Страница:
По разным поводам Геродиан дает в своей истории разного рода экскурсы, главным образом излагая в них незнакомый греческому читателю материал для ознакомления с римскими порядками, обычаями и праздниками (I, 9,2; 10,5; 11,1—5; 15,1—3; III, 8,10; IV, 2; V, 4,8; 6,3; VI, 1,4; VII, 5,8; 6,1—2; VIII, 5,8), отчасти при этом щеголяя своей осведомленностью. Не все в объяснениях Геродиана безукоризненно правильно, как показало исследование его экскурсов[10].
Когда говорят об общем характере истории Геродиана, то в первую очередь отмечают непонимание им основных черт описываемой им эпохи. Нигде нет более или менее глубокого анализа исторических событий, нет и общей картины состояния империи в политическом, социальном или экономическом отношении. Не следует, однако, забыть, что всего этого мы не найдем и у других современных Геродиану исторических писателей, и в более поздних литературных источниках. Характеристика состояния империи, взаимоотношения между носителями верховной власти, сенатом и армией, роль населения Рима и провинций — все это выяснено в работах историков нового времени, причем материал, извлекаемый из книги Геродиана, оказался в высшей степени полезным даже для тех исследователей, которые не склонны высоко расценивать Геродиана как историка.
Многочисленны у Геродиана те места, где чрезвычайно наглядно показано первенствующее значение армии во внутренней жизни государства, роль ее в устранении императоров и замещении вакантного престола, так что временами сама императорская власть становилась игрушкой в руках воинов. Ясно видно падение престижа сената, который поднимал голову только при императорах, считавших нужным не только оказывать внешние знаки уважения сенату, но и править в согласии с ним (к таким государям наш историк относится с особой симпатией); в то же время перед лицом императоров, попиравших достоинство сената, нарушавших данные ими же обещания и жестоко расправлявшихся с неугодными сенаторами, и сенат в целом, и отдельные члены сенаторского сословия оказывались бессильными и неспособными к сопротивлению.
Временами на сцену выступает у Геродиана римский народ, либо приветствуя прибытие императора в Рим, либо поднимая мятеж против императорского любимца, либо вступая в борьбу с войском. Эти вспышки бывают кратковременными и приводят к успеху в тех случаях, когда требования народа поддерживаются каким-нибудь близким к верховному правителю лицом. Очень удачно один из исследователей говорит, что на страницах истории Геродиана временами появляется «фантом римского народа» [11].
Рассказы Геродиана, кроме того, показывают нам слабость Италии и падение ее значения и престижа. Из многих других явлений выделим еще широкие размеры дезертирства и образование больших отрядов дезертиров, представлявших серьезную угрозу для спокойствия Империи. Исследователи находят у Геродиана материал для истории юношеских коллегий — collegia iuvenum[12].
С другой стороны, есть события, о которых Геродиан умалчивает; так, например, он не упоминает об эдикте Каракаллы 212 г. (дарование прав римского гражданства подавляющему большинству свободного населения Римской империи)[13]. {149}
Географические познания Геродиана не отличаются обширностью и точностью. Исследователи уличают его в отсутствии ясности там, где историк должен был проявить хорошую осведомленность. Так, при описании битв римлян под предводительством Макрина и Севера Александра, так и в сообщениях о германских походах Каракаллы, Александра и Максимина, отсутствуют какие бы то ни было географические показания. Войско Септимия Севера на своем пути к Атре проходит у Геродиана по Счастливой Аравии, хотя речь может идти только об Аравии Скенитской (III, 9,3). Слияние рек Тигра и Евфрата происходит, по мнению Геродиана, в восточной части страны парфян (VI, 5,2). Город Гема, обычно относимый у географов к Паннонии, оказывается в представлении Геродиана первым городом Италии на пути шедшего с севера Максимина (VIII, 1,4). Отмечают и ряд других географических погрешностей у Геродиана[14].
Хронологические указания Геродиана часто ненадежны. Нередко они имеют неопределенный характер: «спустя немного времени», «спустя несколько лет», «в определенный день», «с тех пор», и т. п. (см., например, I, 6,1; 8,1; 9, 7,8; 10,1; 12, 1,3; 14,1; II, 1,5; 2,2; 5,2; 6,3,6; 9,5; 12,4; 14,3, 4; III, 9,1; 10,2; 12,7; IV, 1,5; 3,1; 4,1; V, 3,2,10; 6,1, 2; VII, 4,3; 5,3; 12,3). Количество лет или месяцев правления императоров Геродиан любит закруглять, вступая при этом в противоречие с нашими другими источниками. Он отводит Коммоду 13 лет самостоятельного (после смерти отца) правления (I, 17,12). Сообщение Кассия Диона отличается большей точностью — 12 лет, 9 месяцев, 14 дней (LXXII, 22,6)[15]. У Геродиана Пертинакс правит неполные два месяца (II, 4,5). В действительности (мы и здесь должны верить точным показаниям Диона — LXXIII, 10,3) он правил 87 дней — с 1 января по 28 марта 193 г.[16]. В противоречии с Дионом, легендами монет и надписями Геродиан говорит о шестом годе правления Гелиогабала (V, 8,10) [17]. О неудовлстворитель-{150}ности хронологических знаний Геродиана говорят многие исследователи — как по отдельным конкретным поводам, так и в самой общей форме[18].
