9
Зиновий Житор был сыном тобольского сукновала, ревностно показывавшего религиозность: по воскресеньям ходил к заутрене и к обедне. Взяв в приданое за женой небольшой деревянный дом, сукновал нажил и второй. В одном жила семья, другой сдавали внаём. Отец назидательно повторял Зиновию, своему старшему: той части наследства, которая ему достанется, будет достаточно для приобретения флигеля. Если сын окажется не промах, то ухватит через женитьбу дом с мезонином. Коли и дальше станет жить с умом, сберегая каждую копейку, - к старости будет хозяином трёх домов. Вот счастье, что к мириадам бедняков приходит только в мечтах. А Зиновий может его заслужить как вожделенную награду за умную, правильную жизнь. "А четыре дома? А пять домов и собственная карета на дутых шинах?!" Услышав это от мальчика, сукновал взял плётку, предназначенную для дворовых собак, и, левой рукой сжав Зиновию шею, в полную силу стегнул его по заду девять раз: "Чтобы ты выплюнул эти мысли, как сопли! У кого эти мысли, те - картёжники и прочие проходимцы. Они не живут в собственном доме, а шляются по номерам и подыхают в ночлежке". Картины "правильной жизни", что рисовались мальчику тем чаще, чем старше он становился, всё больше заражали унынием. Он возненавидел мирный бревенчатый Тобольск с его дощатыми тротуарами, с растущей вдоль них сорной травой, с коровами, что зачастую спокойно шествовали по переулку. Убежищем стала городская библиотека, он искал книги, в которых описывались роскошные мавританские и итальянские дворцы, средневековые корабли, набитые аравийскими и индийскими сокровищами; с нездоровой страстностью читал о властителях. Влюбился в молодого модно одевающегося Юлия Цезаря, каким он показан в романе Джованьоли "Спартак". Прочитав рассказ Стендаля "Ванина Ванини", вообразил главным лицом произведения не Ванину, а прекрасного знатного юношу. Зиновий видел себя этим юношей. Он бесстрашно спасает преследуемого раненного молодого революционера - и их странно, головокружительно бросает друг к другу любовь. Зачерствевший от борьбы, от опасностей революционер отдаётся пылкому нежному спасителю... Мечты, сбудьтесь во что бы то ни стало! Или это будет не жизнь, а иссушающий нудёж. О, до чего хочется бежать от свинцово-давящих будней, бросить безоглядно-открытый вызов пошлому эгоистичному обществу! Ни отец, ни забитая мать не прочли ни одной книжки. Насколько он выше их! И ему тоже быть сукновалом? Жить среди мелких скупых, тупых мещах и ханжей? Носить в починку подаренные отцом немецкой работы часы? Искать по Тобольску невесту с приданым? Считать на счётах гроши? Пропади оно пропадом! Его будут любить, горячо поддерживать самоотверженные, преданные революционеры - он сделается вождём. Обожаемым, но и вызывающим трепет, ужас! А какую потрясающую зависть вызовут у других владык наслаждения, что станут его повседневным занятием! Реальность покамест говорила другое: пора зарабатывать на хлеб. Зиновий просил отца послать его в большой город в университет. Отец прикинул: придётся платить не только за учёбу, но и за квартиру, то есть отмыкай обитый медью сундучок. Родитель заявил: и в их городе есть где учиться. "Училище учителей чем тебе не нирситет?" (Имелась в виду учительская семинария). Поступив в неё, Зиновий ронял словечки о гнёте, о "страдании тех, кто имеет полное природное право на счастье" - и его приметил один из преподавателей, что был связан с политическими ссыльными. Однажды он привёл к ним безусого Житора, и тот стал упиваться речами, которые услышал, ненавистью, что дышала в них. Как и эти люди, он ненавидел общепринятые порядки, власть, нравственность, религию. Житора приблизил к себе влиятельный ссыльный: в будущем - видный большевик. Став интимным другом этого человека, Зиновий рьяно участвовал в подготовке его побега из ссылки. Дело удалось, но Житора исключили из семинарии, а скоро и арестовали за распространение противоправительственных прокламаций. При нём нашли два револьвера. Около полугода он проводит в тюрьме, и его ссылают в посёлок к поморам. Сюда, в колонию ссыльных, добирается из-за границы послание известного друга: о Зиновии высказаны самые жаркие похвалы. Уважаемый в колонии поселенец (через несколько лет он станет одним из ретивых соратников Ленина) счёл, что не мешает попрочнее привязать к себе высоко оценённого молодого товарища. С поселенцем в ссылке изнывала его дочь: девушка двадцати шести лет, попавшаяся в Новороссийске на цементном заводе, где, по заданию отца и его друзей, вела пропаганду марксизма. Девушка носила имя Этель - в честь писательницы Войнич, автора революционного романа "Овод". Этель была совершенно непривлекательна, имела широкие мужские плечи, непропорционально длинный мускулистый торс. Однако Житору это как раз импонировало. И, что было решающим, ему в его двадцать лет страстно желалось утвердиться среди чтимых революционеров. Он стал мужем Этель. Спустя два года, в 1903-м, родился Марат. В девятьсот пятом Житор бежал из ссылки, участвовал в организации боевых групп в Москве, стрелял из маузера по городовым, по верным царю гвардейцам-семёновцам. Наработав авторитет, скрылся за границу, познакомился лично с большевицкими вожаками и был, под чужим именем, вновь направлен в Россию. Он превратился в ярого большевика, чьё честолюбие могло удовлетвориться лишь обладанием той особой властью, какая создана представлениями коммунистов: ревниво-безраздельной властью над всей собственностью и бытом людей, над историей, над природой. Февральская революция избавила Житора от ссылки, отбываемой в Пелыме. Зиновий Силыч ринулся в Петроград, чтобы быть одним из первых в обретении власти - однако тесть велел проведать жену и сына. Они жили на деньги партии в Челябинске, Марат учился в частной гимназии. Житор приехал к семье, и тут из Петрограда поступило указание: он нужен в Челябинске, нужен на Урале, его ждёт ответственная организационная работа. После Октябрьского переворота партия направила его военным комиссаром в Оренбург, здесь он возглавил военно-революционный комитет и стал председателем губисполкома. Зиновий Силыч спешил почувствовать, наконец, что такое власть. Выбрал квартиру в одном из лучших домов города, в бельэтаже: её раньше занимал важный чиновник - начальник государственного контроля. У Житора, жены и сына теперь было по кабинету и спальне, имелись, кроме того, две гостиные, столовая и просторная лакейская. Пустой она не осталась: семью обслуживали истопник (он же уборщик), кухарка и горничная. Почти безотлучно при Житоре находился смазливый Будюхин, он зачастую ночевал в кабинете хозяина. Поджарая Этель, поседевшая ("посуровевшая"), ещё более похожая на мужчину, тоже дала волю своим слабостям. Она обожала пиво, воблу, бифштексы с кровью, жадно курила крепкие папиросы. И вот шофёр на французском автомобиле стал носиться по городу исключительно в поисках ставших редкостью пива и папирос. Запах жареного мяса доносился из кухни не только перед обедом и ужином, но и рано утром. Мысли о карьере не сжигали женщину, она удовлетворилась тем, что её поставили начальствовать над штатом машинисток губисполкома. Этель и не только она, многие большевики Оренбурга были удивлены тем, что Житор захотел лично возглавить поход в неспокойные станицы. Это не дело руководителя губернии. Его отговаривали, но Зиновий Силыч остался твёрд. На принаряженном алыми флагами вокзале состоялись торжественные проводы: часть пути до Соль-Илецка отряду предстояло проследовать поездом.
