Страница:
Геродиан не выдает себя за очевидца всех описанных им событий: он ведь не только «видел», но и «слышал». Критерий для отделения того, что он знает понаслышке, у нас отсутствует. Рассуждая a priori, можно со значительной долей вероятности возвести к устным сообщениям ряд имеющихся в истории Геродиана рассказов. Трудно, например, представить себе, чтобы Геродиан подростком или юношей мог находиться при умирающем Марке Аврелии на берегах Дуная (I, 3—4, 7). Очень сомнительно, чтобы Геродиан был очевидцем покушения Квинтиана на жизнь Коммода (I, 8,5). То же следует сказать о патетической сцене в резиденции Коммода, когда сестра императора Фадилла открывает брату глаза на замыслы Клеандра (I, 13,1—4); о событиях, предшествовавших заговору Марции—Лэта—Эклекта, и о самом заговоре, убийстве Коммода, тайном выносе его трупа из дворца (I, 17—II, 1,3); о ночном посещении Пертинакса Лэтом и Эклектом (II, 1,5—10); об убийстве Пертинакса (II, 5,2—8); о покупке императорской власти Юлианом (II, 6,5—11); об убийстве Юлиана (II, 12,7—13,1). Слишком смело было бы предполагать, что Геродиан видел разжалование Севером преторианцев и его расправу над ними (II, 13), битву у Исского залива между Севером и Нигером (III, 4,1—6), попытку подосланных Севером людей убить Альбина в Британии (III, 5,3—8), битву при Лугдуне, в которой Альбин потерпел поражение и был убит (III, 7,2—7). Сделать Геродиана участником похода Севера на Восток невозможно уже потому, что в его рассказе — явная географическая несообразность (III, 9,3). Неудачный заговор Плавтиана с его тайной беседой с Сатурнином, изменой последнего и последующими перипетиями Геродиан, разумеется, описывает не по собственным наблюдениям (III, 11,4—12,12). Не мог историк быть свидетелем попыток Антонина (Каракаллы) подкупить врачей, чтобы они ускорили смерть его отца (III, 15,2), переговоров о разделе империи между Каракаллой и Гетой (IV, 3,5—9), убийства Геты Каракаллой (IV, 4,2), коварного поведения Каракаллы во время торжественной встречи, устроенной ему парфянским царем (IV, 11,2—7), прочтения Макрином доноса против него Каракалле (IV, 12,4—8), убийства Каракаллы (IV, 13,2—8). У нас нет никакого основания считать Геродиана бойцом или хотя бы {158} наблюдателем битвы между войсками Макрина и Артабана (IV, 14,3—15,9), свидетелем смерти Макрина (V, 4,11). Абсолютно невозможно причислить к тому, что видел Геродиан, походы Севера Александра на Восток и особенно на Север, так как участник походов или близко стоявший к ним человек не мог бы ограничиться слишком общими, лишенными всякой конкретности географическими указаниями (IV, 5,1—6,3; 7,2— 10 и др.); отпадает вместе с тем и возможность наблюдения гибели Александра (IV, 9,1—7), заговора осроенских стрелков (VII, 1,9—11). Едва ли можно думать, что Геродиан описывает как очевидец провозглашение в Ливии императором Гордиана и его смерть (VII, 4,1—6,3; 9,1—9), происшествия в сенате (VII, 11,3—4), осаду Максимином Аквилеи и все связанные с этой осадой события (VIII, 2,3—7,7).
Один возможный критерий автопсии или близкого отношения к событию — яркость описания, наглядность картины, обилие деталей — теряет всякую силу в применении к писателю, владевшему всеми средствами современной ему риторики и обладавшему способностью разукрасить, представить в наиболее завлекательном и выпуклом виде полученный от других (путем устной передачи) материал. Хорошим предостережением должно служить нам и изображение отплытия афинского флота в Сицилию в 415 г. у Фукидида (VI, 32,1—2). Сжатое, но очень картинное описание Фукидида могло бы подать повод думать, что автор находился либо среди отплывавших, либо среди остававшихся на берегу, если бы мы не знали, что он в это время в Афинах не был и быть не мог. По-видимому, историк Пелопоннесской войны получил точное и достоверное сообщение очевидца, данные которого легли в основу известного нам рассказа.