Сообщения Геродиана не раз подвергались критике со стороны своего содержания: историка упрекали в неточностях, несогласованностях, пристрастии к типичному, следовании определенным схемам[19]. Отнюдь не легкий по отношению ко всякому античному историку вопрос об источниках представляет особые трудности в применении к Геродиану. Прежде всего, вопреки обыкновению других историков древности сам Геродиан в общей форме прямо указывает на источники своей осведомленности. Позиция доверия или недоверия к этому указанию Геродиана, занятая исследователем, ведет последнего к одному из двух диаметрально противоположных направлений и, следовательно, к разным, несводимым один к другому результатам.
Во-вторых, параллельные сообщения Кассия Диона и SHA, частью совпадающие с сообщениями Геродиана, частью дополняющие их, частью с ними контрастирующие, требуют работы интерпретатора, который в зависимости от своего толкования взаимоотношений между параллельными текстами даст свое освещение генезису свидетельств Геродиана. {151}
Естественно начать с показаний самого историка. В начале своего труда (I, 1) он противопоставляет себя большинству тех, кто занимается составлением историй, и старается возобновить память о давно прошедших делах. Эти историки, по мнению Геродиана, стремятся прославить навеки свою образованность, боясь, если они будут молчать, затеряться в общей толпе людей. Они в своем изложении пренебрегали истиной, но заботились о слоге и благозвучии. Приятное на слух изложение мифического материала будет, по их представлению, поставлено им в заслугу, а до точности исследования никто доискиваться не будет. Дальше речь идет о некоторых видах искажения исторической правды: из вражды и ненависти к тиранам, из лести и почтения по отношению к государям, городам (полисам) или частным лицам некоторые историки достоинством своей речи придают больший, чем того требует истина, блеск простым и незначительным деяниям.
Итак, Геродиан неодобрительно отзывается о тех, кто избирает темой своего повествования события давнего прошлого, истинность которых не проверяется ни самим историком, ни его читателями. Приятность изложения обеспечивает авторам успех независимо от правдивости или лживости их рассказов. Мы не вправе вкладывать в слова Геродиана то, чего в них нет, именно осуждения литературной (риторической) разработки материала. Строго держась смысла его слов, мы можем усмотреть в них лишь выпад против писателей, прикрывающих недостоверность своих рассказов литературными прикрасами; все дело здесь в маскировке недоброкачественного содержания, так что литературные красоты оказываются отрицательным явлением, когда они помогают успеху недостоверных сообщений. Особо отмечена тенденциозность, проявляющаяся — опять-таки при помощи словесных средств — в возвеличивании обыкновенных деяний. При этом побудительными мотивами для историков оказываются их объективные отношения к тиранам, государям, городам, отдельным гражданам.
Очевидно, все перечисленные недостатки других («большинства») историков должны быть чужды самому Геродиану. Действительно, себя он отделяет от них, заявляя в первую очередь о том, что его история не занимается далеким прошлым, не получена им от других, не является «неизвестной и лишенной свидетелей». События, описанные им, произошли на памяти читателей. Сведения об этих событиях собраны со всяческой тщательностью, и знание о многочисленных великих делах, происшедших за короткое время, будет не лишено приятности для последующих поколений. {152}
Итак, свое преимущество перед другими Геродиан усматривает в следующем: 1) тема его истории — не седая древность, где невозможна проверка свидетельскими показаниями; 2) он получил свои сведения не «от других», т. е. не от предшественников — исторических писателей; 3) материал был собран им с тщательностью (сюда implicite включена достоверность).
Что касается читателей, то это будут и современники описываемых им событий, и последующие поколения. В утверждении, что знание событий принесет удовольствие читателям будущего, иногда видят обещание давать занимательные рассказы. Контекст показывает, однако, другое понимание слов Геродиана: самые сведения таковы, что черпать их из исторического труда будет интересно. Дальнейшее подтверждает правильность такого понимания слов Геродиана. Сравнительно с отрезком времени от установления единовластия Августа до Марка Аврелия, приблизительно в 200 лет, тот охватывающий 60 лет отрезок, который будет объектом внимания Геродиана, доставляет невиданные до тех пор примеры смены государей, гражданских и внешних войн, движений племен, взятий городов, землетрясений, заражений воздуха, удивительных поворотов в жизни тиранов и государей (не будем дальше следить за развитием высказанных Геродианом мыслей.
