Страница:
Сформулировав это, Тим закрыл душ, вытерся и побрел в кухню. Он выпил стакан апельсинового сока и поставил кофе на стол веранды, которая выходила на канал. В руке он держал газеты.
Первой, которую открыл Тим, была «Нью-Йорк Таймс».
Он читал ее по привычке. Конечно, Тим знал, что газеты Лос-Анджелеса и Сан-Диего расскажут больше интересующих его новостей о местном состоянии дел. Ему нужна была и рыночная информация, которую первым предоставил бы «Уоллстрит джорнэл». Однако ностальгия заставляла его просматривать «Таймс» каждое утро.
Кстати, в Нью-Йорк вернулась сестра Тима, и ему доставляло удовольствие прочитать про новые места, открытые на Бродвее, про грязную, но все же занимавшую его политику Нью-Йорка, про отвратительную погоду, которая больше никогда не испортит ему настроения, и про культурные и общественные события и праздники, о которых он помнил с тех времен, когда жил там.
На первой странице Тим увидел последние новости о несчастиях Хэйдона Ланкастера на тропе его демократической кампании за президентское кресло. Заголовок гласил: «Горячая вода у Ланкастера начинает закипать». Тим не стал читать статью. Политика президента больше не интересовала его. Кто бы ни победил, для Тима это было бы хорошо, поскольку экономика продолжала бы оставаться на таком же высоком уровне, на каком она была сейчас. Он просмотрел все рубрики, ища то, что могло бы его заинтересовать. Когда Тим дошел до раздела «Искусство и досуг», его глаза остановились на заголовке:
«Триумф фотографа Лауры Блэйк в Музее современного искусства»
Над заголовком размещалась большая черно-белая фотография маленького мальчика. Это был завораживающий образ. Необыкновенно острый глаз поймал каждую его деталь, каждую черту с такой же точностью, как и передал трогательное выражение глаз.
Под фотографией была подпись: «Мальчик в полдень, 1963 г. Лаура Блэйк».
Заинтригованный, Тим вытащил этот лист, а всю газету бросил на пол к ногам. Его кофе остался забытым на столе. Тим начал читать статью. Ее окружал монтаж из фотографий, на каждой из которых крупным планом были запечатлены лица людей. На второй странице было фото Лауры, открывавшей выставку ее работ в Музее современного искусства.
Тим внимательно рассмотрел фотографию. Лаура выглядела на ней немногим старше своего возраста. На ней была одежда, в которой он ни разу не видел ее во время их совместной жизни: кожаный жакет, слаксы, свитер и кожаные ботинки. На шее висел фотоаппарат «Пентакс». Сейчас ее волосы были длиннее, до плеч, и в ней было все то же волшебное очарование, как и в старые времена.
В тихих глазах Лауры было то же беспристрастное и неоднозначное выражение, разве только более мудрое и открытое. Что-то в них просматривалось еще, чего Тим не смог сразу уловить.
Он просмотрел предисловие к статье.
«От сокрытых ценностей до национальных сокровищ.
Фотографии Лауры Блэйк явились открытием в мире серьезной фотографии за последние несколько лет, так же как и ее личность была сенсацией в американской моде, оставленной ею пять лет назад в период, когда ее карьера была на вершине успеха и приносила хорошую прибыль и известность.
Итак, миссис Блэйк – это американизированный вариант ее чешского имени – намеренно держалась такого стиля после брошенной карьеры. Ее необыкновенный талант фотографа сразу привлек внимание международного сообщества критиков. Лаура начала завоевывать награды, даже еще не закончив престижную программу по фотографии в Парсонской студии, а когда стала профессионалом, выигрывала призы в семи странах и выставлялась с другими многообещающими фотографами как здесь, так и в Европе.
Но на показе, который открылся на прошлой неделе в Музее современного искусства, были представлены только ее работы, заставившие восхвалять своего автора, который уже был назван величайшим американским художником после Стайхена и самым великим – из всех женщин, когда-либо державших фотоаппарат в руках.
Работы Лауры Блэйк уникальны. Ее многочисленные фотографии стариков, детей, больных, бродяг, странниц и других типажей, находящихся за гранью общества, вызывали такую реакцию, что с первого взгляда некоторые резкие критики называли эти работы эксгибиционизмом или сверхсенсацией. Но в то же время портреты были признаны бесподобным поэтическим исследованием методом фотографии самого человека. В признаниях критиков встречались сравнения с Рембрандтом, Гойей, Брейгелем и Ван Гогом».
Тим посмотрел на сопровождавшие статью фотографии. Они были сделаны в разное время, но во всех присутствовало вдохновение, очевидное в первых работах Лауры, когда она еще была его женой.
Но ее видение было обострено опытом и профессиональным ростом. Поражало то, что первой реакцией при взгляде на лица было желание отвернуться. Казалось, что они с молчаливой настойчивостью тянут руки за помощью. Это вызывало неприязнь.
Одним из самых сильных образов был цирковой клоун. Фотоаппарат Лауры так сумел проникнуть сквозь его грим, что, казалось, на нем нет никакой маски. Лаура обнаружила под ней более точный портрет. Глаза и черты его лица, казалось, могут рассказать историю всей его жизни, которую он старался скрыть. Лаура сумела схватить не только трогательные уловки, присущие этой человеческой личности, но и его странное достоинство.
Тим не был эстетом. Однако он чувствовал схожесть этих фотографий, различие их воздействия и значение, заключенное в этих работах. Он старался понять что-то важное, что было на этих развернутых перед ним страницах. Да, Лаура с фотоаппаратом в руках была одержима и превращалась в художника. Это похоже на нее, эта упорная определенность и, конечно же, глубина видения – ее сверхчувствительные глаз и сердце.
Лаура – известный фотограф. Пускай, подумал Тим. Он был не склонен аплодировать ее триумфу и уважать ее за это. Судя по этим фотографиям, она заслуживала своей вновь обретенной известности.
Тим обратил внимание на фото маленького мальчика, которое совершенно отличалось от того, в начале рубрики. Оно было сделано крупным планом и так необычно освещено, что притягивало к себе взгляд. Было странным и выражение лица мальчика. Казалось, он вспомнил что-то значительное из своего детства и в то же время подумал о чем-то необычайно особенном, что было в его еще развивающейся личности.
Пытаясь рассмотреть различие этих двух снимков, Тим вдруг понял, что второй был сделан в зеркале. Темные глаза мальчика были схвачены как-то абсолютно по-новому. На заднем плане виднелось окно, через которое просматривался затянутый туманом городской пейзаж. Был виден и хрупкий темный силуэт самого фотографа, склонившийся вперед с фотоаппаратом.