10
Прозвучали патетические речи, под сводами зала отдались клятвы умереть, но отнять хлеб у проклятых историей богатеев. Затем отъезжающие подошли к своим близким, чтобы, как прочувствованно писала большевицкая газета, "получить родное напутствие и взять приготовленную в дорогу пищу". Зиновий Силыч обнял жену и сына. Невысокий подросток, внимательный, собранный, проговорил тихо, но упорно: - Папа, я еду с тобой-с-тобой-с-тобой!!! - что есть силы сжал веки, но всё равно из-под ресниц показались слезинки. Он был в новом рыжем кожухе, отороченном мерлушкой, в финской ушанке с кумачовой звездой над козырьком. Отец с гордостью смотрел на него, наслаждался тем, что сын преклоняется перед ним, считает его великим. Житор чуть улыбнулся и, с жёстким выражением, с огнём исступления произнёс: - Когда я вступлю в бой с врагами, я буду представлять тебя сражающимся рядом со мной! И это станет реальностью через год, когда революция охватит всю Европу и Азию! Заворожённо слушавший Марат энергично кивнул и мокрым от слёз лицом прижался к шинели отца. Оба застыли. Потом Житор протянул руки, и Этель положила в них свёрток: деревенский сыр, сухари, две фляжки с вином (влияние заграничных романов, которыми увлекались и она, и муж). Возраст, опыт не мешали детской игре с собой: мысленно переноситься в центр той или иной романтической картины. Он чувствовал себя прославленным революционным вожаком, который во главе угнетённых идёт на Рим - расправиться с толстосумами и попами... Спустя несколько дней, в пронизанный весенними лучами вечер, когда в полях над почерневшими взгорками курились испарения, не в станицу въезжал Житор на старой кобыле - кровный арабский скакун нёс его в Вечный Город. Церковь впереди за безлюдной площадью виделась монументально огромной. Солнце, наполовину зайдя за купол, грубо кололо глаза, раздражая и подстёгивая. За всадником нестройной колонной, по пятеро в ряд, двигались, выставив штыки, красногвардейцы, шлёпали по лужам копыта лошадей, что везли двуколки с пулемётами. Их рыльца смотрели: одно влево, другое вправо - на медленно проплывающие добротные избы за частоколом изгородей. Житор, порядком уставший, изо всех сил старался прямо держаться в седле. Он думал, как кстати повязка, прижимающая к голове ухо, которого он едва не лишился давеча... Сдвинутая набок папаха и выглядела лихо, и не скрывала бинта. Соединить своё имя с образом революционного спартанца, что одержим до фанатизма единственным: как неукоснительно чётко и быстро выполнить задание партии. Пусть в ЦК узнают, что он сам лично, "в роли простого бойца, винтовкой и штыком отвоёвывает у сельской буржуазии хлеб, столь необходимый Республике". Газета "Правда" напечатает, сколько эшелонов зерна предгубисполкома Житор, "раненный в бою за хлеб", отправил в Москву, в Петроград... Двери церкви закрыты; перед церковью, а также слева и справа, отделяя от площади сад и кладбище, чернеет кованая ограда. Комиссару вдруг захотелось замедлить шаг кобылы. Будюхин, ехавший поодаль, отвлёк: - Ага! Баню топят! - указывал рукоятью нагайки в один из дворов: на дальнем его краю стоял сруб с трубой, из которой повалил дым. Невыносимо завизжала свинья под ножом. Ординарец и вовсе возликовал: - Подлизываются граждане казаки - борова нам режут! Житора царапало по сердцу: "Что-то не так... надо б остановиться..." Он уже выехал на площадь, до церковной ограды - немногим более тридцати шагов. Обернулся. У площади, по обе стороны улицы, заборы стояли глухие. Запоздало осмыслилось: "Они частоколы досками обшили!" Осозналось и другое, что беспокоило подспудно: почему до заката на окнах всех изб затворены ставни? Долетели откуда-то звуки баяна, весёлый пересвист. "Обман! - бешено завертелась мысль. - Западня!" Он хотел прокричать приказ: занять круговую оборону!.. Но вдруг массивная церковная ограда опрокинулась вперёд - за нею возникли на секунду цепочки блестящих точек: сокрушающим толчком, разорвав воздух, метнулся близкий рассыпчатый гром. Комиссару показалось - его вместе с лошадью взвило ввысь... но он упал наземь, бок кобылы придавил его ногу. Со стороны сада грянул невероятно тяжёлый, плотный убийственный удар, над землёй скользнул металлический визг: картечь... На площади и дальше, в улице, легли вкривь-вкось тела и не двигались. Из-за глухого заплота полетела, кувыркаясь, бутылочная граната, катнулась под ноги бегущих сломя шею отрядников. Жёлто-багровая вспышка - подброшенное взрывной волной туловище рухнуло боком, минуту-две оставалось мёртво-недвижным и вдруг стало сосредоточенно, с какой-то странной однообразностью биться. Над заборами поднялись головы в папахах, сторожко выглянули стволы винтовок - и понёсся оглушительно-резкий, густой, звонкий стук-перестук. Почитай, каждая пуля попадала в живое: станичники для удобства стрельбы приставили к высоким заплотам лавки.