Подведем с точки зрения источниковедения итоги рассмотрения того, что высказывает историк в своем введении. Геродиан гордится тем, что пишет свой труд, опираясь не на предшественников, а на собранный им самим материал, и уверяет читателя в своей точности. Никакой заслуги в том, чтобы использовать письменные источники, он не видит. Ниже он скажет, что он записал увиденное и услышанное им в течение всей своей жизни; кое в чем из этого он участвовал, находясь на императорских и общественных службах (I, 2, 5). Здесь яснее, чем где бы то ни было, автор дает нам понять, что его история родилась в результате собственных наблюдений, собирания сведений (слухов) и временами близкого отношения к событиям. Три соображения говорят в пользу правдивости его утверждений. Во-первых, чрезвычайно малая вероятность немедленной фиксации в письменном виде всех разнообразных событий описываемого Геродианом времени; такого рода записи, а особенно распространение их, не говоря уже о публикации в собственном смысле слова, не всегда были безопасны в бурные времена быстрой смены правителей, часто беспощадно расправляющихся с приверженцами своих предшественников и соперников. Во-вторых, если бы историк, прокламирующий свою самостоятельность, в действительности лишь повторял {153} (пусть с видоизменением) то, что всякий его современник мог бы прочитать у других авторов, то он сам подставлял бы себя под удар, так как уличить его в несамостоятельности было бы очень легко. В-третьих, манера обращения Геродиана с письменными источниками в тех случаях, где они имелись в его распоряжении, вовсе не свидетельствует о его стремлении извлечь из них как можно больше материала для своего повествования.
В самом деле, характеризуя Марка Аврелия, Геродиан говорит о приверженности императора ко всяким видам добродетели и о его любви к старинному слогу, что обнаруживают «дошедшие до нас его слова и писания» (I, 2, 3). Эта слишком маленькая выжимка из сочинений и записанных речей Марка Аврелия не может убедить нас в незнакомстве с ними Геродиана, но в то же время ясно показывает, что удельный вес этих письменных памятников как источника при написании соответствующих глав I книги истории Геродиана был крайне невелик. Геродиан отказывается описывать мужественные и разумные деяния Марка, поясняя, что эти деяния были описаны многими мудрыми мужами. Опять ссылка на известную автору литературу, которой, однако, он не счел нужным воспользоваться в своем произведении, заранее ограничив свою тему хронологическими рамками своей собственной (сознательной) жизни. Упоминая о сновидениях Септимия Севера, укрепивших в нем желание идти на Рим для захвата верховной власти и уверенность в успешном завершении похода, наш историк ссылается на автобиографическое сочинение Севера и на выставленные напоказ картины. Сам Геродиан не повторяет того, о чем рассказал император. Исключение он делает для одного сновидения, которое послужило последним толчком для выступления Севера (II, 9, 4). Как видим, из письменного источника взят какой-то минимум. Следует еще отметить, что весь рассказ о времени правления Септимия Севера не носит на себе отпечатка апологии или энкомия, какой был бы понятным и естественным в изложении, непосредственно вытекающем из автобиографии со свойственными этому жанру особенностями. По поводу походов Септимия Севера, в частности, против соперников Нигера и Альбина, Геродиан мог многое узнать из существовавших уже пространных прозаических и стихотворных произведений, посвященных жизнеописанию императора (II, 15, 6). В действительности, данные, которые могли бы быть почерпнуты из этих произведений, остаются вне поля зрения Геродиана. Это военные переходы, остановки, произнесенные Севером в разных городах речи, божественные знамения, местности, столкновения, количество павших в битвах с обеих сторон. Все это, как можно понять {154} из слов Геродиана, вполне укладывается в рамки биографии одного государя, но цель нашего историка другая — обозрение известных ему деяний многих императоров за определенный период времени (II, 15, 7). Поэтому он намерен в дальнейшем выбрать из того, что сделал Север, самое главное и представляющее собой нечто связное. В отличие от авторов других сочинений об этом императоре, Геродиан в своем рассказе воздерживается от угодливого превознесения; с другой стороны, он обещает не опустить ничего, что достойно упоминания. Таким образом, многочисленные литературные источники по царствованию Септимия Севера не могли принести большой пользы Геродиану. Фактический материал, содержавшийся в них, не смог заинтересовать его, а панегирический тон, видимо, отталкивал.
Обратим внимание на заявление о том, что историк собирается описывать известные ему деяния императоров. Сопоставляя эти слова со сделанным выше заявлением о намерении Геродиана рассказывать о том, что он видел и слышал, мы не можем уклониться от заключения, что здесь историк еще раз отгораживается от литературных источников и выражает притязание на непосредственное или почти непосредственное отражение исторической действительности. Тон, восхвалявший подвиги императоров, исторической литературы второй половины II в. н. э., т. е. близкого к Геродиану времени, известен нам по произведению Лукиана «Как следует писать историю». В связи с победоносным походом Луция Вера против парфян в 162—165 гг. появилась обширная литература, посвященная этому походу. Отличительными ее чертами были выспренняя льстивость и далекое от реальной осведомленности содержание. Лукиан протестует против представления высмеиваемых им писателей, будто легче и проще всего писать историю, стоит только в какой-то небольшой степени владеть пером (гл. 5). В качестве одного из пороков исторических сочинений он отмечает небрежное отношение к фактам и злоупотребление похвалой правителям и военачальникам (гл. 7). Превознося своих и унижая чужих, такие историки стирают ту грань, какая существует между историческим повествованием и похвальным словом. Забывается и различие между поэтическим произведением, где вполне уместен полет фантазии, и историей, где он недопустим (гл. 8). Приятность может сопутствовать дельному, т.е. сообразному с истиной, изложению, но подлинное назначение исторического повествования — показ истины. Превосходящая всякую меру лесть способна, по мнению Лукиана, вызвать только отвращение со стороны восхваляемых, если последние обладают достойным мужчины умом (гл. 12). В насмешливом тоне, пересыпая свою речь историче-{155}скими и мифологическими примерами и сравнениями, Лукиан приводит пышные и претенциозные вводные слова услышанных им описаний похода Луция Вера (гл. 14—15). Не будем дальше следить за ходом рассуждения Лукиана. Для нас важно было найти реальную параллель к тем историкам-панегиристам, с которыми не хочет иметь ничего общего Геродиан. Неумение и даже нежелание передавать историческую правду, низкопоклонство и наклонность к пустозвонным внешним эффектам одинаково претят как Лукиану, так и Геродиану.
