Страница:
Шли другие. Шла орда новых язычников, для которых различение между бытием и существованием ничего не значит. Она (орда) это различие, как траву, вытаптывает.
Объективируется ли ими что-то или не объективируется – все это случайный предмет кочевых практик жизни. Бытие не та категория, которая может остановить шаги нового язычества. Оно останавливает тех, кто объективирует. А новые язычники симулируют. У них ими-тативные органы передвижения. Например, язык изнанки. При помощи этих органов перемещается как поэт, так и ученый, как колдун, так и пролетант. Все они овладевают симу-лятивной техникой размножения.
Ну, не было у нас производства, а передовики производства были. И множились.
Бытие что-то значит для оседлых с их наивностью. Например, для Хайдеггера. Для новых язычников бытие не реально. Реально удвоение бытия. Они кочевники. Когда нужно чем-то овладеть, то спрашивают не о бытии овладеваемого, а о душе сопротивляемого. Здесь уже душа и тело вступают в разговор. Ведь что такое тело?
То, чем можно овладеть, что податливо. А все, чем нельзя овладеть, что неподатливо, есть душа. Вот есть душа, и человек – кремень. Нет души – и ничего его не держит. У души один и довольно тонкий стебель. Его-то, этот стебель, и надломили новые язычники. То есть что надломили? Душу. И вот теперь, с одной стороны, есть тело, а с другой – дух. И дух с телом никак не связан. Вот эта несвязность позволяет овладевать человеком как со стороны объективирующего мышления, так и со стороны необъективирующего. Поэт так же опасен, как и ученый.
Утешители утешают, но словами утешения они овладевают духом и телом утешаемого.
Поэты говорят о душе, но в их эзотерической духовности живет мечта о покорном воссоединении с телесностью. Поэты знают, что значит знать слово. Они маги.
Хайдеггер боялся науки. Я боюсь поэтов. Он опасался той трансцендентальной субъектности, которая обеспечивала объективность существования объекта. Что это за субъектность? Она, как избушка на курьих ножках. Избушка есть, а того, на чем все стоит и держится, у нее нет. У избушки нет основания. И она стоит›на курьих ножках субъекта. Куда субъект повернет, туда и она, объективность, развернется.
К кому передом, а к кому и задом. Что здесь страшного? Да, как бы объективная реальность не рухнула. Уж очень тонкие ножки у трансцендентального субъекта. Вот Хайдеггер и подсовывает под него бытие. Он боялся науки. Я боюсь, что язык науки стал языком новых язычников. Вот ты болен и ждешь слово утешения. Ждешь слово, а тебя утешают связкой эзотерических терминов. И не потому, что кто-то зол. Слов нет. Язык есть, а слов нет, т. е. сам язык превращен в объект манипуляций поэта, в некое бессловесное тело сознания.
Слова сами себя говорят в нас. Например, стыд. Это слово само говорит. А ваучер или узкоколейка говорим мы. Я боюсь, что язык ПОЭТОЁ стал языком ваучеров, духа, инструментом обнажения тела.
Необъективирующее мышление потеряло связь с душой. Оно симулирует телесность, эстетизируя ее неприличность. Искусство в порыве духовности украшает пустоту телесного и телесным заполняет пустоту духовного. Что же такое тело?
6.8. Тело
Есть в нас что-то, для чего достаточно желания. Что это? Тело. Сознание знает, тело желает. Оно желает, и вот мы уже спим или едим. Тело субъективно. Сознание объективно. Вот друг. Он соответствует или не соответствует практике желания.
Новые язычники имеют дело не с понятиями, а с практиками. Эти практики размечают телесность на точки, зоны и фигуры. Они сгущают телесность до стихии земли или разрежают ее до эфира.
Куда же делось время? Оно в теле, т. е. располнело телесной практикой. Кто-то говорил, что есть бытие и есть время и что время есть у бытия. Сказал и промахнулся. Ведь тело – это место, а бытие ничто из местного. В лоне телесности нет никаких следов последовательности. Время обещает и не договаривает своей одновременностью.
Вот стакан. Он стоит на моем столе. В нем недоговоренность эволюции. Я толкаю его. Он падает и разбивается на многоточие осколков. Упал и договорил. И это время. То есть что время? А вот то множество осколков, которые нельзя расположить в последовательности. С падением последнего стакана наступает хаос.
Новые язычники начинают с конца, с хаоса, т. е. с множества осколков. Эволюция собирает осколки в стаканы. Стаканы прыгают на стол. И это то же время.
Новоязыческое.
Неестественно, если время течет от порядка к хаосу. Но нет ничего естественного и в том, если оно течет из хаоса в порядок. Время вообще никуда не течет. Почему?
Потому что всему свое время. А из, своего времени чужое время не вытекает. Что такое свое время? Свое время, как в нору, уползает в свое пространство. В пространстве важно не пространство, а то, что оно свое. Или не свое. Что такое свое пространство? Закавыченные «кавычки». Время – свое, если оно в кавычках, как в орденах.
У него свое пространство. У меня свой угол. Сколько углов, столько пространств.
