Страница:
А в подземной комнатке, откуда она только что сбежала, продолжал гореть Свет Лизен. И невероятная сила, соединившая надежду и утрату, заключена была в том сиянии, что омывало сейчас Исанну, которая, присев у стола, гладила устроившуюся у нее на коленях кошку. Глаза ее казались незрячими, и взор их был направлен как бы в никуда.
— Ах, Малка, — прошептала она наконец, — надо было мне быть мудрее. Какой смысл жить так долго, если с годами так и не становишься мудрее?
Кошка насторожила уши, однако предпочла продолжить вылизывать собственную лапу и не отвечать на столь непростой вопрос.
Через некоторое время Исанна встала, уронив с колен оскорбленную Малку, медленно подошла к шкафу, за стеклянными дверцами которого сиял Венец, отперла дверцу и достала с нижней полки спрятанный там предмет, а потом довольно долго стояла, на него глядя.
Это и был третий волшебный предмет, которого Кимберли, бросавшая сейчас камешки в озеро, так и не успела увидеть.
— Ах, Малка, — снова сказала Исанна и выдернула кинжал из ножен. Звук был такой, словно кто-то резко тронул струну арфы.
Тысячу лет назад, сразу после Баэль Рангат, когда все свободные народы Фьонавара собрались перед горой, чтобы увидеть Сторожевые Камни Гинсерата, гномы Банир Лок преподнесли новому королю Бреннина свой собственный прекрасный дар.
Он был сделан из тиерена, редчайшего из металлов, который можно было найти только под землей, на большой глубине, куда уходят корни гор-близнецов. Эта серебряная, пронизанная голубыми жилками руда была самой большой драгоценностью, добываемой гномами в земле Эриду.
И гномы, хорошенько подумав, изготовили из нее клинок для Колана Возлюбленного, и покрыли ножны магическими рунами, и наложили старинное темное заклятие, сотканное в их подземных дворцах и пещерах древней магией, желая, чтобы кинжал этот не походил ни на один другой клинок на свете. И дали ему имя: Локдал.
Низко поклонился им сын Конари, когда они вручили ему свой дар, и молча слушал он (ибо мудр был не по годам), как Сейтр, король гномов, рассказывает, какие заклятия наложены были на этот клинок. Затем, когда Сейтр наконец умолк, Колан снова поклонился своим дарителям, на этот раз почти до самой земли, и в полной тишине молвил:
— Благодарю вас за этот обоюдоострый клинок. — Глаза Колана лукаво блеснули. — И за обоюдоострый дар ваш, ибо он заключается не только в клинке. И пусть Морнир милостью своей направит нас и научит, как лучше воспользоваться этим даром и этим клинком. — И он повесил Локдал на пояс, а потом увез его далеко из этих краев, на юг.
И там передал его магам — клинок вместе с запертой в нем магией, которая была то ли благословением, то ли проклятием, — и всего лишь дважды за тысячу лет убивал кинжал Колана, переходя от одного Первого мага королевства к другому вплоть до той ночи, когда умер Радерт. В ту ночь женщине, которая его любила, приснился сон, потрясший ее до глубины души. И в глухой ночи она вскочила с постели, и явилась во дворец, где у Радерта хранился тот клинок, и забрала его оттуда, и прятала ото всех, кто становился Первым магом после Радерта. И даже Лорин Серебряный Плащ, которому Исанна во всем остальном доверяла абсолютно, не знал, что клинок Локдал у нее.
«Того, кто нанесет этим клинком смертельный удар, не имея в сердце своем любви, неизбежно постигнет смерть, — сказал тогда Сейтр, король гномов. — Это во-первых».
А потом, очень тихо, чтобы его мог услышать только Колан, сказал ему, что во-вторых.
И сейчас Исанна-пророчица, способная видеть вещие сны, все вертела в руках сочащийся светом клинок, и казалось ей, что лезвие кинжала горит синим огнем.