Еще одно замечание. Иногда придается преувеличенное значение повторяемости деталей в разных, аналогичных по содержанию рассказах Геродиана. Если историк, в нашем случае Геродиан, повторяет в своих рассказах одну и ту же деталь, то это считается доказательством выдуманности этой детали по крайней мере в одном из двух (или более) случаев[20]. Геродиан описывает торжественную встречу сенатом и народом императора Коммода при его возвращении в столицу с берегов Дуная. При его приближении к Риму весь сенат и все жители города вышли ему навстречу на далекое расстояние, неся лавровые ветви и всевозможные цветы (I, 7,3). Когда {159} Септимий Север, сокрушив Альбина, направился со своим войском в Италию и вступил в Рим, народ, неся лавровые ветви, принял его со всяческим почетом и благоговением, а сенат приветствовал его (III, 8,3). Совпадение в одной детали отнюдь не дает права делать заключение, что одну из этих встреч историк действительно видел, другую же сочинил по аналогии. Возьмем обе картины в целом. Сын Марка Аврелия, в изображении Геродиана юный и прекрасный, был желанным для всех и вызывал у подданных самые радужные надежды — люди не могли удержаться и спешили приветствовать его. Не то — в случае Септимия Севера. Он вступает в Рим, питая злобные чувства по отношению к сторонникам Альбина. О ликовании и добрых надеждах народа нет и речи. Что же касается сенаторов, то они в большинстве испытывают страх, зная, что победитель будет относиться к ним беспощадно, как человек, для которого достаточно будет хотя бы маленького повода для расправ с нежелательными людьми. Ситуация при Коммоде и при Септимии Севере была далеко не одной и той же. Единственная точка соприкосновения — несение лавровых ветвей. Коммода встречают еще на подступах к Риму, Севера — уже внутри города; навстречу Коммоду несут лавровые ветви и цветы, а о последних в описании встречи Севера не сказано ни слова. Встреча императора народом, надо думать, не обходилась без лавровых ветвей. Геродиан мог видеть две встречи, столь разные по своему эмоциональному фону и большей части деталей, но в одной внешней черточке похожие одна на другую. Нужно ли говорить о трафаретности (и, следовательно, нереальности) исторического рассказа на том основании, что в нем, как в каком-нибудь другом или даже в каких-нибудь других рассказах, воины провозглашают полководца или начальника императором после того, как тот произнес перед ними речь? Одинаковая или, чаще, неодинаковая, но лишь в какой-то степени сходная мотивировка действий исторических лиц не должна обязательно считаться применением одной и той же схемы, придуманной автором исторического повествования. Повторяемость ситуаций, действий, объяснений характерна не только для манеры того или иного историка, но и для самой исторической действительности той бурной эпохи, в которую жил и писал Геродиан.
Признавая, в согласии с показаниями самого Геродиана, что некоторые его рассказы и сообщения передают непосредственно увиденное им, мы не можем и не должны уклониться от отнесения ряда его рассказов и сообщений (притом большей их части) за счет собранного им устным путем материала. {160} Выше была речь о неточности и расплывчатости хронологических и географических показаний Геродиана. К этому следует добавить, что в его рассказах обычно даются имена лишь главных действующих лиц, изредка и второстепенных[21]. Все это направляет нашу мысль в определенную сторону. Не зафиксированное в письменном виде повествование с определенными хронологическими и географическими данными, не документальный текст, а услышанный Геродианом устный рассказ, не содержавший в себе необходимых историку уточнений по части времени и места, естественнее всего считать источником для изложения тех событий, которые Геродиан не мог наблюдать сам. Собранные у разных свидетелей рассказы, с трудом укладывавшиеся в более или менее жесткие хронологические рамки, лишенные точных географических данных, вращались вокруг главных действующих лиц. У Геродиана не было ни возможности, ни желания придавать им то, чего в них недоставало. Своим делом он считал риторическую обработку собранного материала, чтобы получить свои впечатляющие, бьющие на эффект эпизоды, не всегда точно локализуемые и часто соединенные с окружающим контекстом зыбкими хронологическими мостиками. Одна довольно характерная для первичных записей событий (свидетелем которых записывающий не был) черта присуща многим рассказам Геродиана — ссылка на слухи («говорили», «злословили» и т. п.). Гораздо реже прибегает он к сопоставлению вариантов. Такие моменты сохраняются у Геродиана, несмотря на его тенденцию давать закругленные рассказы. Луцилла, сестра Коммода, делает сообщником своих враждебных императору замыслов знатного и богатого молодого человека Кодрата. «Злословили, — сообщает по этому поводу Геродиан, — что она состояла с ним в тайной любви» (I, 8,4). Марция, завладев списком тех, кого собирался казнить Коммод, посылает за Эклектом. Он обычно приходил к ней как императорский кубикулярий, а кроме того злословили, что она состоит с ним в любовной связи (I, 17,6). Это обстоятельство никак не влияет на ход событий; Лэт, о котором не было подобных слухов, ведет себя совершенно так же, как и Эклект, но народная молва существовала, и с ней историк считается. Частое общение находившихся на виду лиц не только в этом случае породило подобный слух. Уместно вспомнить о передававшемся из уст в уста в лагере 10 тыс. греков слухе о близких отношениях между Киром Младшим и приехавшей к нему для переговоров киликийской царицей. {161} Невоздержанный образ жизни Юлиана был предметом нареканий (II, 6,6). Отнесем сюда и тайные предостережения людей старшего возраста против излишнего доверия к произнесенной в сенате речи Септимия Севера с обещаниями самого обнадеживающего характера. Большинство сенаторов поверило императору, но были среди представителей старшего поколения и такие, кто в частных беседах говорил о коварстве Севера, его способности притворяться и в конечном счете добиваться того, что ему выгодно (II, 14,4). Эти опасения, впоследствии оправдавшиеся, могли сохраняться в устном предании и оживиться после смерти Севера и его сына Каракаллы. После рассказа о первой крупной победе Севера над войском Нигера — этим войском командовал Эмилиан — Геродиан вспоминает о ходившем по поводу этого Эмилиана слухе, будто он с самого начала изменил Нигеру (III, 2,3). В объяснении причин предательства Эмилиана было расхождение: одни говорили о зависти по отношению к Нигеру, другие — о влиянии писем от детей, находившихся в Риме в руках Севера и умолявших Эмилиана позаботиться об их спасении (там же). По-видимому, множество слухов ходило о ливийце Плавтиане, который, будучи человеком простого звания, выдвинулся при Севере до поста префекта претория и стал необыкновенно влиятельным. Недоброжелатели рассказывали о нем, что он в молодости подвергся изгнанию, после того как был уличен в мятеже и многих преступлениях (III, 10,6). В поисках причин благосклонности императора к Плавтиану строились догадки и о родстве между ними, и об интимных отношениях (там же). Любимый вольноотпущенник Антонина (Каракаллы), его секретарь Фест, умер во время пребывания императора в Илионе. Смерть его совпала с увлечением Каракаллы памятью Ахилла. Фесту были устроены очень пышные похороны, так как, уподобляя себя Ахиллу, император увидел в умершем Патрокла. Вся эта ситуация вызвала два объяснения: одни говорили, что Фест умер от болезни, другие — что он был отравлен специально для того, чтобы быть похороненным, как Патрокл (IV, 8,4).