И нет для них ни понятия, ни созерцания. А что же есть? Чудо, т. е. чудо как правило передвижения по полю своих пространств и времен.
Вот перчатки, ато мои перчатки. Я в них, как у себя дома (хотя своего дома у меня нет). Они понятийно неразличимы и экзистенциально неощутимы. Они различимы на уровне телесных практик. То есть левую перчатку я отличаю от правой. Ведь левую я надеваю на левую руку, которая у меня есть, а правую – на правую, которая у меня тоже есть. И нельзя наоборот. Что мешает? Пространство, подобное русской матрешке. Из одного пространства ты извлекаешь Другое.
Откуда оно взялось это левое и правое? Из практики телесного. Не из понятия.
Спекулятивная фактичность сопрягается с упрощением простого. Пространство – это перчатки на моих руках или сапоги на моих ногах. На моих, а не на ногах трансцендентального субъекта.
Я – не пространство. Я мыслю телесно, т. е. ногами в сапогах или руками в перчатках. Я подбираю мысли на слух, слушая что-то левым ухом, а что-то правым.
Новоязыческая телесность разрушает универсальность пространства и времени. Она вводит в язык описания своевременного времени и своего пространства. Это язык описания изнанки, заднего плана. Что же такое «я» на этом языке?
6.9. Я не я
Жили когда-то странные люди. Были они молчаливы. И назвали их племя Чудь, за чудаковатость. Было ли это или не было его, кто знает? Племени Чудь нет, а чудо осталось.
Ясность чуда исключает середину среднего. Если чудо, то уже чудо. Чудо очевидно.
Оно не нуждается в посредниках. Иными словами, в мире есть чудеса и есть еще посредники, поверенные среднего. И среда посредников заслоняет чудеса. Она их заслоняет, а мы (не вы) начинаем жить в затемненном мире неясного и недостоверного. Среднее есть, а ясности нет. Что есть? Рацио. Чего нет? Чуда. А что же там, где было чудо? Задний план.
И живем мы (не вы), как содержанки на содержании у рациональности, на средства посредственного. Хорошо живем, пока плохо жить не будет. Почему плохо? Потому что, как сказано в одной русской сказке, мало нам корыта. Мы хотим в придачу еще и дачу в готическом стиле. Старуха просит старика, старик – золотую рыбку, а та, подлая, хвостом вильнула и была такова. И остались мы (не вы) вновь у разбитого корыта. Без заднего плана. С надеждой на чудо.
Что чудесно? То, что яснее ясного в своей достоверной невозможности. Например, сознание. Для сознания не нужен посредник, а для бытия он нужен. Вот нужней, и весь тут. И в этом сказе сила сказавшего. В силе-истина. У сильного слабый виноват. И это по-нашему, по-новоевропейски.
Ведь у Европы, ка,к у гайки, левая резьба. Она закручивается справа налево, или от сознания к бытию, обессиливая силу слабого.
Вот этот новоевропейский маневр, эта коммуникативная стратегия в центре которого сознание, доведена новым язычеством, например, Рерихами до азиатского ориентализма.
Европа – гайка. Азия – болт. Но этот болт ориентирован вправо, у него резьба правая: от бытия к заднему плану. У болта правая, у гайки левая. И вот эту гайку Европы новые язычники из всех своих сил накручивают на азиатский болт. Что получилось? Срыв резьбы. Евразия, которую узнают по простору протяженного. Бытие и протяженность – тема Востока. В просторе протяженного бытие становится космосом, а мыслящие бытие – космистами.
Европейские мыслители утратили ощущение телесной близости космоса. Никому из них не приходила в голову мысль о сопряженности бытия и пространства. Эта мысль пришла к теософам и русским космистам. Вот бытие и время – это другое дело. Это экзистенциально. А пространство – нет. Или ничто. Бытие и ничто. Очень хорошо.
Почему хорошо? Потому что они, как галстук к пиджаку, подходят друг к другу. И смотрятся. А бытие и пространство не смотрятся. Разговором о бытии говорится не о бытии, а о сознании. Рассуждая о ничто, мы ведь в этом ничто ничего не понимаем. А в чем понимаем? В том, в чем есть что-то, что видно со стороны сознания.
Сознание – чудо, очаровавшее европейца. Где я? Там, где сознание. На переднем плане. Я (не я) – центр сознания. Неважно, подлинный это центр или мнимый. А что важно? Шрам, след, который остается на теле после взаимного касания бытия и ничто. Я и есть этот шрам на теле. По нему, как по метке, узнают сознание. В я смотрят как в трубу для обозрения времени. Уберите я и не будет времени. В эту трубу не видно пространства. Вернее, его можно заметить, если протяженность отождествить с длительностью. И тогда все есть время, во всем схематизм времени.
Например, что такое бытие? Время. А время? Осколки.
