Офицер то двигался, то замирал, держа Славку за руку. И всё-таки силуэт стога обозначился неожиданно, а ведь как раз у стога и мог поджидать полевой секрет. Хорунжий мысленно считал: пять, шесть... девять... когда, наконец, выкрикнут: "Руки вверх!"? В следующую минуту из прорехи меж туч выблеснул край луны, и офицер, шагнув вперёд, загородил собой подростка. Тот протестующе рванулся, но хорунжий обеими руками удержал его, легонько ступил вперёд раз-другой, затем с решительным видом шагнул вправо, обходя залитый светом стог. В станицу входили с огородов. На краю её, на пригорке, возникали багровые отблески, пламенели какие-то точечки. Славка тонко вскрикнул и помчался туда, спутники бросились за ним. Обдало плотным духом гари. Там, где была усадьба Кокшаровых, тлели россыпи углей, большие груды их уже остыли. Ужасно, будто стоячий мертвец, торчала печная труба. Дом, хлев, амбар, гумно, баня - всё сожжено дотла. Славка упал на усыпанный золой снег, вдруг вскинул голову - хорунжий наконился и вовремя зажал ему рот, не дав вырваться отчаянному крику. Три казака держали бившегося паренька, пока он заморённо не успокоился. - Хошь, чтобы красные тебе за твоё вытьё спасибо сказали? Они ска-а-жут... - офицер вглядывался в избы станицы. Многие окна светились; там-сям отворялись двери - долетали голоса. Отрядники занялись выпивкой и не спешили укладываться. - Пришли не воевать, а карать! Обстановку понимают правильно: знают, какие речи на наших сходах звучат... Дозор был замечен только один: два всадника ехали по улице шагом. Хорунжий подал своим знак - залечь. Всадники, проехав мимо, спешились в поле: в темноте различились огоньки цыгарок. Офицер приказал ползком убраться с пригорка; в лесу уловил дымок: наносило его со стороны, противоположной той, где находилась станица. - На порубке кто-то есть! Один из казаков спросил: - А, случаем, красные? Офицер бесстрастно ответил: - Перережем! Сев на лошадей, направились к месту, где лес был вырублен прошлым летом, но не вывезен по причине развившегося развала хозяйственной жизни. В последнее время избёнка лесорубов пустовала, но сейчас в ней топилась печка. Поглядев, не привязаны ли где кони? - разведчики, взяв на изготовку короткие казачьи винтовки, подбирались к избушке. Снег рыхлый и игольчатый гроздьями обрывался с сосновых лап. Хорунжий распахнул дверь - кто-то ойкнул внутри жалким голосом. В печи, резко пощёлкивая, брызгая жгучими искрами, пылали сосновые чурки. К тёплой печной стенке притулилась скорчившаяся фигура. Хорунжий зажёг спичку - девушка в заячьей шубейке полуприкрыла лицо воротником. - Танюша? - Славка бросился к ней. Она схватила его руку, заплакала в голос. Через несколько минут разведчики знали: Кокшаров-старший искалечен и, вместе с другими приговорёнными, убит. Его вдова и младшая дочь приютились у соседей. Забирая добро Кокшаровых, красные приказывали вдове и дочерям: - Показывайте всё, где что спрятано! Не то зазря сгорит. Заставляли ссыпать муку в мешки, увязывать в узлы одежду - в чужие руки. Меньшая Кокшарова, Мариша девяти лет, не хотела отдавать свои новые валенки. Их отняли: протянула руки - хлестнула нагайка, на обеих рассекла кожу. Девочка, от боли немо открыв рот, завертелась на месте юлой. Мать закричала: - Разбой! Спаси-и-те! Свист плети - на лицо казачки лёг рубец, из него тут же выступила кровь, кровью залило глазную впадину. - О-ой, гла-аз!! - Мать прижала руки к лицу, её наотмашь ударили прикладом в поясницу: женщина свалилась мешком на снег. Красногвардеец улыбнулся: - Ну чё, ещё не отпустила тя жадность, кулачиха? - и затем замахнулся плёткой на Таню. Другой занёс штык для удара: - Приколоть сучку! Вспоминая, Таня вздёргивает головой. Звучные горестные всхлипы. По пунцовому лицу - слёзы ручьями. Разведчики слушают её рассказ. - Велели мне складать тёплую одёжу в ихний воз. Я наклонись, а один меня обнял, а другой сзади прихватывает. Я - кричать, а они хохочут, излапали меня всю. Идёт комиссар ихний, на самого-то на охальника как топнет ногой: "Снасильничаешь - так под расстрел!" - и кажет на револьвер у себя на боку. Ушёл, а мне велят вести нашего быка на двор к Ердугиным, к бедноте. А там военных полна изба, гуся жарят - салом несёт на весь двор. Меня обступили - не вырвешься. Ведут в избу: "Покушай с нами. Ты за папашу не виновна, ты - хорошая!" Втолкали за стол, силком суют мне в рот блины, а у меня ком в горле и ком. Один грит: "Мы теперь будем справлять наш вечер, а ты сидишь с нами немытая. Баня-то давно топится. Поди вымойся!" Повели - как вырваться? В бане меня насильно раздевать - я биться... а они: ты чё испугалась? слышала, комиссар сказал: кто насильно нарушит - того под расстрел? А нам жить не надоело. Иди и мойся без страха! Взошла в баню, а там такой жар-пар - кожа заживо слезет. Я скорей помылась, хочу выйти, а они не пускают. Стучу, кричу - нет! В глазах темно, уж я как взмолилась: "Умираю!" Выпустили в предбанник, и там один голый меня обнял. Я: "А комиссар говорил..." А они мне: комиссар говорил нельзя насильничать, а ты ж сама... "Чего - я сама?!" Стала биться, а они: "Ну, и иди назад в баню!" Затолкали в парилку, заперли. Там я от паров стала без памяти. Как опомнилась, открыла глаза - лежу на лавке, и надо мной охальничают... - Татьяна спрятала лицо в воротник. Хорунжий спросил: - Сбежала как? - Встало у меня сердце. Они меня отливали холодной водой, потом грят: "Сделаем отдых". Ушли в избу, а я оделась да в лес. Лучше, мол, помереть в лесу! После вспомнила про эту избу... добрые люди здесь спички припасли, дрова... Славка страдальчески вздохнул: - Эх, Танька, был бы отец жив, излупцевал бы тя вожжами! Татьяна ещё сильнее съёжилась, зарыдала. Хорунжий рассерженно приструнил подростка: - Ну что ты мелешь?!
