Страница:
Через секунду она отняла руку.
Он взглянул на нее.
— Что случилось?
Она пожала плечами.
— Я бы предпочла, чтобы об этом не объявляли по всему дворцу Сандрени и за его пределами, — пробормотала Катриана, глядя прямо перед собой.
Дэвин удивленно поднял брови.
— А что бы ты предпочла, чтобы они задумались о причине нашего пребывания на Втором этаже? Я только что дал им очевидное и скучное объяснение. Они даже не станут это обсуждать. Такие вещи случаются сплошь и рядом.
— Не со мной, — тихо ответила Катриана.
— Я не это имел в виду! — возмущенно запротестовал Дэвин. Но, к сожалению, они уже спускались по лестнице, и он остановился у двери в их комнату, пропуская ее вперед, удивленный неожиданно возникшим между ними отчуждением.
Совершенно сбитый с толку, Дэвин занял свое место позади Менико, готовясь снова выйти вместе со всеми во двор.
В двух первых гимнах он исполнял небольшие второстепенные партии, поэтому мысли его все время возвращались к сцене, только что разыгравшейся наверху. Он снова и снова проигрывал отдельные эпизоды с помощью данной ему от рождения памяти, высвечивал будто солнечным лучом одну подробность за другой, выявляя то, что ускользнуло от него в первый раз.
Поэтому к тому времени, когда настала его очередь завершить и увенчать обряд оплакивания, видя, что трое священнослужителей в ожидании подались вперед, а Томассо принял позу восторженного внимания, Дэвин смог отдать «Плачу по Адаону» всю душу без остатка, так как поборол все сомнения и твердо решил, что ему делать.
Он начал мягко, в среднем диапазоне, вместе с двумя сириньями, выстраивать древнюю историю бога. Затем, когда вступила свирель Алессана, голос Дэвина взмыл вверх вместе с ней, будто стремительно вознесся из узкой горной долины на утес у края пропасти.
Он пел о смерти бога чистым голосом, выплавленным в котле собственного сердца, и мелодия поднималась над дворцом и летела дальше, над улицами, площадями и высокими стенами Астибара.
Над высокими стенами, которые он собирался сегодня ночью преодолеть, а потом найти тропинку и пойти по ней в лес, где стоит охотничий домик. Домик, куда отнесут тело герцога и где соберутся несколько человек — шесть, напомнил ему ясный голос памяти. Катриана д'Астибар только что пошла на все, кроме убийства, чтобы он не узнал об этой встрече. Дэвин старался превратить едкую горечь своего понимания в печаль по Адаону, наполнить этой болью «Плач».
«Лучше для нас обоих», — вспомнил он ее слова и мысленно снова услышал в ее голосе сожаление и неожиданную мягкость. Но в возрасте Дэвина определенный вид гордости, вероятно, сильнее, чем в любом другом возрасте смертного, и он уже решил, еще даже не начав петь, здесь, во дворе, полном знатных людей Астибара, что он сам будет судить о том, что лучше.
И Дэвин пел о растерзанном руками женщин боге. Он вложил в его смерть на горном склоне Тригии все, что должен был вложить, превратил свой голос в стрелу, пущенную ввысь, и попал в сердце каждого слушателя.
Он дал Адаону упасть с высокого утеса, услышал, как смолкла свирель, и его тоскующий голос слетел по спирали вместе с умирающим богом в Касадель, и песнопение подошло к концу.
И подошла к концу в то утро часть жизни Дэвина. Потому что все знают: если войдешь во Врата Мориан, назад дороги нет.
4
Он взглянул на нее.
— Что случилось?
Она пожала плечами.
— Я бы предпочла, чтобы об этом не объявляли по всему дворцу Сандрени и за его пределами, — пробормотала Катриана, глядя прямо перед собой.
Дэвин удивленно поднял брови.
— А что бы ты предпочла, чтобы они задумались о причине нашего пребывания на Втором этаже? Я только что дал им очевидное и скучное объяснение. Они даже не станут это обсуждать. Такие вещи случаются сплошь и рядом.
— Не со мной, — тихо ответила Катриана.
— Я не это имел в виду! — возмущенно запротестовал Дэвин. Но, к сожалению, они уже спускались по лестнице, и он остановился у двери в их комнату, пропуская ее вперед, удивленный неожиданно возникшим между ними отчуждением.
Совершенно сбитый с толку, Дэвин занял свое место позади Менико, готовясь снова выйти вместе со всеми во двор.
В двух первых гимнах он исполнял небольшие второстепенные партии, поэтому мысли его все время возвращались к сцене, только что разыгравшейся наверху. Он снова и снова проигрывал отдельные эпизоды с помощью данной ему от рождения памяти, высвечивал будто солнечным лучом одну подробность за другой, выявляя то, что ускользнуло от него в первый раз.
Поэтому к тому времени, когда настала его очередь завершить и увенчать обряд оплакивания, видя, что трое священнослужителей в ожидании подались вперед, а Томассо принял позу восторженного внимания, Дэвин смог отдать «Плачу по Адаону» всю душу без остатка, так как поборол все сомнения и твердо решил, что ему делать.
Он начал мягко, в среднем диапазоне, вместе с двумя сириньями, выстраивать древнюю историю бога. Затем, когда вступила свирель Алессана, голос Дэвина взмыл вверх вместе с ней, будто стремительно вознесся из узкой горной долины на утес у края пропасти.
Он пел о смерти бога чистым голосом, выплавленным в котле собственного сердца, и мелодия поднималась над дворцом и летела дальше, над улицами, площадями и высокими стенами Астибара.
Над высокими стенами, которые он собирался сегодня ночью преодолеть, а потом найти тропинку и пойти по ней в лес, где стоит охотничий домик. Домик, куда отнесут тело герцога и где соберутся несколько человек — шесть, напомнил ему ясный голос памяти. Катриана д'Астибар только что пошла на все, кроме убийства, чтобы он не узнал об этой встрече. Дэвин старался превратить едкую горечь своего понимания в печаль по Адаону, наполнить этой болью «Плач».
«Лучше для нас обоих», — вспомнил он ее слова и мысленно снова услышал в ее голосе сожаление и неожиданную мягкость. Но в возрасте Дэвина определенный вид гордости, вероятно, сильнее, чем в любом другом возрасте смертного, и он уже решил, еще даже не начав петь, здесь, во дворе, полном знатных людей Астибара, что он сам будет судить о том, что лучше.