И все есть сознание. Даже бессознательное есть сознание. Вернее, это то, что было в нем и покинуло его. Существует центр и существует сознание, как облако вокруг центра. И в этом облаке творится повторение. Но не так, что вот была, например, единица, ее повторили и получили еще одну единицу. А так, что вот никакой единицы до повтороения не было. Повторили еще один раз, представили в сознании и там на сто- роне бытия, как на негативе, прорезалась единица. И она удостоверена. Ее знают.
С ней знакомы. Она представлена. Что есть? То, что представлено, или то, что творилось повторением. Иными словами, мир двоится и удваивается. Вот вещи, а вот слова, и они о вещах. Вот есть бытие и вот есть сознание и бытие на полях сознания, т. е. оно маргинально. Маргинальное бытие представляет язык, который всюден, как деньги, как всеобщий эквивалент.
Суетливый посредник самим собой начинает новый ряд явлений. Он симулирует.
Посреднику не нужны опосредуемые. Язык рождает новый язык, как деньги рождают новые деньги. Этот язык не означает. Он есть означаемое и означающее.
Симулятивная реальность не нуждается в повторной проверке на опыте. Ее всеобщность содержательная, а не формальная. Например, деньги не пахнут. Синее не есть красное.
Есть философы и есть зануды. Нудящая философия Европы не дремала. Она поймала я и привязала его к сознанию, а сознание – к ничто. Я, как колобок, от сознания ушел, но от ничто не сумел уйти. Что его задержало? Подозрение, которое для многих стало окном обозрения. Кто там в окне? Он. Но кто за ним стоит? Вот в чем вопрос. Кто его двигает? Или слово. Вот оно. Мы его на лету поймали. Но что за словом? Что оно означает? Ведь не существует же оно только для того, чтобы существовать? Существует.
А вот и я. Что же за мной? Какая реальность? И можно ли то, что у меня, вывести из того, что за мной? За мной нет никого. Думали, что кто-то есть, а никого не оказалось. И за словом нет ничего. Вернее, есть. Но ничто. А на ничто полагаться нельзя. К нему себя не трансцендируют. Я полагается только на себя. Оно в основе сущего. Без я ничто не существует. Кто развяжет я, связанное с ничто? Язычники.
Не Прометей, а Пан. Прометей творит. Пан пасет. И мы благодарим его за дар я без сознания.
Новые язычники отделяют я от сознания. Я и ничто больше не связаны. В этой разъединенности смысл эзотерики новых язычников. Извлечение я из опыта сознания делает возможной науку. Разбегание я и сознания делает возможным живое знание.
Знание есть, а извлечение я из этого знания нет. Жизнь есть, а смерти нет. У кого нет? У нее. Она кто? Ведьма. Ее ведет и она знает. Есть водило и есть ведение. И это ведение нельзя вменять. Некому. Нет я. И круговая порука. Кто же знает? Ведун, не я. Я орган ведения.
Что же такое новоязыческое я? Местоимение. То есть я не я. А если я не я, то и душа не моя. И тело не мое. И муки не ,85 мои. Грамматика местоимения перетянула эпистемологию сознания. Вы имеете место?
Имею. Но меня на месте нет. Присутствие исчерпывает сущее, а местоимение имеет место вне присутствия. Местоимение не случайность случившегося, а жест. Какой жест? Мистический. Жест, как трость слепого, указует. Но того, на что он указует, еще нет. Это «что» становится и появится оно как ответ на жест, на его призыв к бытию быть. Я – мистический жест мира, точка его интенсивности. Если эта точка есть, то мир один. И в нем что-то само. Если ее нет, то он другой. И в нем нудит необходимость. И это различие эмпирически наблюдаемо.
Я – отстраняющий сторонних жест. Я сам. И что-то само. И шнурки завязаны. И в мире есть паузы, в которые он сам что-то завязывает или развязывает. «Само» делает из я воронку вглубь бытия. Этот жест – сам – запрещает прибегать (к чему-то внешнему для проникновения за жест, к тому, что бытийствует исполнением своего имени. Что внешнее? Понятие, которое бытийствует исполнением закона… Понятие – о феноменах. Жест ноуменален. В понятии – идея. В жесте – имя. Вернее, имя – это и есть жест. Не пространственно-временной опыт основа познания того, что бытийствует само, а жестовая структура именования.
Что за жестом? Роды природы. Творение не по законам повторения, а исполнением самоименования. И вот это не законами рожденное защищается жестом «сам». То, что само, держится не понятием, не смыслом и не идеей, а отстраняющим и одновременно оберегающим жестом имени.
Если в мире есть Бог, то он не сам. Новые язычники выбирают не Бога. Они выбирают мир, который сам. Но эта его самовитость смещает местоимение. Я уже не центр. Если смещают я, то теряют сознание и ничто. Новые язычники потеряли сознание. Их самоопределение происходит в области бессознательно сказуемого. Вот я. Оно вне сказуемости. А вот желание. Оно в области сказуемого. Для того чтобы получить самосознание, нужно к я прибавить желание. Кто прибавляет? Сам, или само. «Я хочу» – метка, по которой узнается новоязыческое самосознание.
Смещая я, новые язычники получают блуждающий центр. Он везде, т. е. со всем может вступить в предикативную связь. И нигде, где можно было бы сказать: это он.