Фотография называлась «Ящик Пандоры».
Тим пробегал статью, пока его взгляд не остановился на одной детали.
«Серия работ, выставленных в третьем зале, а главные – в его центральной части, посвящена сыну Лауры Майклу, которому четыре с половиной года. Такой отважный жест художника мог быть воспринят как самое обыкновенное потворство своим слабостям. Именно эти работы продвинули искусство Лауры на шаг вперед от всех даже самых поразительных и зримых образов в двух предыдущих залах.
На первый взгляд, это обычные фотографии маленького очень симпатичного мальчика, запечатлевшие его развитие в возрасте от полутора до четырех с половиной лет. Но чем больше смотришь на них, тем яснее понимаешь, что это документы чуть ли не сверхъестественного единения между фотографом и объектом, единения сложного и отличающегося от обычных отношений между любящими матерью и ребенком.
Название «Ящик Пандоры», которое было дано одному из образов мальчика, приобрело более широкий смысл и охватило всю экспозицию. Как сказала Лаура, она не знает, почему выбрала такое название. Оно показалось самым точным. Как мифический ящик Пандоры, искусство Лауры Блэйк преподносит нам что-то такое, чего мы не должны видеть и не можем требовать.
На фотографии Лауры нелегко смотреть, потому что они вызывают такие чувства у человека, с которыми не каждому бы хотелось столкнуться в жизни лицом к лицу. Как сказано в легенде, единственное, что осталось в роковом ящике, когда Пандора наконец закрыла крышку, была Надежда. В лице маленького мальчика Лауры Блэйк тоже видна надежда: надежда на людей, но не на таких, какими бы они хотели себя видеть, а какими они, может быть, когда-нибудь станут, если, наконец, слепота и эгоизм натянутых ими на себя масок будут обнажены».
Тим потер виски. Он снова посмотрел на фото маленького мальчика. Темные глаза, красивые черные волосы, тонкие черты его лица были действительно очаровательны.
Потом Тим еще раз прочел подпись: «Четыре с половиной года». Эти слова звучали в его голове.
Тим медленно прочитал статью, не слыша звуков, доносившихся из бухты и с проходящей сверху дороги. Не было ничего сказано ни о семейном положении Лауры, ни о ее замужестве с Тимом, ни о разводе. Просто фото маленького мальчика и пометки о его возрасте.
Четыре с половиной года…
Тим снова посмотрел на фото Лауры. Он увидел, что стены за ее спиной были увешаны многочисленными портретами ребенка. И здесь же он заметил что-то загадочное в ее улыбающихся глазах. Это не пришло с годами и не было связано с ее успехом как фотографа.
Это было счастье и – любовь. У Лауры был ясный и неповторимый взгляд гордой матери, чье посвящение себя ребенку вытесняло все остальное в ее уме и сердце, которая трепетала, отдавая свои лучшие годы этому ребенку, несмотря на то, что он скоро вырастет и, как очень выразительно подтверждало фото, у него будет своя жизнь.
Неудивительно, что она прекрасно выглядела на этой фотографии. Неудивительно и то, что созданные ею образы мальчика были так притягательны.
Что-то заклокотало внутри у Тима, когда он прочел статью. Это было больше, чем боль и досада от того, что несколько лет назад он не помешал Лауре заниматься фотографией.
И это было больше, чем простое замешательство человека, который оказался слеп, чья гордыня была попрана, человека, который просто свалял дурака.
Свалял дурака…
Тим пристально рассматривал обе фотографии мальчика. Когда он делал это, лицом к лицу с нежным, хрупким созданием, черты лица которого тем не менее были настолько мужскими, что где-то внутри Тима начала рушиться ломкая стена, забирая с собой его силы, его устойчивость, все его многообещающие планы, его холодное безразличие к прошлому, его новообретенную веру в будущее.
Ее сын Майкл… Четыре с половиной года…
И не было ни слова об отце. Ни слова о прошлом Лауры, ее замужестве, ее личной жизни.
Мысли Тима обратились в прошлое, на пять лет назад, когда он был за решеткой тюрьмы Аттика, запертый как зверь за то, что произошло между ним и Лаурой. Они уже были разделены гранитными стенами и легионами юристов, но он еще оставался ее мужем, потому что их развод был юридически оформлен только год спустя.
За решеткой, куда его засадила жестокая несправедливость, которую он чувствовал все эти годы, стараясь забыть и уйти от этого, поскольку он изменил свою жизнь.
За решеткой, где он не мог ни поговорить с Лаурой, ни дотронуться до нее, ни взглянуть на нее, хотя она еще и оставалась его женой. Запертый как зверь по ее обвинению и обвинению правовой системы, поддержавшей Лауру, в то время, как она свободно путешествовала, развлекалась, занималась своим делом.
Тим сидел без движения. Прошлое змеей обвилось вокруг него. Пальцы, в которых была газета, заледенели. Его глаза были широко раскрыты и прикованы к изображению мальчика.
Сын…
Он снова посмотрел на фотографию Лауры. Ее улыбка сияла радостью и успокоенностью материнства. Тим подумал о ее с ним бездетных годах, ее душевных муках, выкидыше, который лишил ее возможности родить ему ребенка и о тайной причине всего этого, сокрытой в больничной карте. Однако, пока он был в заключении, она нашла возможность и время родить ребенка.
С этой мыслью Тим встал и быстро, все еще с газетой в руке вошел в дом. В кухне он снял телефонную трубку, пролистал желтые странички справочника и набрал номер.
– Здравствуйте, – сказал он, когда ответили на другом конце. – Я хотел бы забронировать билет в Нью-Йорк, пожалуйста. Отсюда, да. Сегодня.
Он нашел карандаш и записал номер рейса. Повесив трубку, он секунду подумал, потом пошел в спальню упаковать вещи.
Через десять минут Тим стоял в кухне, держа в одной руке светлую кожаную куртку, а в другой – чемодан и ключи от «феррари». Тим помедлил, взял страничку «Таймс» «Искусство и досуг» и вышел, не закрывая дверь.
Он не оставил Джулии записки.
Он забыл о ее существовании.
XIII
XIV
Первой, которую открыл Тим, была «Нью-Йорк Таймс».
Он читал ее по привычке. Конечно, Тим знал, что газеты Лос-Анджелеса и Сан-Диего расскажут больше интересующих его новостей о местном состоянии дел. Ему нужна была и рыночная информация, которую первым предоставил бы «Уоллстрит джорнэл». Однако ностальгия заставляла его просматривать «Таймс» каждое утро.