6
Один из казаков, поймав звук снаружи, скользнул к двери. Донёсся голос: - Я здесь сторож, товарищи! - Зайди! Сполохи пламени от печи озарили вошедшего. Разведчики узнали жителя Ветлянской Гаврилу Губанова по прозванью Губка. Он был крепкий середнячок, держал около ста овец. Щурясь, присмотрелся, обнажил голову, перекрестился: - Прошу прощенья, земляки! Поостерёгся - сказал "товарищи". А я было к вам поехал, в Изобильную. Уж у нас творятся дела-аа... Приблизился к Славке, обнял, прижал его голову к груди. Жалостливо, но торопливо и не глядя на неё, погладил по спине ёжащуюся Таню. Поздоровавшись за руку с казаками, присев на корточки у печного устья, стал рассказывать... К комиссару привели священника-старообрядца. Комиссар сидел в избе за столом, первые его слова были: - Я должен вас расстрелять, так как вы высказываетесь против нашей советской власти! Священник отвечал: - На всё воля Божья. - Божья? А почему вы сами идёте против заповедей? Ведь сказано, что всякая власть - от Бога и кесарю отдай кесарево! - Добытый крестьянином хлеб насущный принадлежит не кесарю, а взрастившему хлеб труженику. И второе: нигде не сказано - отдай разбойнику то, на что он позарился. Священника свели к реке. Житор шёл поодаль, сцепив за спиной пятерни и поигрывая пальцами. Обогнул прорубь, носком сапога сшиб в неё льдинку. - Освежите гражданина попа! Пусть согласится объявить, что все духовные лица и он сам - шарлатаны! Загоготали, содрали со священника шубу, кто-то ребром ладони рубнул его по шее, заломили ему за спину руки - головой сунули в прорубь. Когда он, стоя на коленях на льду, отдышался, комиссар насмешливо воскликнул: - Объявите, гражданин освежённый? Священник набрал воздуха широкой грудью - плюнул. Его стукнули дулом карабина в затылок и принялись окунать головой в ледяную воду раз за разом. Житор считал: - Три, четыре... довольно! Ну, так как, весёлый гражданин Плевакин? Священник тяжело сел на лёд, опёрся руками; с волос, с бороды - ручьи. Беззвучно прошептал молитву, привстал - плюнул опять. Комиссар молчал с выражением скрупулёзного внимания. Красногвардейцы вокруг, чутко навострившись, молчали тоже. Наконец Житор ласково, сладострастно подрагивающим голосом произнёс: - Для тебя ничего не жалко... весенней свежести не жалко... Опустили человека головой в прорубь семь раз. Лицо сделалось сизым, почернели губы. Глаза выпучились и, мутные, застыли. Будто одеревеневший, священник опрокинулся навзничь. Житор распорядился: - Оставьте так! Его домой унесут - и пусть. Отлежится - тогда и расстреляем. После расстрела девятнадцати станичников, после мученья священника во многих избах воцарился ужас. Ужиная в избе Тятиных, красные поглядывали на молодую хозяйку. Слесарь оренбургских железнодорожных мастерских Федорученков, отправив в рот кусок жирного варёного мяса и отирая пальцы о пышные, концами вниз, усы, вкрадчиво сказал: - Вот что нам известно, милая. Муженёк твой - в банде Дутова. Ермил Тятин, старший урядник, в самом деле был дутовец, отступил с атаманом к Верхнеуральску. Казачка вскинулась в испуге: - Что вы говорите такое?! Муж в плену у австрийцев, должен скоро вернуться. Федорученков зачерпнул из деревянной миски ложку густой сметаны, проглотил с удовольствием. - А как щас созову местную бедноту - и будешь ты уличена! Хошь? Молодая покраснела. - Перейдите покамесь туда, - Федорученков указал двоим товарищам на переднюю половину избы, - а мы с хозяюшкой потолкуем о муже... Двое были моложе и не так нахраписты, как уважаемый ими приятель: охотно послушались. Он задёрнул цветную занавеску, похлопывая набитое брюшко, распоясался, спустил солдатские шаровары. - У нас насильников стреляют на месте, без суда! Но против доброго согласия, против свободной любви революция не идёт! - Облапив, повёл к кровати молчащую смирную казачку. То же делалось и в других домах. Артиллеристы со своим командиром Нефёдом Ходаковым стояли у деда Мишарина. Поев, выпив, начали приставать к двум его дородным снохам - их мужья накануне ушли к Дутову. Изба полна малых детей - мешают. Артиллеристы загнали детей в свиной хлев: ещё сегодня в нём похрюкивали два борова - закололи их отрядники. - Чего тёплому сараю пустовать? - шутили, запирая плачущих ребятишек. Затеяли играть. Пьяно рыгнув, Ходаков, кряжистый толстоногий детина более шести с половиной пудов весом, вскричал: кто с ним поспорит, что он одну, а за нею вторую казачку на себе пронесёт вдоль горницы туда и обратно, вынесет из избы и воротится назад? Двое вызвались спорить. Для интересности Нефёд разнагишался, оставшись лишь в сапогах. Раздели догола и визжащих казачек. Могучий артиллерист склонился - белотелую бабу, крупную, сдобную, понудили усесться на него, обжать торс ляжками. Проделал он с одной, как обещал, затем - с другой и тут от надрыва задохся, прилёг на лавку, три часа не мог оклематься. Без него на кроватях вгоняли казачек в жгучую испарину. А у Колтышовых молодка притворилась, будто ей в радость ухаживания красных, перебирает стройными ножками - сейчас в пляс пустится... сама к двери ближе-ближе... Кинулась - и убежала. Тогда красногвардейцы принялись было донимать свекровь - но уж больно стара. И решили на ней по-иному отыграться. - А ну, старая карга, сними чёрный платок! Этим трауром на нас погибель накликаешь? Старуха упрямо не снимала, яростно плевалась, и Цыплёнков, вчерашний мойщик паровозов, выхватил из печки головню - поджёг конец платка. В ужасе бабка сорвала его - к буйной радости красных: - Распустила свои космы, старая развратница! - Вид делала, что не хочет, а сама только и думает, чем прельстить, ха-ха-ха-аа!! Старик, бессильный (больше года, как не встаёт), взялся проклинать нехристей. Неожиданно голос у него оказался на редкость громкий, скрипучий. Красногвардейцы выбросили лежачего на двор, а чтобы отттуда не доносились его проклятия, накрыли старика деревянным корытом, в каком дают корм свиньям. Брал отряд вволю радость от жизни. Сам Зиновий Силыч уединился с розовощёким холеным мальчиком - младшим сынком зажиточного станичника Цырулина. Папаша в тот день лишился всех своих десяти коров и овечьего стада - а мог бы расстаться и с жизнью... Рассказывая то об одном, то о другом случае, Губка время от времени восклицал: "Что делается-то!" или: "И что теперь?" Люди в полутёмной избёнке не отвечали: думали о происходящем. Когда Губка совсем умолк, хорунжий подытожил: - Знать, они завтра - на нас? Губка слышал разговор комиссара с его конной разведкой; позже удалось подслушать, что говорили между собой артиллеристы. Поутру команда обозников повезёт в Соль-Илецк реквизированное зерно, погонит скот, а отряд выступит на Изобильную. На подходе к станице разделится на две колонны: одна двинется коротким путём, по зимнику; вторая пойдёт по летней дороге. Если казаки Изобильной вздумают сопротивляться - нападение противника с двух сторон должно будет ошеломить их.