11
Часть отряда во главе с Ходаковым двигалась узкой лентой по зимнику, что извивался в низине; с наступлением лета она станет топкой, непроходимой. По правую руку у красных теснился близко к дороге приречный лес, подальше была покрытая льдом река Илек; слева же тянулся высокий склон под сырым снежным одеялом. Колонна приближалась к месту, где зимник пересекала летняя дорога, по которой только что прошла в станицу часть отряда под командованием Житора. Каких-нибудь десять минут, и на перекрёсток выедет Ходаков, рысящий на коне впереди своей колонны. Вдруг из станицы, скрытой холмом, долетели гулкий ружейный залп и пушечный выстрел. Ходаков встал на стременах, словно это помогало понять, что надо делать. В это время посыпались выстрелы сверху, словно лопались туго надутые резиновые шарики: казаки переползали через гребень и, лёжа на снежном склоне, крыли вытянувшиеся вдоль по зимнику полторы сотни красных. Чтобы как можно скорей вывести растянутую колонну из-под холма, Ходаков скомандовал: - Бегом вперёд! В поле можно будет построиться в боевые порядки, развернуть пушки. Поднялась суматоха, падали убитые, раненые, и тут позади красных разлилось устрашающее завывание - по дороге во весь опор неслись конники с пиками; с ходу смяли задних, кололи, рубили мечущихся красногвардейцев. Отточенные клинки блекло посверкивали, косо падая на живое, остро взвизгивали. Пулемётчики, что ехали в двуколке ближе к середине колонны, успели изготовить пулемёт к бою, но перед дулом теснились в свалке свои, не давая открыть огонь, а когда, наконец, перед пулемётом оказались казаки, было поздно: первый и второй номера обливались кровью, подстреленные станичниками с холма. Нечего было и думать - в такой сутолоке и неразберихе установить орудия. Возницы хлестали кнутами лошадей, и те рвались вперёд, давя пехоту. А станичники сзади наседали и наседали. Конники рысили и лесом справа от дороги: под их шашки попадали красные, что ныряли с зимника в лес. Ходаков почувствовал, аж хребет взялся испариной: когда колонна вырвется в поле - это будет горсть людей. И он приказал срываться в лес, сбегаться "в кулак" и отстреливаться. Около ста красных сумели занять в лесу оборону, казаки отошли. В это время стали различимы громкие крики с другой стороны: из станицы во весь дух бежали остатки тех, кто входил в неё вместе с Житором. Несколько бегущих бросилось к лесу. Ходаков встретил их яростным: - Где комиссар? Что с отрядом? - Убит комиссар! Почти все убиты!! Весть в момент резнула всех, кто собрался вокруг Ходакова. А тут ещё из станицы намётом вынеслись, с шашками наголо, казаки. Паника сорвала красных с места: кинулись врассыпную на лёд Илека, стали расползаться в прибрежных зарослях; самые отчаянные бежали сломя голову дальше, надеясь, что успеют уйти в поля от погони... Ходакова жальнуло в бок, пуля прошила мощный торс, не задев сердце. Нефёд заполз в мёрзлые камыши - но перед этим его увидел и, подъехав, рубнул по голове шашкой станичник. Клинок рассёк шапку и скользнул по черепу, сняв кожу с виска. Нефёд потерял сознание, залился кровью, но остался жив. Когда стемнело и кругом лежали лишь трупы, он на четвереньках пересёк по льду Илек, а там и побрёл. Его заметил проезжавший в лёгких санках школьный учитель из ближней деревни переселенцев и взял к себе. Уцелел ещё начальник конной разведки Маракин. Остальных казаки переловили. Всё мелькнуло столь страшно для красных, что вряд ли кто-то из них разглядел в противнике некую странность... Маракин, отвечая в ревкоме на вопросы, поведал, как его с разведчиками встретили в станице хлебом-солью. Над домом атамана был вывешен белый флаг. Нигде ничего подозрительного. И он поддался уговорам стариков: оставив товарищей рассёдлывать уставших коней, поехал к отряду доложить, что в станице спокойно... Его и команду пригласили в здание школы, где накрывали столы к обеду. Внезапно снаружи раздалась стрельба. Разведчики бросились во двор, а там их встретили предательские пули казаков, тишком окруживших здание. Маракину удалось отскочить назад в школу, здесь он проскользнул в подвал, и ему посчастливилось, что туда никто не заглянул. Дождавшись темноты, прокрался на кладбище, оно было рядом, и через него бежал из станицы. Члены ревкома неохотно верили в чью-либо искренность, и на Маракине осталось подозрение. По меньшей мере, он был виновен в том, что "послушался хитрого врага" и завёл отряд в западню, а также - что "дал перебить разведку, как куропаток". Его исключили из партии, посадили в оренбургскую тюрьму; впереди маячил расстрел. Нефёда Ходакова, чей торс охватывала повязка (забинтована была и голова), приводили в ревком под руки. Тяжело дыша, раненый говорил хрипло, еле слышно, с паузами. По его рассказу, прибежавшие из станицы красногвардейцы сообщили: "товарищ Житор сплотил вокруг себя самых верных революции бойцов..." Они бесстрашно отбивались от врагов, что во множестве набрасывались со всех сторон. В комиссара дважды попадали пули, но каждый раз он, окровавленный, вставал с земли и продолжал стрелять во врага, пока, наконец, не был сражён казацкой пикой... Ходакова обвинили в том, что он не выслал людей на гребень холма и "подставил" свою часть отряда под огонь сверху. Однако потом он дрался храбро, и это учли. От угрозы расстрела он был избавлен. Меж тем дознание в Изобильной воссоздало подробности разгрома. Станица умело подготовилась к встрече отряда. Часть казаков затаилась за заборами по обе стороны улицы, что выходит на площадь. Напротив через площадь высится церковь, справа от неё кладбище, слева - сад. Перед ними тянется кованая узорчатая ограда, прикреплённая болтами к основанию. Гайки были загодя отвинчены - ограду оставалось лишь толкнуть. За нею залегли казаки с винтовками, приготовили и старинную пушку, из которой на масленицу палили тыквами; на этот раз её зарядили картечью. Когда ограда упала, по красным пришёлся опустошительный удар картечью и пулями. Отрядники кинулись по улице прочь - за ними, нацеливая в их спины пики, помчалась конница... Через недолгое время всё было кончено.