И Дэвин пел о растерзанном руками женщин боге. Он вложил в его смерть на горном склоне Тригии все, что должен был вложить, превратил свой голос в стрелу, пущенную ввысь, и попал в сердце каждого слушателя.
Он дал Адаону упасть с высокого утеса, услышал, как смолкла свирель, и его тоскующий голос слетел по спирали вместе с умирающим богом в Касадель, и песнопение подошло к концу.
И подошла к концу в то утро часть жизни Дэвина. Потому что все знают: если войдешь во Врата Мориан, назад дороги нет.
4
Томассо бар Сандре, сопровождающий гроб с телом отца, выехал из восточных ворот за час до рассвета, пустил коня неспешным шагом и позволил себе отвлечься впервые за сорок восемь очень напряженных часов.
Дорога была пустынной. Обычно в этот час она забита людьми, спешащими вернуться в дистраду до начала комендантского часа, когда запирают городские ворота. С закатом солнца улицы Астибара пустеют, остаются лишь патрули из барбадиорских наемников и отчаянные одиночки, достаточно безрассудные, чтобы бросить вызов в поисках женщин, вина и других ночных развлечений.
Но сегодня день был необычный. Сегодня ночью и две следующие ночи в Астибаре не будет комендантского часа. Виноград собран, урожай в дистраде роскошный, и все три ночи люди будут петь, танцевать и даже буйствовать на Празднике Виноградной Лозы. Эти три ночи в году Астибар пытался притворяться чувственным, романтичным, как Сенцио. Ни один герцог в прежние времена и даже унылый Альберико теперь не пробовали совершить глупость и без особой необходимости вызвать недовольство, перекрыв людям эту древнюю отдушину в размеренном течении года.
Томассо оглянулся на город. Красное солнце садилось среди редких облаков за куполами храмов и башнями, окутывая Астибар призрачным, прекрасным сиянием. Поднялся ветер, он был холодным. Томассо хотел надеть перчатки, потом передумал: ему пришлось бы снять некоторые из колец, а ему очень нравился блеск камней в этом ускользающем, неверном свете. Определенно наступала осень, и дни Поста быстро приближались. Пройдет совсем немного времени, всего несколько дней, и первый мороз тронет последние, драгоценные кисти винограда, которые оставили на специально отобранных лозах, чтобы сделать из них, если все сложится удачно, ледяное, прозрачное, голубое вино, гордость Астибара.
Восемь слуг с бесстрастными лицами тяжело шагали позади него по дороге, несли носилки с простым деревянным гробом отца Томассо, украшенным лишь герцогским гербом. По обеим сторонам от них в мрачном молчании ехали два человека, приглашенные для всенощного бдения у гроба. Учитывая характер их обязанностей и сложную, длящуюся много поколений вражду между этими двумя людьми, не стоило удивляться их молчанию.
«Между этими тремя людьми», — поправил себя Томассо. Их трое, если считать и мертвого, который так тщательно все это спланировал, до мельчайших деталей, даже кто поедет по какую руку от носилок, кто впереди, а кто позади. Не говоря уже о еще более удивительных деталях: каких именно двух вельмож провинции Астибар следует пригласить сопровождать его в охотничий домик для всенощного бдения, а оттуда, на рассвете, в усыпальницу Сандрени. Или, если быть совсем точным, каким двум вельможам можно и нужно доверить то, что им предстоит узнать во время бдения в лесу этой ночью.
При этой мысли Томассо почувствовал укол страха под ребрами. Он подавил его, чему научился за долгие годы — даже невозможно поверить, сколь долгие, — обсуждения этих вопросов с отцом.
А теперь Сандре мертв, и он действует в одиночку. И ночь, которую они так долго готовили, почти опустилась на них вслед за меркнущим светом заката. Томассо, еще два года назад миновавший свой сороковой день именин, знал, что если не будет осторожным, то легко может почувствовать себя снова ребенком.
Он был двенадцатилетним мальчиком, когда Сандре, герцог Астибарский, обнаружил его голым в соломе на конюшне с шестнадцатилетним сыном главного конюха.
Его любовника, разумеется, казнили, тайком, чтобы замять дело. Томассо отец порол три дня подряд, каждое утро кнут педантично снова находил заживающие раны. Матери было запрещено к нему заходить.
Это была одна из немногих ошибок отца, размышлял Томассо, мысленно возвращаясь на тридцать лет назад из осенних сумерек. Он знал, что его особое пристрастие к кнуту во время занятий любовью появилось именно в те три дня. Это был одна, как он любил выражаться, из его счастливых находок.
Сандре больше никогда его так не наказывал. И никаким другим прямым способом. Когда стало очевидно, что предпочтения Томассо, мягко выражаясь, ни изменить, ни подавить не удастся и что нет никакой надежды сохранить тайну, герцог просто перестал замечать своего среднего сына.
В течение более десяти лет таких отношений Сандре терпеливо пытался подготовить Джиано в качестве своего преемника и почти столько же времени тратил на молодого Таэри, давая всем понять, что его младший сын стоит в линии наследования сразу за старшим. Более десяти лет Томассо просто не существовало в стенах дворца Сандрени.
Хотя он определенно существовал в других местах Астибара и в ряде других провинций тоже. По причинам, которые только теперь стали для него до боли очевидными, Томассо на протяжении всех этих лет пытался затмить своим беспутством всех вельмож Астибара, о которых до сих пор рассказывали ужасные истории, хотя некоторые из них были покойниками уже лет четыреста.
Он полагал, что ему это отчасти удалось.
Несомненно, «набег» на храм Мориан в тот далекий весенний день будут еще долго помнить как крайнюю точку падения или как вершину (все зависит от точки зрения, как он любил говорить потом) святотатственного разврата.
Этот набег никак не сказался на его взаимоотношениях с отцом. Не на чем было сказываться, не было никаких отношений с того самого утра в соломе, когда Сандре по воле судьбы вернулся с верховой прогулки на час раньше. Они с отцом умудрялись не разговаривать и даже не замечать друг друга и во время семейных обедов, и во время официальных мероприятий. Если Томассо становилось известно то, что, по его мнению, следовало знать Сандре — а это случалось довольно часто, принимая во внимание те круги, в которых он вращался, и их хронически опасное время, — он рассказывал об этом своей матери во время еженедельных совместных завтраков, а она уже принимала меры, чтобы эти сведения дошли до отца. Томассо также знал, что она следила и за тем, чтобы Сандре узнал об источнике этих сведений. Но это не имело значения.