7
Снег вдоль дороги лежал побуревший. Ощущалось тепло янтарного плавящегося солнца. Красногвардейцы шли с ленцой. К отворотам шинелей приколоты алые банты, к картузам, к городским поддельного пыжика шапкам, к снятым с казаков папахам - вырезанные из жести или фанеры и обтянутые кумачовой материей звёзды. Поезд саней давил полозьями шипящую слякоть, под которой ещё твердел толсто наросший за зиму лёд. Перед головой отряда открывался просторный дол. По его дну протянулась под углом к дороге замёрзшая речка, укрытая снегом, но намеченная полосами тальника и камышей. Дальше белел увал, подпирая серо-голубое небо. От горизонта стали густо распространяться по белому чёрные точки. Их россыпь, широко захватывая увал, медленно сползала навстречу. Комиссар, сидя на старой спокойной кобыле, посмотрел вправо, на конного знаменосца. Тот приосанился, сжимая длинное древко с тяжело свисающим алым знаменем. Ехавший верхом немного позади комиссара Будюхин, показывая вытянутой рукой вперёд, закричал громко, беспокойно: - Каза-а-ки! На нас наступают! По колонне загуляло: - Казаки озверели! Первые лезут! К Житору подскакал Ходаков: - Разрешите остудить их? Враз накрою шрапнелью. Зиновий Силыч повелительно махнул рукой: - Давай! Красные поспешно развернули орудия. Ходаков совался к прислуге, суетливо распоряжался, с похмелья трудно ворочая налитыми кровью глазами. Пушка, подпрыгнув, с хлёстким молниеносным ударом грома выметнула снаряд, за нею - другая. - Недолёт! Заряжай! Сизые облачка возникли на миг над увалом - растаяли. Масса чёрных точек стала рассеиваться. Комиссар, прижимавший к глазам окуляры бинокля, вдруг воскликнул: - Почему - коровы? Маракин, тоже смотревший в бинокль, пришпорил лошадь, понёсся к Ходакову: - По коровьему стаду лупишь, пушкарь х...ев! Подъехал и Житор. Рассерженный тем, что об ошибке пойдёт слава, накричал на командира артиллерии. Отряд двинулся снова. Развеселясь, люди смаковали и мусолили происшествие, состязались, фантазируя: а в другой раз-де Ходаков начнёт палить по скирдам в поле! по колодезным журавлям! по плетням с глиняными горшками, ха-ха-ха!.. Весенний ветерок всколыхивал красное знамя, за хвостом колонны неслись стайками бойкие воробьи, проворно устремлялись на обронённые конские "яблоки". Минуло четыре часа пополудни. Впереди, несколько справа, гребень раздваивала выемка: то начиналась седловина, где расположена станица Изобильная. К ней вилась, забирая вправо, летняя дорога. А напрямки спускался к замёрзшей речке зимник, пропадал в заросшей кустарником и деревьями приречной низине: так называемой уреме. К комиссару подъехал Маракин: - Может, не терять время - не делить отряд? - насмешливо выругался: Какое там, к х...ям, вооружённое сопротивление... Житор подумал. - С военной точки зрения, охват - грамотнее! Пусть увидят в нас военных и зарубят себе на носу! Артиллерия, дроги со станковыми пулемётами и три с лишним сотни стрелков потянулись по зимнику. Вёл Ходаков, сидящий на огромном коне-"батарейце". Их путь короче, и они должны приблизиться к Изобильной раньше другой части отряда. Им следует развернуться по косогору над седловиной и ждать подхода Житора. Тот собирался повести своих людей на станицу цепями. Если казаки обнаглели бы и стали стрелять, то, по дымовому сигналу комиссара, Ходаков должен был обрушить на станицу шрапнель, а стрелки - ударить казакам во фланг. Без окопов, без батареи - что станичники могли?
..."Смогли - а всё остальное: семьдесят процентов неизвестности..." Марат Житоров подрёмывал в легковой машине, катившей по мартовскому просёлку. Поля лежали тусклые, от поросших березняком холмов летел по сырым осевшим снегам низовой ветер, напитанный терпковатым запахом обнажившейся палой листвы и валежника. Небо роилось, глухое, с тёмными клубами на бело-сером фоне. Скоро линию горизонта приподнимет возвышенность, машины проедут плотину через реку Илек, и покажется въезд в колхоз "Изобильный". После гибели отряда большевицкое руководство Оренбурга направило в Изобильную новые силы: при пехоте - три батареи трёхдюймовок, бомбомёт, бронеавтомобиль, кавалеристы. Но в бой вступать оказалось не с кем. Заняв станицу, красногвардейцы принялись арестовывать, в первую очередь, нестарых молодцов. Все они отвечали как один: оружия против красных не поднимали. В тот день были на гулянии в станице Буранной - праздновали день святого Кирилла. В Буранной установили как факт: там в самом деле угощалась и веселилась казачья сила Изобильной - и именно в день и час, когда истреблялся отряд Житора. Конечно, несмотря на это, на площади принародно расстреляли станичного атамана с сыном, священника, мельника и полдюжины самых зажиточных станичников. Помимо того, был поставлен к стенке, после основательных измывательств, каждый седьмой житель в возрасте от девятнадцати до сорока пяти лет. Однако оставалась неудовлетворённость: никто не признался и под пытками да, мол, рубил, колол (или видел, как другие колят) отрядников Житора. "Староверы-фанатики! Упрямство железное! - отмечали следователи. - Однако признака, что лгут, не просматривается". Удалось лишь узнать: слыхали-де, что руководил хорунжий Байбарин, местный житель, он потом