О значении молвы как источника осведомленности и ее быстром распространении говорит сам Геродиан в связи с лживым посланием Каракаллы сенату и народу по поводу его мнимых успехов и покорения всего Востока. Сенат под влиянием страха из низкопоклонства декретировал императору все почести, хотя истинное положение дел было хорошо известно сенаторам: «ведь дела государя не могут оставаться скрытыми». Письмо Матерна тому же Антонину с обвинением Макри-{162}на в стремлении к власти получает у Геродиана, вероятно в результате раздвоения устного предания, две мотивировки: либо о замыслах Макрина ему вещали божества (он перед этим общался с магами, занимавшимися некромантией), либо сам он действовал из желания дискредитировать Макрина (IV, 12,5). Обстоятельства смерти Макрина, торопившегося в Рим после своего поражения от сторонников Антонина (Гелиогабала) и задержавшегося в Халкедоне из-за неблагоприятных условий для переправы, описаны явно по слухам: «говорят…» (V, 4,11). Север Александр не выполнил своего плана во время войны с персами, не вывел свое войско в назначенное место и таким образом оказался виновником страшного поражения римлян. Геродиан дает два возможных объяснения поведения императора: либо он побоялся подвергнуть опасности свою жизнь, либо его удержала мать по своей женской робости и чрезмерному чадолюбию (VI, 5,8). Эти два объяснения уже потому не должны приписываться самому Геродиану, что они связаны с двумя обвинениями, которые не раз предъявлялись Александру на протяжении его царствования и немало способствовали его гибели, — отсутствие смелости (VI, 6,6; 7,3, 10; 8,3; 9,5) и полное подчинение воле матери (VI, 1,10; 8,3; 9,4, 5,8). Не удивительно, что в войске и народе связывали неудачу персидского похода с теми свойствами императора, которые всегда вызывали недовольство. После неудачного похода Александр возвратился в Антиохию больным — либо от упадка духа, либо от непривычки к воздуху тех стран, по которым он проходил (VI, 6,1). Две возможности в данном случае выдвигаются не самим историком. Они могли фигурировать в рассказах участников похода и других современников. В пользу этого говорит контекст: ведь в дальнейшем Геродиан считается только с одним из объяснений — Александр с трудом выносит свою болезнь и удушливый воздух, болеют и все воины, особенно непривычные к жаркому, сухому климату иллирийцы (VI, 6,2); в Антиохии, благодаря ее приятной прохладе и хорошей воде, император легко восстанавливает свои силы (VI, 6,4). Об императоре Максимине, который был родом из фракийской деревни, передавали, что он в детстве был пастухом. Молодые паннонские воины в своей среде радовались мужеству Максимина и высмеивали малодушие Александра и его зависимость от воли матери (VI, 8,3). По-разному объясняли поведение Максимина, когда воины впервые объявили его императором, а он сбрасывал с себя императорскую порфиру, которую пытались накинуть ему на плечи. Согласно одному объяснению, все происходившее было {163} полной неожиданностью для Максимина, согласно другому — все это он сам заранее подстроил (VI, 8,5). О последних мгновениях жизни Александра рассказывают, что он, обняв мать, горько жаловался, называя ее виновницей своих бед. Прямая ссылка на повсеместные разговоры дается Геродианом в сообщении об общераспространенной молве о том, что Максимин, начав с пастушества и став простым воином, был доведен судьбой до власти над Римским государством. Рассказ о подробностях заговора Магна против Максимина вводится словами «говорили, что план действия будет таким». Заговор был жестоко подавлен Максимином. Поэтому, как заявляет Геродиан, он дает те сведения, какие удалось получить на основании слухов. Он не ручается за достоверность своего сообщения, так как не было ни судебного разбирательства, ни возможности защищаться; молва могла в сущности передавать лишь то, что угодно было Максимину. Бесспорным фактом было самоубийство престарелого Гордиана I и в Карфагене. Согласно одному слуху, он повесился при приближении к городу войск Капелиана, сторонника Максимина; согласно другому, это произошло уже после поражения карфагенян под командой Гордиана II и гибели последнего. В обстоятельном рассказе об осаде Аквилеи Максимином особо при помощи слова «говорили» выделено все то, что касается гаданий по внутренностям жертвенных животных. В том же рассказе говорится, что, по словам некоторых воинов Максимина, в воздухе часто являлся образ местного бога Белена, сражавшегося за город (VIII, 3, 8). Отмечаются преувеличенные слухи об общей мобилизации всего римского народа, о единодушии всей Италии, о наборе войска среди иллирийских и варварских племен на востоке и на юге (VIII, 5,6).
Согласно прямому, ясному, не допускающему никаких иных толкований свидетельству Геродиана, он пишет о том, что он видел и слышал. Не подлежит сомнению, что сообщения о слышанном сильно преобладают над сообщениями о виденном. И здравый смысл, и разбор рассказов Геродиана, и сравнение с рассказами Кассия Диона (отчасти и Мария Максима) не дают основания усомниться в справедливости этого показания.
