так пойдет дальше, они вымрут сами. FROM: computer ТО: alexander genis SUBJECT; Re:bednye lyudi.doc
Экранчик - с почтовую открытку. Как раз такой был у бабушкиного телевизора «КВН». К нему приставляли наполненную водой линзу, чтобы лучше разглядеть Хрущева, а мне хотелось запустить в этот телеаквариум золотых рыбок.
Возможно, я был прав. Прогресс все равно идет не туда, куда его посылают.
Посмотри на себя. Разве таким мы тебя растили?
Робкая машинка знаний, ты начинал, как подающий надежды второгодник, а кончил тем, что вступил в беспроволочную связь, причем - с кем попало.
В первый раз войдя в Сеть, я увидал странные письмена на твоем экране: «ОНА ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ГЕНИС БЫЛ БОЛЬШЕ». - Кто - она? - задумался я. - Литература? Родина?
- Не Генис, а пенис, - прочел я, надев очки, но было уже поздно бороться с комплексом неполноценности.
Но хуже всего, что ты заставил нас говорить по-своему - без обиняков и понятно, все остальное - делить на два.
Бедные люди! Еще недавно они были венцом творения.
Мы жили нюансами, упивались иносказаниями и читали между строк.
Краски Серова, эзопов язык, передовая в «Правде» - мы все обменяли на твою железную логику. Неудивительно, что играть с тобой в шахматы - все равно, что драться с бульдозером.
Чуя ненависть, ты, втираясь в доверие, сулишь мне, как Мефистофель - Фаусту, диплом За две недели, богатство - за одну и вечную молодость сразу по подписанию контракта. Может, поэтому так суетятся твои мелкие черти, вечно юные компьютерщики, которые врут нам, глядя в твой голубой глаз: «Лопнул но ватерлинии».
И мы обречено бредем в магазин за новой гадиной, которая отличается от предыдущей только тем, что стареет быстрее и живет меньше. На это вся надежда: если так пойдет дальше, они вымрут сами. FROM: computer ТО: alexander genis SUBJECT; Re:bednye lyudi.doc
ERROR 404
•» •
Summer time and the livin' is easy» Сям и там давят ливер из Изи «(Пер. А. Хвостенко)» Т7 ог, - говорят англичане, - сотворил «A3 мир пополудни летом.
С ними трудно не согласиться. Во всяком слу- «чае, в тех неумеренных широтах, где я вырос.» «Летом» здесь назывались каникулы - не взирая I на градусник. Но меня все равно тянуло на Се- «вер. Возможно, потому, что Запад на нас кончал- t ся - пограничным катером на горизонте.
1970-му лето удалось. Страна дружно отмеча- I ла столетие Ленина и не выходила из дома: по ' телевизору показывали «Сагу о Форсайтах».
До всех них, впрочем, мне не было дела. Я еще* не знал, что такое не повторится, но уже об этом «догадывался: тем летом мне довелось познать сво- I болу. Как всякая революция, она застала меня врас-; плох и сделала ненадолго счастливым. Свобода была в беззаконье. Отменяя пространство, время и участкового, она пьянила властью над "обстоятельствами. Достигнув так и не повторившегося баланса, душа входила в тело без остатка. Бездумно радуясь успеху, я шагал с миром в ногу даже тогда, когда шел в другую сторону.
- Свобода, - бормотала интуиция, - это резонанс тебя со средой.
Но и в остальные дни недели свобода не обходила меня стороной. Окончив школу, оставшись без обязанностей, я не торопился с планами, ел через день, спал через два и пил, что льется - когда все смешно, не бывает похмелья. Стоя перед распахнутым настежь летом, я мог выбрать любое направление, потому что судьба, словно ливень, просто не могла промахнуться.
Но мне, как уже было сказано, нравился Север. Собрав на дорогу мелочь, друзей и палатку, я смело тронулся в путь. В те времена ритуал взросления завершал гран-тур по родной истории. Маршрут вел в обход столиц на периферию нации. Теперь я уже сам не могу толком объяснить, чего мы ждали и искали в тех трудных, как паломничество, походах. Но с концом ()()-х, когда метафизическим считался вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?», популярные странствия по старинным русским монастырям стали дополнять образование и мешать ему.
В университете из всех предметов мне труднее всего давался «научный атеизм». Возможно, моему успеху в этой безбожной дисциплине мешали северные иконы, впервые открывшие мне странный - неантичный - идеал красоты. Мерой ей служил человек, все черты которого преобразила близость к Богу. В сущности, это тоже была утопия, но она призывала заменить пятилетний платоновский проект платоновской же идеей совершенного в своей нетленности образа. В заколоченных (от греха подальше) монастырях стремились переделать не одну отдельно взятую страну, а каждого отдельно взятого человека. Мне, впрочем, больше нравились ангелы - чертеж перестройки, указующий на ее конечную цель.