с семьёй скрылся. - А люди под его началом? - Как я их мог видеть? Я был на гулянии в Буранной - тому полно свидетелей! - с этими словами отлетали на небо. Большевики предположили - Дутов, обосновавшийся в Верхнеуральске, заслал своих казаков, и они, сделав дело, вернулись назад... Разумеется, на этом комиссары не успокоились, собирались глубже копать - но тут, в конце мая, полыхнуло выступление чехословаков, в июле Дутов без боя взял Оренбург, в Изобильной, как и окрест, провозгласилась белая власть. Когда красные появились вновь, то застали одних баб, детей, стариков. Все, кто чувствовал в себе силы, ушли с белыми. Оренбургская ЧК возобновила расследование по гибели Житора с отрядом. Имея разведчиков при штабе Дутова, ЧК получала сведения: хорунжего Байбарина никто в штабе не знает! К чекистам попали документы белых. Среди многих фамилий не мелькнула ни разу фамилия "Байбарин". Почему белые столь непроницаемо засекретили свою удачную операцию в Изобильной? Возглавив оренбургский НКВД, Марат Житоров изучил и обнюхал каждую бумажку, что хоть как-то касалась изнуряющей его загадки. Его сжигало чувство, что истинные виновники не найдены - отец не отомщён! Житоров выискал справку: в 1932 к семье в колхоз "Изобильный" возвратился Аристарх Сотсков. В день, когда в его станице уничтожали красный отряд, он гулял в Буранной; последовавшего расстрела счастливо избежал: не ему выпала "семёрка". Позднее служил в одном из дутовских полков, угодил в плен: отсидел в большевицкой тюрьме, затем - в концлагере, а потом отбыл ссылку в Восточной Сибири. Дома, застав двоих нагулянных женою детей, повёл себя тихо; колхоз поставил его скотником. Его привозили в Оренбург на допрос. Промаявшись три часа, Житоров не добился ничего нового. Разумеется, он мучал бы Сотскова энергичнее и дольше - если б почуял скрываемое. Но в надорванном жизнью человеке не чувствовалось ничего, кроме разбитости, и начальник отпустил его покамест в колхоз... В одно утро, просматривая, как обычно, сообщения, поступающие по линии НКВД, Житоров впился глазами в несколько строчек. В Ташкенте разрешено поселиться "Нюшину Савелию, уроженцу станицы Изобильная, бывшему белогвардейцу, прибывшему из Персии..." Марат присосался к справке и вскоре выявил. В известный день Нюшин тоже праздновал святого Кирилла в Буранной; впоследствии, как и Сотсков, воевал в казачьем полку Дутова - вместе с ним отступил в Китай. Потом перебрался в Персию. Не подвезло где-нибудь благополучно осесть - мотался по жизни неприкаянно. И соблазнили уговоры большевицких посланников, призывавших беглецов к возвращению. Ждала же Нюшина, как и других, тюрьма. Но, отсидев три года, он не поспешил в родной Оренбургский край, а предпочёл Ташкент. В чём начальник и раскусил зацепку. Опасается мразь показать нос на родине - как бы кто чего не вспомнил... А что же ещё могут припомнить, если не участие в избиении отряда? Увяз, ой, увяз в горяченьком Савелий! Не может тот же Сотсков ничего не знать о тебе (а ты, не исключено, имеешь что-то о Сотскове). Тот был неразговорчив, пока не стояла перед ним живая изобличительная личность. А поставить вас пастью к пасти - одно останется: разинуть. В Ташкент полетело отношение - Нюшина арестовали и этапировали в Оренбург.
8
Житорову муторно сидеть в медленно ползущей, как ему кажется, эмке. Он изнемогает от нетерпения. Скорее шагнуть в избу Сотскова, поразив его своим появлением, произнести фамилию Нюшина - лицо Сотскова изменится (пусть - на какую-то долю секунды!). Этого достаточно, чтобы знать: кончик верёвочки в руках... Юрий Вакер поглядывает на неприступно-напряжённое лицо товарища, мучается тоже - но по прозаическому поводу: приспичило справить нужду по-большому. Попросить остановки и присесть в голом поле на виду у сопровождающих он конфузится. Но вот у дороги подвернулся пригорок с кустарником. Вакер, несмело хихикая, высказал товарищу просьбу. Эмка, а за нею "чёрный ворон" встали. Юрий побежал за пригорок: сапоги неглубоко проваливались в снег, под ним хлюпала вода. Облегчившись, журналист увидел ниже всхолмка ярок с оттаявшими глинистыми краями; в его откосе видно отверстие, там что-то двинулось. Зверёк как будто бы никак не выберется из норы... Да это же хорь вытаскивает из норы суслика! Вакера с тех пор, как он получил пистолет, съедала страсть испробовать его на живых мишенях. Выхватив оружие, торопливо прицеливаясь, он выстрелил четыре раза - меж тем как хорёк бросил ещё живого суслика и улизнул. Донеслись спешаще-чавкающие шаги - из-за горки выскочили с наганами в руках Житоров и его помощники. Юрий с косой ухмылкой пожал виновато плечами: - Хорь - мех на шапку. До чего удачно подставился! - Хо-о-рь? - Житоров побелел, убрал револьвер в кобуру и вдруг залепил другу пощёчину. - Тут колхозные поля, бар-ран, а не охотничьи угодья! Какого х...я я взял тебя на операцию?! Отдай! - он вырвал у журналиста пистолет и передал своему помощнику. Вспыльчивый, крайне властный, Марат находился в таком настроении, когда его от малейшего непорядка кидало в бешенство. Схватил Вакера за руку, рывком развернул и стал толкать вперёд, с силой накреняя: - А ну - в машину, засеря! С тобой ещё возись!