Она умерла, выпив отравленное вино, предназначенное для мужа, до последнего в своей жизни утра стараясь примирить Сандре с их средним сыном.
Если бы отец и сын были большими романтиками, они могли бы подумать, когда семья Сандрени крепко сплотилась в кровавые дни возмездия за отравление, что мать своей смертью осуществила эту надежду.
Оба они знали, что это не так.
Фактически лишь появление Альберико из Барбадиорской Империи, его подавляющие волю чары и жестокость поработителей-наемников привели Томассо и Сандре к поздней ночной беседе на второй год ссылки герцога. Вторжение Альберико и монументальная, неисправимая, непобедимая тупость Джиано д'Астибар бар Сандре, номинального наследника разрушенного состояния их семьи.
И к этим двум факторам постепенно прибавился третий, горькое открытие правды гордым ссыльным герцогом. Постепенно становилось все более очевидным, и невозможно стало отрицать, что его собственные характер и одаренность, тонкость и проницательность, способность скрывать свои мысли и читать в умах других людей — все, что он мог передать своим сыновьям, — в конце концов унаследовал только средний сын. Томассо. Который любил мальчиков и не мог оставить ни собственного наследника, ни имени, которым можно было бы гордиться ни в Астибаре, ни в одной из других провинций Ладони.
В том глубоко скрытом уголке души, который Томассо выделил для сложного процесса осмысления своих чувств к отцу, он всегда признавал — даже в те времена, а тем более во время этого последнего вечернего путешествия Сандре, — что истинным мерилом герцога как правителя стала та далекая зимняя ночь. В ту ночь он нарушил десятилетнее каменное молчание, поговорил со своим средним сыном и доверился ему.
Он доверил ему свой план, с болезненной осторожностью вынашиваемый им в течение восемнадцати лет, как изгнать Альберико, его колдовство и его наемников из Астибара и Восточной Ладони. План, ставший для них обоих навязчивой идеей, хотя поведение Томассо на публике становилось все более эксцентричным и развязным, его голос и походка превращались в пародию — пародию на самого себя, жеманного и шепелявого любителя мальчиков.
Это все было частью плана, разработанного во время ночных бесед с отцом в их поместье за городскими стенами.
Одновременно Сандре играл свою роль: он у всех на виду превращался в бессильного, мрачного ссыльного, проклинающего Триаду, вечно жалующегося, устраивающего буйные охоты и слишком увлекающегося вином собственного производства.
Томассо никогда не видел отца по-настоящему пьяным и никогда не говорил тонким, как пение флейты, голосом во время их ночных бесед наедине.
Восемь лет назад они попытались организовать убийство. В деревенскую таверну у границы провинции Феррата с Астибаром устроили на работу шеф-повара, связи которого нельзя было проследить дальше семейства Канциано. Более полугода досужая молва Астибара воспевала эту таверну как место с очень приличной кухней. После никто так и не вспомнил, откуда пошли эти сведения: Томассо очень хорошо знал, как полезно небрежно распускать слухи такого рода среди друзей в храмах. Жрецы Мориан в особенности славились своим аппетитом. Аппетитом любого рода.
Прошел целый год после начала осуществления их плана, и однажды Альберико из Барбадиора, возвращаясь с Игр Триады — точно так, как предсказывал Сандре, — остановился пообедать в пользующейся хорошей репутацией таверне Феррата у границы с Астибаром.
К закату этого ясного летнего дня все, находившиеся в этой таверне — слуги, хозяева, конюхи, повара, дети и посетители, — были вздернуты живыми, но с перебитыми спинами, ногами и руками и с отрезанными кистями рук, на поспешно сооруженные барбадиорские «небесные колеса» и оставлены умирать.
Таверну сровняли с землей. Налоги в провинции Феррат были повышены вдвое на следующие два года и на год в Астибаре, Тригии и Чертандо. В течение следующих шести месяцев всех уцелевших членов семьи Канциано выследили, схватили, подвергли публичным пыткам и сожгли на Большой площади Астибара. Рты им затыкали отрубленными кистями собственных рук, чтобы их вопли не тревожили Альберико и его советников в правительственных кабинетах над площадью.
Вот так Сандре и Томассо убедились, что колдунов отравить невозможно. Следующие шесть лет они ничего не предпринимали, только беседовали по ночам в загородном доме среди виноградников и собирали все доступные сведения о самом Альберико и о событиях на востоке, в Барбадиоре, где, по слухам, император старел и дряхлел с каждым годом.
Томассо начал скупать и коллекционировать трости с ручками, вырезанными в форме мужского полового органа. Ходили слухи, что он заставлял позировать резчикам некоторых из своих юных друзей. Сандре охотился. Джиано, наследник, подтверждал свою репутацию искреннего, простодушного соблазнителя женщин и производителя детей, и законных, и внебрачных. Младшим Сандрени было позволено иметь скромные дома в городе, в русле общей политики Альберико быть как можно более мягким правителем — кроме тех случаев, когда ему угрожала опасность или общественные беспорядки.
В таких случаях дети могли умирать на «небесных колесах». Дворец Сандрени в Астибаре оставался заколоченным, пустым и пыльным. Полезный, многозначительный символ падения тех, кто мог сопротивляться тирану. Суеверные люди утверждали, что видели призрачные огоньки, мелькающие в нем по ночам, особенно в ночи голубой луны или в осенние и весенние ночи Поста, когда мертвые, как известно, выходят из могил.
Однажды вечером в загородном поместье Сандре сказал Томассо, без всякого предупреждения или преамбулы, что предполагает умереть накануне Праздника Виноградной Лозы через две осени после этой. Он далее назвал имена двух вельмож, которые должны будут нести при нем ночное бдение, и объяснил почему. В ту же ночь они с Томассо решили, что настало время посвятить в свои планы Таэри, младшего сына. Он был отважен, не глуп и мог пригодиться для определенных дел. Они также согласились, что Джиано каким-то образом удалось произвести на свет сына с теми же достоинствами, пусть и незаконного. Этот Херадо — в то время ему исполнился двадцать один год, и он выказывал обнадеживающие признаки мужества и честолюбия — был их самой большой надеждой на участие молодого поколения в беспорядках, которые Сандре рассчитывал спровоцировать сразу же после своей смерти.