По одному частному поводу — количество убитых и взятых в плен в битве при Лугдуне со стороны Севера и Альбина — Геродиан говорит, что это число дается писателями по-разному в зависимости от прихоти автора (III, 7,6). Вспоминая историческую ситуацию и тенденцию историков к лестному для императора освещению событий, мы вправе понять слова Геродиана в том смысле, что в угоду Септимию Северу историки его времени выдумывали цифровые показатели, чтобы представить в наиболее блестящем виде его победу над последним соперником, стоявшим на его пути к единовластию, — Альбином.
Видимо, для времени правления и, в частности, для походов Септимия Геродиан мог бы многое почерпнуть из имевшейся тогда литературы, начиная с жизнеописания императора, им самим составленного. Однако и здесь Геродиан остается верным своему принципу стараться быть независимым от исторической литературы там, где последняя могла ему кое-что дать. Он настаивает на том, что его исторический труд отражает действительность в той мере и в том виде, в каких он, Геродиан, видел ее и слышал о ней.
Почему мы должны проявлять недоверие к признаниям автора, который решительно и последовательно отрицает свою зависимость от чужих исторических повествований и противопоставляет им свой труд, основанный на результатах собственного непосредственного опыта и на рассказах лиц, видимо, более или менее близко стоявших к событиям.
Геродиан чрезвычайно скупо осведомляет читателя о том, как ему стали известны те или иные описываемые им события или явления. Кое-что он видел, кое-что он слышал, кое к чему имел близкое касательство, находясь на императорской или общественной службе (т. е. опять-таки видел, но уже с более близкого расстояния, и слышал от лиц, имевших возможность многое наблюдать вблизи). Но какой именно из этих источников осведомленности историка действовал в каждом отдельном случае, этого Геродиан нам не открывает. В очень редких случаях, притом даже не очень важных с источниковедческой {156} точки зрения, Геродиан прямо говорит об автопсии. Коммод дал народу невиданные дотоле зрелища. Он уже заранее объявил, что будет без промаха поражать зверей копьями и стрелами. В назначенный день он действительно выполнил обещание, показав чудеса меткости. Звери были привезены с разных сторон: «Мы тогда и увидели тех, кому мы удивлялись на картинах». По поводу секулярных игр, устроенных Септимием Севером в 204 г., Геродиан пишет: «Мы увидели при нем разнообразные зрелища одновременно во всех театрах». Еще раз тот же глагол «видеть» в первом лице множественного числа аориста употреблен в сообщениях о сумасбродствах Антонина (Каракаллы), связанных с его увлечением Александром Македонским. Он наполнил Рим изображениями македонского царя, «а кое-где (надо думать, там же, в пределах Рима) мы видели смехотворные изображения» (речь идет о голове с двумя лицами — Александра и Антонина). Мы имеем, таким образом, прямое свидетельство о пребывании нашего автора в Риме по крайней мере три раза — в правления Коммода, Септимия Севера и Каракаллы. Все три раза речь идет не о событии или происшествии в собственном смысле слова, а о зрительных впечатлениях. Предупредив читателя в самом начале своего труда, что он пишет, основываясь на том, что ему довелось видеть и слышать, Геродиан не считает нужным точно разграничивать виденное от слышанного, и самое употребление глагола «видеть» в трех перечисленных выше случаях следует рассматривать не как печать достоверности, а, скорее, как стилистический прием типа «вот что тогда можно было увидеть», «вот что видели тогда люди» (ср. I, 15,1 — «чтобы увидеть то, чего они раньше и не видели и не слыхали»; III, 8,10 — «призывая всех прийти и посмотреть то, чего они не видели и не увидят»).
С большой долей вероятности можно думать, что картины, увековечивавшие походы императоров и выставленные на общее обозрение, принадлежат к числу тех вещей, которые Геродиан видел собственными глазами. Септимий Север после своих успехов в Парфии отправил послание сенату и народу и, кроме того, приказал выставить картины, изображавшие его битвы и победы (III, 9,12). Еще раньше Геродиан говорит о выставленных напоказ изображениях сновидений Севера (II, 9,4). Антонин (Гелиогабал), желая приучить римский сенат и народ к виду императора, носящего роскошные восточные одеяния, послал в Рим из Никомедии для установки в здании сената над статуей Победы свой портрет во весь рост в облачении жреца, совершающего священнодействия (V, 5,6—7). Максимин приказал изобразить на картине большого размера свою битву с {157} германцами и свои подвиги в ней и выставить эту картину перед зданием сената (VII, 2, 8). Не может быть полной уверенности в том, что Геродиан сам видел на поле битвы при Иссе бронзовую статую Александра Македонского, о существовании которой в свое время он знает (III, 4, 3), или остатки стены вокруг Византия, свидетельствовавшие о высокой технике строителей и военной доблести тех, кто ее разрушил (III, 1,7).