Не он. Что же смещает центр?
6.10. Смещающийся центр
Жил-был круг и был у круга центр. И не стало круга. Почему не стало? Потому что не было человека, знающего, что 86 значит центр для круга. То есть не было Спинозы, который когда-то догадался, что в мире, как у палки, два конца. Тот, что закрепили, становится центром, а тот, что не закрепили, получает свободу, т. е. идет на поводу у первого. Идет и получается мир. И этот мир сам. И в нем что-то можно мочь и что-то нельзя.
Например, нельзя иметь свое время и свое пространство. Нет мочи удержать. Концы связаны. И то, и другое рождается в центре, которого до рождения нет. Оно (и то, и другое) есть общее, одно на всех, на весь круг. Оно всеединство.
Либо всеединство и не все можно. Либо ничего нельзя. И тогда это всеразличие, а в нем постмодернистская комбинаторика. Много ли будет центров деконструкции или не будет ни одного – в любом случае все можно, да ничего нельзя. Почему нельзя?
Нет законов. Когда есть законы, ты – сам, но не все можно.
Слева – децентрированный мир всеразличия, справа – центрированный мир всеединства. Новое язычество выбирает середину. Что на середине? Эволюция, или прогресс. Новые язычники прогрессисты. Они, как рыба в воде, живут в естественной эволюции. Ведь что такое эволюция? То, что мало-помалу смещает центр. Куда смещает? В никуда. Где центр? Сбоку, в стороне. Но не здесь. Нельзя оказать, что центра нет, но нельзя сказать и то, что он есть. Вот дом. У него есть крыша. И эта крыша едет. То есть новые язычники заметили, что у круга крыша поехала. Сама. А куда она поехала, сказать нельзя.
Вообще-то история имеет смысл, если она с чего-то начинается и чем-то заканчивается. Например, она начинается с грехопадения и заканчивается воскрешением. Все, что до начала и после конца, вне истории. Новое язычество устраняет пределы (до и после) эволюции. Вернее, устранение условий мыслимости эволюции привело к глобальному эволюционизму. И это я называю новым язычеством.
То есть что такое язычество? Минимум понимания, максимум эволюции. Эволюция есть, а того, что эволюционирует, нет. Почему нет? Да нет пределов. Откуда же берется «что»? Самоименованием, но мистический жест мира не укладывается в эволюцию.
Эволюция без указания на то, что эволюционирует, смещает центрированный мир в ситуацию пата, т. е. непрерывного возобновления самой процедуры смещения.
Смещение смещается. Эволюция эволюционирует. Новые язычники стреляют пулями со смещенным центром. Все смешалось и смещается. Как смещается.? Нелинейно, по всем направлениям времени одновременно и в каждой точке сразу. Где центр? Везде, но уже не здесь. Он – там, а там – задний план. Идем туда. Но и там его нет. Он был и ушел. Сдвинул себя сам, оставив следы сдвига на том, что есть. Что есть? Сдвинутое.
Эволюция что-то удерживает и что-то отменяет. Что? Это выясняется задним числом, вторым шагом прогресса сдвинутых. Или, что одно и то же, третьим глазом нового язычника, который видит, как осколки самоорганизуются в стакан и стаканы прыгают на стол.
Но у нас-то два глаза. И живем м,ы (и вы) здесь, а не там. Эволюция, если она есть, то есть в качестве того, что комбинирует без я. Она играет втемную.
Эволюция – все, а результат – ничто. В ней «что» вводится из заднего плана. А пока его нет, у каждого свое время и свое пространство. Свой задний план. Что значит свое? То же, что и осколки расколотого. Мир упал и раскололся на осколки.
Кто его соберет? Новые язычники. И это в них заманчиво для многих. Они его собирают, а он рассыпается. Почему рассыпается? Потому что приличного клея нет.
Эволюция не склеивает мир в одно целое. Она центр смещает. Ее концы утопают в дурной бесконечности.
Новые язычники тоскуют по тотальности, по единому для всех. Что едино? Не трансценденция. А что? Простота посюстороннего. Например, единое человечество.
Это имманентная тотальность. Но она ничего не держит. Это заметил уже К.
Леонтьев. Она уравнивает единое во времени и пространстве.
Или единая наука. Где она? Нет ее. Вернее, она есть как новоязыческая мечта.
Новые язычники кочуют от одной тотальности к другой, от единой науки к единой религии и далее к единству науки и магии. KaiK физики ищут единую теорию поля, так новые язычники ищут единый язык.
Смещение центра превращает новых язычников в кочевников, сила которых обессиливает оседлых. Повсеместная неуместность кочевых тотальностей развязывает энергию провинции. Новые язычники провинциальны. Смещающиеся провинциалы дают простор для действий цивилизованного варвара и естественности примитива. В составе этих действий больше нет души. Ведь что такое теперь душа? Так, маленький мир внутри тела цивилизации. То, что локализуется в пространстве и времени, нечто производное от заполненного ватой космического целого. Новое язычество не экзистирует. Оно имитирует. В том числе и имитацию. Но теперь только лошади не имитируют, Правда, они и не экзистируют.