Собственно говоря, вопрос был не в том, кому из семьи можно доверять: в конце концов, семья — это семья. Вопрос был в том, кто мог быть полезен, и то, что сразу приходило в голову только два имени, служило свидетельством деградации семьи Сандрени.
Это была совершенно бесстрастная беседа, вспоминал Томассо, едущий впереди носилок с гробом отца между темными деревьями, окаймлявшими дорогу. Их беседы всегда были такими, и эта ничем не отличалась от прочих. Однако потом он не мог уснуть, дата Праздника, который состоится через два года, впечаталась в его мозг. День, когда его отец, всегда столь точный в своих планах, такой рассудительный, решил умереть, чтобы дать Томассо шанс на новую попытку.
Этот день теперь настал и закончился, унося с собой душу Сандре д'Астибара туда, куда уносятся души таких людей. Томассо сделал охранительный жест, чтобы отвести зло подобных мыслей. За его спиной раздался голос стюарда, приказывающий слугам зажечь факелы. С наступлением темноты стало холоднее. Над головой последние лучи света окрасили тонкую полоску высоких облаков в мрачный оттенок пурпурного цвета. Само солнце уже скрылось, опустилось за деревья. Томассо подумал о душах, о душе отца и своей собственной. И вздрогнул.
Взошла белая луна, Видомни, а потом вскоре появилась голубая — Иларион, безуспешно гнавшаяся за белой по небу. Обе луны были почти полными. Собственно говоря, процессия могла бы обойтись и без факелов, настолько ярким был свет двух лун, но свет факелов соответствовал его задаче и его настроению, поэтому Томассо оставил их гореть, когда они свернули с дороги на знакомую извилистую тропу, ведущую через лес Сандрени к простому охотничьему домику, который любил его отец.
Слуги поставили гроб на козлы в центре большой комнаты в передней части дома. Зажгли свечи и два камина. Еду приготовили еще в начале того же дня. Ее быстро расставили на буфете вместе с вином. Окна были открыты, чтобы проветрить помещение и впустить легкий ветерок.
По кивку Томассо распорядитель увел слуг. Они должны были отправиться в главное здание, расположенное восточное, и вернуться на рассвете. В конце бдения.
Наконец они остались одни. Томассо и лорды Ньеволе и Скалвайя, столь тщательно выбранные два года назад.
— Вина, господа? — предложил Томассо. — Очень скоро к нам присоединятся еще трое.
Он намеренно произнес это своим естественным голосом, а не искусственным, высоким и певучим, который стал его отличительным знаком в Астибаре. Он с удовольствием заметил, что оба лорда тотчас же отметили этот факт, повернулись и остро взглянули на него.
— Кто еще? — буркнул бородатый Ньеволе, ненавидевший Сандре всю свою жизнь. Ни он, ни Скалвайя никак не прокомментировали голос Томассо. Подобные вопросы выдавали слишком многое, а эти люди давно уже наловчились ничего не выдавать.
— Мой брат Таэри и племянник Херадо — один из внебрачных сыновей Джиано и самый умный из них.
Он говорил небрежно, откупоривая пару бутылок из запасов красных вин Сандрени. Разлил вино и подал каждому по бокалу, ожидая, кто из них первым нарушит краткое молчание, которое предсказал его отец после этих слов. Вопрос задаст Скалвайя, сказал Сандре.
— А кто третий? — тихо спросил лорд Скалвайя.
Томассо внутренне поклонился покойному отцу. Затем, осторожно поворачивая бокал за ножку, чтобы вино проявило свой букет, ответил:
— Не знаю. Отец не назвал его. Он назвал вас двоих и нас троих и сказал, что на нашем совете сегодня ночью будет еще и шестой.
Слово «совет» тоже было тщательно выбрано.
— Совет? — переспросил элегантный Скалвайя. — Кажется, меня неверно информировали. Я по наивности полагал, что это бдение у гроба.
Черные глаза Ньеволе сверкнули на бородатом лице. Оба они уставились на Томассо.
— Немного больше, чем бдение, — сказал Таэри, входя в комнату. За ним шел Херадо.
Томассо с радостью отметил, что оба были одеты с подобающей умеренностью и что, несмотря на легкомысленную учтивость, с которой Таэри выбрал момент для появления в этой комнате, выражение его лица было весьма серьезным.
— Вы знакомы с моим братом, — пробормотал Томассо, наливая еще два бокала для вновь прибывших. — Возможно, вы еще не знакомы с Херадо, сыном Джиано.
Юноша поклонился, но промолчал, как ему и подобало. Томассо принес брату и племяннику вино.
Еще несколько секунд было тихо, потом Скалвайя опустился в кресло, вытянул вперед больную ногу, поднял свою трость и ткнул ею в сторону Томассо. Кончик трости не колебался.
— Я задал вопрос, — холодно произнес он. — Почему вы называете это советом, Томассо бар Сандре? Почему нас привезли сюда под вымышленным предлогом?
Томассо перестал играть со своим бокалом. Они наконец-то подошли к этому моменту. Он перевел взгляд со Скалвайи на дородного Ньеволе.
— Мой отец, — серьезно ответил он, — считал вас двоих последними лордами, имеющими реальную власть в Астибаре. Две зимы назад он принял решение и сообщил мне о своем намерении умереть в канун этого Праздника. В такое время, когда Альберико не сможет отказать ему в похоронах со всеми почестями, в число которых входит ночное бдение у гроба. В такое время, когда вы оба будете находиться в Астибаре, что позволит мне назвать ваши кандидатуры для этого обряда.
Он сделал паузу в своей размеренной, неторопливой речи и задержал взгляд сначала на одном, потом на другом вельможе.
— Мой отец сделал это для того, чтобы мы могли собраться, не вызывая подозрений, не рискуя быть прерванными или обнаруженными, с целью привести в исполнение определенные планы для свержения Альберико, который правит Астибаром.
Они пристально наблюдали за ним, но Сандре сделал хороший выбор. Ни один из двоих, о которых он говорил, не выказал удивления или страха, ни один мускул не дрогнул на их лицах.