12
Автомашины проехали околицу, нагнали группку баб, что опасливо шарахнулись от дороги. Это были свинарки, возвращавшиеся домой с колхозной фермы. Житоров выглянул из эмки: - Эй, вы, молодая в ушанке, подойдите! Колхозница робко приблизилась. - Покажите дом Сотскова! - начальник велел ей встать на подножку "чёрного ворона" и пропустил его вперёд. Дом у Сотсковых отобрали ещё в Гражданскую войну, когда Аристарх ушёл с дутовцами; с тех пор семья жила в избёнке с двумя перекошенными оконцами, расположенными так низко, что желающий заглянуть в них снаружи должен был наклониться. Житоров, без стука распахнув дверь, увидел сидящих за столом людей; в избе было сумеречно. - Э-э, свет зажгите! - приказал раздражённо и гадливо. Из-за стола встал мужчина, чиркнув спичкой, зажёг висячую десятилинейную лампу. Осветились перепуганные лица: девушки лет шестнадцати и другой, помладше; женщина, ей за тридцать пять, но она ещё миловидна, держала на коленях маленького мальчика. Мужчина смотрел на вошедших стариковскими тусклыми глазами, хотя он нестар; у него худая шея, чахлая борода. На столе - глиняные миски с надщербленными краями, почерневшие деревянные ложки, перед каждым из сидящих лежит ломоть хлеба. Никто из них не сказал ни слова. Слышно, как в лампе потрескивает фитиль от нечистого керосина. За начальником в избу вошли сотрудники, влез и Вакер. Несказанно обозлённый на приятеля за пощёчину и ругань, он держался бойко, с видом "да ни хрена не было". Сотсков как встал, так и продолжал стоять у стола, руки висели плетями. Обращаясь к нему, Житоров назвал себя и как гвоздь вбил: - Конечно, не забыли?! Глаза мужчины блеснули, изменились. Вакеру они показались сумасшедшими. Начальник, повернувшись к Сотскову вполоборота, молчал. Вдруг хищно шагнул к нему: - Арестован Савелий Нюшин! Он в Оренбурге! На лице человека мелькнуло какое-то подобие улыбки. Или это только показалось Вакеру? "Блаженный?" - подумал он. Марат сунул руки в карманы шинели и бешено - девочка взвизгнула - рыкнул на Сотскова: - Онемел?! С чего побелел так? Мужчина неожиданно внятно и ровно произнёс: - Ну что ж - Савелий Нюшин. Я его знаю. Марат, впиваясь взглядом в Сотскова, поманил его пальцем. Аристарх обошёл стол. Крепкая пятерня прикоснулась к его лбу, пальцы проползли по бровям, по векам закрывшихся глаз. - Почему я, о-очень крупный, занятой начальник, приехал самолично к тебе, в твою халупу? Разве я не мог дать распоряжение, чтобы тебя вытащили в наручниках? Я делаю ради твоих детей, вон они глядят на тебя и на меня, ибо как коммунист могу понять сердце человека... Скажи два слова - и мы уйдём, а ты останешься с семьёй. Вакер усмехнулся про себя: "Как бы не так!" Сотсков не открывал глаз, видимо, мысленно читал молитву. Марат выдвинул вперёд голову, будто желая вцепиться в его лицо зубами. - Нюшин участвовал в расправе над отрядом? Аристарх отшатнулся, начальник обеими руками скомкал на его груди рубаху женщина ахнула: - Го-о-споди! Муж тихо заговорил: - Сколько меня выпытывали про тогдашнее. И вы в Оренбурге вызнавали так и эдак. Весь тот день я был в станице Буранной - и Нюшин был там же. Праздновали святого Кирилла. - Не отлучался Нюшин? Можешь поручиться? - Дак всё время был у меня на глазах. Житоров выговорил с переполняющей злостью: - Интересно, что все вы друг у друга на глазах были! - бросил взгляд на детей. - Другое помещение есть? Туда пройдём! Женщина вскрикнула: - Что же делается? - зарыдала. Старшая дочь взяла у неё захныкавшего ребёнка. Пришедшие меж тем слегка расступились, пропуская Сотскова в сени. Там он указал на дверь холодной кладовки. Прошли в её полутьму - немного света проникало сквозь узкое окошко. По сторонам стояли кадушки с солёными огурцами, с квашеной капустой, горшки с отрубями, на стенах висели сбруя, серпы, пила-ножовка, связки лука, мешочки с семенами, пучки сухого укропа... Житоров приказал Сотскову зажечь стоявшую в стакане на полке сальную свечу и держать её перед лицом. - Нюшин знает тех, кто напал на отряд? - Вам бы у него лучше спросить. - Но ты знаешь, что он знает? - Нет. Кулак приложился к правому подглазью Аристарха - стакан со свечой глухо стукнулся об пол. Сотсков упал. Подошва сапога опустилась на его рот. - Убью, блядь! Говори-и! Марат убрал ногу с лица лежащего, в неполную силу пнул в правую сторону груди: раздался сдавленный стон. Нога вновь занесена для удара. - Встань! Свечу! Аристарх поднялся, подобрал потухшую свечу, зажёг. Житоров с удовлетворением следил, как дрожат его руки от ожидания побоев. - Морду свою освети, та-ак! Даю тебе подумать три минуты. Или ты говоришь то, что знаешь, о Нюшине - и я ухожу. Или мы увезём тебя в Оренбург, и уж я тобой займусь... - поднял руку, приблизил к глазам Сотскова циферблат наручных часов. - Три минуты пошли! - Жестоко вы меня пытаете... невиновен я. - А Нюшин? - Про него ничего не знаю. Марат резко замахнулся - лицо Сотскова дрогнуло, глаза закрылись. Обошлось без удара. - С нами поедешь! - обронив негромко, Житоров, с ним сотрудники и Вакер вышли во двор. Сотскова пустили в комнату одеться, за ним последовали милиционеры, оставив дверь нараспашку. Из избы донеслись детский плач, женские причитания, окрик милиционера: - А ну, поспешай! Некогда нам! На дворе, несмотря на приближение ночи, температура была плюсовая. С крыши, крытой толем, срывались частые капли. Где-то неподалёку заржала по-весеннему неспокойно лошадь. Вакер, показывая наслаждение, глубоко, всей грудью вздохнул; топчась возле Житорова, высказал: - Решил стойку держать. Тебя не знает... Приятель удостоил ответом: - Ну-ну, знаток ты наш! Ночевать остались в колхозе. Сотскова под охраной сотрудника НКВД и милиционера поместили в сельсовете. Начальник, сотрудник по фамилии Шаликин, а также Вакер расположились в доме председателя сельсовета, человека в прошлом городского, направленного в село партией. Его жена была известна тем, что умела готовить по-городскому. Житорова снедали свои мысли, своя неистребимая страсть, Шаликин казался человеком малоразборчивым в еде - зато журналист оценил по достоинству рагу и соусы. В четверть седьмого утра Марат, полный злой нетерпеливой энергии, молодцевато взбежал по ступенькам сельсовета, шагнул в комнату, где на брошенном на пол тулупе провёл ночь Сотсков. - Встать! Аристарх и без того уже торопливо поднимался. "Ни минуты не спал", отметил Житоров, всматриваясь в напряжённые, с багровыми прожилками, глаза. - Ты крепко подумал? Всё зависит от тебя! Два слова о Нюшине - и иди домой к жене, к детям. Ведь как обрадуются! Аристарх смиренно развёл руками, и снова по лицу скользнуло что-то вроде улыбки: - Я бы рад всей душой, но не врать же... - Нет! Мне нужна правда! - Дак всё уже сказал. Житоров произнёс неожиданно мирным тоном, со странным безразличием: - Сволочь ты. Не жалко тебе семьи. Иди в машину и потом не жалей, коли не вернёшься! Сотсков без суеты надел полушубок и вышел. Дверца "чёрного ворона" захлопнулась за ним. Марат, идя к эмке, поглядел по сторонам: - Дом хорунжего тогда, я знаю, отдали бедняку... Один из милиционеров услужливо пояснил: - Ну да! Потом он сгорел - а семья-то спаслась. На том месте построили дом, где вы ночевали.