Как уже сказано выше, важными источниками для изучения описанной Геродианом эпохи являются история Кассия Диона и сборник биографий императоров, который известен под названием «Historia Augusta» (НА), авторов которого (подлинных или мнимых) принято называть «Scriptores Historiae Augustae» (SHA). Представляет большой интерес вопрос о взаимоотношении между историей Геродиана и двумя другими названными здесь источниками. {164}
Более простым оказывается этот вопрос применительно к НА. Сборник написан гораздо позднее истории Геродиана. В некоторых местах он содержит прямые ссылки на Геродиана[22], которые одними из исследователей приписываются самим SHA, другими — более поздним интерполяторам[23].
Сложнее обстоит дело с Дионом. Здесь ставятся следующие вопросы: 1) знал ли Геродиан сочинение Диона; 2) пользовался ли он этим сочинением; 3) если пользовался, то как и в какой степени; 4) если не знал, то чем объяснить сходство ряда мест у того и другого автора.
По первому вопросу существуют два диаметрально противоположных мнения: одна точка зрения — Геродиан не знал сочинения Диона[24], другая — он не мог не знать этого сочинения [25], и отрицающие знакомство Геродиана с сочинением Диона впадают в большую ошибку, так как не учитывают широкого распространения образованности во II—III вв. н. э., начитанности образованных людей того времени и (добавим мы) наличия библиотек даже в провинциальных городах. Попытки доказать, что Геродиан непосредственно использовал историю Диона[26], натолкнулись на большие трудности. Некоторое сходство в ряде мест текста обоих историков, бесспорно, наблюдается, но нигде нет текстуальных совпадений, нигде нет {165} явных признаков заимствования. Поэтому наиболее осторожные исследователи, склонные видеть большую близость между некоторыми местами истории Геродиана и Диона, предпочитают говорить не о заимствовании первого от второго, а о зависимости обоих от какого-то общего источника[27]. В сущности можно говорить о сходстве между рассказами Геродиана и Диона лишь в самых общих чертах; они оба часто рассказывают об одном и том же, причем в некоторых случаях имеется большее или меньшее сходство.
Всем этим подсказывается определенное решение основного вопроса о взаимоотношении между двумя историками. Признавая вероятность знакомства Геродиана с трудом Диона, мы все же нигде не усматриваем бесспорных следов зависимости Геродиана от его предшественника. Доверием к показаниям Геродиана о характере его источников (виденное и слышанное) оправдывается следующий подход к сравнительной оценке параллельных рассказов у Геродиана и Диона. В тех случаях, когда последний описывает то, что он видел и чего не мог видеть Геродиан (заседания сената, некоторые события при дворе) мы должны отдать предпочтение Диону (если нет возможности доказать наличие у него тенденции, введшей его в заблуждение или побудившей дать искаженное изображение). В таких случаях мы признаем Геродиана рупором определенных слухов и будем доискиваться причин искажения или своеобразного преломления событий в его изложении. Геродиан становится для нас информатором о слухах, имевших хождение в римском обществе (или части его) и выражавших отношение к императорам[28] и другим действующим лицам рассказов. В других случаях, где отпадает возможность считать Диона очевидцем событий, его рассказ будет отражением устной традиции определенных кругов общества, не тождественных тем, чью традицию дает нам Геродиан. {166}
На некоторых примерах можно будет показать особенности геродиановских рассказов, их сходство и несходство с рассказами Диона и SHA. Одним из таких примеров может служить рассказ о падении Перенниса. Фаворит императора Коммода Переннис, назначенный префектом претория, отвращал молодого государя от дел правления, предоставляя ему заниматься попойками. Фактически Переннис сосредоточил власть над государством в своих руках. В то же время он делал все возможное, чтобы внушить Коммоду подозрения против отцовских друзей и против других лиц, выделявшихся знатным происхождением и богатством. Отличаясь ненасытной алчностью, он пользовался своим положением для собственного обогащения. Заговор императорской сестры Луциллы, в котором приняли участие некоторые лица сенаторского сословия, и неудачное покушение на жизнь Коммода дали Переннису подходящий повод для расправы не только с непосредственными участниками заговора, но и с теми, на кого пало какое-либо подозрение, и для присвоения их имущества (I,8). После этого Переннис стал думать о захвате верховной власти. Под его влиянием Коммод поставил во главе иллирийских войск его сыновей, которые, помогая отцу в его планах, тайно собирали военную силу. Сам Переннис копил деньги для щедрых раздач воинам, имея в виду привлечь их на свою сторону против Коммода. Поворотным моментом в судьбе Перенниса оказался неожиданный случай во время священных игр на Капитолии. Перед началом зрелища, когда император и должностные лица сидели на своих местах и театр был полон зрителей, вдруг на сцену вбежал человек, по виду философ, и обратился к Коммоду с предостережением опасаться Перенниса и его детей; здесь было и упоминание о собранных Переннисом деньгах, об иллирийских войсках и о нависшей опасности. Схваченный по приказу Перенниса, философ был предан сожжению как впавший в безумие и клеветник. Происшествием все же воспользовались враги Перенниса, чтобы настроить против него императора. Тем временем какие-то воины привезли из Иллирика монеты с изображением Перенниса и нашли способ показать их Коммоду. Результатом было совершенное ночью убийство Перенниса, а затем и вызванного Коммодом в Рим его сына (выше Геродиан говорил о сыновьях, здесь он говорит об одном сыне — I, 9).