...Возись теперь! Остановив рысившего коня, Нефёд Ходаков матерился зимник пересекала, как раз посреди покрытой льдом речки, полоса воды. - Проверьте - лужа или что? Артиллерист побежал назад к берегу, где из-под снега торчали заросли ивняка, вырубил тесаком прут подлиннее. - Не проехать! Это или полынья, или нарочно пробили... - прут целиком ушёл под воду. Командир опасливо посмотрел по сторонам: на противоположном берегу кустарник тянулся вправо и влево и превращался в лес. Высились огромные дубы, вязы, осокори. Не укрывают ли они засаду? Ходаков отправил разведчиков для огляда ближних участков леса, а также велел опробовать в тающем снегу путь в обход полыньи; восседая на могучем коне, придерживал на луке седла укороченную драгунскую винтовку. Над деревьями взмыли, стрекоча, вспугнутые разведкой сороки. В бинокль была видна на вершине тополя пара грачей: они деловито устраивали гнездо. Солнце клонилось к закату, воздух плыл умиротворяюще тёплый, приятно располагая к лени. Тишина объяла чащу леса, тишь безмятежно спала на полевых просторах. Страхи не подтвердились. Разведка не заметила никого. Трёхдюймовые пушки благополучно обогнули полынью, и колонна зазмеилась по берегу в направлении станицы: слева протянулся пологий склон возвышенности под слоем вязкого снега, справа, по приречной низине, густела полоса леса. Задержка сказалась: не людям Ходакова пришлось ждать товарищей, что двигались к Изобильной летней дорогой, а наоборот. Ходаков в бинокль увидел: красногвардейцы Житора уже стоят тёмной массой у места, где начинается некрутой подъём к окраине станицы. Было похоже, что они не спешат идти вперёд цепями по снежной целине. Стоило ли, в таком случае, тащить орудия на косогор? Грунт под мокрым снегом всё равно что растопленное сало. Возможно, это невыполнимо - вытянуть батарею наверх по такому скользкому скату. И Нефёд продолжал вести по дороге вытянувшуюся колонну. Понаблюдав за ней, Житор ничего не стал менять. Снега кругом налились под солнечными лучами тяжёлой влагой, на пригорках зачернели первые проталины. Давеча, когда миновали плотину через Илек, комиссар приказал было колонне рассыпаться по равнине. Ему доложили: в поле человек проваливается по колено в мокреть, идти целиной - то же, что топать вброд по болоту. И он отменил своё распоряжение. После долгого утомительного марша, после того как по дури обстреляли из пушек коровье стадо, "охватывать" станицу по военным правилам, точно это укреплённый пункт, представилось глупым. В станице тихо как в вымершей, жители наверняка сидят по избам в смертном страхе. Красные надвигались с северо-востока, закатное солнце резало глаза. Житор, пустив кобылу мелкой рысью, поехал вдоль колонны назад. Он наслаждался тем, что предстаёт перед бойцами непреклонным, мужественным повелителем. Возвратясь в голову колонны, с силой прокричал металлическим голосом команду: послал вперёд конную разведку под началом Маракина. До околицы - немногим более версты. Меж белых покатых склонов в седловине темнеют крайние избы и хозяйственные постройки. Разведчики гуськом проскакали седловину и скрылись. Красногвардейцы, толпясь на дороге, устало переговариваясь, курят самокрутки, ждут. Скорее бы вдохнуть домашний бесподобный запах наваристых щей! Утолив зверский аппетит, успеть до ночи нажарить убоины и наедаться уже обстоятельно, до отвала... По небу плыла с востока белеющая на ярко-голубом фоне рябь, а запад сиял чистой нежной лазурью. Из станицы выехала группа конных, понеслась вскачь, приближаясь. Конники остановились метрах в двухстах и стали подбрасывать папахи, махать руками, кричать. Глядевший в бинокль комиссар со сдерживаемой яростью бросил: - Нашей разведки не вижу! Какие-то посторонние старики... Будюхин угодливо подсказал: - Вон Маракин-то! С ним - тоже наш! А то, - догадался ординарец, - местные посыльные. Подмазались - вроде сами нас ждали и с радостью принимают. Других разведчиков, уж будьте спокойны, усадили за стол и поят... Житору живо вообразился едоков на двадцать стол, уставленный жирными деревенскими яствами, бутылями и фляжками с самогонкой. Разведка, ничего более не помня, кинулась к стаканам, к жратве... На удлинённом худом подбородке комиссара забилась жилка, тонкогубый рот сжался и стал наподобие страшного шрама от бритвы. - Маракина - ко мне! Будюхин, нахлёстывая лошадь, помчался к конникам. Маракин что-то проорал ему, группа развернулась и ускакала в станицу. Вернувшийся ординарец спешился и уж тогда доложил в испуге: - Маракин сказал: чего взад-вперёд кататься? Жители в полном покорстве. В сухой избе поговорим. "Сейчас же арестую! - твёрдо решил Зиновий Силыч относительно начальника разведки. - В Оренбурге поставлю вопрос перед ревкомом! Пусть посидит годик в подвале на сухарях и воде". Он приказал расчехлить пулемёты и входить в станицу, держа ружьё на руке: но не потому, что ждал нападения. Он пребывал в гневе - и как никогда желалось произвести сурово-устрашающее впечатление.
6
Один из казаков, поймав звук снаружи, скользнул к двери. Донёсся голос: - Я здесь сторож, товарищи! - Зайди! Сполохи пламени от печи озарили вошедшего. Разведчики узнали жителя Ветлянской Гаврилу Губанова по прозванью Губка. Он был крепкий середнячок, держал около ста овец. Щурясь, присмотрелся, обнажил голову, перекрестился: - Прошу прощенья, земляки! Поостерёгся - сказал "товарищи". А я было к вам поехал, в Изобильную. Уж у нас творятся дела-аа... Приблизился к Славке, обнял, прижал его голову к груди. Жалостливо, но торопливо и не глядя на неё, погладил по спине ёжащуюся Таню. Поздоровавшись за руку с казаками, присев на корточки у печного устья, стал рассказывать... К комиссару привели священника-старообрядца. Комиссар сидел в избе за столом, первые его слова были: - Я должен вас расстрелять, так как вы высказываетесь против нашей советской власти! Священник отвечал: - На всё воля Божья. - Божья? А почему вы сами идёте против заповедей? Ведь сказано, что всякая власть - от Бога и кесарю отдай кесарево! - Добытый крестьянином хлеб насущный принадлежит не кесарю, а взрастившему хлеб труженику. И второе: нигде не сказано - отдай разбойнику то, на что он позарился. Священника свели к реке. Житор шёл поодаль, сцепив за спиной пятерни и поигрывая пальцами. Обогнул прорубь, носком сапога сшиб в неё льдинку. - Освежите гражданина попа! Пусть согласится объявить, что все духовные лица и он сам - шарлатаны! Загоготали, содрали со священника шубу, кто-то ребром ладони рубнул его по шее, заломили ему за спину руки - головой сунули в прорубь. Когда он, стоя на коленях на льду, отдышался, комиссар насмешливо воскликнул: - Объявите, гражданин освежённый? Священник набрал воздуха широкой грудью - плюнул. Его стукнули дулом карабина в затылок и принялись окунать головой в ледяную воду раз за разом. Житор считал: - Три, четыре... довольно! Ну, так как, весёлый гражданин Плевакин? Священник тяжело сел на лёд, опёрся руками; с волос, с бороды - ручьи. Беззвучно прошептал молитву, привстал - плюнул опять. Комиссар молчал с выражением скрупулёзного внимания. Красногвардейцы вокруг, чутко навострившись, молчали тоже. Наконец Житор ласково, сладострастно подрагивающим голосом произнёс: - Для тебя ничего не жалко... весенней свежести не жалко... Опустили человека головой в прорубь семь раз. Лицо сделалось сизым, почернели губы. Глаза выпучились и, мутные, застыли. Будто одеревеневший, священник опрокинулся навзничь. Житор распорядился: - Оставьте так! Его домой унесут - и пусть. Отлежится - тогда и расстреляем. После расстрела девятнадцати станичников, после мученья священника во многих избах воцарился ужас. Ужиная в избе