У нас такой не было. Летняя свобода лишала жизнь зимнего смысла, меняя идеал на счастье, когда нам было по пути. Доверяя больше встречным, чем карте, мы тряслись в попутных грузовиках, останавливаясь там, где, как это часто бывает между Балтийским и Белым морями, кончался асфальт. Угодив в беспутную паузу, мы брели пешком, ждали подводу, вскакивали в товарняк или жили там, куда занесло, надеясь, что случай подвернется раньше, чем кончится тушенка. Однажды на просеку вышел ражий медведь, в другой раз - цыганский табор, в третий - нас подобрал мятежный «газик», пробиравшийся домой на Север, не разбирая дороги. Его водитель пропил командировочные еще в Москве. В жилых местах он вел машину впроголодь, в лесу жил ухой (в Карелии без крючков не выходят из дому). За рулем шофер непрестанно матерился, но у костра, за нашей водкой, церемонно представился:
- Анатолий Борисович, - и тут же пояснил, - «Толяныч».
В то лето мне встречались только необычные люди, но и пейзажи были не проще, в чем я окончательно убедился на Соловках, когда пришел час полярного заката. Стоя по пояс в студеной воде (чтобы отвязалась мошка), я смотрел, как вчера перетекало в завтра, лето отменяло зиму, день - ночь. Нежно, как в романсе, солнце коснулось моря и, мягко оттолкнувшись от него, пустилось обратно в небо.
Нам тоже пришла пора возвращаться, но из патриотизма мы еще дали крюк во Владимир, который неведомый мне тогда Бахчанян предложил к юбилею переименовать во Владимир Ильич. Знаменитая церковь закрылась на реставрацию, причем с размахом - на десять лет. Зато был открыт магазин «Соки-Воды». В нем не было ни того, ни другого, но из вакантного конуса щедро текло «плодово-ягодное».
Окунувшись в море дефисов, смешавшись с местной толпой, мы до вечера не отходили от прилавка. Закуской служила горькая рябина с куста, неосторожно выросшего у порога.
- «Пьяной горечью фалерна чашу мне наполни, мальчик», - говорил я тетке в легких валенках.
Но она все равно улыбалась, потому что за дверьми стояло то единственное лето, когда мне все прощалось.
К
»
I
? и»\
**
•*
0
Александр ГЕНИС: •
ЛЕТО СВОБОДЫ
*
Summer time and the livin' is easy» Сям и там давят ливер из Изи «(Пер. А. Хвостенко)» Т7 ог, - говорят англичане, - сотворил «A3 мир пополудни летом.
С ними трудно не согласиться. Во всяком слу- «чае, в тех неумеренных широтах, где я вырос.» «Летом» здесь назывались каникулы - не взирая I на градусник. Но меня все равно тянуло на Се- «вер. Возможно, потому, что Запад на нас кончал- t ся - пограничным катером на горизонте.
1970-му лето удалось. Страна дружно отмеча- I ла столетие Ленина и не выходила из дома: по ' телевизору показывали «Сагу о Форсайтах».
До всех них, впрочем, мне не было дела. Я еще* не знал, что такое не повторится, но уже об этом «догадывался: тем летом мне довелось познать сво- I болу. Как всякая революция, она застала меня врас-; плох и сделала ненадолго счастливым. Свобода была в беззаконье. Отменяя пространство, время и участкового, она пьянила властью над "обстоятельствами. Достигнув так и не повторившегося баланса, душа входила в тело без остатка. Бездумно радуясь успеху, я шагал с миром в ногу даже тогда, когда шел в другую сторону.
- Свобода, - бормотала интуиция, - это резонанс тебя со средой.
Но и в остальные дни недели свобода не обходила меня стороной. Окончив школу, оставшись без обязанностей, я не торопился с планами, ел через день, спал через два и пил, что льется - когда все смешно, не бывает похмелья. Стоя перед распахнутым настежь летом, я мог выбрать любое направление, потому что судьба, словно ливень, просто не могла промахнуться.
Но мне, как уже было сказано, нравился Север. Собрав на дорогу мелочь, друзей и палатку, я смело тронулся в путь. В те времена ритуал взросления завершал гран-тур по родной истории. Маршрут вел в обход столиц на периферию нации. Теперь я уже сам не могу толком объяснить, чего мы ждали и искали в тех трудных, как паломничество, походах. Но с концом ()()-х, когда метафизическим считался вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?», популярные странствия по старинным русским монастырям стали дополнять образование и мешать ему.
В университете из всех предметов мне труднее всего давался «научный атеизм». Возможно, моему успеху в этой безбожной дисциплине мешали северные иконы, впервые открывшие мне странный - неантичный - идеал красоты. Мерой ей служил человек, все черты которого преобразила близость к Богу. В сущности, это тоже была утопия, но она призывала заменить пятилетний платоновский проект платоновской же идеей совершенного в своей нетленности образа. В заколоченных (от греха подальше) монастырях стремились переделать не одну отдельно взятую страну, а каждого отдельно взятого человека. Мне, впрочем, больше нравились ангелы - чертеж перестройки, указующий на ее конечную цель.