А на берегу озера стояла молодая женщина, исполненная волшебного могущества, и, попирая ногами неведомые магические силы, бросала камешки в воду — один за другим.
В лесу, куда привели их светлые альвы, было значительно прохладнее, чем в городе. Их угостили изысканными и замечательными на вкус кушаньями, среди которых были какие-то незнакомые Дженнифер фрукты, отличный хлеб и вино, мгновенно поднимавшее настроение и делавшее закатные краски еще более яркими. Отовсюду доносилась музыка: один из альвов играл на духовом инструменте с весьма пронзительным звуком, другие пели, и голоса их плыли в становившейся все более темной тени деревьев, и по краю поляны уже зажигались вечерние огни.
Лаэша и Дранс, для которых их детские фантазии вдруг воплотились в жизнь, были, казалось, еще более очарованы происходящим, чем Дженнифер, так что, когда Брендель предложил им остаться в лесу до утра и посмотреть, как альвы танцуют под звездным небом, они с радостным восхищением приняли его предложение.
Брендель тут же послал в Парас-Дерваль гонца, потребовав, чтобы тот непременно лично королю передал сведения о том, где находятся его гости. Уже во власти легкой и приятной усталости они видели, как гонец, сверкнув в лучах закатного солнца серебристыми волосами, исчез за холмом, а потом вновь принялись вместе со своими хозяевами пить вино и слушать пение альвов.
По мере того как вечерние тени становились длиннее, в пении светлых альвов начинали проскальзывать тонкие нити какой-то давней печали. У горевших факелов сновали мириады огненных мух, похожих на чьи-то горящие глаза; мухи эти назывались здесь «лиена», как сказал Брендель. Дженнифер с удовольствием пила вино, которое он наливал ей, и безвольно плыла по волнам этой дивной, мелодичной и печальной музыки.
А посланник, Тандем Кестрельский, тем временем спустившись с вершины холма, находившегося на западной опушке леса, погнал коня легкой рысью прямо к городским стенам, что высились примерно в лиге отсюда.
Но не проехал и половины пути, как был убит.
Не проронив ни единого звука, он рухнул из седла на землю, когда четыре дротика одновременно вонзились ему в горло и в спину. Через несколько минут из ложбинки у тропы вылезли цверги и стали молча, не мигая, смотреть на умирающего альва. Потом из-за их спин вышли волки и, неслышно ступая мягкими лапами, приблизились к лежавшему на земле всаднику. Когда же стало окончательно ясно, что альв мертв, цверги тоже двинулись вперед и окружили его плотным кольцом. Даже после смерти над ним все равно продолжал светиться некий нимб. Но вскоре с распростертым на земле телом было покончено. А когда чавканье и жуткие звуки разрываемой на куски плоти стихли и лишь безмолвные звезды смотрели на землю с небес, от Тандема Кестрельского из народа светлых альвов не осталось даже следа.
Ибо именно светлых альвов особенно ненавидели силы Тьмы, ведь даже в самом их названии было слово «свет».
А в эти мгновения далеко на северо-востоке одинокий всадник вдруг приостановил своего коня и несколько секунд сидел совершенно неподвижно. Потом, проклиная все на свете и чувствуя, как безотчетный страх бьется у него в сердце, словно попавшая в сети рыба, Лорин Серебряный Плащ развернул коня и в полном отчаянии погнал его к дому.
А в Парас-Дервале король не пришел на пир. Не пришел туда также и ни один из его четырех гостей, что вызвало более чем оживленные пересуды. Айлиль все это время оставался в своих покоях, играя в та'баэль с канцлером Горласом. Он выигрывал легко, что было вполне привычно, и без особого удовольствия, что тоже было вполне привычно. Они играли допоздна, и Тарн, королевский паж, уже крепко спал, когда игра их была внезапно прервана.