Получается стройный рассказ: жадный любимец государя, не довольствуясь реальной властью и богатством, лелеет мысль стать обладателем императорского звания и принимает серьезные меры к осуществлению своих замыслов; обстоятельства, однако, не благоприятствуют ему, и он терпит полное крушение. {167}
Сравним с этим то, что находим у Кассия Диона в сокращенном изложении Ксифилина (LXXII, 9). Поведение Коммода, увлекавшегося ездой на колеснице и предававшегося всяким излишествам, вынудило префекта претория Перенниса взять на себя не только воинские дела, но и все управление государством. Воины были недовольны Переннисом и ставили ему в вину все то, что им не нравилось. Войско, находившееся в Британии, выбрало из своей среды 1500 стрелков и послало их в Италию. При их приближении к Риму их встретил Коммод. На его вопрос о причине появления они ответили жалобой на Перенниса, который будто бы злоумышляет против Коммода, желая сделать императором своего сына. Ненавидевший Перенниса Клеандр со своей стороны поддерживал такое обвинение, и Коммод, убежденный всем тем, что он услышал, выдал префекта воинам, которыми тот командовал. После издевательств над своим бывшим начальником они убили не только его, но и его жену, сестру и двоих сыновей. Как видим, Переннис у Кассия Диона не такая отрицательная личность, как у Геродиана. Управление гражданскими и военными делами он не узурпировал; то и другое сосредоточилось в его руках благодаря ходу вещей. О замысле захватить верховную власть для сына говорится не как о реальном факте, а как о выдумке врагов (воинов, прибывших из Британии, и Клеандра).
Один возможный критерий автопсии или близкого отношения к событию — яркость описания, наглядность картины, обилие деталей — теряет всякую силу в применении к писателю, владевшему всеми средствами современной ему риторики и обладавшему способностью разукрасить, представить в наиболее завлекательном и выпуклом виде полученный от других (путем устной передачи) материал. Хорошим предостережением должно служить нам и изображение отплытия афинского флота в Сицилию в 415 г. у Фукидида (VI, 32,1—2). Сжатое, но очень картинное описание Фукидида могло бы подать повод думать, что автор находился либо среди отплывавших, либо среди остававшихся на берегу, если бы мы не знали, что он в это время в Афинах не был и быть не мог. По-видимому, историк Пелопоннесской войны получил точное и достоверное сообщение очевидца, данные которого легли в основу известного нам рассказа.
Еще одно замечание. Иногда придается преувеличенное значение повторяемости деталей в разных, аналогичных по содержанию рассказах Геродиана. Если историк, в нашем случае Геродиан, повторяет в своих рассказах одну и ту же деталь, то это считается доказательством выдуманности этой детали по крайней мере в одном из двух (или более) случаев[20]. Геродиан описывает торжественную встречу сенатом и народом императора Коммода при его возвращении в столицу с берегов Дуная. При его приближении к Риму весь сенат и все жители города вышли ему навстречу на далекое расстояние, неся лавровые ветви и всевозможные цветы (I, 7,3). Когда {159} Септимий Север, сокрушив Альбина, направился со своим войском в Италию и вступил в Рим, народ, неся лавровые ветви, принял его со всяческим почетом и благоговением, а сенат приветствовал его (III, 8,3). Совпадение в одной детали отнюдь не дает права делать заключение, что одну из этих встреч историк действительно видел, другую же сочинил по аналогии. Возьмем обе картины в целом. Сын Марка Аврелия, в изображении Геродиана юный и прекрасный, был желанным для всех и вызывал у подданных самые радужные надежды — люди не могли удержаться и спешили приветствовать его. Не то — в случае Септимия Севера. Он вступает в Рим, питая злобные чувства по отношению к сторонникам Альбина. О ликовании и добрых надеждах народа нет и речи. Что же касается сенаторов, то они в большинстве испытывают страх, зная, что победитель будет относиться к ним беспощадно, как человек, для которого достаточно будет хотя бы маленького повода для расправ с нежелательными людьми. Ситуация при Коммоде и при Септимии Севере была далеко не одной и той же. Единственная точка соприкосновения — несение лавровых ветвей. Коммода встречают еще на подступах к Риму, Севера — уже внутри города; навстречу Коммоду несут лавровые ветви и цветы, а о последних в описании встречи Севера не сказано ни слова. Встреча императора народом, надо думать, не обходилась без лавровых ветвей. Геродиан мог видеть две встречи, столь разные по своему эмоциональному фону и большей части деталей, но в одной внешней черточке похожие одна на другую. Нужно ли говорить о трафаретности (и, следовательно, нереальности) исторического рассказа на том основании, что в нем, как в каком-нибудь другом или даже в каких-нибудь других рассказах, воины провозглашают полководца или начальника императором после того, как тот произнес перед ними речь? Одинаковая или, чаще, неодинаковая, но лишь в какой-то степени сходная мотивировка действий исторических лиц не должна обязательно считаться применением одной и той же схемы, придуманной автором исторического повествования. Повторяемость ситуаций, действий, объяснений характерна не только для манеры того или иного историка, но и для самой исторической действительности той бурной эпохи, в которую жил и писал Геродиан.