Кстати, в Нью-Йорк вернулась сестра Тима, и ему доставляло удовольствие прочитать про новые места, открытые на Бродвее, про грязную, но все же занимавшую его политику Нью-Йорка, про отвратительную погоду, которая больше никогда не испортит ему настроения, и про культурные и общественные события и праздники, о которых он помнил с тех времен, когда жил там.
На первой странице Тим увидел последние новости о несчастиях Хэйдона Ланкастера на тропе его демократической кампании за президентское кресло. Заголовок гласил: «Горячая вода у Ланкастера начинает закипать». Тим не стал читать статью. Политика президента больше не интересовала его. Кто бы ни победил, для Тима это было бы хорошо, поскольку экономика продолжала бы оставаться на таком же высоком уровне, на каком она была сейчас. Он просмотрел все рубрики, ища то, что могло бы его заинтересовать. Когда Тим дошел до раздела «Искусство и досуг», его глаза остановились на заголовке:
«Триумф фотографа Лауры Блэйк в Музее современного искусства»
Над заголовком размещалась большая черно-белая фотография маленького мальчика. Это был завораживающий образ. Необыкновенно острый глаз поймал каждую его деталь, каждую черту с такой же точностью, как и передал трогательное выражение глаз.
Под фотографией была подпись: «Мальчик в полдень, 1963 г. Лаура Блэйк».
Заинтригованный, Тим вытащил этот лист, а всю газету бросил на пол к ногам. Его кофе остался забытым на столе. Тим начал читать статью. Ее окружал монтаж из фотографий, на каждой из которых крупным планом были запечатлены лица людей. На второй странице было фото Лауры, открывавшей выставку ее работ в Музее современного искусства.
Тим внимательно рассмотрел фотографию. Лаура выглядела на ней немногим старше своего возраста. На ней была одежда, в которой он ни разу не видел ее во время их совместной жизни: кожаный жакет, слаксы, свитер и кожаные ботинки. На шее висел фотоаппарат «Пентакс». Сейчас ее волосы были длиннее, до плеч, и в ней было все то же волшебное очарование, как и в старые времена.
В тихих глазах Лауры было то же беспристрастное и неоднозначное выражение, разве только более мудрое и открытое. Что-то в них просматривалось еще, чего Тим не смог сразу уловить.
Он просмотрел предисловие к статье.
«От сокрытых ценностей до национальных сокровищ.
Фотографии Лауры Блэйк явились открытием в мире серьезной фотографии за последние несколько лет, так же как и ее личность была сенсацией в американской моде, оставленной ею пять лет назад в период, когда ее карьера была на вершине успеха и приносила хорошую прибыль и известность.
Итак, миссис Блэйк – это американизированный вариант ее чешского имени – намеренно держалась такого стиля после брошенной карьеры. Ее необыкновенный талант фотографа сразу привлек внимание международного сообщества критиков. Лаура начала завоевывать награды, даже еще не закончив престижную программу по фотографии в Парсонской студии, а когда стала профессионалом, выигрывала призы в семи странах и выставлялась с другими многообещающими фотографами как здесь, так и в Европе.
Но на показе, который открылся на прошлой неделе в Музее современного искусства, были представлены только ее работы, заставившие восхвалять своего автора, который уже был назван величайшим американским художником после Стайхена и самым великим – из всех женщин, когда-либо державших фотоаппарат в руках.
Работы Лауры Блэйк уникальны. Ее многочисленные фотографии стариков, детей, больных, бродяг, странниц и других типажей, находящихся за гранью общества, вызывали такую реакцию, что с первого взгляда некоторые резкие критики называли эти работы эксгибиционизмом или сверхсенсацией. Но в то же время портреты были признаны бесподобным поэтическим исследованием методом фотографии самого человека. В признаниях критиков встречались сравнения с Рембрандтом, Гойей, Брейгелем и Ван Гогом».
Тим посмотрел на сопровождавшие статью фотографии. Они были сделаны в разное время, но во всех присутствовало вдохновение, очевидное в первых работах Лауры, когда она еще была его женой.
Но ее видение было обострено опытом и профессиональным ростом. Поражало то, что первой реакцией при взгляде на лица было желание отвернуться. Казалось, что они с молчаливой настойчивостью тянут руки за помощью. Это вызывало неприязнь.
Одним из самых сильных образов был цирковой клоун. Фотоаппарат Лауры так сумел проникнуть сквозь его грим, что, казалось, на нем нет никакой маски. Лаура обнаружила под ней более точный портрет. Глаза и черты его лица, казалось, могут рассказать историю всей его жизни, которую он старался скрыть. Лаура сумела схватить не только трогательные уловки, присущие этой человеческой личности, но и его странное достоинство.
Тим не был эстетом. Однако он чувствовал схожесть этих фотографий, различие их воздействия и значение, заключенное в этих работах. Он старался понять что-то важное, что было на этих развернутых перед ним страницах. Да, Лаура с фотоаппаратом в руках была одержима и превращалась в художника. Это похоже на нее, эта упорная определенность и, конечно же, глубина видения – ее сверхчувствительные глаз и сердце.
Лаура – известный фотограф. Пускай, подумал Тим. Он был не склонен аплодировать ее триумфу и уважать ее за это. Судя по этим фотографиям, она заслуживала своей вновь обретенной известности.
Тим обратил внимание на фото маленького мальчика, которое совершенно отличалось от того, в начале рубрики. Оно было сделано крупным планом и так необычно освещено, что притягивало к себе взгляд. Было странным и выражение лица мальчика. Казалось, он вспомнил что-то значительное из своего детства и в то же время подумал о чем-то необычайно особенном, что было в его еще развивающейся личности.
Пытаясь рассмотреть различие этих двух снимков, Тим вдруг понял, что второй был сделан в зеркале. Темные глаза мальчика были схвачены как-то абсолютно по-новому. На заднем плане виднелось окно, через которое просматривался затянутый туманом городской пейзаж. Был виден и хрупкий темный силуэт самого фотографа, склонившийся вперед с фотоаппаратом.
Фотография называлась «Ящик Пандоры».
Тим пробегал статью, пока его взгляд не остановился на одной детали.
«Серия работ, выставленных в третьем зале, а главные – в его центральной части, посвящена сыну Лауры Майклу, которому четыре с половиной года. Такой отважный жест художника мог быть воспринят как самое обыкновенное потворство своим слабостям. Именно эти работы продвинули искусство Лауры на шаг вперед от всех даже самых поразительных и зримых образов в двух предыдущих залах.