Когда они вошли в распахнутые двери «Черного кабана», то Кевину показалось, что перед ними настоящая стена из шума и трубочного дыма, о которую вполне можно разбить себе лоб.
Но один голос нечеловеческой силы все же умудрился перекрыть этот невообразимый шум.
— Дьярмуд! — проревел Тегид, с трудом поднимаясь на ноги. Кевин поморщился — от рева толстяка чуть не лопались барабанные перепонки. — Клянусь Луной и Дубом! Это же мой дорогой принц собственной персоной! — Тегид прямо-таки взвыл от восторга дурным голосом, в результате чего гвалт вокруг постепенно обрел форму приветственных возгласов.
Дьярмуд в светло-коричневых узких штанах и синем дублете стоял, хитро ухмыляясь, в дверном проеме и ожидал, пока его спутники захватят плацдарм в прокуренном зале таверны. Тегид, качаясь и спотыкаясь, пробрался сквозь толпу и остановился перед своим господином.
А потом вдруг выплеснул содержимое огромной пивной кружки, которую сжимал в руке, прямо в лицо Дьярмуду.
— Чертов поганец! — вскричал он. — Да я тебе сердце из груди вырву! А печень твою в Гуин Истрат отошлю! Как же ты ПОСМЕЛ ускользнуть потихоньку от меня? Как ты посмел оставить своего Тегида в обществе слабых женщин и мяукающих младенцев?
Кевин, стоявший рядом с принцем, не выдержал и фыркнул, представив себе, как огромный и толстый Тегид, цепляясь руками и ногами за веревку, ползет над бешеной Саэрен, но тут Дьярмуд, мокрый с ног до головы, шагнул к ближайшему столику, схватил стоявшую там высокую серебряную кружку с крышкой и запустил ею в Тегида.
Кто-то пронзительно вскрикнул, ибо принц и сам бросился на толстяка — кстати, кружка угодила Тегиду в плечо — и, пригнув голову, сильно боднул его в массивную грудь.
Тегид позеленел и отлетел назад. Впрочем, он быстро пришел в себя и, ухватившись за ближайший стол, одним мощным рывком оторвал столешницу, стряхивая на пол кружки и кувшины, поднял ее над головой и стал вращать. Сидевшие за столом так и прыснули в разные стороны, подгоняемые взрывами исторгаемых могучей глоткой Тегида проклятий. Раскрутив столешницу как следует, Тегид метнул ее, и этот смертельно опасный снаряд вполне способен был запросто лишить короля наследника, если б попал в цель.
Однако Дьярмуд успел присесть. Кевин тоже последовал его примеру, хотя и не столь ловко. Растянувшись на полу, он увидел, как столешница просвистела прямо над ними и врезалась в плечо какому-то человеку в красном дублете, отчего тот отлетел в сторону и сам врезался в стоявшего рядом с ним господина. Люди падали один за другим, точно костяшки домино. Шум достиг неописуемого уровня. В таверне творилось нечто невообразимое.
Кто-то решил плеснуть горячим супом из своей миски на плешивую башку того типа в красном дублете. Кто-то счел это более чем достаточным предлогом, чтобы треснуть повара, разливавшего суп, перевернутой скамьей по спине. Хозяин таверны на всякий случай принялся быстро убирать выставленные на полках бутылки и кувшины. Подавальщица, подхватив юбки, нырнула под стол, и Кевин заметил, что Карде не замедлил к ней присоединиться.
А между тем Дьярмуд, вскочив на ноги, точно распрямившаяся пружина, снова боднул Тегида, пока тот не успел метнуть очередную столешницу. Надо сказать, что еще благодаря первой их стычке пространство вокруг значительно расчистилось.
На сей раз, правда, Тегид на ногах устоял и, с радостным ревом воздев в воздух вторую столешницу, опустил ее на чью-то голову, а потом заключил Дьярмуда в свои медвежьи объятия.