Скалвайя медленно опустил трость и положил ее на стол рядом с креслом. Томассо невольно отметил, что она сделана из оникса и макиала. Как странно работал его мозг в подобные моменты.
— Вы знаете, — сказал откровенный Ньеволе, сидящий у большего камина, — вы знаете, эта мысль приходила мне в голову, когда я пытался угадать, почему ваш проклятый Триадой отец — ах, простите, от старых привычек нелегко освободиться. — Улыбка его была скорее волчьей, чем смущенной, и не затронула прищуренных глаз. — Почему герцог Сандре пожелал, чтобы я участвовал в бдении после его смерти. Он ведь должен был знать, сколько раз я пытался приблизить выполнение этих похоронных обрядов в дни его правления.
Томассо улыбнулся в ответ столь же холодной улыбкой.
— Он был уверен, что вы удивитесь, — вежливо ответил он человеку, который почти наверняка заплатил за чашу вина, погубившую его мать. — Он также был совершенно уверен, что вы согласитесь приехать, будучи одним из последних представителей вымирающей породы людей в Астибаре. Скорее даже на всей Ладони.
Бородатый Ньеволе поднял свой бокал.
— Вы умеете льстить, бар Сандре. И должен сказать, что предпочитаю слышать ваш голос таким, как сейчас, без всех этих падений, вибраций и прочих штучек, обычно ему свойственных.
Казалось, Скалвайю это позабавило. Таэри громко рассмеялся. Херадо настороженно наблюдал за происходящим. Он очень нравился Томассо, но не тем особенным образом, который был ему присущ, как ему пришлось заверить отца в одной из бесед, уклонившись от темы.
— Я тоже предпочитаю этот голос, — сообщил он двум вельможам. — За последние несколько минут вы, должно быть, уже подумали о том, — что неудивительно для таких людей, как вы, — почему некоторые аспекты моей жизни приняли хорошо известное направление. В том, чтобы на тебя смотрели как на безвредного вырожденца, есть свои преимущества.
— Да, — честно согласился Скалвайя, — если у тебя есть цель, которой служит подобное заблуждение. Вы только что назвали одно имя и намекнули, что все мы могли бы быть счастливы, если бы носитель этого имени умер или уехал. Оставим пока в стороне те возможности, которые могут возникнуть в результате столь драматичной случайности.
Его взгляд оставался совершенно непроницаемым; Томассо был предупрежден, что так и будет. Он ничего не сказал. Таэри смущенно переступил с ноги на ногу, но, к счастью, промолчал, как ему и было ведено. Он подошел и сел на один из стульев у дальнего края гроба.
Скалвайя продолжал:
— Мы не можем не понимать: сказав то, что вы сказали, вы полностью отдали себя в наши руки или так может показаться на первый взгляд. В то же время я догадываюсь, что, если бы мы встали и поехали назад в Астибар, чтобы доложить о предательстве, мы присоединились бы к вашему отцу в царстве мертвых раньше, чем выехали бы из этого леса.
Это было сказано небрежно — мелкий факт, требующий подтверждения перед тем, как перейти к более важным вопросам.
Томассо покачал головой.
— Едва ли, — солгал он. — Вы оказали нам честь своим присутствием и абсолютно свободны, если решите уйти. Мы даже, если пожелаете, проводим вас, так как тропинка плохо видна в темноте. Мой отец предложил мне также указать вам на то, что, хотя вы могли бы легко отправить нас умирать после пыток на колесе, весьма вероятно, даже наверняка, что Альберико сочтет необходимым поступить так же и с вами обоими, как с нашими вероятными сообщниками. Помните, что случилось с семейством Канциано после того несчастного случая в Феррате несколько лет назад?
Дорога была пустынной. Обычно в этот час она забита людьми, спешащими вернуться в дистраду до начала комендантского часа, когда запирают городские ворота. С закатом солнца улицы Астибара пустеют, остаются лишь патрули из барбадиорских наемников и отчаянные одиночки, достаточно безрассудные, чтобы бросить вызов в поисках женщин, вина и других ночных развлечений.
Но сегодня день был необычный. Сегодня ночью и две следующие ночи в Астибаре не будет комендантского часа. Виноград собран, урожай в дистраде роскошный, и все три ночи люди будут петь, танцевать и даже буйствовать на Празднике Виноградной Лозы. Эти три ночи в году Астибар пытался притворяться чувственным, романтичным, как Сенцио. Ни один герцог в прежние времена и даже унылый Альберико теперь не пробовали совершить глупость и без особой необходимости вызвать недовольство, перекрыв людям эту древнюю отдушину в размеренном течении года.
Томассо оглянулся на город. Красное солнце садилось среди редких облаков за куполами храмов и башнями, окутывая Астибар призрачным, прекрасным сиянием. Поднялся ветер, он был холодным. Томассо хотел надеть перчатки, потом передумал: ему пришлось бы снять некоторые из колец, а ему очень нравился блеск камней в этом ускользающем, неверном свете. Определенно наступала осень, и дни Поста быстро приближались. Пройдет совсем немного времени, всего несколько дней, и первый мороз тронет последние, драгоценные кисти винограда, которые оставили на специально отобранных лозах, чтобы сделать из них, если все сложится удачно, ледяное, прозрачное, голубое вино, гордость Астибара.
Восемь слуг с бесстрастными лицами тяжело шагали позади него по дороге, несли носилки с простым деревянным гробом отца Томассо, украшенным лишь герцогским гербом. По обеим сторонам от них в мрачном молчании ехали два человека, приглашенные для всенощного бдения у гроба. Учитывая характер их обязанностей и сложную, длящуюся много поколений вражду между этими двумя людьми, не стоило удивляться их молчанию.
«Между этими тремя людьми», — поправил себя Томассо. Их трое, если считать и мертвого, который так тщательно все это спланировал, до мельчайших деталей, даже кто поедет по какую руку от носилок, кто впереди, а кто позади. Не говоря уже о еще более удивительных деталях: каких именно двух вельмож провинции Астибар следует пригласить сопровождать его в охотничий домик для всенощного бдения, а оттуда, на рассвете, в усыпальницу Сандрени. Или, если быть совсем точным, каким двум вельможам можно и нужно доверить то, что им предстоит узнать во время бдения в лесу этой ночью.
При этой мысли Томассо почувствовал укол страха под ребрами. Он подавил его, чему научился за долгие годы — даже невозможно поверить, сколь долгие, — обсуждения этих вопросов с отцом.