На первый взгляд, это обычные фотографии маленького очень симпатичного мальчика, запечатлевшие его развитие в возрасте от полутора до четырех с половиной лет. Но чем больше смотришь на них, тем яснее понимаешь, что это документы чуть ли не сверхъестественного единения между фотографом и объектом, единения сложного и отличающегося от обычных отношений между любящими матерью и ребенком.
Название «Ящик Пандоры», которое было дано одному из образов мальчика, приобрело более широкий смысл и охватило всю экспозицию. Как сказала Лаура, она не знает, почему выбрала такое название. Оно показалось самым точным. Как мифический ящик Пандоры, искусство Лауры Блэйк преподносит нам что-то такое, чего мы не должны видеть и не можем требовать.
На фотографии Лауры нелегко смотреть, потому что они вызывают такие чувства у человека, с которыми не каждому бы хотелось столкнуться в жизни лицом к лицу. Как сказано в легенде, единственное, что осталось в роковом ящике, когда Пандора наконец закрыла крышку, была Надежда. В лице маленького мальчика Лауры Блэйк тоже видна надежда: надежда на людей, но не на таких, какими бы они хотели себя видеть, а какими они, может быть, когда-нибудь станут, если, наконец, слепота и эгоизм натянутых ими на себя масок будут обнажены».
Тим потер виски. Он снова посмотрел на фото маленького мальчика. Темные глаза, красивые черные волосы, тонкие черты его лица были действительно очаровательны.
Потом Тим еще раз прочел подпись: «Четыре с половиной года». Эти слова звучали в его голове.
Тим медленно прочитал статью, не слыша звуков, доносившихся из бухты и с проходящей сверху дороги. Не было ничего сказано ни о семейном положении Лауры, ни о ее замужестве с Тимом, ни о разводе. Просто фото маленького мальчика и пометки о его возрасте.
Четыре с половиной года…
Тим снова посмотрел на фото Лауры. Он увидел, что стены за ее спиной были увешаны многочисленными портретами ребенка. И здесь же он заметил что-то загадочное в ее улыбающихся глазах. Это не пришло с годами и не было связано с ее успехом как фотографа.
Это было счастье и – любовь. У Лауры был ясный и неповторимый взгляд гордой матери, чье посвящение себя ребенку вытесняло все остальное в ее уме и сердце, которая трепетала, отдавая свои лучшие годы этому ребенку, несмотря на то, что он скоро вырастет и, как очень выразительно подтверждало фото, у него будет своя жизнь.
Неудивительно, что она прекрасно выглядела на этой фотографии. Неудивительно и то, что созданные ею образы мальчика были так притягательны.
Что-то заклокотало внутри у Тима, когда он прочел статью. Это было больше, чем боль и досада от того, что несколько лет назад он не помешал Лауре заниматься фотографией.
И это было больше, чем простое замешательство человека, который оказался слеп, чья гордыня была попрана, человека, который просто свалял дурака.
Свалял дурака…
Тим пристально рассматривал обе фотографии мальчика. Когда он делал это, лицом к лицу с нежным, хрупким созданием, черты лица которого тем не менее были настолько мужскими, что где-то внутри Тима начала рушиться ломкая стена, забирая с собой его силы, его устойчивость, все его многообещающие планы, его холодное безразличие к прошлому, его новообретенную веру в будущее.
Ее сын Майкл… Четыре с половиной года…
И не было ни слова об отце. Ни слова о прошлом Лауры, ее замужестве, ее личной жизни.
Мысли Тима обратились в прошлое, на пять лет назад, когда он был за решеткой тюрьмы Аттика, запертый как зверь за то, что произошло между ним и Лаурой. Они уже были разделены гранитными стенами и легионами юристов, но он еще оставался ее мужем, потому что их развод был юридически оформлен только год спустя.
За решеткой, куда его засадила жестокая несправедливость, которую он чувствовал все эти годы, стараясь забыть и уйти от этого, поскольку он изменил свою жизнь.
За решеткой, где он не мог ни поговорить с Лаурой, ни дотронуться до нее, ни взглянуть на нее, хотя она еще и оставалась его женой. Запертый как зверь по ее обвинению и обвинению правовой системы, поддержавшей Лауру, в то время, как она свободно путешествовала, развлекалась, занималась своим делом.
Тим сидел без движения. Прошлое змеей обвилось вокруг него. Пальцы, в которых была газета, заледенели. Его глаза были широко раскрыты и прикованы к изображению мальчика.
Сын…
Он снова посмотрел на фотографию Лауры. Ее улыбка сияла радостью и успокоенностью материнства. Тим подумал о ее с ним бездетных годах, ее душевных муках, выкидыше, который лишил ее возможности родить ему ребенка и о тайной причине всего этого, сокрытой в больничной карте. Однако, пока он был в заключении, она нашла возможность и время родить ребенка.
С этой мыслью Тим встал и быстро, все еще с газетой в руке вошел в дом. В кухне он снял телефонную трубку, пролистал желтые странички справочника и набрал номер.
– Здравствуйте, – сказал он, когда ответили на другом конце. – Я хотел бы забронировать билет в Нью-Йорк, пожалуйста. Отсюда, да. Сегодня.
Он нашел карандаш и записал номер рейса. Повесив трубку, он секунду подумал, потом пошел в спальню упаковать вещи.
Через десять минут Тим стоял в кухне, держа в одной руке светлую кожаную куртку, а в другой – чемодан и ключи от «феррари». Тим помедлил, взял страничку «Таймс» «Искусство и досуг» и вышел, не закрывая дверь.
Он не оставил Джулии записки.
Он забыл о ее существовании.
XIII
29 апреля 1964 года
Лесли Керран сидела в кожаном кресле для посетителей в нью-йоркском юридическом офисе Эмори Боуза.
В низком удобном кресле она была похожа на девчонку. Лесли нервно смотрела через стол на Боуза. С тех пор, когда она видела его последний раз, он изменился. Цвет лица стал еще краснее, волосы белее и реже. Только взгляд его маленьких глаз был все тем же, также как и сигара, образующая клубы дыма вокруг его лица.
На удивление, этот офис был гораздо величественнее, чем его офис в Сенате Соединенных Штатов. Окна были выше, портреты на стенах древнее, тяжелая отделка под орех богаче. И почему-то взгляд Боуза опровергал его причастность к миру политики. Он выглядел уверенным, почти непобедимым, когда затягивался сигарой и изучал Лесли.
Пока не вышла секретарша, никто из них не произнес ни слова. Затем Боуз заговорил первым.