Тятиных, красные поглядывали на молодую хозяйку. Слесарь оренбургских железнодорожных мастерских Федорученков, отправив в рот кусок жирного варёного мяса и отирая пальцы о пышные, концами вниз, усы, вкрадчиво сказал: - Вот что нам известно, милая. Муженёк твой - в банде Дутова. Ермил Тятин, старший урядник, в самом деле был дутовец, отступил с атаманом к Верхнеуральску. Казачка вскинулась в испуге: - Что вы говорите такое?! Муж в плену у австрийцев, должен скоро вернуться. Федорученков зачерпнул из деревянной миски ложку густой сметаны, проглотил с удовольствием. - А как щас созову местную бедноту - и будешь ты уличена! Хошь? Молодая покраснела. - Перейдите покамесь туда, - Федорученков указал двоим товарищам на переднюю половину избы, - а мы с хозяюшкой потолкуем о муже... Двое были моложе и не так нахраписты, как уважаемый ими приятель: охотно послушались. Он задёрнул цветную занавеску, похлопывая набитое брюшко, распоясался, спустил солдатские шаровары. - У нас насильников стреляют на месте, без суда! Но против доброго согласия, против свободной любви революция не идёт! - Облапив, повёл к кровати молчащую смирную казачку. То же делалось и в других домах. Артиллеристы со своим командиром Нефёдом Ходаковым стояли у деда Мишарина. Поев, выпив, начали приставать к двум его дородным снохам - их мужья накануне ушли к Дутову. Изба полна малых детей - мешают. Артиллеристы загнали детей в свиной хлев: ещё сегодня в нём похрюкивали два борова - закололи их отрядники. - Чего тёплому сараю пустовать? - шутили, запирая плачущих ребятишек. Затеяли играть. Пьяно рыгнув, Ходаков, кряжистый толстоногий детина более шести с половиной пудов весом, вскричал: кто с ним поспорит, что он одну, а за нею вторую казачку на себе пронесёт вдоль горницы туда и обратно, вынесет из избы и воротится назад? Двое вызвались спорить. Для интересности Нефёд разнагишался, оставшись лишь в сапогах. Раздели догола и визжащих казачек. Могучий артиллерист склонился - белотелую бабу, крупную, сдобную, понудили усесться на него, обжать торс ляжками. Проделал он с одной, как обещал, затем - с другой и тут от надрыва задохся, прилёг на лавку, три часа не мог оклематься. Без него на кроватях вгоняли казачек в жгучую испарину. А у Колтышовых молодка притворилась, будто ей в радость ухаживания красных, перебирает стройными ножками - сейчас в пляс пустится... сама к двери ближе-ближе... Кинулась - и убежала. Тогда красногвардейцы принялись было донимать свекровь - но уж больно стара. И решили на ней по-иному отыграться. - А ну, старая карга, сними чёрный платок! Этим трауром на нас погибель накликаешь? Старуха упрямо не снимала, яростно плевалась, и Цыплёнков, вчерашний мойщик паровозов, выхватил из печки головню - поджёг конец платка. В ужасе бабка сорвала его - к буйной радости красных: - Распустила свои космы, старая развратница! - Вид делала, что не хочет, а сама только и думает, чем прельстить, ха-ха-ха-аа!! Старик, бессильный (больше года, как не встаёт), взялся проклинать нехристей. Неожиданно голос у него оказался на редкость громкий, скрипучий. Красногвардейцы выбросили лежачего на двор, а чтобы отттуда не доносились его проклятия, накрыли старика деревянным корытом, в каком дают корм свиньям. Брал отряд вволю радость от жизни. Сам Зиновий Силыч уединился с розовощёким холеным мальчиком - младшим сынком зажиточного станичника Цырулина. Папаша в тот день лишился всех своих десяти коров и овечьего стада - а мог бы расстаться и с жизнью... Рассказывая то об одном, то о другом случае, Губка время от времени восклицал: "Что делается-то!" или: "И что теперь?" Люди в полутёмной избёнке не отвечали: думали о происходящем. Когда Губка совсем умолк, хорунжий подытожил: - Знать, они завтра - на нас? Губка слышал разговор комиссара с его конной разведкой; позже удалось подслушать, что говорили между собой артиллеристы. Поутру команда обозников повезёт в Соль-Илецк реквизированное зерно, погонит скот, а отряд выступит на Изобильную. На подходе к станице разделится на две колонны: одна двинется коротким путём, по зимнику; вторая пойдёт по летней дороге. Если казаки Изобильной вздумают сопротивляться - нападение противника с двух сторон должно будет ошеломить их.
7
Снег вдоль дороги лежал побуревший. Ощущалось тепло янтарного плавящегося солнца. Красногвардейцы шли с ленцой. К отворотам шинелей приколоты алые банты, к картузам, к городским поддельного пыжика шапкам, к снятым с казаков папахам - вырезанные из жести или фанеры и обтянутые кумачовой материей звёзды. Поезд саней давил полозьями шипящую слякоть, под которой ещё твердел толсто наросший за зиму лёд. Перед головой отряда открывался просторный дол. По его дну протянулась под углом к дороге замёрзшая речка, укрытая снегом, но намеченная полосами тальника и камышей. Дальше белел увал, подпирая серо-голубое небо. От горизонта стали густо распространяться по белому чёрные точки. Их россыпь, широко захватывая увал, медленно сползала навстречу. Комиссар, сидя на старой спокойной кобыле, посмотрел вправо, на конного знаменосца. Тот приосанился, сжимая длинное древко с тяжело свисающим алым знаменем. Ехавший верхом немного позади комиссара Будюхин, показывая вытянутой рукой вперёд, закричал громко, беспокойно: - Каза-а-ки! На нас наступают! По колонне загуляло: - Казаки озверели! Первые лезут! К Житору подскакал Ходаков: - Разрешите остудить их? Враз накрою шрапнелью. Зиновий Силыч повелительно махнул рукой: - Давай! Красные поспешно развернули орудия. Ходаков совался к прислуге, суетливо распоряжался, с похмелья трудно ворочая налитыми кровью глазами. Пушка, подпрыгнув, с хлёстким молниеносным ударом грома выметнула снаряд, за нею - другая. - Недолёт! Заряжай! Сизые облачка возникли на миг над увалом - растаяли. Масса чёрных точек стала рассеиваться. Комиссар, прижимавший к глазам окуляры бинокля, вдруг воскликнул: - Почему - коровы? Маракин, тоже смотревший в бинокль, пришпорил лошадь, понёсся к Ходакову: - По коровьему стаду лупишь, пушкарь х...ев! Подъехал и Житор. Рассерженный тем, что об ошибке пойдёт слава, накричал на командира артиллерии. Отряд двинулся снова. Развеселясь, люди смаковали и мусолили происшествие, состязались, фантазируя: а в другой раз-де Ходаков начнёт палить по скирдам в поле! по колодезным журавлям! по плетням с глиняными горшками, ха-ха-ха!.. Весенний ветерок всколыхивал красное знамя, за хвостом колонны неслись стайками бойкие воробьи, проворно устремлялись на обронённые конские "яблоки". Минуло четыре часа пополудни. Впереди, несколько справа, гребень раздваивала выемка: то начиналась седловина, где расположена станица Изобильная. К ней вилась, забирая вправо, летняя дорога. А напрямки спускался к замёрзшей речке зимник, пропадал в заросшей кустарником и деревьями приречной низине: так называемой уреме. К комиссару подъехал Маракин: - Может, не терять время - не делить отряд? - насмешливо выругался: Какое там, к х...ям, вооружённое сопротивление... Житор подумал. - С военной точки зрения, охват - грамотнее! Пусть увидят в нас военных и зарубят себе на носу! Артиллерия, дроги со станковыми пулемётами и три с лишним сотни стрелков потянулись по зимнику. Вёл Ходаков, сидящий на огромном коне-"батарейце". Их путь короче, и они должны приблизиться к Изобильной раньше другой части отряда. Им следует развернуться по косогору над седловиной и ждать подхода Житора. Тот собирался повести своих людей на станицу цепями. Если казаки обнаглели бы и стали стрелять, то, по дымовому сигналу комиссара, Ходаков должен был обрушить на станицу шрапнель, а стрелки - ударить казакам во фланг. Без окопов, без батареи - что станичники могли?