У нас такой не было. Летняя свобода лишала жизнь зимнего смысла, меняя идеал на счастье, когда нам было по пути. Доверяя больше встречным, чем карте, мы тряслись в попутных грузовиках, останавливаясь там, где, как это часто бывает между Балтийским и Белым морями, кончался асфальт. Угодив в беспутную паузу, мы брели пешком, ждали подводу, вскакивали в товарняк или жили там, куда занесло, надеясь, что случай подвернется раньше, чем кончится тушенка. Однажды на просеку вышел ражий медведь, в другой раз - цыганский табор, в третий - нас подобрал мятежный «газик», пробиравшийся домой на Север, не разбирая дороги. Его водитель пропил командировочные еще в Москве. В жилых местах он вел машину впроголодь, в лесу жил ухой (в Карелии без крючков не выходят из дому). За рулем шофер непрестанно матерился, но у костра, за нашей водкой, церемонно представился:
- Анатолий Борисович, - и тут же пояснил, - «Толяныч».
В то лето мне встречались только необычные люди, но и пейзажи были не проще, в чем я окончательно убедился на Соловках, когда пришел час полярного заката. Стоя по пояс в студеной воде (чтобы отвязалась мошка), я смотрел, как вчера перетекало в завтра, лето отменяло зиму, день - ночь. Нежно, как в романсе, солнце коснулось моря и, мягко оттолкнувшись от него, пустилось обратно в небо.
Нам тоже пришла пора возвращаться, но из патриотизма мы еще дали крюк во Владимир, который неведомый мне тогда Бахчанян предложил к юбилею переименовать во Владимир Ильич. Знаменитая церковь закрылась на реставрацию, причем с размахом - на десять лет. Зато был открыт магазин «Соки-Воды». В нем не было ни того, ни другого, но из вакантного конуса щедро текло «плодово-ягодное».
Окунувшись в море дефисов, смешавшись с местной толпой, мы до вечера не отходили от прилавка. Закуской служила горькая рябина с куста, неосторожно выросшего у порога.
- «Пьяной горечью фалерна чашу мне наполни, мальчик», - говорил я тетке в легких валенках.
Но она все равно улыбалась, потому что за дверьми стояло то единственное лето, когда мне все прощалось.
ЗА КОМПАНИЮ С ХОЛМСОМ
Р
азвиваясь, эмбрион повторяет ходы эволюции, поэтому всякое детство отчасти викторианское. Впрочем, ребенком я относился к Холмсу прохладно.
Мне больше нравился Брэм. С ним хорошо болелось. Могучие фолианты цвета горького шоколада давили на грудь, стесняя восторгом дыхание. Траченый латынью текст был скучным, но казался взрослым. Зато он пестрел (как изюм в булочках, носивших злодейское по нынешним временам имя «калорийные») охотничьими рассказами: «С коровой в пасти лев перепрыгивает пятиметровую стену крааля». О, это заикающееся эстонское «а», экзотический трофей - от щедрот. Так Аврам стал Авраамом и Сара - Саррой. Но лучше всего были сочные, почти переводные, картинки. Они прикрывались доверчиво льнущей папиросной бумагой.
Холмса я полюбил вместе с Англией, скитаясь мо следам собаки Баскервилей в холмах Девоншира. Болота мне там увидеть не довелось - ме- I шал туман, плотный, как девонширские же двои- • ные сливки, любимое лакомство эльфов. Не-* сколько шагов от дороги, и уже все равно куда ид-* ти. Чтобы вернуться к машине, мы придавливали» камнями листы непривычно развязной газеты с I грудастыми девицами. В сером воздухе они путе- • водно белели.*
В глухом тумане слышен лишь звериный вой,* в слепом тумане видна лишь фосфорическая «пасть. Трудно не заблудиться в девонширских пу-* стошах. Особенно - овцам. Ими кормятся оди- • чавшие собаки, небезопасные и для одинокого «путника. В этих краях готическая драма превра- t щается в полицейскую с той же естественное- • тью, что и в рассказах Конан Дойля.»
Его считали певцом Лондона, но путешествия* Холмса покрывают всю Англию. Географичес- «кие указания так назойливо точны, что ими не* пренебречь.;
Вычерчивая приключенческую карту своей I страны, Конан Дойль исподтишка готовил воз-* рождение мифа, устроенное следующим поколе- «нием английских писателей. 2
Как в исландских сагах, на страницы Холмса* попадают только отмеченные преступлениями I окрестности. Преступление - мнемонический; знак эпоса. Цепляясь за них, память становится • зрячей. Ей есть что рассказать. Срастаясь с судьбой, география образует историю. Топонимическая поэзия рождает эпическую.
Признание Холмса - «Я ничего не читаю, кроме уголовной хроники и объявлений о розыске пропавших родственников» - неплохо описывает «Илиаду» и «Одиссею».