– Лесли, ты хочешь мне что-нибудь сказать?
Она посмотрела на него. Лесли не сказали, с какой целью она здесь. Все, что она знала, – то, что сегодня утром его помощник Эрл появился у нее в дверях в Нью-Йорке и бесцеремонно заявил, что она должна поехать в Олбани и увидеться с Эмори Боузом. Он дал ей время собрать вещи и сам повез Лесли, не произнеся ни слова за три с половиной часа поездки.
Однако у нее было время подумать и выработать план. Таким образом, она знала, что сейчас говорить.
– Да, есть одна вещь, – сказала Лесли. – Ко мне приходила миссис Ланкастер. Жена Хэйдона Ланкастера.
Боуз приподнял брови.
– Правда? – спросил он. – Умоляю, о чем вы говорили? Лесли взвешивала свои слова. Она хотела, чтобы они звучали взволнованно. Это было не трудно, потому что одно то, что она находилась так близко от Эмори Боуза, вызывало в ней волнение.
– Она сказала, что вы распространяете слухи о ее муже, – начала Лесли. – Что-то о шантаже… она не объяснила. Но, она просила меня помочь ей увязать вас со скандалом, связанным с Гарретом Линдстрэмом. Она сказала, что это будет стоить труда. Она была… она выглядела испуганной и старалась быть убедительной.
– И что вы ей ответили? – спросил Эмори Боуз. Лесли пожала плечами.
– Я выпроводила ее, – сказала она.
Последовала длинная пауза. Боуз пристально смотрел на нее. Это был взгляд хладнокровного аналитика.
– Почему вы не позвонили и не рассказали об этом мне? – спросил он.
Лесли ждала этого вопроса. Она постаралась выразить страх.
– Я боялась, – просто сказала Лесли.
Она надеялась, что он ей поверит. В конце концов, большего она ему не скажет.
Эмори Боуз снова выдержал паузу, медленно изучая Лесли, так медленно, как поднимался к потолку дым его сигары.
– Вы прекрасно выглядите, Лесли, – сказал он наконец. – Годы пошли вам на пользу.
Она постаралась улыбнуться и ничего не сказала.
– Вы знаете, кто сидел в этом кресле вчера в это время? – спросил Боуз.
Она покачала головой.
– Миссис Хэйдон Ланкастер.
Лесли продолжала молчать. Она не знала, куда он ведет. Она только знала, что не может здесь оставаться, пока ситуация не перестанет быть серьезной. * * * Боуз изменил позу.
– Лесли, – проговорил он рассудительно, – обстановка начинает накаляться. Я думаю, было бы хорошо для вас исчезнуть на какое-то время. Пока эти дела Ланкастера нас не касаются.
Лесли, согласившись, кивнула.
– Куда мне уехать?
– Куда хотите, – сказал он. – Поезжайте в гости. Повидайте друзей. Съездите взглянуть на Ниагарский водопад. Только не возвращайтесь в Нью-Йорк. Я не хочу, чтобы вы какое-то время там появлялись. Эрл велел вам захватить какие-нибудь вещи?
Лесли кивнула на сумку, которая стояла у ее кресла.
– Только кое-что, – сказала она. – Я должна сделать кое-какие покупки.
– Я вижу, у вас много денег, – кивнул Боуз. – Возьмите небольшой отпуск, Лесли. У вас такой вид, что отдых был бы вам полезен. Но дайте мне знать, где вы будете. Мне постоянно нужен будет ваш номер. Когда станет безопасно, я скажу вам, и вы сможете вернуться домой.
Она тщательно взвешивала его слова. Каждая клетка ее тела была в напряжении. Но внешне Лесли решила сохранить вид полного доверия и послушания.
– Я согласна, – сказала она.
– Хорошо. У меня есть машина для вас, – сказал Боуз, достав откуда-то связку ключей и передавая их через стол. – Она принадлежит моему коллеге. Это абсолютно безопасно. Машина зарегистрирована на имя его жены. Вы можете пользоваться ей столько, сколько это будет необходимо. Но вы должны уехать сегодня, прямо отсюда. Я не хочу, чтобы эту ночь вы проводили в Олбани.
Она кивнула, посмотрев на ключи.
– Не останавливайтесь на протяжение часа или двух езды от города, – сказал Боуз. – Когда выедете на открытую трассу, убедитесь, что за вами не следят. Если слежка будет, разворачивайтесь и возвращайтесь сегодня ко мне. Понятно?
Она снова кивнула.
– Завтра, когда вы уже будете на приличном расстоянии, позвоните своей хозяйке, – сказал он. – Скажите, что кто-нибудь из вашей семьи болен и вас какое-то время не будет. Вы можете попросить ее брать вашу почту, передать ваше распоряжение разносчику молока и так далее. Я думаю, это не затянется надолго. Лесли взяла ключи.
– Ваша машина – голубой «форд», – сказал он. – Номер водительского удостоверения есть на брелоке. Машина – в подземном гараже. Уровень С, зона 10. Вы запомните?
– С 10, – повторила она.
– Берегите себя, дорогая моя, – сказал Боуз. – И помните, не говорите никому, куда вы отправляетесь. Только когда приедете, позвоните мне. И не встречайтесь с родными. Это особый случай. Вы понимаете?
Лесли стояла перед ним с ключами в руках. Она была на крючке. Она не могла уйти, пока еще одна служба не дала ей разрешение на это.
Боуз заглянул ей в глаза. Казалось, он наслаждался ее несомненным беспокойством.
– Я многим вам обязан, Лесли, – с улыбкой сказал Боуз. – Я всегда плачу свои долги. Не важно как, но о вас побеспокоятся. Я могу заверить вас в этом.
– Спасибо, сэр.
Он пыхнул сигарой. Лесли видела, как он подхватил языком кончик жвачки, пропитанной слюной.
– До свидания, дорогая, – сказал Боуз, не вставая. – Будьте осторожны. Я буду ждать вашего звонка.
Лесли неподвижно стояла перед ним. Ей не верилось, что он позволяет ей уехать. Это было не похоже на Боуза.
В порыве она шагнула к нему и поцеловала его в щеку. Боуз нежно обнял Лесли за плечи. В его прикосновении было что-то неуловимое, значение чего она не смогла понять.
Затем Лесли вышла из офиса.
Лесли остановилась на расстоянии, рассматривая машину. Она прислушалась к тишине на верхнем этаже. Потом повернулась, посмотрев на лифт, который был за спиной. Лифт все еще стоял на уровне С, ожидая, когда двери закроются.