Новоязыческий сдвиг от смерти к жизни, сдвинул нас от личности к полу. Пол – это ведь две половины. Одна – мужская. Другая – женская. Но пол – это еще и возможность не быть полным. Быть каким? Средним, как кентавр. Мы (и вы) составные. Состоим из полу. Будем ли мы полными и когда? Вот в чем вопрос, если, конечно, это вопрос.
6.11. Маршруты нового язычества
Метафизика нового язычества состоит: 1) в упрощении простого; 2) в определении трансцендентного как тромба в сосудах мирового целого; 3) в оестествлении нового языка; 4) в утешении; 5) в обезналичивании лица; 6) в замене реальности телесностью; 7) в овладении первословом; 8) в уподоблении пространства и времени русской матрешке; 9) в изоляции сознания от я, а я от ничто; 10) в ориентации на смещающийся центр и И) в поиске новых тотальностей.
Глава VII.
Зрение ума взято под подозрение, несмотря на то (а может быть именно потому), что он спит. Сонный разум продуктивен. Его сновидения рождают ангелочков свободы и самости, хотя сегодня неприлично говорить о свободе личности потому, что об этом говорилось вчера. Не продолжением вчерашнего разговора мы вступаем в мир болтовни сегодняшнего дня, а затянувшейся паузой свободы. Из того факта, что вчера была личность и это бывание предполагало свободу, не вытекает условие того, что она предполагает ее сегодня. Личность растворилась в болтовне о свободе.
Сегодня она возможна при условии своей безусловности.
Существует ли вообще такое дело, которое является безусловным делом личности?
Такого дела нет, т. е. личность получила отставку. Она теперь в мире еще-не-дел.
Дело личности было тогда, когда бог еще был жив, бог как символ безусловности сообщался с пространством возможного осуществления личности человека. Но бог умер, мировой климакс стал адекватным состоянием господства поддельных дел и условных содержаний. Когда-то был человеко-бог, а сегодня челове›ко-«что»?
Видимо, человеко-человек. Но эта последняя формула указывает на слишком человеческое, т. е. на то, что утратило дело личности.
Это в античности человек имел дело. Он становился гражданином. И было дело гражданина. Но разве это дело – дело личности? Ведь оно публично, т. е. требует признания со стороны и в этом смысле оно условно-публично. Дело гражданина, а не личности, защищать законы публичности так, как защищают от неприятеля стены города.
Личность возникла позже. Ее запаздывание выстрадало христианство. Сейчас нет обстоятельств, обставляемых делом личности. Жизнь стала конвейером, исключающим личностные ситуации. Философия изменилась настолько радикально, что даже она перестала быть делом личности. Но что такое внеличностная философия? Это наука, т. е. философия стала наукой. Она перестала мыслить. Как наука она убивает в себе то, что когда-то делало ее философией. Философия есть дело логики или истории. А может быть и партии. Но сама она давно уже перестала быть сознанием вслух. Впрочем, она им никогда и не была.
Сознание не принадлежит нам. Вернее, оно не принадлежит мне. Хотя ^кому-то оно может быть и принадлежит. Принадлежность ж сознанию логикой не устанавливается.
Чтобы ее установить, нужен акт. Нужна пьеса. Акт мысли сменился контрактом. Акта нет, а актанты есть. Но актеры нуждаются в подсказке!. Идея о родовом сознании закодировала суфлера, которого теперь не видно. Но родовое сознание – это ведь то же самое, что бессознательное. То есть код сознания составлен в терминах бес-сознания.
Наше сознание, т. е. мое сознание, вернее, сознание, которое не может быть моим, – это просто проработанная и усвоенная идеология сознания. Идеологическое сознание заразило культуру. Нужен отказ от сознания. Для чего? Для того, чтобы что-то увидеть незараженным в себе и, если повезет, в мире. Нужно отказаться от себя. Этот отказ есть шаг к родовому сознанию, т. е. к суфлеру, и удаление от «Я».
Нет актеров. Есть суфлеры. Я – суфлер. Если я встаю, чтобы выпрямиться к свободе, то это не личностный акт, а культурный. Вернее, театральный. Это мультипликация.
А у нее, как у тени, нет ни рода, ни природы. Откуда она? Ниоткуда. Куда? В никуда. И это шифр личности, который лучше не расшифровывать. Почему? Потому что смердит. Театр, лицедей культуры – символ вечного омерзения мира. То же самое происходит, когда кто-то встает и уступает место женщине. «Я встаю» – это квазиличность. Мультипликация. Я встаю, если восстаю против «Я». Но это восстание может совершиться только в умном безмолвии быта.
Если человек как суфлер социален, а он социален, т. е. обставлен культурными формами, то тогда для личности просто не остается места. Место может быть и есть.
Но оно занято муляжами. Социальность рождает не человека, а рабочую силу.