А теперь Сандре мертв, и он действует в одиночку. И ночь, которую они так долго готовили, почти опустилась на них вслед за меркнущим светом заката. Томассо, еще два года назад миновавший свой сороковой день именин, знал, что если не будет осторожным, то легко может почувствовать себя снова ребенком.
Он был двенадцатилетним мальчиком, когда Сандре, герцог Астибарский, обнаружил его голым в соломе на конюшне с шестнадцатилетним сыном главного конюха.
Его любовника, разумеется, казнили, тайком, чтобы замять дело. Томассо отец порол три дня подряд, каждое утро кнут педантично снова находил заживающие раны. Матери было запрещено к нему заходить.
Это была одна из немногих ошибок отца, размышлял Томассо, мысленно возвращаясь на тридцать лет назад из осенних сумерек. Он знал, что его особое пристрастие к кнуту во время занятий любовью появилось именно в те три дня. Это был одна, как он любил выражаться, из его счастливых находок.
Сандре больше никогда его так не наказывал. И никаким другим прямым способом. Когда стало очевидно, что предпочтения Томассо, мягко выражаясь, ни изменить, ни подавить не удастся и что нет никакой надежды сохранить тайну, герцог просто перестал замечать своего среднего сына.
В течение более десяти лет таких отношений Сандре терпеливо пытался подготовить Джиано в качестве своего преемника и почти столько же времени тратил на молодого Таэри, давая всем понять, что его младший сын стоит в линии наследования сразу за старшим. Более десяти лет Томассо просто не существовало в стенах дворца Сандрени.
Хотя он определенно существовал в других местах Астибара и в ряде других провинций тоже. По причинам, которые только теперь стали для него до боли очевидными, Томассо на протяжении всех этих лет пытался затмить своим беспутством всех вельмож Астибара, о которых до сих пор рассказывали ужасные истории, хотя некоторые из них были покойниками уже лет четыреста.
Он полагал, что ему это отчасти удалось.
Несомненно, «набег» на храм Мориан в тот далекий весенний день будут еще долго помнить как крайнюю точку падения или как вершину (все зависит от точки зрения, как он любил говорить потом) святотатственного разврата.
Этот набег никак не сказался на его взаимоотношениях с отцом. Не на чем было сказываться, не было никаких отношений с того самого утра в соломе, когда Сандре по воле судьбы вернулся с верховой прогулки на час раньше. Они с отцом умудрялись не разговаривать и даже не замечать друг друга и во время семейных обедов, и во время официальных мероприятий. Если Томассо становилось известно то, что, по его мнению, следовало знать Сандре — а это случалось довольно часто, принимая во внимание те круги, в которых он вращался, и их хронически опасное время, — он рассказывал об этом своей матери во время еженедельных совместных завтраков, а она уже принимала меры, чтобы эти сведения дошли до отца. Томассо также знал, что она следила и за тем, чтобы Сандре узнал об источнике этих сведений. Но это не имело значения.
Она умерла, выпив отравленное вино, предназначенное для мужа, до последнего в своей жизни утра стараясь примирить Сандре с их средним сыном.
Если бы отец и сын были большими романтиками, они могли бы подумать, когда семья Сандрени крепко сплотилась в кровавые дни возмездия за отравление, что мать своей смертью осуществила эту надежду.
Оба они знали, что это не так.
Фактически лишь появление Альберико из Барбадиорской Империи, его подавляющие волю чары и жестокость поработителей-наемников привели Томассо и Сандре к поздней ночной беседе на второй год ссылки герцога. Вторжение Альберико и монументальная, неисправимая, непобедимая тупость Джиано д'Астибар бар Сандре, номинального наследника разрушенного состояния их семьи.
И к этим двум факторам постепенно прибавился третий, горькое открытие правды гордым ссыльным герцогом. Постепенно становилось все более очевидным, и невозможно стало отрицать, что его собственные характер и одаренность, тонкость и проницательность, способность скрывать свои мысли и читать в умах других людей — все, что он мог передать своим сыновьям, — в конце концов унаследовал только средний сын. Томассо. Который любил мальчиков и не мог оставить ни собственного наследника, ни имени, которым можно было бы гордиться ни в Астибаре, ни в одной из других провинций Ладони.
В том глубоко скрытом уголке души, который Томассо выделил для сложного процесса осмысления своих чувств к отцу, он всегда признавал — даже в те времена, а тем более во время этого последнего вечернего путешествия Сандре, — что истинным мерилом герцога как правителя стала та далекая зимняя ночь. В ту ночь он нарушил десятилетнее каменное молчание, поговорил со своим средним сыном и доверился ему.
Он доверил ему свой план, с болезненной осторожностью вынашиваемый им в течение восемнадцати лет, как изгнать Альберико, его колдовство и его наемников из Астибара и Восточной Ладони. План, ставший для них обоих навязчивой идеей, хотя поведение Томассо на публике становилось все более эксцентричным и развязным, его голос и походка превращались в пародию — пародию на самого себя, жеманного и шепелявого любителя мальчиков.
Это все было частью плана, разработанного во время ночных бесед с отцом в их поместье за городскими стенами.
Одновременно Сандре играл свою роль: он у всех на виду превращался в бессильного, мрачного ссыльного, проклинающего Триаду, вечно жалующегося, устраивающего буйные охоты и слишком увлекающегося вином собственного производства.
Томассо никогда не видел отца по-настоящему пьяным и никогда не говорил тонким, как пение флейты, голосом во время их ночных бесед наедине.
Восемь лет назад они попытались организовать убийство. В деревенскую таверну у границы провинции Феррата с Астибаром устроили на работу шеф-повара, связи которого нельзя было проследить дальше семейства Канциано. Более полугода досужая молва Астибара воспевала эту таверну как место с очень приличной кухней. После никто так и не вспомнил, откуда пошли эти сведения: Томассо очень хорошо знал, как полезно небрежно распускать слухи такого рода среди друзей в храмах. Жрецы Мориан в особенности славились своим аппетитом. Аппетитом любого рода.
Прошел целый год после начала осуществления их плана, и однажды Альберико из Барбадиора, возвращаясь с Игр Триады — точно так, как предсказывал Сандре, — остановился пообедать в пользующейся хорошей репутацией таверне Феррата у границы с Астибаром.