Она медленно шла к машине. На полпути Лесли развернулась и быстро рванулась назад к лифту. Нажала кнопку.
Двери тут же открылись, и, войдя в лифт, Лесли развернулась и стояла лицом к безмолвной громаде гаража.
Она услышала, как открылись и закрылись дверцы машины, потом быстро приближавшиеся шаги.
Лесли нажала кнопку закрывания двери. Ничего не произошло. У нее стало перехватывать дыхание, когда она услышала шаги совсем близко.
Наконец двери начали закрываться. Спазм страха пробежал по ногам Лесли и поднялся вверх по позвоночнику. Кошелек и сумка тряслись у нее в руках. Она сжала зубы. Шаги были почти рядом, когда старые крашеные двери наконец закрылись.
Лифт поднял ее на верхний этаж, и Лесли быстрым шагом пошла к остановке такси. Она подала знак шоферу в начале очереди, и он приоткрыл дверцу.
– Прямо по движению, – сказала она водителю. – Убедитесь, что нет слежки.
Они ехали в сторону от здания Капитолия по незнакомым улицам Олбани. Лесли не обращала внимания на вид за окошком. Она даже не ощущала, какая была погода.
Мысли быстро проносились в голове. Она знала, что Боуз не давал ей вернуться в Нью-Йорк, потому что боялся того, о чем знала Лесли. Он узнал о недавнем визите к ней Бесс Ланкастер. Это могло означать как то, что он следил за Бесс, так и то, что квартира Лесли все эти годы была под присмотром.
Одно было ясно. Если бы Лесли следовала инструкциям Боуза и села в эту голубую машину, она была бы мертва. Поставленное на карту было слишком важным, а ее персона слишком незначительной, чтобы она могла предположить другое.
А если это было правдой, то сейчас она в опасности!
– Все чисто? – спросила она у шофера.
– Надеюсь, леди. Я не могу быть уверен за весь путь.
– Давайте в аэропорт, – сказала Лесли.
Машина, набрав ход, пронеслась по нескольким городским улицам и выскочила на трассу. Лесли больше ничего не говорила, потому что водитель вел машину в сложном утреннем движении по направлению к аэропорту Олбани.
Когда они прибыли на территорию аэропорта, водитель остановил у стоянки машину и повернулся к ней.
– Я хочу, чтобы вы вышли со мной, – сказала Лесли. – Я * * * заплачу вам за время.
Мужчина с подозрением смотрел на нее. Лесли открыла кошелек и протянула двадцать долларов. – Другие двадцать если вы сделаете то, о чем я прошу, – сказала она.
Вздохнув, шофер вышел из машины и проводил ее в здание аэропорта.
Не отходя от него, Лесли оставила вещи и пошла к ночному почтовому отделению. Она достала из кошелька маленький пакет, написала на нем адрес, добавила «Специальная доставка» и приклеила на него нужное количество марок.
Потом она достала из кошелька записную книжку, вырвала страничку и на ней написала:
«Дорогая миссис Ланкастер.
Здесь вы найдете информацию, о которой просили меня. Удачи вам».
Она оставила записку без подписи и вложила ее в пакет с пленкой, на которой шесть лет назад она записала голос Эмори Боуза. Она не слушала ее все эти годы. Теперь Лесли понимала, что эта пленка многого стоила, если за ее домом следили с самого первого дня ее появления в Нью-Йорке.
Этим утром, когда у нее в дверях появился Эрл и с угрожающим взглядом приказал собрать сумку и ехать с ним, Лесли поступила мудро. Она взяла из шкафа пленку и положила ее в сумку под одежду. Она знала, что Боуз и его люди не могли знать, что она скрывала от него, и не подумают о том, что она могла взять это с собой.
Уловка сработала. Эрл не подумал проследить за ее сумкой и кошельком.
Когда Лесли запечатывала письмо, в ее памяти эхом проносились слова Бесс Ланкастер:
«Шесть лет назад вы помогли уничтожить одного хорошего человека. Спасите сегодня другого. Смойте свой грех. Сбросьте груз старых ошибок, Лесли. Вы никогда не пожалеете об этом».
Лесли бросила пакет в почтовый ящик и повернулась посмотреть расписание. Ближайшие рейсы были в Лос-Анджелес, Кливленд, Чикаго.
Она посмотрела на водителя.
– Мне нужно еще пару минут, – сказала Лесли. – Этого будет достаточно, чтобы купить билет.
Лесли Керран сидела в кожаном кресле для посетителей в нью-йоркском юридическом офисе Эмори Боуза.
В низком удобном кресле она была похожа на девчонку. Лесли нервно смотрела через стол на Боуза. С тех пор, когда она видела его последний раз, он изменился. Цвет лица стал еще краснее, волосы белее и реже. Только взгляд его маленьких глаз был все тем же, также как и сигара, образующая клубы дыма вокруг его лица.
На удивление, этот офис был гораздо величественнее, чем его офис в Сенате Соединенных Штатов. Окна были выше, портреты на стенах древнее, тяжелая отделка под орех богаче. И почему-то взгляд Боуза опровергал его причастность к миру политики. Он выглядел уверенным, почти непобедимым, когда затягивался сигарой и изучал Лесли.
Пока не вышла секретарша, никто из них не произнес ни слова. Затем Боуз заговорил первым.
– Лесли, ты хочешь мне что-нибудь сказать?
Она посмотрела на него. Лесли не сказали, с какой целью она здесь. Все, что она знала, – то, что сегодня утром его помощник Эрл появился у нее в дверях в Нью-Йорке и бесцеремонно заявил, что она должна поехать в Олбани и увидеться с Эмори Боузом. Он дал ей время собрать вещи и сам повез Лесли, не произнеся ни слова за три с половиной часа поездки.
Однако у нее было время подумать и выработать план. Таким образом, она знала, что сейчас говорить.
– Да, есть одна вещь, – сказала Лесли. – Ко мне приходила миссис Ланкастер. Жена Хэйдона Ланкастера.
Боуз приподнял брови.
– Правда? – спросил он. – Умоляю, о чем вы говорили? Лесли взвешивала свои слова. Она хотела, чтобы они звучали взволнованно. Это было не трудно, потому что одно то, что она находилась так близко от Эмори Боуза, вызывало в ней волнение.
– Она сказала, что вы распространяете слухи о ее муже, – начала Лесли. – Что-то о шантаже… она не объяснила. Но, она просила меня помочь ей увязать вас со скандалом, связанным с Гарретом Линдстрэмом. Она сказала, что это будет стоить труда. Она была… она выглядела испуганной и старалась быть убедительной.