Зиновий Житор был сыном тобольского сукновала, ревностно показывавшего религиозность: по воскресеньям ходил к заутрене и к обедне. Взяв в приданое за женой небольшой деревянный дом, сукновал нажил и второй. В одном жила семья, другой сдавали внаём. Отец назидательно повторял Зиновию, своему старшему: той части наследства, которая ему достанется, будет достаточно для приобретения флигеля. Если сын окажется не промах, то ухватит через женитьбу дом с мезонином. Коли и дальше станет жить с умом, сберегая каждую копейку, - к старости будет хозяином трёх домов. Вот счастье, что к мириадам бедняков приходит только в мечтах. А Зиновий может его заслужить как вожделенную награду за умную, правильную жизнь. "А четыре дома? А пять домов и собственная карета на дутых шинах?!" Услышав это от мальчика, сукновал взял плётку, предназначенную для дворовых собак, и, левой рукой сжав Зиновию шею, в полную силу стегнул его по заду девять раз: "Чтобы ты выплюнул эти мысли, как сопли! У кого эти мысли, те - картёжники и прочие проходимцы. Они не живут в собственном доме, а шляются по номерам и подыхают в ночлежке". Картины "правильной жизни", что рисовались мальчику тем чаще, чем старше он становился, всё больше заражали унынием. Он возненавидел мирный бревенчатый Тобольск с его дощатыми тротуарами, с растущей вдоль них сорной травой, с коровами, что зачастую спокойно шествовали по переулку. Убежищем стала городская библиотека, он искал книги, в которых описывались роскошные мавританские и итальянские дворцы, средневековые корабли, набитые аравийскими и индийскими сокровищами; с нездоровой страстностью читал о властителях. Влюбился в молодого модно одевающегося Юлия Цезаря, каким он показан в романе Джованьоли "Спартак". Прочитав рассказ Стендаля "Ванина Ванини", вообразил главным лицом произведения не Ванину, а прекрасного знатного юношу. Зиновий видел себя этим юношей. Он бесстрашно спасает преследуемого раненного молодого революционера - и их странно, головокружительно бросает друг к другу любовь. Зачерствевший от борьбы, от опасностей революционер отдаётся пылкому нежному спасителю... Мечты, сбудьтесь во что бы то ни стало! Или это будет не жизнь, а иссушающий нудёж. О, до чего хочется бежать от свинцово-давящих будней, бросить безоглядно-открытый вызов пошлому эгоистичному обществу! Ни отец, ни забитая мать не прочли ни одной книжки. Насколько он выше их! И ему тоже быть сукновалом? Жить среди мелких скупых, тупых мещах и ханжей? Носить в починку подаренные отцом немецкой работы часы? Искать по Тобольску невесту с приданым? Считать на счётах гроши? Пропади оно пропадом! Его будут любить, горячо поддерживать самоотверженные, преданные революционеры - он сделается вождём. Обожаемым, но и вызывающим трепет, ужас! А какую потрясающую зависть вызовут у других владык наслаждения, что станут его повседневным занятием! Реальность покамест говорила другое: пора зарабатывать на хлеб. Зиновий просил отца послать его в большой город в университет. Отец прикинул: придётся платить не только за учёбу, но и за квартиру, то есть отмыкай обитый медью сундучок. Родитель заявил: и в их городе есть где учиться. "Училище учителей чем тебе не нирситет?" (Имелась в виду учительская семинария). Поступив в неё, Зиновий ронял словечки о гнёте, о "страдании тех, кто имеет полное природное право на счастье" - и его приметил один из преподавателей, что был связан с политическими ссыльными. Однажды он привёл к ним безусого Житора, и тот стал упиваться речами, которые услышал, ненавистью, что дышала в них. Как и эти люди, он ненавидел общепринятые порядки, власть, нравственность, религию. Житора приблизил к себе влиятельный ссыльный: в будущем - видный большевик. Став интимным другом этого человека, Зиновий рьяно участвовал в подготовке его побега из ссылки. Дело удалось, но Житора исключили из семинарии, а скоро и арестовали за распространение противоправительственных прокламаций. При нём нашли два револьвера. Около полугода он проводит в тюрьме, и его ссылают в посёлок к поморам. Сюда, в колонию ссыльных, добирается из-за границы послание известного друга: о Зиновии высказаны самые жаркие похвалы. Уважаемый в колонии поселенец (через несколько лет он станет одним из ретивых соратников Ленина) счёл, что не мешает попрочнее привязать к себе высоко оценённого молодого товарища. С поселенцем в ссылке изнывала его дочь: девушка двадцати шести лет, попавшаяся в Новороссийске на цементном заводе, где, по заданию отца и его друзей, вела пропаганду марксизма. Девушка носила имя Этель - в честь писательницы Войнич, автора революционного романа "Овод". Этель была совершенно непривлекательна, имела широкие мужские плечи, непропорционально длинный мускулистый торс. Однако Житору это как раз импонировало. И, что было решающим, ему в его двадцать лет страстно желалось утвердиться среди чтимых революционеров. Он стал мужем Этель. Спустя два года, в 1903-м, родился Марат. В девятьсот пятом Житор бежал из ссылки, участвовал в организации боевых групп в Москве, стрелял из маузера по городовым, по верным царю гвардейцам-семёновцам. Наработав авторитет, скрылся за границу, познакомился лично с большевицкими вожаками и был, под чужим именем, вновь направлен в Россию. Он превратился в ярого большевика, чьё честолюбие могло удовлетвориться лишь обладанием той особой властью, какая создана представлениями коммунистов: ревниво-безраздельной властью над всей собственностью и бытом людей, над историей, над природой. Февральская революция избавила Житора от ссылки, отбываемой в Пелыме. Зиновий Силыч ринулся в Петроград, чтобы быть одним из первых в обретении власти - однако тесть велел проведать жену и сына. Они жили на деньги партии в Челябинске, Марат учился в частной гимназии. Житор приехал к семье, и тут из Петрограда поступило указание: он нужен в Челябинске, нужен на Урале, его ждёт ответственная организационная работа. После Октябрьского переворота партия направила его военным комиссаром в Оренбург, здесь он возглавил военно-революционный комитет и стал председателем губисполкома. Зиновий Силыч спешил почувствовать, наконец, что такое власть. Выбрал квартиру в одном из лучших домов города, в бельэтаже: её раньше занимал важный чиновник - начальник государственного контроля. У Житора, жены и сына теперь было по кабинету и спальне, имелись, кроме того, две гостиные, столовая и просторная лакейская. Пустой она не осталась: семью обслуживали истопник (он же уборщик), кухарка и горничная. Почти безотлучно при Житоре находился смазливый Будюхин, он зачастую ночевал в кабинете хозяина. Поджарая Этель, поседевшая ("посуровевшая"), ещё более похожая на мужчину, тоже дала волю своим слабостям. Она обожала пиво, воблу, бифштексы с кровью, жадно курила крепкие папиросы. И вот шофёр на французском автомобиле стал носиться по городу исключительно в поисках ставших редкостью пива и папирос. Запах жареного мяса доносился из кухни не только перед обедом и ужином, но и рано утром. Мысли о карьере не сжигали женщину, она удовлетворилась тем, что её поставили начальствовать над штатом машинисток губисполкома. Этель и не только она, многие большевики Оренбурга были удивлены тем, что Житор захотел лично возглавить поход в неспокойные станицы. Это не дело руководителя губернии. Его отговаривали, но Зиновий Силыч остался твёрд. На принаряженном алыми флагами вокзале состоялись торжественные проводы: часть пути до Соль-Илецка отряду предстояло проследовать поездом.