К закату этого ясного летнего дня все, находившиеся в этой таверне — слуги, хозяева, конюхи, повара, дети и посетители, — были вздернуты живыми, но с перебитыми спинами, ногами и руками и с отрезанными кистями рук, на поспешно сооруженные барбадиорские «небесные колеса» и оставлены умирать.
Таверну сровняли с землей. Налоги в провинции Феррат были повышены вдвое на следующие два года и на год в Астибаре, Тригии и Чертандо. В течение следующих шести месяцев всех уцелевших членов семьи Канциано выследили, схватили, подвергли публичным пыткам и сожгли на Большой площади Астибара. Рты им затыкали отрубленными кистями собственных рук, чтобы их вопли не тревожили Альберико и его советников в правительственных кабинетах над площадью.
Вот так Сандре и Томассо убедились, что колдунов отравить невозможно. Следующие шесть лет они ничего не предпринимали, только беседовали по ночам в загородном доме среди виноградников и собирали все доступные сведения о самом Альберико и о событиях на востоке, в Барбадиоре, где, по слухам, император старел и дряхлел с каждым годом.
Томассо начал скупать и коллекционировать трости с ручками, вырезанными в форме мужского полового органа. Ходили слухи, что он заставлял позировать резчикам некоторых из своих юных друзей. Сандре охотился. Джиано, наследник, подтверждал свою репутацию искреннего, простодушного соблазнителя женщин и производителя детей, и законных, и внебрачных. Младшим Сандрени было позволено иметь скромные дома в городе, в русле общей политики Альберико быть как можно более мягким правителем — кроме тех случаев, когда ему угрожала опасность или общественные беспорядки.
В таких случаях дети могли умирать на «небесных колесах». Дворец Сандрени в Астибаре оставался заколоченным, пустым и пыльным. Полезный, многозначительный символ падения тех, кто мог сопротивляться тирану. Суеверные люди утверждали, что видели призрачные огоньки, мелькающие в нем по ночам, особенно в ночи голубой луны или в осенние и весенние ночи Поста, когда мертвые, как известно, выходят из могил.
Однажды вечером в загородном поместье Сандре сказал Томассо, без всякого предупреждения или преамбулы, что предполагает умереть накануне Праздника Виноградной Лозы через две осени после этой. Он далее назвал имена двух вельмож, которые должны будут нести при нем ночное бдение, и объяснил почему. В ту же ночь они с Томассо решили, что настало время посвятить в свои планы Таэри, младшего сына. Он был отважен, не глуп и мог пригодиться для определенных дел. Они также согласились, что Джиано каким-то образом удалось произвести на свет сына с теми же достоинствами, пусть и незаконного. Этот Херадо — в то время ему исполнился двадцать один год, и он выказывал обнадеживающие признаки мужества и честолюбия — был их самой большой надеждой на участие молодого поколения в беспорядках, которые Сандре рассчитывал спровоцировать сразу же после своей смерти.
Собственно говоря, вопрос был не в том, кому из семьи можно доверять: в конце концов, семья — это семья. Вопрос был в том, кто мог быть полезен, и то, что сразу приходило в голову только два имени, служило свидетельством деградации семьи Сандрени.
Это была совершенно бесстрастная беседа, вспоминал Томассо, едущий впереди носилок с гробом отца между темными деревьями, окаймлявшими дорогу. Их беседы всегда были такими, и эта ничем не отличалась от прочих. Однако потом он не мог уснуть, дата Праздника, который состоится через два года, впечаталась в его мозг. День, когда его отец, всегда столь точный в своих планах, такой рассудительный, решил умереть, чтобы дать Томассо шанс на новую попытку.
Этот день теперь настал и закончился, унося с собой душу Сандре д'Астибара туда, куда уносятся души таких людей. Томассо сделал охранительный жест, чтобы отвести зло подобных мыслей. За его спиной раздался голос стюарда, приказывающий слугам зажечь факелы. С наступлением темноты стало холоднее. Над головой последние лучи света окрасили тонкую полоску высоких облаков в мрачный оттенок пурпурного цвета. Само солнце уже скрылось, опустилось за деревья. Томассо подумал о душах, о душе отца и своей собственной. И вздрогнул.
Взошла белая луна, Видомни, а потом вскоре появилась голубая — Иларион, безуспешно гнавшаяся за белой по небу. Обе луны были почти полными. Собственно говоря, процессия могла бы обойтись и без факелов, настолько ярким был свет двух лун, но свет факелов соответствовал его задаче и его настроению, поэтому Томассо оставил их гореть, когда они свернули с дороги на знакомую извилистую тропу, ведущую через лес Сандрени к простому охотничьему домику, который любил его отец.
Слуги поставили гроб на козлы в центре большой комнаты в передней части дома. Зажгли свечи и два камина. Еду приготовили еще в начале того же дня. Ее быстро расставили на буфете вместе с вином. Окна были открыты, чтобы проветрить помещение и впустить легкий ветерок.
По кивку Томассо распорядитель увел слуг. Они должны были отправиться в главное здание, расположенное восточное, и вернуться на рассвете. В конце бдения.
Наконец они остались одни. Томассо и лорды Ньеволе и Скалвайя, столь тщательно выбранные два года назад.
— Вина, господа? — предложил Томассо. — Очень скоро к нам присоединятся еще трое.
Он намеренно произнес это своим естественным голосом, а не искусственным, высоким и певучим, который стал его отличительным знаком в Астибаре. Он с удовольствием заметил, что оба лорда тотчас же отметили этот факт, повернулись и остро взглянули на него.
— Кто еще? — буркнул бородатый Ньеволе, ненавидевший Сандре всю свою жизнь. Ни он, ни Скалвайя никак не прокомментировали голос Томассо. Подобные вопросы выдавали слишком многое, а эти люди давно уже наловчились ничего не выдавать.
— Мой брат Таэри и племянник Херадо — один из внебрачных сыновей Джиано и самый умный из них.
Он говорил небрежно, откупоривая пару бутылок из запасов красных вин Сандрени. Разлил вино и подал каждому по бокалу, ожидая, кто из них первым нарушит краткое молчание, которое предсказал его отец после этих слов. Вопрос задаст Скалвайя, сказал Сандре.
— А кто третий? — тихо спросил лорд Скалвайя.