..."Смогли - а всё остальное: семьдесят процентов неизвестности..." Марат Житоров подрёмывал в легковой машине, катившей по мартовскому просёлку. Поля лежали тусклые, от поросших березняком холмов летел по сырым осевшим снегам низовой ветер, напитанный терпковатым запахом обнажившейся палой листвы и валежника. Небо роилось, глухое, с тёмными клубами на бело-сером фоне. Скоро линию горизонта приподнимет возвышенность, машины проедут плотину через реку Илек, и покажется въезд в колхоз "Изобильный". После гибели отряда большевицкое руководство Оренбурга направило в Изобильную новые силы: при пехоте - три батареи трёхдюймовок, бомбомёт, бронеавтомобиль, кавалеристы. Но в бой вступать оказалось не с кем. Заняв станицу, красногвардейцы принялись арестовывать, в первую очередь, нестарых молодцов. Все они отвечали как один: оружия против красных не поднимали. В тот день были на гулянии в станице Буранной - праздновали день святого Кирилла. В Буранной установили как факт: там в самом деле угощалась и веселилась казачья сила Изобильной - и именно в день и час, когда истреблялся отряд Житора. Конечно, несмотря на это, на площади принародно расстреляли станичного атамана с сыном, священника, мельника и полдюжины самых зажиточных станичников. Помимо того, был поставлен к стенке, после основательных измывательств, каждый седьмой житель в возрасте от девятнадцати до сорока пяти лет. Однако оставалась неудовлетворённость: никто не признался и под пытками да, мол, рубил, колол (или видел, как другие колят) отрядников Житора. "Староверы-фанатики! Упрямство железное! - отмечали следователи. - Однако признака, что лгут, не просматривается". Удалось лишь узнать: слыхали-де, что руководил хорунжий Байбарин, местный житель, он потом с семьёй скрылся. - А люди под его началом? - Как я их мог видеть? Я был на гулянии в Буранной - тому полно свидетелей! - с этими словами отлетали на небо. Большевики предположили - Дутов, обосновавшийся в Верхнеуральске, заслал своих казаков, и они, сделав дело, вернулись назад... Разумеется, на этом комиссары не успокоились, собирались глубже копать - но тут, в конце мая, полыхнуло выступление чехословаков, в июле Дутов без боя взял Оренбург, в Изобильной, как и окрест, провозгласилась белая власть. Когда красные появились вновь, то застали одних баб, детей, стариков. Все, кто чувствовал в себе силы, ушли с белыми. Оренбургская ЧК возобновила расследование по гибели Житора с отрядом. Имея разведчиков при штабе Дутова, ЧК получала сведения: хорунжего Байбарина никто в штабе не знает! К чекистам попали документы белых. Среди многих фамилий не мелькнула ни разу фамилия "Байбарин". Почему белые столь непроницаемо засекретили свою удачную операцию в Изобильной? Возглавив оренбургский НКВД, Марат Житоров изучил и обнюхал каждую бумажку, что хоть как-то касалась изнуряющей его загадки. Его сжигало чувство, что истинные виновники не найдены - отец не отомщён! Житоров выискал справку: в 1932 к семье в колхоз "Изобильный" возвратился Аристарх Сотсков. В день, когда в его станице уничтожали красный отряд, он гулял в Буранной; последовавшего расстрела счастливо избежал: не ему выпала "семёрка". Позднее служил в одном из дутовских полков, угодил в плен: отсидел в большевицкой тюрьме, затем - в концлагере, а потом отбыл ссылку в Восточной Сибири. Дома, застав двоих нагулянных женою детей, повёл себя тихо; колхоз поставил его скотником. Его привозили в Оренбург на допрос. Промаявшись три часа, Житоров не добился ничего нового. Разумеется, он мучал бы Сотскова энергичнее и дольше - если б почуял скрываемое. Но в надорванном жизнью человеке не чувствовалось ничего, кроме разбитости, и начальник отпустил его покамест в колхоз... В одно утро, просматривая, как обычно, сообщения, поступающие по линии НКВД, Житоров впился глазами в несколько строчек. В Ташкенте разрешено поселиться "Нюшину Савелию, уроженцу станицы Изобильная, бывшему белогвардейцу, прибывшему из Персии..." Марат присосался к справке и вскоре выявил. В известный день Нюшин тоже праздновал святого Кирилла в Буранной; впоследствии, как и Сотсков, воевал в казачьем полку Дутова - вместе с ним отступил в Китай. Потом перебрался в Персию. Не подвезло где-нибудь благополучно осесть - мотался по жизни неприкаянно. И соблазнили уговоры большевицких посланников, призывавших беглецов к возвращению. Ждала же Нюшина, как и других, тюрьма. Но, отсидев три года, он не поспешил в родной Оренбургский край, а предпочёл Ташкент. В чём начальник и раскусил зацепку. Опасается мразь показать нос на родине - как бы кто чего не вспомнил... А что же ещё могут припомнить, если не участие в избиении отряда? Увяз, ой, увяз в горяченьком Савелий! Не может тот же Сотсков ничего не знать о тебе (а ты, не исключено, имеешь что-то о Сотскове). Тот был неразговорчив, пока не стояла перед ним живая изобличительная личность. А поставить вас пастью к пасти - одно останется: разинуть. В Ташкент полетело отношение - Нюшина арестовали и этапировали в Оренбург.