— Уж теперь-то ты от меня не уйдешь! — прогудел он. Лицо его побагровело от натуги. Дьярмуд тоже был красен и начинал задыхаться, ибо Тегид стискивал его все сильнее. Казалось, он вот-вот переломает принцу все кости. Кевин, впрочем, заметил, что Дьярмуду удалось-таки высвободить руки и он готовится нанести ответный удар.
У него и сомнений не было, что принц вырваться сумеет, однако Тегид «обнимал» его явно от души, и Дьярмуду пришлось применить обманный прием, чтобы хоть немного ослабить хватку великана. Принц чуть согнул одно колено, перенеся на него центр тяжести, чтобы сохранить равновесие, и тут Кевин, поняв, что за этим последует, заорал что было силы и бросился, надеясь разнять сцепившихся приятелей.
Но замер как вкопанный, ибо ужасающий вопль вырвался вдруг из глотки разъяренного Тегида. Продолжая орать, он уронил принца на посыпанный песком пол, точно сломанную игрушку.
И все почувствовали запах паленого мяса.
С поразительной живостью Тегид изогнулся, перевернул еще один стол, схватив с него полную кружку, и принялся поливать пенящимся пивом собственный зад.
И тут всем стал виден — точно на сцене внезапно раздернули занавес — Пол Шафер, с извиняющимся видом державший в руке раскаленную кочергу, которую только что вытащил из огня.
На какое-то время воцарилась полная тишина — настолько все были потрясены прямо-таки оперной силой голоса оскорбленного Тегида. Потом Дьярмуд, по-прежнему сидевший на полу, вдруг захохотал — звонко, чуть истерически и как бы подавая сигнал к возобновлению всеобщего буйства. Рыдая от смеха и с трудом удерживаясь на ногах, Кевин и Эррон, который тоже держался за живот от хохота, бросились обнимать Пола, на устах которого играла язвительная усмешка.
Понадобилось некоторое время, прежде чем восстановился хоть какой-то порядок — главным образом потому, что никто особенно и не хотел его восстанавливать. У человека в красном дублете оказалось здесь немало друзей, а также, похоже, и у того, кто разливал суп и кому досталось скамьей по спине. Кевин, который не был знаком ни с «красным дублетом», ни с поваром, внес свою лепту в потасовку, швырнув в дерущихся табуреткой, но потом решил выйти из игры и вместе с Эрроном направился к стойке. Там к ним присоединились две хорошенькие служаночки, и кипевшие вокруг страсти только способствовали их быстрому и весьма результативному знакомству.
Уже направляясь наверх с Марной — той из служанок, что была повыше, — Кевин в последний раз оглядел покинутое ими «поле боя». На полу копошилась сплошная масса тел, отдельные лица то появлялись, то вновь скрывались в дыму. Дьярмуд влез на стойку и швырял оттуда в дерущихся всем, что попадало под руку, отнюдь не заботясь, в своих или чужих угодит брошенный им предмет. Кевин поискал глазами Пола, но не нашел, а потом перед ним отворилась дверь, он очутился в темноте, дверь захлопнулась, и женщина, которая привела его сюда, оказалась в его объятиях; он ощутил ее ищущие губы и привычно полетел вниз по спирали желания.
Много позже, когда он уже завершал, но еще не совсем завершил, обратный путь по той же спирали вверх, он услышал, как Марна спрашивает его застенчивым шепотом:
— А у тебя это всегда так?
И он, поскольку ему все еще не хватало добрых десяти минут, чтобы вновь обрести способность говорить, заставил себя просто погладить ее по голове и снова закрыл глаза. Потому что это действительно всегда было ТАК. Сперва вспышка страсти, слепая, конвульсивная, швыряющая его куда-то вниз, в темную пучину, которая каждый раз поглощает его настолько, что он забывает, кажется, даже собственное имя, даже собственное тело, собственную походку и жесты. И он частенько думал, что в одну такую распрекрасную ночку может нырнуть в эту пучину так глубоко, что возврата уже не будет.