Признавая, в согласии с показаниями самого Геродиана, что некоторые его рассказы и сообщения передают непосредственно увиденное им, мы не можем и не должны уклониться от отнесения ряда его рассказов и сообщений (притом большей их части) за счет собранного им устным путем материала. {160} Выше была речь о неточности и расплывчатости хронологических и географических показаний Геродиана. К этому следует добавить, что в его рассказах обычно даются имена лишь главных действующих лиц, изредка и второстепенных[21]. Все это направляет нашу мысль в определенную сторону. Не зафиксированное в письменном виде повествование с определенными хронологическими и географическими данными, не документальный текст, а услышанный Геродианом устный рассказ, не содержавший в себе необходимых историку уточнений по части времени и места, естественнее всего считать источником для изложения тех событий, которые Геродиан не мог наблюдать сам. Собранные у разных свидетелей рассказы, с трудом укладывавшиеся в более или менее жесткие хронологические рамки, лишенные точных географических данных, вращались вокруг главных действующих лиц. У Геродиана не было ни возможности, ни желания придавать им то, чего в них недоставало. Своим делом он считал риторическую обработку собранного материала, чтобы получить свои впечатляющие, бьющие на эффект эпизоды, не всегда точно локализуемые и часто соединенные с окружающим контекстом зыбкими хронологическими мостиками. Одна довольно характерная для первичных записей событий (свидетелем которых записывающий не был) черта присуща многим рассказам Геродиана — ссылка на слухи («говорили», «злословили» и т. п.). Гораздо реже прибегает он к сопоставлению вариантов. Такие моменты сохраняются у Геродиана, несмотря на его тенденцию давать закругленные рассказы. Луцилла, сестра Коммода, делает сообщником своих враждебных императору замыслов знатного и богатого молодого человека Кодрата. «Злословили, — сообщает по этому поводу Геродиан, — что она состояла с ним в тайной любви» (I, 8,4). Марция, завладев списком тех, кого собирался казнить Коммод, посылает за Эклектом. Он обычно приходил к ней как императорский кубикулярий, а кроме того злословили, что она состоит с ним в любовной связи (I, 17,6). Это обстоятельство никак не влияет на ход событий; Лэт, о котором не было подобных слухов, ведет себя совершенно так же, как и Эклект, но народная молва существовала, и с ней историк считается. Частое общение находившихся на виду лиц не только в этом случае породило подобный слух. Уместно вспомнить о передававшемся из уст в уста в лагере 10 тыс. греков слухе о близких отношениях между Киром Младшим и приехавшей к нему для переговоров киликийской царицей. {161} Невоздержанный образ жизни Юлиана был предметом нареканий (II, 6,6). Отнесем сюда и тайные предостережения людей старшего возраста против излишнего доверия к произнесенной в сенате речи Септимия Севера с обещаниями самого обнадеживающего характера. Большинство сенаторов поверило императору, но были среди представителей старшего поколения и такие, кто в частных беседах говорил о коварстве Севера, его способности притворяться и в конечном счете добиваться того, что ему выгодно (II, 14,4). Эти опасения, впоследствии оправдавшиеся, могли сохраняться в устном предании и оживиться после смерти Севера и его сына Каракаллы. После рассказа о первой крупной победе Севера над войском Нигера — этим войском командовал Эмилиан — Геродиан вспоминает о ходившем по поводу этого Эмилиана слухе, будто он с самого начала изменил Нигеру (III, 2,3). В объяснении причин предательства Эмилиана было расхождение: одни говорили о зависти по отношению к Нигеру, другие — о влиянии писем от детей, находившихся в Риме в руках Севера и умолявших Эмилиана позаботиться об их спасении (там же). По-видимому, множество слухов ходило о ливийце Плавтиане, который, будучи человеком простого звания, выдвинулся при Севере до поста префекта претория и стал необыкновенно влиятельным. Недоброжелатели рассказывали о нем, что он в молодости подвергся изгнанию, после того как был уличен в мятеже и многих преступлениях (III, 10,6). В поисках причин благосклонности императора к Плавтиану строились догадки и о родстве между ними, и об интимных отношениях (там же). Любимый вольноотпущенник Антонина (Каракаллы), его секретарь Фест, умер во время пребывания императора в Илионе. Смерть его совпала с увлечением Каракаллы памятью Ахилла. Фесту были устроены очень пышные похороны, так как, уподобляя себя Ахиллу, император увидел в умершем Патрокла. Вся эта ситуация вызвала два объяснения: одни говорили, что Фест умер от болезни, другие — что он был отравлен специально для того, чтобы быть похороненным, как Патрокл (IV, 8,4).