Субъективный фактор, т. е. театральную мультипликацию. Ведь рабочая сила – это и есть политико-экономический код мультипликации. Раньше человек продавал человека, вернее господа продавали рабов. И это был театр. А теперь свобода, т. е. я сам себя продаю. Я раб и одновременно господин. Я – мультипликация. Это предел моей свободы, ибо «я» – театральная условность. Не имитирую ли я самим собой себя в качестве того, что никогда не может быть без суфлера? Не является ли социальный мир культурой подделки? Эти вопросы нужно понимать как отказ от ответа,.как некую абсолютную безответственность. 1 Суфлер, т. е. подсказчик, заменяет под-сознание. Вернее, это и есть наше подсознание. Наш род.
Объективируется ли ими что-то или не объективируется – все это случайный предмет кочевых практик жизни. Бытие не та категория, которая может остановить шаги нового язычества. Оно останавливает тех, кто объективирует. А новые язычники симулируют. У них ими-тативные органы передвижения. Например, язык изнанки. При помощи этих органов перемещается как поэт, так и ученый, как колдун, так и пролетант. Все они овладевают симу-лятивной техникой размножения.
Ну, не было у нас производства, а передовики производства были. И множились.
Бытие что-то значит для оседлых с их наивностью. Например, для Хайдеггера. Для новых язычников бытие не реально. Реально удвоение бытия. Они кочевники. Когда нужно чем-то овладеть, то спрашивают не о бытии овладеваемого, а о душе сопротивляемого. Здесь уже душа и тело вступают в разговор. Ведь что такое тело?
То, чем можно овладеть, что податливо. А все, чем нельзя овладеть, что неподатливо, есть душа. Вот есть душа, и человек – кремень. Нет души – и ничего его не держит. У души один и довольно тонкий стебель. Его-то, этот стебель, и надломили новые язычники. То есть что надломили? Душу. И вот теперь, с одной стороны, есть тело, а с другой – дух. И дух с телом никак не связан. Вот эта несвязность позволяет овладевать человеком как со стороны объективирующего мышления, так и со стороны необъективирующего. Поэт так же опасен, как и ученый.
Утешители утешают, но словами утешения они овладевают духом и телом утешаемого.
Поэты говорят о душе, но в их эзотерической духовности живет мечта о покорном воссоединении с телесностью. Поэты знают, что значит знать слово. Они маги.
Хайдеггер боялся науки. Я боюсь поэтов. Он опасался той трансцендентальной субъектности, которая обеспечивала объективность существования объекта. Что это за субъектность? Она, как избушка на курьих ножках. Избушка есть, а того, на чем все стоит и держится, у нее нет. У избушки нет основания. И она стоит›на курьих ножках субъекта. Куда субъект повернет, туда и она, объективность, развернется.
К кому передом, а к кому и задом. Что здесь страшного? Да, как бы объективная реальность не рухнула. Уж очень тонкие ножки у трансцендентального субъекта. Вот Хайдеггер и подсовывает под него бытие. Он боялся науки. Я боюсь, что язык науки стал языком новых язычников. Вот ты болен и ждешь слово утешения. Ждешь слово, а тебя утешают связкой эзотерических терминов. И не потому, что кто-то зол. Слов нет. Язык есть, а слов нет, т. е. сам язык превращен в объект манипуляций поэта, в некое бессловесное тело сознания.
Слова сами себя говорят в нас. Например, стыд. Это слово само говорит. А ваучер или узкоколейка говорим мы. Я боюсь, что язык ПОЭТОЁ стал языком ваучеров, духа, инструментом обнажения тела.
Необъективирующее мышление потеряло связь с душой. Оно симулирует телесность, эстетизируя ее неприличность. Искусство в порыве духовности украшает пустоту телесного и телесным заполняет пустоту духовного. Что же такое тело?
6.8. Тело
Есть в нас что-то, для чего достаточно желания. Что это? Тело. Сознание знает, тело желает. Оно желает, и вот мы уже спим или едим. Тело субъективно. Сознание объективно. Вот друг. Он соответствует или не соответствует практике желания.
Новые язычники имеют дело не с понятиями, а с практиками. Эти практики размечают телесность на точки, зоны и фигуры. Они сгущают телесность до стихии земли или разрежают ее до эфира.
Куда же делось время? Оно в теле, т. е. располнело телесной практикой. Кто-то говорил, что есть бытие и есть время и что время есть у бытия. Сказал и промахнулся. Ведь тело – это место, а бытие ничто из местного. В лоне телесности нет никаких следов последовательности. Время обещает и не договаривает своей одновременностью.
Вот стакан. Он стоит на моем столе. В нем недоговоренность эволюции. Я толкаю его. Он падает и разбивается на многоточие осколков. Упал и договорил. И это время. То есть что время? А вот то множество осколков, которые нельзя расположить в последовательности. С падением последнего стакана наступает хаос.
Новые язычники начинают с конца, с хаоса, т. е. с множества осколков. Эволюция собирает осколки в стаканы. Стаканы прыгают на стол. И это то же время.
Новоязыческое.