Хотя сегодня ночь была явно самой заурядной. Вскоре Кевин уже мог улыбаться Марне, а потом и благодарить ее, и говорить ласковые слова — причем не без известной доли искренности, потому что девушка и впрямь оказалась очень милой, а ему давно уже необходимо было испить из подобного чистого источника. Поднырнув под его руку, Марна уютно устроилась у него на плече, прижавшись щекой к светлым волосам, и он, глубоко вдыхая ее запах, уступил наконец усталости, накопившейся после двух бессонных ночей, и провалился в сон.
Однако поспать ему удалось не больше часа, и он чувствовал себя совершенно разбитым, когда его разбудило присутствие в комнате кого-то третьего. Оказалось, что это еще какая-то девушка, но не та, что ушла с Эрроном. Девушка эта плакала, и волосы ее в беспорядке рассыпались по плечам.
— Что случилось, Тьене? — сонно спросила Марна.
— Это он меня к тебе послал, — сказала темноволосая Тьене, глядя на Кевина и хлюпая носом.
— Кто? — проворчал Кевин, тщетно пытаясь проснуться. — Дьярмуд?
— Ах нет! Тот, второй чужеземец. Пуйл.
Он понял не сразу.
— ПОЛ! А что… Что случилось?
Он явно выкрикнул это слишком громко. И без того уже напряженные нервы Тьене не выдержали, она с упреком глянула на него широко раскрытыми большими глазами, рухнула на кровать и горько разрыдалась. Кевин потряс ее за плечо:
— Да говори же! Что случилось?
— Он ушел, — прошептала Тьене едва слышно. — Он поднялся со мной наверх, а потом ушел…
Тряхнув головой, Кевин тщетно попытался сосредоточиться.
— Ну и что? Да говори ты! А он… он в состоянии был заниматься с тобой?..
Тьене шмыгнула носом и вытерла катившиеся по щекам слезы.
— Ты хочешь сказать, мог ли он быть со мной? Да, конечно! Но только, по-моему, никакого удовольствия ему это не доставило. Он все делал только для меня одной… а я ничего… я ничего ему не дала, и… и…
— И что, черт тебя подери?!
— И я заплакала, — сказала эта дурочка так, словно каждая женщина обязательно должна плакать, когда занимается с кем-то сексом! — А когда я заплакала, он взял и вышел из комнаты. И велел мне найти тебя, господин мой.
От страха она заползала все дальше и дальше на постель, и Марна заботливо подвинулась, уступая ей место. Темные глаза Тьене были огромными, как у оленихи, платье распахнулось, и Кевин видел ее нежную округлую грудь. Вдруг он почувствовал, что Марна под простыней ласкает его, и кровь бросилась ему в голову. Он глубоко вздохнул…
И одним прыжком выскочил из постели, проклиная вновь охватившее его возбуждение. Сейчас это ему было совсем ни к чему. Он с трудом натянул узкие штаны и накинул дублет, подаренный Дьярмудом, не потрудившись даже застегнуть его. А потом выбежал из комнаты.
На площадке перед лестницей было темно. Подойдя к перилам, он посмотрел вниз, на руины питейного зала таверны «Черный кабан». Тени от коптивших факелов метались по стенам, по распростертым телам спящих, по перевернутым столам и скамьям. В одном из углов тихо разговаривали несколько человек; у ближайшей к нему стены вдруг раздался женский смех и тут же смолк.
А потом он услыхал и кое-что еще: кто-то перебирал струны гитары.
Его гитары.
Пытаясь определить, откуда исходит этот звук, он повернулся и увидел Дьярмуда, вместе с Коллом и Карде сидевшего у окна. Сам принц устроился на подоконнике, нежно обняв гитару, а остальные разлеглись прямо на полу.