О значении молвы как источника осведомленности и ее быстром распространении говорит сам Геродиан в связи с лживым посланием Каракаллы сенату и народу по поводу его мнимых успехов и покорения всего Востока. Сенат под влиянием страха из низкопоклонства декретировал императору все почести, хотя истинное положение дел было хорошо известно сенаторам: «ведь дела государя не могут оставаться скрытыми». Письмо Матерна тому же Антонину с обвинением Макри-{162}на в стремлении к власти получает у Геродиана, вероятно в результате раздвоения устного предания, две мотивировки: либо о замыслах Макрина ему вещали божества (он перед этим общался с магами, занимавшимися некромантией), либо сам он действовал из желания дискредитировать Макрина (IV, 12,5). Обстоятельства смерти Макрина, торопившегося в Рим после своего поражения от сторонников Антонина (Гелиогабала) и задержавшегося в Халкедоне из-за неблагоприятных условий для переправы, описаны явно по слухам: «говорят…» (V, 4,11). Север Александр не выполнил своего плана во время войны с персами, не вывел свое войско в назначенное место и таким образом оказался виновником страшного поражения римлян. Геродиан дает два возможных объяснения поведения императора: либо он побоялся подвергнуть опасности свою жизнь, либо его удержала мать по своей женской робости и чрезмерному чадолюбию (VI, 5,8). Эти два объяснения уже потому не должны приписываться самому Геродиану, что они связаны с двумя обвинениями, которые не раз предъявлялись Александру на протяжении его царствования и немало способствовали его гибели, — отсутствие смелости (VI, 6,6; 7,3, 10; 8,3; 9,5) и полное подчинение воле матери (VI, 1,10; 8,3; 9,4, 5,8). Не удивительно, что в войске и народе связывали неудачу персидского похода с теми свойствами императора, которые всегда вызывали недовольство. После неудачного похода Александр возвратился в Антиохию больным — либо от упадка духа, либо от непривычки к воздуху тех стран, по которым он проходил (VI, 6,1). Две возможности в данном случае выдвигаются не самим историком. Они могли фигурировать в рассказах участников похода и других современников. В пользу этого говорит контекст: ведь в дальнейшем Геродиан считается только с одним из объяснений — Александр с трудом выносит свою болезнь и удушливый воздух, болеют и все воины, особенно непривычные к жаркому, сухому климату иллирийцы (VI, 6,2); в Антиохии, благодаря ее приятной прохладе и хорошей воде, император легко восстанавливает свои силы (VI, 6,4). Об императоре Максимине, который был родом из фракийской деревни, передавали, что он в детстве был пастухом. Молодые паннонские воины в своей среде радовались мужеству Максимина и высмеивали малодушие Александра и его зависимость от воли матери (VI, 8,3). По-разному объясняли поведение Максимина, когда воины впервые объявили его императором, а он сбрасывал с себя императорскую порфиру, которую пытались накинуть ему на плечи. Согласно одному объяснению, все происходившее было {163} полной неожиданностью для Максимина, согласно другому — все это он сам заранее подстроил (VI, 8,5). О последних мгновениях жизни Александра рассказывают, что он, обняв мать, горько жаловался, называя ее виновницей своих бед. Прямая ссылка на повсеместные разговоры дается Геродианом в сообщении об общераспространенной молве о том, что Максимин, начав с пастушества и став простым воином, был доведен судьбой до власти над Римским государством. Рассказ о подробностях заговора Магна против Максимина вводится словами «говорили, что план действия будет таким». Заговор был жестоко подавлен Максимином. Поэтому, как заявляет Геродиан, он дает те сведения, какие удалось получить на основании слухов. Он не ручается за достоверность своего сообщения, так как не было ни судебного разбирательства, ни возможности защищаться; молва могла в сущности передавать лишь то, что угодно было Максимину. Бесспорным фактом было самоубийство престарелого Гордиана I и в Карфагене. Согласно одному слуху, он повесился при приближении к городу войск Капелиана, сторонника Максимина; согласно другому, это произошло уже после поражения карфагенян под командой Гордиана II и гибели последнего. В обстоятельном рассказе об осаде Аквилеи Максимином особо при помощи слова «говорили» выделено все то, что касается гаданий по внутренностям жертвенных животных. В том же рассказе говорится, что, по словам некоторых воинов Максимина, в воздухе часто являлся образ местного бога Белена, сражавшегося за город (VIII, 3, 8). Отмечаются преувеличенные слухи об общей мобилизации всего римского народа, о единодушии всей Италии, о наборе войска среди иллирийских и варварских племен на востоке и на юге (VIII, 5,6).
Согласно прямому, ясному, не допускающему никаких иных толкований свидетельству Геродиана, он пишет о том, что он видел и слышал. Не подлежит сомнению, что сообщения о слышанном сильно преобладают над сообщениями о виденном. И здравый смысл, и разбор рассказов Геродиана, и сравнение с рассказами Кассия Диона (отчасти и Мария Максима) не дают основания усомниться в справедливости этого показания.
Как уже сказано выше, важными источниками для изучения описанной Геродианом эпохи являются история Кассия Диона и сборник биографий императоров, который известен под названием «Historia Augusta» (НА), авторов которого (подлинных или мнимых) принято называть «Scriptores Historiae Augustae» (SHA). Представляет большой интерес вопрос о взаимоотношении между историей Геродиана и двумя другими названными здесь источниками. {164}
Более простым оказывается этот вопрос применительно к НА. Сборник написан гораздо позднее истории Геродиана. В некоторых местах он содержит прямые ссылки на Геродиана[22], которые одними из исследователей приписываются самим SHA, другими — более поздним интерполяторам[23].
Сложнее обстоит дело с Дионом. Здесь ставятся следующие вопросы: 1) знал ли Геродиан сочинение Диона; 2) пользовался ли он этим сочинением; 3) если пользовался, то как и в какой степени; 4) если не знал, то чем объяснить сходство ряда мест у того и другого автора.
По первому вопросу существуют два диаметрально противоположных мнения: одна точка зрения — Геродиан не знал сочинения Диона[24], другая — он не мог не знать этого сочинения [25], и отрицающие знакомство Геродиана с сочинением Диона впадают в большую ошибку, так как не учитывают широкого распространения образованности во II—III вв. н. э., начитанности образованных людей того времени и (добавим мы) наличия библиотек даже в провинциальных городах. Попытки доказать, что Геродиан непосредственно использовал историю Диона[26], натолкнулись на большие трудности. Некоторое сходство в ряде мест текста обоих историков, бесспорно, наблюдается, но нигде нет текстуальных совпадений, нигде нет {165} явных признаков заимствования. Поэтому наиболее осторожные исследователи, склонные видеть большую близость между некоторыми местами истории Геродиана и Диона, предпочитают говорить не о заимствовании первого от второго, а о зависимости обоих от какого-то общего источника[27]. В сущности можно говорить о сходстве между рассказами Геродиана и Диона лишь в самых общих чертах; они оба часто рассказывают об одном и том же, причем в некоторых случаях имеется большее или меньшее сходство.