Когда говорят об общем характере истории Геродиана, то в первую очередь отмечают непонимание им основных черт описываемой им эпохи. Нигде нет более или менее глубокого анализа исторических событий, нет и общей картины состояния империи в политическом, социальном или экономическом отношении. Не следует, однако, забыть, что всего этого мы не найдем и у других современных Геродиану исторических писателей, и в более поздних литературных источниках. Характеристика состояния империи, взаимоотношения между носителями верховной власти, сенатом и армией, роль населения Рима и провинций — все это выяснено в работах историков нового времени, причем материал, извлекаемый из книги Геродиана, оказался в высшей степени полезным даже для тех исследователей, которые не склонны высоко расценивать Геродиана как историка.
Многочисленны у Геродиана те места, где чрезвычайно наглядно показано первенствующее значение армии во внутренней жизни государства, роль ее в устранении императоров и замещении вакантного престола, так что временами сама императорская власть становилась игрушкой в руках воинов. Ясно видно падение престижа сената, который поднимал голову только при императорах, считавших нужным не только оказывать внешние знаки уважения сенату, но и править в согласии с ним (к таким государям наш историк относится с особой симпатией); в то же время перед лицом императоров, попиравших достоинство сената, нарушавших данные ими же обещания и жестоко расправлявшихся с неугодными сенаторами, и сенат в целом, и отдельные члены сенаторского сословия оказывались бессильными и неспособными к сопротивлению.
Временами на сцену выступает у Геродиана римский народ, либо приветствуя прибытие императора в Рим, либо поднимая мятеж против императорского любимца, либо вступая в борьбу с войском. Эти вспышки бывают кратковременными и приводят к успеху в тех случаях, когда требования народа поддерживаются каким-нибудь близким к верховному правителю лицом. Очень удачно один из исследователей говорит, что на страницах истории Геродиана временами появляется «фантом римского народа» [11].
Рассказы Геродиана, кроме того, показывают нам слабость Италии и падение ее значения и престижа. Из многих других явлений выделим еще широкие размеры дезертирства и образование больших отрядов дезертиров, представлявших серьезную угрозу для спокойствия Империи. Исследователи находят у Геродиана материал для истории юношеских коллегий — collegia iuvenum[12].
С другой стороны, есть события, о которых Геродиан умалчивает; так, например, он не упоминает об эдикте Каракаллы 212 г. (дарование прав римского гражданства подавляющему большинству свободного населения Римской империи)[13]. {149}
Географические познания Геродиана не отличаются обширностью и точностью. Исследователи уличают его в отсутствии ясности там, где историк должен был проявить хорошую осведомленность. Так, при описании битв римлян под предводительством Макрина и Севера Александра, так и в сообщениях о германских походах Каракаллы, Александра и Максимина, отсутствуют какие бы то ни было географические показания. Войско Септимия Севера на своем пути к Атре проходит у Геродиана по Счастливой Аравии, хотя речь может идти только об Аравии Скенитской (III, 9,3). Слияние рек Тигра и Евфрата происходит, по мнению Геродиана, в восточной части страны парфян (VI, 5,2). Город Гема, обычно относимый у географов к Паннонии, оказывается в представлении Геродиана первым городом Италии на пути шедшего с севера Максимина (VIII, 1,4). Отмечают и ряд других географических погрешностей у Геродиана[14].
Хронологические указания Геродиана часто ненадежны. Нередко они имеют неопределенный характер: «спустя немного времени», «спустя несколько лет», «в определенный день», «с тех пор», и т. п. (см., например, I, 6,1; 8,1; 9, 7,8; 10,1; 12, 1,3; 14,1; II, 1,5; 2,2; 5,2; 6,3,6; 9,5; 12,4; 14,3, 4; III, 9,1; 10,2; 12,7; IV, 1,5; 3,1; 4,1; V, 3,2,10; 6,1, 2; VII, 4,3; 5,3; 12,3). Количество лет или месяцев правления императоров Геродиан любит закруглять, вступая при этом в противоречие с нашими другими источниками. Он отводит Коммоду 13 лет самостоятельного (после смерти отца) правления (I, 17,12). Сообщение Кассия Диона отличается большей точностью — 12 лет, 9 месяцев, 14 дней (LXXII, 22,6)[15]. У Геродиана Пертинакс правит неполные два месяца (II, 4,5). В действительности (мы и здесь должны верить точным показаниям Диона — LXXIII, 10,3) он правил 87 дней — с 1 января по 28 марта 193 г.[16]. В противоречии с Дионом, легендами монет и надписями Геродиан говорит о шестом годе правления Гелиогабала (V, 8,10) [17]. О неудовлстворитель-{150}ности хронологических знаний Геродиана говорят многие исследователи — как по отдельным конкретным поводам, так и в самой общей форме[18].