8
Житорову муторно сидеть в медленно ползущей, как ему кажется, эмке. Он изнемогает от нетерпения. Скорее шагнуть в избу Сотскова, поразив его своим появлением, произнести фамилию Нюшина - лицо Сотскова изменится (пусть - на какую-то долю секунды!). Этого достаточно, чтобы знать: кончик верёвочки в руках... Юрий Вакер поглядывает на неприступно-напряжённое лицо товарища, мучается тоже - но по прозаическому поводу: приспичило справить нужду по-большому. Попросить остановки и присесть в голом поле на виду у сопровождающих он конфузится. Но вот у дороги подвернулся пригорок с кустарником. Вакер, несмело хихикая, высказал товарищу просьбу. Эмка, а за нею "чёрный ворон" встали. Юрий побежал за пригорок: сапоги неглубоко проваливались в снег, под ним хлюпала вода. Облегчившись, журналист увидел ниже всхолмка ярок с оттаявшими глинистыми краями; в его откосе видно отверстие, там что-то двинулось. Зверёк как будто бы никак не выберется из норы... Да это же хорь вытаскивает из норы суслика! Вакера с тех пор, как он получил пистолет, съедала страсть испробовать его на живых мишенях. Выхватив оружие, торопливо прицеливаясь, он выстрелил четыре раза - меж тем как хорёк бросил ещё живого суслика и улизнул. Донеслись спешаще-чавкающие шаги - из-за горки выскочили с наганами в руках Житоров и его помощники. Юрий с косой ухмылкой пожал виновато плечами: - Хорь - мех на шапку. До чего удачно подставился! - Хо-о-рь? - Житоров побелел, убрал револьвер в кобуру и вдруг залепил другу пощёчину. - Тут колхозные поля, бар-ран, а не охотничьи угодья! Какого х...я я взял тебя на операцию?! Отдай! - он вырвал у журналиста пистолет и передал своему помощнику. Вспыльчивый, крайне властный, Марат находился в таком настроении, когда его от малейшего непорядка кидало в бешенство. Схватил Вакера за руку, рывком развернул и стал толкать вперёд, с силой накреняя: - А ну - в машину, засеря! С тобой ещё возись!
...Возись теперь! Остановив рысившего коня, Нефёд Ходаков матерился зимник пересекала, как раз посреди покрытой льдом речки, полоса воды. - Проверьте - лужа или что? Артиллерист побежал назад к берегу, где из-под снега торчали заросли ивняка, вырубил тесаком прут подлиннее. - Не проехать! Это или полынья, или нарочно пробили... - прут целиком ушёл под воду. Командир опасливо посмотрел по сторонам: на противоположном берегу кустарник тянулся вправо и влево и превращался в лес. Высились огромные дубы, вязы, осокори. Не укрывают ли они засаду? Ходаков отправил разведчиков для огляда ближних участков леса, а также велел опробовать в тающем снегу путь в обход полыньи; восседая на могучем коне, придерживал на луке седла укороченную драгунскую винтовку. Над деревьями взмыли, стрекоча, вспугнутые разведкой сороки. В бинокль была видна на вершине тополя пара грачей: они деловито устраивали гнездо. Солнце клонилось к закату, воздух плыл умиротворяюще тёплый, приятно располагая к лени. Тишина объяла чащу леса, тишь безмятежно спала на полевых просторах. Страхи не подтвердились. Разведка не заметила никого. Трёхдюймовые пушки благополучно обогнули полынью, и колонна зазмеилась по берегу в направлении станицы: слева протянулся пологий склон возвышенности под слоем вязкого снега, справа, по приречной низине, густела полоса леса. Задержка сказалась: не людям Ходакова пришлось ждать товарищей, что двигались к Изобильной летней дорогой, а наоборот. Ходаков в бинокль увидел: красногвардейцы Житора уже стоят тёмной массой у места, где начинается некрутой подъём к окраине станицы. Было похоже, что они не спешат идти вперёд цепями по снежной целине. Стоило ли, в таком случае, тащить орудия на косогор? Грунт под мокрым снегом всё равно что растопленное сало. Возможно, это невыполнимо - вытянуть батарею наверх по такому скользкому скату. И Нефёд продолжал вести по дороге вытянувшуюся колонну. Понаблюдав за ней, Житор ничего не стал менять. Снега кругом налились под солнечными лучами тяжёлой влагой, на пригорках зачернели первые проталины. Давеча, когда миновали плотину через Илек, комиссар приказал было колонне рассыпаться по равнине. Ему доложили: в поле человек проваливается по колено в мокреть, идти целиной - то же, что топать вброд по болоту. И он отменил своё распоряжение. После долгого утомительного марша, после того как по дури обстреляли из пушек коровье стадо, "охватывать" станицу по военным правилам, точно это укреплённый пункт, представилось глупым. В станице тихо как в вымершей, жители наверняка сидят по избам в смертном страхе. Красные надвигались с северо-востока, закатное солнце резало глаза. Житор, пустив кобылу мелкой рысью, поехал вдоль колонны назад. Он наслаждался тем, что предстаёт перед бойцами непреклонным, мужественным повелителем. Возвратясь в голову колонны, с силой прокричал металлическим голосом команду: послал вперёд конную разведку под началом Маракина. До околицы - немногим более версты. Меж белых покатых склонов в седловине темнеют крайние избы и хозяйственные постройки. Разведчики гуськом проскакали седловину и скрылись. Красногвардейцы, толпясь на дороге, устало переговариваясь, курят самокрутки, ждут. Скорее бы вдохнуть домашний бесподобный запах наваристых щей! Утолив зверский аппетит, успеть до ночи нажарить убоины и наедаться уже обстоятельно, до отвала... По небу плыла с востока белеющая на ярко-голубом фоне рябь, а запад сиял чистой нежной лазурью. Из станицы выехала группа конных, понеслась вскачь, приближаясь. Конники остановились метрах в двухстах и стали подбрасывать папахи, махать руками, кричать. Глядевший в бинокль комиссар со сдерживаемой яростью бросил: - Нашей разведки не вижу! Какие-то посторонние старики... Будюхин угодливо подсказал: - Вон Маракин-то! С ним - тоже наш! А то, - догадался ординарец, - местные посыльные. Подмазались - вроде сами нас ждали и с радостью принимают. Других разведчиков, уж будьте спокойны, усадили за стол и поят... Житору живо вообразился едоков на двадцать стол, уставленный жирными деревенскими яствами, бутылями и фляжками с самогонкой. Разведка, ничего более не помня, кинулась к стаканам, к жратве... На удлинённом худом подбородке комиссара забилась жилка, тонкогубый рот сжался и стал наподобие страшного шрама от бритвы. - Маракина - ко мне! Будюхин, нахлёстывая лошадь, помчался к конникам. Маракин что-то проорал ему, группа развернулась и ускакала в станицу. Вернувшийся ординарец спешился и уж тогда доложил в испуге: - Маракин сказал: чего взад-вперёд кататься? Жители в полном покорстве. В сухой избе поговорим. "Сейчас же арестую! - твёрдо решил Зиновий Силыч относительно начальника разведки. - В Оренбурге поставлю вопрос перед ревкомом! Пусть посидит годик в подвале на сухарях и воде". Он приказал расчехлить пулемёты и входить в станицу, держа ружьё на руке: но не потому, что ждал нападения. Он пребывал в гневе - и как никогда желалось произвести сурово-устрашающее впечатление.