Пока Кевин спускался по лестнице и пробирался к ним, глаза его настолько успели привыкнуть к темноте, что он разглядел и остальных членов их компании; они тоже возлежали на полу, некоторые прижимали к себе женщин.
— Привет тебе, друг Кевин, — ласково сказал Дьярмуд; глаза его в темноте светились, как у дикого зверя. — Не покажешь ли, как на этом играют? Эту твою штуку Колл притащил — по моей просьбе. Надеюсь, ты не против? — Голос принца звучал лениво и чуть устало, что было естественно в столь поздний час. У него за спиной, в окне, сияли рассыпанные по небу звезды.
— А правда, дружище, — шевельнулась у стены чья-то огромная тень, — ты бы спел для нас, а? — Господи, да ведь это он Тегида за сломанный стол принял!
Без лишних слов Кевин, перешагивая через распростертые на полу тела, подошел к окну и взял из рук Дьярмуда гитару. Принц тут же соскользнул с подоконника, освобождая ему место. Окно было распахнуто настежь; настраивая гитару, Кевин чувствовал, как легкий ветерок шевелит волосы у него на затылке.
Стояла глубокая ночь; вокруг было очень темно и тихо. И он был так далеко от дома и так устал! Сердце у него мучительно ныло: Пол снова ушел один, даже сегодня! Даже сегодня ему так и не удалось испытать ни капли радости, даже сегодня он так и не дал воли слезам! Даже сегодня, даже здесь. И всему этому причина была только одна, и Кевин ее прекрасно знал. А потому он, с трудом проглотив ком в горле, сказал:
— Это «Песнь Рэчел», так я назвал ее. — И заиграл. Этой музыки никто здесь не знал и, конечно, не мог догадаться, отчего она так печальна, однако сила той печали, что была заключена в ней, оказалась достаточно велика, чтобы мгновенно подчинить всех себе. Довольно долго Кевин играл молча, но потом все же запел глубоким приятным баритоном, хотя давно уже решил никогда не исполнять эту свою песню вслух:
Любовь моя, ты помнишь мое имя?
Зимою, вдруг сменившей лето,
Когда июнь вдруг обернулся декабрем,
В снегах с пути я сбилась. И моей
Душе пришлось платить за это.
Шелест волн на песчаной косе,
Стук дождя серым утром по крыше…
И камень могильный в росе.
На дне морском, в пучине, в глубине,
Любовь моя, свое ты горе спрячешь,
Но нелегко приливы приручить…
И он придет — тот день, когда
Ты обо мне, любовь моя, заплачешь.
Шелест волн на песчаной косе,
Стук дождя серым утром по крыше…
И камень могильный в росе.
Кевин умолк и долго еще играл ту же мелодию без слов, и она точно перемещала его в иные времена, действовала на него так, как не действовало ничто другое из написанного им за всю его жизнь; в ней было все, что произошло и происходило с ним сейчас, и глупые слезы текли и текли у него по щекам. Особенно больно щемило сердце, когда в его собственную мелодию вплеталась другая — прекрасная и до предела насыщенная воспоминаниями: это был фрагмент из второй части фа-мажорной сонаты Брамса для виолончели.
Любовь моя, ты помни мое имя!
Звуки лились, чистые, незамутненные, хотя свет свечей расплывался у него перед глазами, когда он вспоминал, как Рэчел Кинкейд играла эту пьесу на выпускном экзамене, и в этих звуках он давал выход горю — которое, в сущности, было не совсем его горем.
И «Песнь Рэчел» звучала в темной харчевне, и спящие заворочались беспокойно, ибо печаль проникла даже в их сны. А те, кто не спал, слушали ее точно завороженные, припоминая свои собственные утраты. Мелодия проникла и в верхние помещения, и на площадке лестницы, держась за перила, стояли две молодые женщины и плакали, теперь уже обе. И даже сквозь запертые двери комнат наверху просочилась эта печальная мелодия, туда, где сплелись на постелях тела, уставшие от любовной игры. И музыка вылетела из открытых окон в ночь и полетела по притихшему под широким звездным небом городу.