Томассо внутренне поклонился покойному отцу. Затем, осторожно поворачивая бокал за ножку, чтобы вино проявило свой букет, ответил:
— Не знаю. Отец не назвал его. Он назвал вас двоих и нас троих и сказал, что на нашем совете сегодня ночью будет еще и шестой.
Слово «совет» тоже было тщательно выбрано.
— Совет? — переспросил элегантный Скалвайя. — Кажется, меня неверно информировали. Я по наивности полагал, что это бдение у гроба.
Черные глаза Ньеволе сверкнули на бородатом лице. Оба они уставились на Томассо.
— Немного больше, чем бдение, — сказал Таэри, входя в комнату. За ним шел Херадо.
Томассо с радостью отметил, что оба были одеты с подобающей умеренностью и что, несмотря на легкомысленную учтивость, с которой Таэри выбрал момент для появления в этой комнате, выражение его лица было весьма серьезным.
— Вы знакомы с моим братом, — пробормотал Томассо, наливая еще два бокала для вновь прибывших. — Возможно, вы еще не знакомы с Херадо, сыном Джиано.
Юноша поклонился, но промолчал, как ему и подобало. Томассо принес брату и племяннику вино.
Еще несколько секунд было тихо, потом Скалвайя опустился в кресло, вытянул вперед больную ногу, поднял свою трость и ткнул ею в сторону Томассо. Кончик трости не колебался.
— Я задал вопрос, — холодно произнес он. — Почему вы называете это советом, Томассо бар Сандре? Почему нас привезли сюда под вымышленным предлогом?
Томассо перестал играть со своим бокалом. Они наконец-то подошли к этому моменту. Он перевел взгляд со Скалвайи на дородного Ньеволе.
— Мой отец, — серьезно ответил он, — считал вас двоих последними лордами, имеющими реальную власть в Астибаре. Две зимы назад он принял решение и сообщил мне о своем намерении умереть в канун этого Праздника. В такое время, когда Альберико не сможет отказать ему в похоронах со всеми почестями, в число которых входит ночное бдение у гроба. В такое время, когда вы оба будете находиться в Астибаре, что позволит мне назвать ваши кандидатуры для этого обряда.
Он сделал паузу в своей размеренной, неторопливой речи и задержал взгляд сначала на одном, потом на другом вельможе.
— Мой отец сделал это для того, чтобы мы могли собраться, не вызывая подозрений, не рискуя быть прерванными или обнаруженными, с целью привести в исполнение определенные планы для свержения Альберико, который правит Астибаром.
Они пристально наблюдали за ним, но Сандре сделал хороший выбор. Ни один из двоих, о которых он говорил, не выказал удивления или страха, ни один мускул не дрогнул на их лицах.
Скалвайя медленно опустил трость и положил ее на стол рядом с креслом. Томассо невольно отметил, что она сделана из оникса и макиала. Как странно работал его мозг в подобные моменты.
— Вы знаете, — сказал откровенный Ньеволе, сидящий у большего камина, — вы знаете, эта мысль приходила мне в голову, когда я пытался угадать, почему ваш проклятый Триадой отец — ах, простите, от старых привычек нелегко освободиться. — Улыбка его была скорее волчьей, чем смущенной, и не затронула прищуренных глаз. — Почему герцог Сандре пожелал, чтобы я участвовал в бдении после его смерти. Он ведь должен был знать, сколько раз я пытался приблизить выполнение этих похоронных обрядов в дни его правления.
Томассо улыбнулся в ответ столь же холодной улыбкой.
— Он был уверен, что вы удивитесь, — вежливо ответил он человеку, который почти наверняка заплатил за чашу вина, погубившую его мать. — Он также был совершенно уверен, что вы согласитесь приехать, будучи одним из последних представителей вымирающей породы людей в Астибаре. Скорее даже на всей Ладони.
Бородатый Ньеволе поднял свой бокал.
— Вы умеете льстить, бар Сандре. И должен сказать, что предпочитаю слышать ваш голос таким, как сейчас, без всех этих падений, вибраций и прочих штучек, обычно ему свойственных.
Казалось, Скалвайю это позабавило. Таэри громко рассмеялся. Херадо настороженно наблюдал за происходящим. Он очень нравился Томассо, но не тем особенным образом, который был ему присущ, как ему пришлось заверить отца в одной из бесед, уклонившись от темы.
— Я тоже предпочитаю этот голос, — сообщил он двум вельможам. — За последние несколько минут вы, должно быть, уже подумали о том, — что неудивительно для таких людей, как вы, — почему некоторые аспекты моей жизни приняли хорошо известное направление. В том, чтобы на тебя смотрели как на безвредного вырожденца, есть свои преимущества.
— Да, — честно согласился Скалвайя, — если у тебя есть цель, которой служит подобное заблуждение. Вы только что назвали одно имя и намекнули, что все мы могли бы быть счастливы, если бы носитель этого имени умер или уехал. Оставим пока в стороне те возможности, которые могут возникнуть в результате столь драматичной случайности.
Его взгляд оставался совершенно непроницаемым; Томассо был предупрежден, что так и будет. Он ничего не сказал. Таэри смущенно переступил с ноги на ногу, но, к счастью, промолчал, как ему и было ведено. Он подошел и сел на один из стульев у дальнего края гроба.
Скалвайя продолжал:
— Мы не можем не понимать: сказав то, что вы сказали, вы полностью отдали себя в наши руки или так может показаться на первый взгляд. В то же время я догадываюсь, что, если бы мы встали и поехали назад в Астибар, чтобы доложить о предательстве, мы присоединились бы к вашему отцу в царстве мертвых раньше, чем выехали бы из этого леса.
Это было сказано небрежно — мелкий факт, требующий подтверждения перед тем, как перейти к более важным вопросам.
Томассо покачал головой.
— Едва ли, — солгал он. — Вы оказали нам честь своим присутствием и абсолютно свободны, если решите уйти. Мы даже, если пожелаете, проводим вас, так как тропинка плохо видна в темноте. Мой отец предложил мне также указать вам на то, что, хотя вы могли бы легко отправить нас умирать после пыток на колесе, весьма вероятно, даже наверняка, что Альберико сочтет необходимым поступить так же и с вами обоими, как с нашими вероятными сообщниками. Помните, что случилось с семейством Канциано после того несчастного случая в Феррате несколько лет назад?