Всем этим подсказывается определенное решение основного вопроса о взаимоотношении между двумя историками. Признавая вероятность знакомства Геродиана с трудом Диона, мы все же нигде не усматриваем бесспорных следов зависимости Геродиана от его предшественника. Доверием к показаниям Геродиана о характере его источников (виденное и слышанное) оправдывается следующий подход к сравнительной оценке параллельных рассказов у Геродиана и Диона. В тех случаях, когда последний описывает то, что он видел и чего не мог видеть Геродиан (заседания сената, некоторые события при дворе) мы должны отдать предпочтение Диону (если нет возможности доказать наличие у него тенденции, введшей его в заблуждение или побудившей дать искаженное изображение). В таких случаях мы признаем Геродиана рупором определенных слухов и будем доискиваться причин искажения или своеобразного преломления событий в его изложении. Геродиан становится для нас информатором о слухах, имевших хождение в римском обществе (или части его) и выражавших отношение к императорам[28] и другим действующим лицам рассказов. В других случаях, где отпадает возможность считать Диона очевидцем событий, его рассказ будет отражением устной традиции определенных кругов общества, не тождественных тем, чью традицию дает нам Геродиан. {166}
На некоторых примерах можно будет показать особенности геродиановских рассказов, их сходство и несходство с рассказами Диона и SHA. Одним из таких примеров может служить рассказ о падении Перенниса. Фаворит императора Коммода Переннис, назначенный префектом претория, отвращал молодого государя от дел правления, предоставляя ему заниматься попойками. Фактически Переннис сосредоточил власть над государством в своих руках. В то же время он делал все возможное, чтобы внушить Коммоду подозрения против отцовских друзей и против других лиц, выделявшихся знатным происхождением и богатством. Отличаясь ненасытной алчностью, он пользовался своим положением для собственного обогащения. Заговор императорской сестры Луциллы, в котором приняли участие некоторые лица сенаторского сословия, и неудачное покушение на жизнь Коммода дали Переннису подходящий повод для расправы не только с непосредственными участниками заговора, но и с теми, на кого пало какое-либо подозрение, и для присвоения их имущества (I,8). После этого Переннис стал думать о захвате верховной власти. Под его влиянием Коммод поставил во главе иллирийских войск его сыновей, которые, помогая отцу в его планах, тайно собирали военную силу. Сам Переннис копил деньги для щедрых раздач воинам, имея в виду привлечь их на свою сторону против Коммода. Поворотным моментом в судьбе Перенниса оказался неожиданный случай во время священных игр на Капитолии. Перед началом зрелища, когда император и должностные лица сидели на своих местах и театр был полон зрителей, вдруг на сцену вбежал человек, по виду философ, и обратился к Коммоду с предостережением опасаться Перенниса и его детей; здесь было и упоминание о собранных Переннисом деньгах, об иллирийских войсках и о нависшей опасности. Схваченный по приказу Перенниса, философ был предан сожжению как впавший в безумие и клеветник. Происшествием все же воспользовались враги Перенниса, чтобы настроить против него императора. Тем временем какие-то воины привезли из Иллирика монеты с изображением Перенниса и нашли способ показать их Коммоду. Результатом было совершенное ночью убийство Перенниса, а затем и вызванного Коммодом в Рим его сына (выше Геродиан говорил о сыновьях, здесь он говорит об одном сыне — I, 9).
Получается стройный рассказ: жадный любимец государя, не довольствуясь реальной властью и богатством, лелеет мысль стать обладателем императорского звания и принимает серьезные меры к осуществлению своих замыслов; обстоятельства, однако, не благоприятствуют ему, и он терпит полное крушение. {167}
Сравним с этим то, что находим у Кассия Диона в сокращенном изложении Ксифилина (LXXII, 9). Поведение Коммода, увлекавшегося ездой на колеснице и предававшегося всяким излишествам, вынудило префекта претория Перенниса взять на себя не только воинские дела, но и все управление государством. Воины были недовольны Переннисом и ставили ему в вину все то, что им не нравилось. Войско, находившееся в Британии, выбрало из своей среды 1500 стрелков и послало их в Италию. При их приближении к Риму их встретил Коммод. На его вопрос о причине появления они ответили жалобой на Перенниса, который будто бы злоумышляет против Коммода, желая сделать императором своего сына. Ненавидевший Перенниса Клеандр со своей стороны поддерживал такое обвинение, и Коммод, убежденный всем тем, что он услышал, выдал префекта воинам, которыми тот командовал. После издевательств над своим бывшим начальником они убили не только его, но и его жену, сестру и двоих сыновей. Как видим, Переннис у Кассия Диона не такая отрицательная личность, как у Геродиана. Управление гражданскими и военными делами он не узурпировал; то и другое сосредоточилось в его руках благодаря ходу вещей. О замысле захватить верховную власть для сына говорится не как о реальном факте, а как о выдумке врагов (воинов, прибывших из Британии, и Клеандра).