Сообщения Геродиана не раз подвергались критике со стороны своего содержания: историка упрекали в неточностях, несогласованностях, пристрастии к типичному, следовании определенным схемам[19]. Отнюдь не легкий по отношению ко всякому античному историку вопрос об источниках представляет особые трудности в применении к Геродиану. Прежде всего, вопреки обыкновению других историков древности сам Геродиан в общей форме прямо указывает на источники своей осведомленности. Позиция доверия или недоверия к этому указанию Геродиана, занятая исследователем, ведет последнего к одному из двух диаметрально противоположных направлений и, следовательно, к разным, несводимым один к другому результатам.
Во-вторых, параллельные сообщения Кассия Диона и SHA, частью совпадающие с сообщениями Геродиана, частью дополняющие их, частью с ними контрастирующие, требуют работы интерпретатора, который в зависимости от своего толкования взаимоотношений между параллельными текстами даст свое освещение генезису свидетельств Геродиана. {151}
Естественно начать с показаний самого историка. В начале своего труда (I, 1) он противопоставляет себя большинству тех, кто занимается составлением историй, и старается возобновить память о давно прошедших делах. Эти историки, по мнению Геродиана, стремятся прославить навеки свою образованность, боясь, если они будут молчать, затеряться в общей толпе людей. Они в своем изложении пренебрегали истиной, но заботились о слоге и благозвучии. Приятное на слух изложение мифического материала будет, по их представлению, поставлено им в заслугу, а до точности исследования никто доискиваться не будет. Дальше речь идет о некоторых видах искажения исторической правды: из вражды и ненависти к тиранам, из лести и почтения по отношению к государям, городам (полисам) или частным лицам некоторые историки достоинством своей речи придают больший, чем того требует истина, блеск простым и незначительным деяниям.
Итак, Геродиан неодобрительно отзывается о тех, кто избирает темой своего повествования события давнего прошлого, истинность которых не проверяется ни самим историком, ни его читателями. Приятность изложения обеспечивает авторам успех независимо от правдивости или лживости их рассказов. Мы не вправе вкладывать в слова Геродиана то, чего в них нет, именно осуждения литературной (риторической) разработки материала. Строго держась смысла его слов, мы можем усмотреть в них лишь выпад против писателей, прикрывающих недостоверность своих рассказов литературными прикрасами; все дело здесь в маскировке недоброкачественного содержания, так что литературные красоты оказываются отрицательным явлением, когда они помогают успеху недостоверных сообщений. Особо отмечена тенденциозность, проявляющаяся — опять-таки при помощи словесных средств — в возвеличивании обыкновенных деяний. При этом побудительными мотивами для историков оказываются их объективные отношения к тиранам, государям, городам, отдельным гражданам.
Очевидно, все перечисленные недостатки других («большинства») историков должны быть чужды самому Геродиану. Действительно, себя он отделяет от них, заявляя в первую очередь о том, что его история не занимается далеким прошлым, не получена им от других, не является «неизвестной и лишенной свидетелей». События, описанные им, произошли на памяти читателей. Сведения об этих событиях собраны со всяческой тщательностью, и знание о многочисленных великих делах, происшедших за короткое время, будет не лишено приятности для последующих поколений. {152}
Итак, свое преимущество перед другими Геродиан усматривает в следующем: 1) тема его истории — не седая древность, где невозможна проверка свидетельскими показаниями; 2) он получил свои сведения не «от других», т. е. не от предшественников — исторических писателей; 3) материал был собран им с тщательностью (сюда implicite включена достоверность).
Что касается читателей, то это будут и современники описываемых им событий, и последующие поколения. В утверждении, что знание событий принесет удовольствие читателям будущего, иногда видят обещание давать занимательные рассказы. Контекст показывает, однако, другое понимание слов Геродиана: самые сведения таковы, что черпать их из исторического труда будет интересно. Дальнейшее подтверждает правильность такого понимания слов Геродиана. Сравнительно с отрезком времени от установления единовластия Августа до Марка Аврелия, приблизительно в 200 лет, тот охватывающий 60 лет отрезок, который будет объектом внимания Геродиана, доставляет невиданные до тех пор примеры смены государей, гражданских и внешних войн, движений племен, взятий городов, землетрясений, заражений воздуха, удивительных поворотов в жизни тиранов и государей (не будем дальше следить за развитием высказанных Геродианом мыслей.
Подведем с точки зрения источниковедения итоги рассмотрения того, что высказывает историк в своем введении. Геродиан гордится тем, что пишет свой труд, опираясь не на предшественников, а на собранный им самим материал, и уверяет читателя в своей точности. Никакой заслуги в том, чтобы использовать письменные источники, он не видит. Ниже он скажет, что он записал увиденное и услышанное им в течение всей своей жизни; кое в чем из этого он участвовал, находясь на императорских и общественных службах (I, 2, 5). Здесь яснее, чем где бы то ни было, автор дает нам понять, что его история родилась в результате собственных наблюдений, собирания сведений (слухов) и временами близкого отношения к событиям. Три соображения говорят в пользу правдивости его утверждений. Во-первых, чрезвычайно малая вероятность немедленной фиксации в письменном виде всех разнообразных событий описываемого Геродианом времени; такого рода записи, а особенно распространение их, не говоря уже о публикации в собственном смысле слова, не всегда были безопасны в бурные времена быстрой смены правителей, часто беспощадно расправляющихся с приверженцами своих предшественников и соперников. Во-вторых, если бы историк, прокламирующий свою самостоятельность, в действительности лишь повторял {153} (пусть с видоизменением) то, что всякий его современник мог бы прочитать у других авторов, то он сам подставлял бы себя под удар, так как уличить его в несамостоятельности было бы очень легко. В-третьих, манера обращения Геродиана с письменными источниками в тех случаях, где они имелись в его распоряжении, вовсе не свидетельствует о его стремлении извлечь из них как можно больше материала для своего повествования.