10
Прозвучали патетические речи, под сводами зала отдались клятвы умереть, но отнять хлеб у проклятых историей богатеев. Затем отъезжающие подошли к своим близким, чтобы, как прочувствованно писала большевицкая газета, "получить родное напутствие и взять приготовленную в дорогу пищу". Зиновий Силыч обнял жену и сына. Невысокий подросток, внимательный, собранный, проговорил тихо, но упорно: - Папа, я еду с тобой-с-тобой-с-тобой!!! - что есть силы сжал веки, но всё равно из-под ресниц показались слезинки. Он был в новом рыжем кожухе, отороченном мерлушкой, в финской ушанке с кумачовой звездой над козырьком. Отец с гордостью смотрел на него, наслаждался тем, что сын преклоняется перед ним, считает его великим. Житор чуть улыбнулся и, с жёстким выражением, с огнём исступления произнёс: - Когда я вступлю в бой с врагами, я буду представлять тебя сражающимся рядом со мной! И это станет реальностью через год, когда революция охватит всю Европу и Азию! Заворожённо слушавший Марат энергично кивнул и мокрым от слёз лицом прижался к шинели отца. Оба застыли. Потом Житор протянул руки, и Этель положила в них свёрток: деревенский сыр, сухари, две фляжки с вином (влияние заграничных романов, которыми увлекались и она, и муж). Возраст, опыт не мешали детской игре с собой: мысленно переноситься в центр той или иной романтической картины. Он чувствовал себя прославленным революционным вожаком, который во главе угнетённых идёт на Рим - расправиться с толстосумами и попами... Спустя несколько дней, в пронизанный весенними лучами вечер, когда в полях над почерневшими взгорками курились испарения, не в станицу въезжал Житор на старой кобыле - кровный арабский скакун нёс его в Вечный Город. Церковь впереди за безлюдной площадью виделась монументально огромной. Солнце, наполовину зайдя за купол, грубо кололо глаза, раздражая и подстёгивая. За всадником нестройной колонной, по пятеро в ряд, двигались, выставив штыки, красногвардейцы, шлёпали по лужам копыта лошадей, что везли двуколки с пулемётами. Их рыльца смотрели: одно влево, другое вправо - на медленно проплывающие добротные избы за частоколом изгородей. Житор, порядком уставший, изо всех сил старался прямо держаться в седле. Он думал, как кстати повязка, прижимающая к голове ухо, которого он едва не лишился давеча... Сдвинутая набок папаха и выглядела лихо, и не скрывала бинта. Соединить своё имя с образом революционного спартанца, что одержим до фанатизма единственным: как неукоснительно чётко и быстро выполнить задание партии. Пусть в ЦК узнают, что он сам лично, "в роли простого бойца, винтовкой и штыком отвоёвывает у сельской буржуазии хлеб, столь необходимый Республике". Газета "Правда" напечатает, сколько эшелонов зерна предгубисполкома Житор, "раненный в бою за хлеб", отправил в Москву, в Петроград... Двери церкви закрыты; перед церковью, а также слева и справа, отделяя от площади сад и кладбище, чернеет кованая ограда. Комиссару вдруг захотелось замедлить шаг кобылы. Будюхин, ехавший поодаль, отвлёк: - Ага! Баню топят! - указывал рукоятью нагайки в один из дворов: на дальнем его краю стоял сруб с трубой, из которой повалил дым. Невыносимо завизжала свинья под ножом. Ординарец и вовсе возликовал: - Подлизываются граждане казаки - борова нам режут! Житора царапало по сердцу: "Что-то не так... надо б остановиться..." Он уже выехал на площадь, до церковной ограды - немногим более тридцати шагов. Обернулся. У площади, по обе стороны улицы, заборы стояли глухие. Запоздало осмыслилось: "Они частоколы досками обшили!" Осозналось и другое, что беспокоило подспудно: почему до заката на окнах всех изб затворены ставни? Долетели откуда-то звуки баяна, весёлый пересвист. "Обман! - бешено завертелась мысль. - Западня!" Он хотел прокричать приказ: занять круговую оборону!.. Но вдруг массивная церковная ограда опрокинулась вперёд - за нею возникли на секунду цепочки блестящих точек: сокрушающим толчком, разорвав воздух, метнулся близкий рассыпчатый гром. Комиссару показалось - его вместе с лошадью взвило ввысь... но он упал наземь, бок кобылы придавил его ногу. Со стороны сада грянул невероятно тяжёлый, плотный убийственный удар, над землёй скользнул металлический визг: картечь... На площади и дальше, в улице, легли вкривь-вкось тела и не двигались. Из-за глухого заплота полетела, кувыркаясь, бутылочная граната, катнулась под ноги бегущих сломя шею отрядников. Жёлто-багровая вспышка - подброшенное взрывной волной туловище рухнуло боком, минуту-две оставалось мёртво-недвижным и вдруг стало сосредоточенно, с какой-то странной однообразностью биться. Над заборами поднялись головы в папахах, сторожко выглянули стволы винтовок - и понёсся оглушительно-резкий, густой, звонкий стук-перестук. Почитай, каждая пуля попадала в живое: станичники для удобства стрельбы приставили к высоким заплотам лавки.