– И что вы ей ответили? – спросил Эмори Боуз. Лесли пожала плечами.
– Я выпроводила ее, – сказала она.
Последовала длинная пауза. Боуз пристально смотрел на нее. Это был взгляд хладнокровного аналитика.
– Почему вы не позвонили и не рассказали об этом мне? – спросил он.
Лесли ждала этого вопроса. Она постаралась выразить страх.
– Я боялась, – просто сказала Лесли.
Она надеялась, что он ей поверит. В конце концов, большего она ему не скажет.
Эмори Боуз снова выдержал паузу, медленно изучая Лесли, так медленно, как поднимался к потолку дым его сигары.
– Вы прекрасно выглядите, Лесли, – сказал он наконец. – Годы пошли вам на пользу.
Она постаралась улыбнуться и ничего не сказала.
– Вы знаете, кто сидел в этом кресле вчера в это время? – спросил Боуз.
Она покачала головой.
– Миссис Хэйдон Ланкастер.
Лесли продолжала молчать. Она не знала, куда он ведет. Она только знала, что не может здесь оставаться, пока ситуация не перестанет быть серьезной. * * * Боуз изменил позу.
– Лесли, – проговорил он рассудительно, – обстановка начинает накаляться. Я думаю, было бы хорошо для вас исчезнуть на какое-то время. Пока эти дела Ланкастера нас не касаются.
Лесли, согласившись, кивнула.
– Куда мне уехать?
– Куда хотите, – сказал он. – Поезжайте в гости. Повидайте друзей. Съездите взглянуть на Ниагарский водопад. Только не возвращайтесь в Нью-Йорк. Я не хочу, чтобы вы какое-то время там появлялись. Эрл велел вам захватить какие-нибудь вещи?
Лесли кивнула на сумку, которая стояла у ее кресла.
– Только кое-что, – сказала она. – Я должна сделать кое-какие покупки.
– Я вижу, у вас много денег, – кивнул Боуз. – Возьмите небольшой отпуск, Лесли. У вас такой вид, что отдых был бы вам полезен. Но дайте мне знать, где вы будете. Мне постоянно нужен будет ваш номер. Когда станет безопасно, я скажу вам, и вы сможете вернуться домой.
Она тщательно взвешивала его слова. Каждая клетка ее тела была в напряжении. Но внешне Лесли решила сохранить вид полного доверия и послушания.
– Я согласна, – сказала она.
– Хорошо. У меня есть машина для вас, – сказал Боуз, достав откуда-то связку ключей и передавая их через стол. – Она принадлежит моему коллеге. Это абсолютно безопасно. Машина зарегистрирована на имя его жены. Вы можете пользоваться ей столько, сколько это будет необходимо. Но вы должны уехать сегодня, прямо отсюда. Я не хочу, чтобы эту ночь вы проводили в Олбани.
Она кивнула, посмотрев на ключи.
– Не останавливайтесь на протяжение часа или двух езды от города, – сказал Боуз. – Когда выедете на открытую трассу, убедитесь, что за вами не следят. Если слежка будет, разворачивайтесь и возвращайтесь сегодня ко мне. Понятно?
Она снова кивнула.
– Завтра, когда вы уже будете на приличном расстоянии, позвоните своей хозяйке, – сказал он. – Скажите, что кто-нибудь из вашей семьи болен и вас какое-то время не будет. Вы можете попросить ее брать вашу почту, передать ваше распоряжение разносчику молока и так далее. Я думаю, это не затянется надолго. Лесли взяла ключи.
– Ваша машина – голубой «форд», – сказал он. – Номер водительского удостоверения есть на брелоке. Машина – в подземном гараже. Уровень С, зона 10. Вы запомните?
– С 10, – повторила она.
– Берегите себя, дорогая моя, – сказал Боуз. – И помните, не говорите никому, куда вы отправляетесь. Только когда приедете, позвоните мне. И не встречайтесь с родными. Это особый случай. Вы понимаете?
Лесли стояла перед ним с ключами в руках. Она была на крючке. Она не могла уйти, пока еще одна служба не дала ей разрешение на это.
Боуз заглянул ей в глаза. Казалось, он наслаждался ее несомненным беспокойством.
– Я многим вам обязан, Лесли, – с улыбкой сказал Боуз. – Я всегда плачу свои долги. Не важно как, но о вас побеспокоятся. Я могу заверить вас в этом.
– Спасибо, сэр.
Он пыхнул сигарой. Лесли видела, как он подхватил языком кончик жвачки, пропитанной слюной.
– До свидания, дорогая, – сказал Боуз, не вставая. – Будьте осторожны. Я буду ждать вашего звонка.
Лесли неподвижно стояла перед ним. Ей не верилось, что он позволяет ей уехать. Это было не похоже на Боуза.
В порыве она шагнула к нему и поцеловала его в щеку. Боуз нежно обнял Лесли за плечи. В его прикосновении было что-то неуловимое, значение чего она не смогла понять.
Затем Лесли вышла из офиса.
* * *
Она нашла седан в том отсеке гаража, где он и должен был находиться. Это был двухлетний, ничем не примечательный «форд» с нью-йоркскими номерами и разбитыми задними фарами. Он был припаркован между двумя другими машинами в части гаража, которая не была ни дальней, ни центральной, ни ярко освещенной и ни темной.Лесли остановилась на расстоянии, рассматривая машину. Она прислушалась к тишине на верхнем этаже. Потом повернулась, посмотрев на лифт, который был за спиной. Лифт все еще стоял на уровне С, ожидая, когда двери закроются.
Она медленно шла к машине. На полпути Лесли развернулась и быстро рванулась назад к лифту. Нажала кнопку.
Двери тут же открылись, и, войдя в лифт, Лесли развернулась и стояла лицом к безмолвной громаде гаража.
Она услышала, как открылись и закрылись дверцы машины, потом быстро приближавшиеся шаги.
Лесли нажала кнопку закрывания двери. Ничего не произошло. У нее стало перехватывать дыхание, когда она услышала шаги совсем близко.
Наконец двери начали закрываться. Спазм страха пробежал по ногам Лесли и поднялся вверх по позвоночнику. Кошелек и сумка тряслись у нее в руках. Она сжала зубы. Шаги были почти рядом, когда старые крашеные двери наконец закрылись.
Лифт поднял ее на верхний этаж, и Лесли быстрым шагом пошла к остановке такси. Она подала знак шоферу в начале очереди, и он приоткрыл дверцу.
– Прямо по движению, – сказала она водителю. – Убедитесь, что нет слежки.