В самом деле, характеризуя Марка Аврелия, Геродиан говорит о приверженности императора ко всяким видам добродетели и о его любви к старинному слогу, что обнаруживают «дошедшие до нас его слова и писания» (I, 2, 3). Эта слишком маленькая выжимка из сочинений и записанных речей Марка Аврелия не может убедить нас в незнакомстве с ними Геродиана, но в то же время ясно показывает, что удельный вес этих письменных памятников как источника при написании соответствующих глав I книги истории Геродиана был крайне невелик. Геродиан отказывается описывать мужественные и разумные деяния Марка, поясняя, что эти деяния были описаны многими мудрыми мужами. Опять ссылка на известную автору литературу, которой, однако, он не счел нужным воспользоваться в своем произведении, заранее ограничив свою тему хронологическими рамками своей собственной (сознательной) жизни. Упоминая о сновидениях Септимия Севера, укрепивших в нем желание идти на Рим для захвата верховной власти и уверенность в успешном завершении похода, наш историк ссылается на автобиографическое сочинение Севера и на выставленные напоказ картины. Сам Геродиан не повторяет того, о чем рассказал император. Исключение он делает для одного сновидения, которое послужило последним толчком для выступления Севера (II, 9, 4). Как видим, из письменного источника взят какой-то минимум. Следует еще отметить, что весь рассказ о времени правления Септимия Севера не носит на себе отпечатка апологии или энкомия, какой был бы понятным и естественным в изложении, непосредственно вытекающем из автобиографии со свойственными этому жанру особенностями. По поводу походов Септимия Севера, в частности, против соперников Нигера и Альбина, Геродиан мог многое узнать из существовавших уже пространных прозаических и стихотворных произведений, посвященных жизнеописанию императора (II, 15, 6). В действительности, данные, которые могли бы быть почерпнуты из этих произведений, остаются вне поля зрения Геродиана. Это военные переходы, остановки, произнесенные Севером в разных городах речи, божественные знамения, местности, столкновения, количество павших в битвах с обеих сторон. Все это, как можно понять {154} из слов Геродиана, вполне укладывается в рамки биографии одного государя, но цель нашего историка другая — обозрение известных ему деяний многих императоров за определенный период времени (II, 15, 7). Поэтому он намерен в дальнейшем выбрать из того, что сделал Север, самое главное и представляющее собой нечто связное. В отличие от авторов других сочинений об этом императоре, Геродиан в своем рассказе воздерживается от угодливого превознесения; с другой стороны, он обещает не опустить ничего, что достойно упоминания. Таким образом, многочисленные литературные источники по царствованию Септимия Севера не могли принести большой пользы Геродиану. Фактический материал, содержавшийся в них, не смог заинтересовать его, а панегирический тон, видимо, отталкивал.
Обратим внимание на заявление о том, что историк собирается описывать известные ему деяния императоров. Сопоставляя эти слова со сделанным выше заявлением о намерении Геродиана рассказывать о том, что он видел и слышал, мы не можем уклониться от заключения, что здесь историк еще раз отгораживается от литературных источников и выражает притязание на непосредственное или почти непосредственное отражение исторической действительности. Тон, восхвалявший подвиги императоров, исторической литературы второй половины II в. н. э., т. е. близкого к Геродиану времени, известен нам по произведению Лукиана «Как следует писать историю». В связи с победоносным походом Луция Вера против парфян в 162—165 гг. появилась обширная литература, посвященная этому походу. Отличительными ее чертами были выспренняя льстивость и далекое от реальной осведомленности содержание. Лукиан протестует против представления высмеиваемых им писателей, будто легче и проще всего писать историю, стоит только в какой-то небольшой степени владеть пером (гл. 5). В качестве одного из пороков исторических сочинений он отмечает небрежное отношение к фактам и злоупотребление похвалой правителям и военачальникам (гл. 7). Превознося своих и унижая чужих, такие историки стирают ту грань, какая существует между историческим повествованием и похвальным словом. Забывается и различие между поэтическим произведением, где вполне уместен полет фантазии, и историей, где он недопустим (гл. 8). Приятность может сопутствовать дельному, т.е. сообразному с истиной, изложению, но подлинное назначение исторического повествования — показ истины. Превосходящая всякую меру лесть способна, по мнению Лукиана, вызвать только отвращение со стороны восхваляемых, если последние обладают достойным мужчины умом (гл. 12). В насмешливом тоне, пересыпая свою речь историче-{155}скими и мифологическими примерами и сравнениями, Лукиан приводит пышные и претенциозные вводные слова услышанных им описаний похода Луция Вера (гл. 14—15). Не будем дальше следить за ходом рассуждения Лукиана. Для нас важно было найти реальную параллель к тем историкам-панегиристам, с которыми не хочет иметь ничего общего Геродиан. Неумение и даже нежелание передавать историческую правду, низкопоклонство и наклонность к пустозвонным внешним эффектам одинаково претят как Лукиану, так и Геродиану.