11
Часть отряда во главе с Ходаковым двигалась узкой лентой по зимнику, что извивался в низине; с наступлением лета она станет топкой, непроходимой. По правую руку у красных теснился близко к дороге приречный лес, подальше была покрытая льдом река Илек; слева же тянулся высокий склон под сырым снежным одеялом. Колонна приближалась к месту, где зимник пересекала летняя дорога, по которой только что прошла в станицу часть отряда под командованием Житора. Каких-нибудь десять минут, и на перекрёсток выедет Ходаков, рысящий на коне впереди своей колонны. Вдруг из станицы, скрытой холмом, долетели гулкий ружейный залп и пушечный выстрел. Ходаков встал на стременах, словно это помогало понять, что надо делать. В это время посыпались выстрелы сверху, словно лопались туго надутые резиновые шарики: казаки переползали через гребень и, лёжа на снежном склоне, крыли вытянувшиеся вдоль по зимнику полторы сотни красных. Чтобы как можно скорей вывести растянутую колонну из-под холма, Ходаков скомандовал: - Бегом вперёд! В поле можно будет построиться в боевые порядки, развернуть пушки. Поднялась суматоха, падали убитые, раненые, и тут позади красных разлилось устрашающее завывание - по дороге во весь опор неслись конники с пиками; с ходу смяли задних, кололи, рубили мечущихся красногвардейцев. Отточенные клинки блекло посверкивали, косо падая на живое, остро взвизгивали. Пулемётчики, что ехали в двуколке ближе к середине колонны, успели изготовить пулемёт к бою, но перед дулом теснились в свалке свои, не давая открыть огонь, а когда, наконец, перед пулемётом оказались казаки, было поздно: первый и второй номера обливались кровью, подстреленные станичниками с холма. Нечего было и думать - в такой сутолоке и неразберихе установить орудия. Возницы хлестали кнутами лошадей, и те рвались вперёд, давя пехоту. А станичники сзади наседали и наседали. Конники рысили и лесом справа от дороги: под их шашки попадали красные, что ныряли с зимника в лес. Ходаков почувствовал, аж хребет взялся испариной: когда колонна вырвется в поле - это будет горсть людей. И он приказал срываться в лес, сбегаться "в кулак" и отстреливаться. Около ста красных сумели занять в лесу оборону, казаки отошли. В это время стали различимы громкие крики с другой стороны: из станицы во весь дух бежали остатки тех, кто входил в неё вместе с Житором. Несколько бегущих бросилось к лесу. Ходаков встретил их яростным: - Где комиссар? Что с отрядом? - Убит комиссар! Почти все убиты!! Весть в момент резнула всех, кто собрался вокруг Ходакова. А тут ещё из станицы намётом вынеслись, с шашками наголо, казаки. Паника сорвала красных с места: кинулись врассыпную на лёд Илека, стали расползаться в прибрежных зарослях; самые отчаянные бежали сломя голову дальше, надеясь, что успеют уйти в поля от погони... Ходакова жальнуло в бок, пуля прошила мощный торс, не задев сердце. Нефёд заполз в мёрзлые камыши - но перед этим его увидел и, подъехав, рубнул по голове шашкой станичник. Клинок рассёк шапку и скользнул по черепу, сняв кожу с виска. Нефёд потерял сознание, залился кровью, но остался жив. Когда стемнело и кругом лежали лишь трупы, он на четвереньках пересёк по льду Илек, а там и побрёл. Его заметил проезжавший в лёгких санках школьный учитель из ближней деревни переселенцев и взял к себе. Уцелел ещё начальник конной разведки Маракин. Остальных казаки переловили. Всё мелькнуло столь страшно для красных, что вряд ли кто-то из них разглядел в противнике некую странность... Маракин, отвечая в ревкоме на вопросы, поведал, как его с разведчиками встретили в станице хлебом-солью. Над домом атамана был вывешен белый флаг. Нигде ничего подозрительного. И он поддался уговорам стариков: оставив товарищей рассёдлывать уставших коней, поехал к отряду доложить, что в станице спокойно... Его и команду пригласили в здание школы, где накрывали столы к обеду. Внезапно снаружи раздалась стрельба. Разведчики бросились во двор, а там их встретили предательские пули казаков, тишком окруживших здание. Маракину удалось отскочить назад в школу, здесь он проскользнул в подвал, и ему посчастливилось, что туда никто не заглянул. Дождавшись темноты, прокрался на кладбище, оно было рядом, и через него бежал из станицы. Члены ревкома неохотно верили в чью-либо искренность, и на Маракине осталось подозрение. По меньшей мере, он был виновен в том, что "послушался хитрого врага" и завёл отряд в западню, а также - что "дал перебить разведку, как куропаток". Его исключили из партии, посадили в оренбургскую тюрьму; впереди маячил расстрел. Нефёда Ходакова, чей торс охватывала повязка (забинтована была и голова), приводили в ревком под руки. Тяжело дыша, раненый говорил хрипло, еле слышно, с паузами. По его рассказу, прибежавшие из станицы красногвардейцы сообщили: "товарищ Житор сплотил вокруг себя самых верных революции бойцов..." Они бесстрашно отбивались от врагов, что во множестве набрасывались со всех сторон. В комиссара дважды попадали пули, но каждый раз он, окровавленный, вставал с земли и продолжал стрелять во врага, пока, наконец, не был сражён казацкой пикой... Ходакова обвинили в том, что он не выслал людей на гребень холма и "подставил" свою часть отряда под огонь сверху. Однако потом он дрался храбро, и это учли. От угрозы расстрела он был избавлен. Меж тем дознание в Изобильной воссоздало подробности разгрома. Станица умело подготовилась к встрече отряда. Часть казаков затаилась за заборами по обе стороны улицы, что выходит на площадь. Напротив через площадь высится церковь, справа от неё кладбище, слева - сад. Перед ними тянется кованая узорчатая ограда, прикреплённая болтами к основанию. Гайки были загодя отвинчены - ограду оставалось лишь толкнуть. За нею залегли казаки с винтовками, приготовили и старинную пушку, из которой на масленицу палили тыквами; на этот раз её зарядили картечью. Когда ограда упала, по красным пришёлся опустошительный удар картечью и пулями. Отрядники кинулись по улице прочь - за ними, нацеливая в их спины пики, помчалась конница... Через недолгое время всё было кончено.