Неестественно, если время течет от порядка к хаосу. Но нет ничего естественного и в том, если оно течет из хаоса в порядок. Время вообще никуда не течет. Почему?
Потому что всему свое время. А из, своего времени чужое время не вытекает. Что такое свое время? Свое время, как в нору, уползает в свое пространство. В пространстве важно не пространство, а то, что оно свое. Или не свое. Что такое свое пространство? Закавыченные «кавычки». Время – свое, если оно в кавычках, как в орденах.
У него свое пространство. У меня свой угол. Сколько углов, столько пространств.
И нет для них ни понятия, ни созерцания. А что же есть? Чудо, т. е. чудо как правило передвижения по полю своих пространств и времен.
Вот перчатки, ато мои перчатки. Я в них, как у себя дома (хотя своего дома у меня нет). Они понятийно неразличимы и экзистенциально неощутимы. Они различимы на уровне телесных практик. То есть левую перчатку я отличаю от правой. Ведь левую я надеваю на левую руку, которая у меня есть, а правую – на правую, которая у меня тоже есть. И нельзя наоборот. Что мешает? Пространство, подобное русской матрешке. Из одного пространства ты извлекаешь Другое.
Откуда оно взялось это левое и правое? Из практики телесного. Не из понятия.
Спекулятивная фактичность сопрягается с упрощением простого. Пространство – это перчатки на моих руках или сапоги на моих ногах. На моих, а не на ногах трансцендентального субъекта.
Я – не пространство. Я мыслю телесно, т. е. ногами в сапогах или руками в перчатках. Я подбираю мысли на слух, слушая что-то левым ухом, а что-то правым.
Новоязыческая телесность разрушает универсальность пространства и времени. Она вводит в язык описания своевременного времени и своего пространства. Это язык описания изнанки, заднего плана. Что же такое «я» на этом языке?
6.9. Я не я
Жили когда-то странные люди. Были они молчаливы. И назвали их племя Чудь, за чудаковатость. Было ли это или не было его, кто знает? Племени Чудь нет, а чудо осталось.
Ясность чуда исключает середину среднего. Если чудо, то уже чудо. Чудо очевидно.
Оно не нуждается в посредниках. Иными словами, в мире есть чудеса и есть еще посредники, поверенные среднего. И среда посредников заслоняет чудеса. Она их заслоняет, а мы (не вы) начинаем жить в затемненном мире неясного и недостоверного. Среднее есть, а ясности нет. Что есть? Рацио. Чего нет? Чуда. А что же там, где было чудо? Задний план.
И живем мы (не вы), как содержанки на содержании у рациональности, на средства посредственного. Хорошо живем, пока плохо жить не будет. Почему плохо? Потому что, как сказано в одной русской сказке, мало нам корыта. Мы хотим в придачу еще и дачу в готическом стиле. Старуха просит старика, старик – золотую рыбку, а та, подлая, хвостом вильнула и была такова. И остались мы (не вы) вновь у разбитого корыта. Без заднего плана. С надеждой на чудо.
Что чудесно? То, что яснее ясного в своей достоверной невозможности. Например, сознание. Для сознания не нужен посредник, а для бытия он нужен. Вот нужней, и весь тут. И в этом сказе сила сказавшего. В силе-истина. У сильного слабый виноват. И это по-нашему, по-новоевропейски.
Ведь у Европы, ка,к у гайки, левая резьба. Она закручивается справа налево, или от сознания к бытию, обессиливая силу слабого.
Вот этот новоевропейский маневр, эта коммуникативная стратегия в центре которого сознание, доведена новым язычеством, например, Рерихами до азиатского ориентализма.
Европа – гайка. Азия – болт. Но этот болт ориентирован вправо, у него резьба правая: от бытия к заднему плану. У болта правая, у гайки левая. И вот эту гайку Европы новые язычники из всех своих сил накручивают на азиатский болт. Что получилось? Срыв резьбы. Евразия, которую узнают по простору протяженного. Бытие и протяженность – тема Востока. В просторе протяженного бытие становится космосом, а мыслящие бытие – космистами.
Европейские мыслители утратили ощущение телесной близости космоса. Никому из них не приходила в голову мысль о сопряженности бытия и пространства. Эта мысль пришла к теософам и русским космистам. Вот бытие и время – это другое дело. Это экзистенциально. А пространство – нет. Или ничто. Бытие и ничто. Очень хорошо.
Почему хорошо? Потому что они, как галстук к пиджаку, подходят друг к другу. И смотрятся. А бытие и пространство не смотрятся. Разговором о бытии говорится не о бытии, а о сознании. Рассуждая о ничто, мы ведь в этом ничто ничего не понимаем. А в чем понимаем? В том, в чем есть что-то, что видно со стороны сознания.
Сознание – чудо, очаровавшее европейца. Где я? Там, где сознание. На переднем плане. Я (не я) – центр сознания. Неважно, подлинный это центр или мнимый. А что важно? Шрам, след, который остается на теле после взаимного касания бытия и ничто. Я и есть этот шрам на теле. По нему, как по метке, узнают сознание. В я смотрят как в трубу для обозрения времени. Уберите я и не будет времени. В эту трубу не видно пространства. Вернее, его можно заметить, если протяженность отождествить с длительностью. И тогда все есть время, во всем схематизм времени.