По одному частному поводу — количество убитых и взятых в плен в битве при Лугдуне со стороны Севера и Альбина — Геродиан говорит, что это число дается писателями по-разному в зависимости от прихоти автора (III, 7,6). Вспоминая историческую ситуацию и тенденцию историков к лестному для императора освещению событий, мы вправе понять слова Геродиана в том смысле, что в угоду Септимию Северу историки его времени выдумывали цифровые показатели, чтобы представить в наиболее блестящем виде его победу над последним соперником, стоявшим на его пути к единовластию, — Альбином.
Видимо, для времени правления и, в частности, для походов Септимия Геродиан мог бы многое почерпнуть из имевшейся тогда литературы, начиная с жизнеописания императора, им самим составленного. Однако и здесь Геродиан остается верным своему принципу стараться быть независимым от исторической литературы там, где последняя могла ему кое-что дать. Он настаивает на том, что его исторический труд отражает действительность в той мере и в том виде, в каких он, Геродиан, видел ее и слышал о ней.
Почему мы должны проявлять недоверие к признаниям автора, который решительно и последовательно отрицает свою зависимость от чужих исторических повествований и противопоставляет им свой труд, основанный на результатах собственного непосредственного опыта и на рассказах лиц, видимо, более или менее близко стоявших к событиям.
Геродиан чрезвычайно скупо осведомляет читателя о том, как ему стали известны те или иные описываемые им события или явления. Кое-что он видел, кое-что он слышал, кое к чему имел близкое касательство, находясь на императорской или общественной службе (т. е. опять-таки видел, но уже с более близкого расстояния, и слышал от лиц, имевших возможность многое наблюдать вблизи). Но какой именно из этих источников осведомленности историка действовал в каждом отдельном случае, этого Геродиан нам не открывает. В очень редких случаях, притом даже не очень важных с источниковедческой {156} точки зрения, Геродиан прямо говорит об автопсии. Коммод дал народу невиданные дотоле зрелища. Он уже заранее объявил, что будет без промаха поражать зверей копьями и стрелами. В назначенный день он действительно выполнил обещание, показав чудеса меткости. Звери были привезены с разных сторон: «Мы тогда и увидели тех, кому мы удивлялись на картинах». По поводу секулярных игр, устроенных Септимием Севером в 204 г., Геродиан пишет: «Мы увидели при нем разнообразные зрелища одновременно во всех театрах». Еще раз тот же глагол «видеть» в первом лице множественного числа аориста употреблен в сообщениях о сумасбродствах Антонина (Каракаллы), связанных с его увлечением Александром Македонским. Он наполнил Рим изображениями македонского царя, «а кое-где (надо думать, там же, в пределах Рима) мы видели смехотворные изображения» (речь идет о голове с двумя лицами — Александра и Антонина). Мы имеем, таким образом, прямое свидетельство о пребывании нашего автора в Риме по крайней мере три раза — в правления Коммода, Септимия Севера и Каракаллы. Все три раза речь идет не о событии или происшествии в собственном смысле слова, а о зрительных впечатлениях. Предупредив читателя в самом начале своего труда, что он пишет, основываясь на том, что ему довелось видеть и слышать, Геродиан не считает нужным точно разграничивать виденное от слышанного, и самое употребление глагола «видеть» в трех перечисленных выше случаях следует рассматривать не как печать достоверности, а, скорее, как стилистический прием типа «вот что тогда можно было увидеть», «вот что видели тогда люди» (ср. I, 15,1 — «чтобы увидеть то, чего они раньше и не видели и не слыхали»; III, 8,10 — «призывая всех прийти и посмотреть то, чего они не видели и не увидят»).
С большой долей вероятности можно думать, что картины, увековечивавшие походы императоров и выставленные на общее обозрение, принадлежат к числу тех вещей, которые Геродиан видел собственными глазами. Септимий Север после своих успехов в Парфии отправил послание сенату и народу и, кроме того, приказал выставить картины, изображавшие его битвы и победы (III, 9,12). Еще раньше Геродиан говорит о выставленных напоказ изображениях сновидений Севера (II, 9,4). Антонин (Гелиогабал), желая приучить римский сенат и народ к виду императора, носящего роскошные восточные одеяния, послал в Рим из Никомедии для установки в здании сената над статуей Победы свой портрет во весь рост в облачении жреца, совершающего священнодействия (V, 5,6—7). Максимин приказал изобразить на картине большого размера свою битву с {157} германцами и свои подвиги в ней и выставить эту картину перед зданием сената (VII, 2, 8). Не может быть полной уверенности в том, что Геродиан сам видел на поле битвы при Иссе бронзовую статую Александра Македонского, о существовании которой в свое время он знает (III, 4, 3), или остатки стены вокруг Византия, свидетельствовавшие о высокой технике строителей и военной доблести тех, кто ее разрушил (III, 1,7).