Они ехали в сторону от здания Капитолия по незнакомым улицам Олбани. Лесли не обращала внимания на вид за окошком. Она даже не ощущала, какая была погода.
Мысли быстро проносились в голове. Она знала, что Боуз не давал ей вернуться в Нью-Йорк, потому что боялся того, о чем знала Лесли. Он узнал о недавнем визите к ней Бесс Ланкастер. Это могло означать как то, что он следил за Бесс, так и то, что квартира Лесли все эти годы была под присмотром.
Одно было ясно. Если бы Лесли следовала инструкциям Боуза и села в эту голубую машину, она была бы мертва. Поставленное на карту было слишком важным, а ее персона слишком незначительной, чтобы она могла предположить другое.
А если это было правдой, то сейчас она в опасности!
– Все чисто? – спросила она у шофера.
– Надеюсь, леди. Я не могу быть уверен за весь путь.
– Давайте в аэропорт, – сказала Лесли.
Машина, набрав ход, пронеслась по нескольким городским улицам и выскочила на трассу. Лесли больше ничего не говорила, потому что водитель вел машину в сложном утреннем движении по направлению к аэропорту Олбани.
Когда они прибыли на территорию аэропорта, водитель остановил у стоянки машину и повернулся к ней.
– Я хочу, чтобы вы вышли со мной, – сказала Лесли. – Я * * * заплачу вам за время.
Мужчина с подозрением смотрел на нее. Лесли открыла кошелек и протянула двадцать долларов. – Другие двадцать если вы сделаете то, о чем я прошу, – сказала она.
Вздохнув, шофер вышел из машины и проводил ее в здание аэропорта.
Не отходя от него, Лесли оставила вещи и пошла к ночному почтовому отделению. Она достала из кошелька маленький пакет, написала на нем адрес, добавила «Специальная доставка» и приклеила на него нужное количество марок.
Потом она достала из кошелька записную книжку, вырвала страничку и на ней написала:
«Дорогая миссис Ланкастер.
Здесь вы найдете информацию, о которой просили меня. Удачи вам».
Она оставила записку без подписи и вложила ее в пакет с пленкой, на которой шесть лет назад она записала голос Эмори Боуза. Она не слушала ее все эти годы. Теперь Лесли понимала, что эта пленка многого стоила, если за ее домом следили с самого первого дня ее появления в Нью-Йорке.
Этим утром, когда у нее в дверях появился Эрл и с угрожающим взглядом приказал собрать сумку и ехать с ним, Лесли поступила мудро. Она взяла из шкафа пленку и положила ее в сумку под одежду. Она знала, что Боуз и его люди не могли знать, что она скрывала от него, и не подумают о том, что она могла взять это с собой.
Уловка сработала. Эрл не подумал проследить за ее сумкой и кошельком.
Когда Лесли запечатывала письмо, в ее памяти эхом проносились слова Бесс Ланкастер:
«Шесть лет назад вы помогли уничтожить одного хорошего человека. Спасите сегодня другого. Смойте свой грех. Сбросьте груз старых ошибок, Лесли. Вы никогда не пожалеете об этом».
Лесли бросила пакет в почтовый ящик и повернулась посмотреть расписание. Ближайшие рейсы были в Лос-Анджелес, Кливленд, Чикаго.
Она посмотрела на водителя.
– Мне нужно еще пару минут, – сказала Лесли. – Этого будет достаточно, чтобы купить билет.
XIV
Нью-Йорк, 29 апреля 1964 года
Тим стоял в тихой комнате Лауры, которая размещалась на верхнем этаже.
Было два часа дня. Лаура сейчас была на выставке, ее мальчик – в школе. Она должна была уйти из музея через полтора часа, чтобы забрать сына из школы. Вскоре после этого они вернутся сюда.
Тим ждал их.
Он стоял и рассматривал это незнакомое жилище, которое выбрала Лаура на этот период своей жизни. Оно очень отличалось от уютной квартирки в Сентрал-парк Вест, в которой они жили вместе до развода.
…Напоминавшее пещеру, тускло освещенное, достаточно пыльное и недостаточно защищенное от шума, в отличии от их прошлого жилья. Он слышал гул машин на соседних улицах и упражнения музыканта этажом или двумя ниже.
Главная комната представляла собой студию, полную ламп, камер, задников, от нее с одной стороны парой перегородок была отделена жилая комната. Стены были завешаны увеличенными фотографиями. Большинство лиц на них ничего не говорило Тиму. Остальные были посвящены мальчику, который смотрел с выражением такой невинности, что Тим отворачивался. Он чувствовал любовь Лауры к мальчику и ее заботу о нем.
Тим нащупал револьвер в кармане плаща. Это был 38-й полицейский, высшего качества, купленный сегодня утром около Таймс-сквер. Тим проник в верхний этаж несколько минут назад, войдя в здание, нажав все кнопки сразу и использовав свои инструменты, чтобы вскрыть дженсеновский замок в квартирной двери. Ясно, что Лаура не очень заботилась о безопасности.
Тим стоял в тихой комнате Лауры, которая размещалась на верхнем этаже.
Было два часа дня. Лаура сейчас была на выставке, ее мальчик – в школе. Она должна была уйти из музея через полтора часа, чтобы забрать сына из школы. Вскоре после этого они вернутся сюда.
Тим ждал их.
Он стоял и рассматривал это незнакомое жилище, которое выбрала Лаура на этот период своей жизни. Оно очень отличалось от уютной квартирки в Сентрал-парк Вест, в которой они жили вместе до развода.
…Напоминавшее пещеру, тускло освещенное, достаточно пыльное и недостаточно защищенное от шума, в отличии от их прошлого жилья. Он слышал гул машин на соседних улицах и упражнения музыканта этажом или двумя ниже.
Главная комната представляла собой студию, полную ламп, камер, задников, от нее с одной стороны парой перегородок была отделена жилая комната. Стены были завешаны увеличенными фотографиями. Большинство лиц на них ничего не говорило Тиму. Остальные были посвящены мальчику, который смотрел с выражением такой невинности, что Тим отворачивался. Он чувствовал любовь Лауры к мальчику и ее заботу о нем.
Тим нащупал револьвер в кармане плаща. Это был 38-й полицейский, высшего качества, купленный сегодня утром около Таймс-сквер. Тим проник в верхний этаж несколько минут назад, войдя в здание, нажав все кнопки сразу и использовав свои инструменты, чтобы вскрыть дженсеновский замок в квартирной двери. Ясно, что Лаура не очень заботилась о безопасности.