12
Автомашины проехали околицу, нагнали группку баб, что опасливо шарахнулись от дороги. Это были свинарки, возвращавшиеся домой с колхозной фермы. Житоров выглянул из эмки: - Эй, вы, молодая в ушанке, подойдите! Колхозница робко приблизилась. - Покажите дом Сотскова! - начальник велел ей встать на подножку "чёрного ворона" и пропустил его вперёд. Дом у Сотсковых отобрали ещё в Гражданскую войну, когда Аристарх ушёл с дутовцами; с тех пор семья жила в избёнке с двумя перекошенными оконцами, расположенными так низко, что желающий заглянуть в них снаружи должен был наклониться. Житоров, без стука распахнув дверь, увидел сидящих за столом людей; в избе было сумеречно. - Э-э, свет зажгите! - приказал раздражённо и гадливо. Из-за стола встал мужчина, чиркнув спичкой, зажёг висячую десятилинейную лампу. Осветились перепуганные лица: девушки лет шестнадцати и другой, помладше; женщина, ей за тридцать пять, но она ещё миловидна, держала на коленях маленького мальчика. Мужчина смотрел на вошедших стариковскими тусклыми глазами, хотя он нестар; у него худая шея, чахлая борода. На столе - глиняные миски с надщербленными краями, почерневшие деревянные ложки, перед каждым из сидящих лежит ломоть хлеба. Никто из них не сказал ни слова. Слышно, как в лампе потрескивает фитиль от нечистого керосина. За начальником в избу вошли сотрудники, влез и Вакер. Несказанно обозлённый на приятеля за пощёчину и ругань, он держался бойко, с видом "да ни хрена не было". Сотсков как встал, так и продолжал стоять у стола, руки висели плетями. Обращаясь к нему, Житоров назвал себя и как гвоздь вбил: - Конечно, не забыли?! Глаза мужчины блеснули, изменились. Вакеру они показались сумасшедшими. Начальник, повернувшись к Сотскову вполоборота, молчал. Вдруг хищно шагнул к нему: - Арестован Савелий Нюшин! Он в Оренбурге! На лице человека мелькнуло какое-то подобие улыбки. Или это только показалось Вакеру? "Блаженный?" - подумал он. Марат сунул руки в карманы шинели и бешено - девочка взвизгнула - рыкнул на Сотскова: - Онемел?! С чего побелел так? Мужчина неожиданно внятно и ровно произнёс: - Ну что ж - Савелий Нюшин. Я его знаю. Марат, впиваясь взглядом в Сотскова, поманил его пальцем. Аристарх обошёл стол. Крепкая пятерня прикоснулась к его лбу, пальцы проползли по бровям, по векам закрывшихся глаз. - Почему я, о-очень крупный, занятой начальник, приехал самолично к тебе, в твою халупу? Разве я не мог дать распоряжение, чтобы тебя вытащили в наручниках? Я делаю ради твоих детей, вон они глядят на тебя и на меня, ибо как коммунист могу понять сердце человека... Скажи два слова - и мы уйдём, а ты останешься с семьёй. Вакер усмехнулся про себя: "Как бы не так!" Сотсков не открывал глаз, видимо, мысленно читал молитву. Марат выдвинул вперёд голову, будто желая вцепиться в его лицо зубами. - Нюшин участвовал в расправе над отрядом? Аристарх отшатнулся, начальник обеими руками скомкал на его груди рубаху женщина ахнула: - Го-о-споди! Муж тихо заговорил: - Сколько меня выпытывали про тогдашнее. И вы в Оренбурге вызнавали так и эдак. Весь тот день я был в станице Буранной - и Нюшин был там же. Праздновали святого Кирилла. - Не отлучался Нюшин? Можешь поручиться? - Дак всё время был у меня на глазах. Житоров выговорил с переполняющей злостью: - Интересно, что все вы друг у друга на глазах были! - бросил взгляд на детей. - Другое помещение есть? Туда пройдём! Женщина вскрикнула: - Что же делается? - зарыдала. Старшая дочь взяла у неё захныкавшего ребёнка. Пришедшие меж тем слегка расступились, пропуская Сотскова в сени. Там он указал на дверь холодной кладовки. Прошли в её полутьму - немного света проникало сквозь узкое окошко. По сторонам стояли кадушки с солёными огурцами, с квашеной капустой, горшки с отрубями, на стенах висели сбруя, серпы, пила-ножовка, связки лука, мешочки с семенами, пучки сухого укропа... Житоров приказал Сотскову зажечь стоявшую в стакане на полке сальную свечу и держать её перед лицом. - Нюшин знает тех, кто напал на отряд? - Вам бы у него лучше спросить. - Но ты знаешь, что он знает? - Нет. Кулак приложился к правому подглазью Аристарха - стакан со свечой глухо стукнулся об пол. Сотсков упал. Подошва сапога опустилась на его рот. - Убью, блядь! Говори-и! Марат убрал ногу с лица лежащего, в неполную силу пнул в правую сторону груди: раздался сдавленный стон. Нога вновь занесена для удара. - Встань! Свечу! Аристарх поднялся, подобрал потухшую свечу, зажёг. Житоров с удовлетворением следил, как дрожат его руки от ожидания побоев. - Морду свою освети, та-ак! Даю тебе подумать три минуты. Или ты говоришь то, что знаешь, о Нюшине - и я ухожу. Или мы увезём тебя в Оренбург, и уж я тобой займусь... - поднял руку, приблизил к глазам Сотскова циферблат наручных часов. - Три минуты пошли! - Жестоко вы меня пытаете... невиновен я. - А Нюшин? - Про него ничего не знаю. Марат резко замахнулся - лицо Сотскова дрогнуло, глаза закрылись. Обошлось без удара. - С нами поедешь! - обронив негромко, Житоров, с ним сотрудники и Вакер вышли во двор. Сотскова пустили в комнату одеться, за ним последовали милиционеры, оставив дверь нараспашку. Из избы донеслись детский плач, женские причитания, окрик милиционера: - А ну, поспешай! Некогда нам! На дворе, несмотря на приближение ночи, температура была плюсовая. С крыши, крытой толем, срывались частые капли. Где-то неподалёку заржала по-весеннему неспокойно лошадь. Вакер, показывая наслаждение, глубоко, всей грудью вздохнул; топчась возле Житорова, высказал: - Решил стойку держать. Тебя не знает... Приятель удостоил ответом: - Ну-ну, знаток ты наш! Ночевать остались в колхозе. Сотскова под охраной сотрудника НКВД и милиционера поместили в сельсовете. Начальник, сотрудник по фамилии Шаликин, а также Вакер расположились в доме председателя сельсовета, человека в прошлом городского, направленного в село партией. Его жена была известна тем, что умела готовить по-городскому. Житорова снедали свои мысли, своя неистребимая страсть, Шаликин казался человеком малоразборчивым в еде - зато журналист оценил по достоинству рагу и соусы. В четверть седьмого утра Марат, полный злой нетерпеливой энергии, молодцевато взбежал по ступенькам сельсовета, шагнул в комнату, где на брошенном на пол тулупе провёл ночь Сотсков. - Встать! Аристарх и без того уже торопливо поднимался. "Ни минуты не спал", отметил Житоров, всматриваясь в напряжённые, с багровыми прожилками, глаза. - Ты крепко подумал? Всё зависит от тебя! Два слова о Нюшине - и иди домой к жене, к детям. Ведь как обрадуются! Аристарх смиренно развёл руками, и снова по лицу скользнуло что-то вроде улыбки: - Я бы рад всей душой, но не врать же... - Нет! Мне нужна правда! - Дак всё уже сказал. Житоров произнёс неожиданно мирным тоном, со странным безразличием: - Сволочь ты. Не жалко тебе семьи. Иди в машину и потом не жалей, коли не вернёшься! Сотсков без суеты надел полушубок и вышел. Дверца "чёрного ворона" захлопнулась за ним. Марат, идя к эмке, поглядел по сторонам: - Дом хорунжего тогда, я знаю, отдали бедняку... Один из милиционеров услужливо пояснил: - Ну да! Потом он сгорел - а семья-то спаслась. На том месте построили дом, где вы ночевали.