И тогда на темной мостовой перед дверями таверны остановился вдруг прохожий, помедлил, но внутрь так и не вошел. Улица была пуста, ночь темна, и вокруг никого. Человек этот долго слушал льющуюся из открытого окна мелодию, а когда она смолкла, тихо пошел прочь. Он сразу узнал ее: он не раз слышал ее прежде.
Так Пол Шафер, который только что сбежал отсюда, испугавшись женских слез, и теперь проклинал себя за эту глупость, окончательно выбрал, куда ему идти. И больше уж назад не поворачивал.
Какое-то время вокруг была только тьма да паутина улочек, потом знакомые ворота, освещенные факелами, потом снова тьма тихих коридоров и переходов, где слышны были лишь его шаги… И все время в ушах его звучала та музыка. Он нес ее с собой — а может, она несла его по волнам воспоминаний? Что, впрочем, совершенно неважно.
Он шел тем путем, который уже был ему знаком, и в некоторых залах еще горел свет, а некоторые были совершенно темны, и кое-кто еще вел за запертыми дверями ночные разговоры, но никого не было в коридорах Парас-Дерваля в ту ночь, кроме него.
И он пришел как раз вовремя, неся в себе эту музыку и свою утрату и сам уплывая на волнах печальной мелодии, и осталось время еще минутку помедлить перед дверью, из-под которой выбивалась узкая полоска света.
Дверь ему отворил тот тип с темной бородой, Горлас, и какое-то время он еще помнил, что не доверяет этому человеку, однако вскоре думать об этом перестал, ибо в данный момент все это уже не имело особого значения, и этот Горлас был ему безразличен.
А потом он встретился глазами с королем и увидел, что король уже все знает откуда-то, знает и не имеет сил отвергнуть то предложение, которое он, Пол, сейчас сделает ему, и он это предложение сделал:
— Сегодня я намерен отправиться к Древу Жизни — чтобы подменить там тебя, господин мой. Ты ведь отпустишь меня? И сделаешь все необходимое? — Казалось, он произносит вслух слова, которые были написаны когда-то давным-давно. И в словах этих звучала музыка.
Айлиль плакал, когда говорил с ним, но сообщил ему все, что нужно, и он слушал внимательно, потому что одно дело просто умереть, но совсем другое — умереть бессмысленно. И, слушая короля, он позволял его словам сплетаться в сложный узор в такт той музыке, что звучала у него в душе и влекла его куда-то, и потом, когда он вышел из дворца вместе с Горласом и еще двумя сопровождающими через потайную калитку, эти слова и эта музыка продолжали нести его на своих волнах.
Над ними светили звезды, вдали чернел лес. Пол по-прежнему слышал музыку, которая, похоже, и не думала умолкать. И он вспомнил, что так, в конце концов, и не попрощался с Кевином, что было очень грустно, но, в общем-то, по сравнению с тем, что ему сейчас предстояло, казалось всего лишь досадной оплошностью.
А потом лес уже не чернел вдали, а обступил его со всех сторон, и оказалось, что, пока он шел, успела взойти ущербная луна, озарившая серебристым светом деревья вокруг. Но музыка по-прежнему была с ним и с ним были последние слова Айлиля: «А теперь я отдаю тебя Морниру. На три ночи и навсегда». Так сказал тогда король. И заплакал.
И теперь, слыша в душе своей эти слова и эту музыку, он увидел перед собой то, что и должен был увидеть: лицо той, которую он никак не мог оплакать. Темные ее глаза. Ни у кого на свете не было таких глаз! И в этом мире тоже!
И он вошел в Священную рощу, и роща эта была темна. И деревья трепетали на ветру, что дул в этой роще, — то было дыхание божества. На лицах спутников Пола был написан страх, когда послышались эти вздохи, похожие на дыхание моря.