Например, что такое бытие? Время. А время? Осколки.
И все есть сознание. Даже бессознательное есть сознание. Вернее, это то, что было в нем и покинуло его. Существует центр и существует сознание, как облако вокруг центра. И в этом облаке творится повторение. Но не так, что вот была, например, единица, ее повторили и получили еще одну единицу. А так, что вот никакой единицы до повтороения не было. Повторили еще один раз, представили в сознании и там на сто- роне бытия, как на негативе, прорезалась единица. И она удостоверена. Ее знают.
С ней знакомы. Она представлена. Что есть? То, что представлено, или то, что творилось повторением. Иными словами, мир двоится и удваивается. Вот вещи, а вот слова, и они о вещах. Вот есть бытие и вот есть сознание и бытие на полях сознания, т. е. оно маргинально. Маргинальное бытие представляет язык, который всюден, как деньги, как всеобщий эквивалент.
Суетливый посредник самим собой начинает новый ряд явлений. Он симулирует.
Посреднику не нужны опосредуемые. Язык рождает новый язык, как деньги рождают новые деньги. Этот язык не означает. Он есть означаемое и означающее.
Симулятивная реальность не нуждается в повторной проверке на опыте. Ее всеобщность содержательная, а не формальная. Например, деньги не пахнут. Синее не есть красное.
Есть философы и есть зануды. Нудящая философия Европы не дремала. Она поймала я и привязала его к сознанию, а сознание – к ничто. Я, как колобок, от сознания ушел, но от ничто не сумел уйти. Что его задержало? Подозрение, которое для многих стало окном обозрения. Кто там в окне? Он. Но кто за ним стоит? Вот в чем вопрос. Кто его двигает? Или слово. Вот оно. Мы его на лету поймали. Но что за словом? Что оно означает? Ведь не существует же оно только для того, чтобы существовать? Существует.
А вот и я. Что же за мной? Какая реальность? И можно ли то, что у меня, вывести из того, что за мной? За мной нет никого. Думали, что кто-то есть, а никого не оказалось. И за словом нет ничего. Вернее, есть. Но ничто. А на ничто полагаться нельзя. К нему себя не трансцендируют. Я полагается только на себя. Оно в основе сущего. Без я ничто не существует. Кто развяжет я, связанное с ничто? Язычники.
Не Прометей, а Пан. Прометей творит. Пан пасет. И мы благодарим его за дар я без сознания.
Новые язычники отделяют я от сознания. Я и ничто больше не связаны. В этой разъединенности смысл эзотерики новых язычников. Извлечение я из опыта сознания делает возможной науку. Разбегание я и сознания делает возможным живое знание.
Знание есть, а извлечение я из этого знания нет. Жизнь есть, а смерти нет. У кого нет? У нее. Она кто? Ведьма. Ее ведет и она знает. Есть водило и есть ведение. И это ведение нельзя вменять. Некому. Нет я. И круговая порука. Кто же знает? Ведун, не я. Я орган ведения.
Что же такое новоязыческое я? Местоимение. То есть я не я. А если я не я, то и душа не моя. И тело не мое. И муки не ,85 мои. Грамматика местоимения перетянула эпистемологию сознания. Вы имеете место?
Имею. Но меня на месте нет. Присутствие исчерпывает сущее, а местоимение имеет место вне присутствия. Местоимение не случайность случившегося, а жест. Какой жест? Мистический. Жест, как трость слепого, указует. Но того, на что он указует, еще нет. Это «что» становится и появится оно как ответ на жест, на его призыв к бытию быть. Я – мистический жест мира, точка его интенсивности. Если эта точка есть, то мир один. И в нем что-то само. Если ее нет, то он другой. И в нем нудит необходимость. И это различие эмпирически наблюдаемо.
Я – отстраняющий сторонних жест. Я сам. И что-то само. И шнурки завязаны. И в мире есть паузы, в которые он сам что-то завязывает или развязывает. «Само» делает из я воронку вглубь бытия. Этот жест – сам – запрещает прибегать (к чему-то внешнему для проникновения за жест, к тому, что бытийствует исполнением своего имени. Что внешнее? Понятие, которое бытийствует исполнением закона… Понятие – о феноменах. Жест ноуменален. В понятии – идея. В жесте – имя. Вернее, имя – это и есть жест. Не пространственно-временной опыт основа познания того, что бытийствует само, а жестовая структура именования.
Что за жестом? Роды природы. Творение не по законам повторения, а исполнением самоименования. И вот это не законами рожденное защищается жестом «сам». То, что само, держится не понятием, не смыслом и не идеей, а отстраняющим и одновременно оберегающим жестом имени.
Если в мире есть Бог, то он не сам. Новые язычники выбирают не Бога. Они выбирают мир, который сам. Но эта его самовитость смещает местоимение. Я уже не центр. Если смещают я, то теряют сознание и ничто. Новые язычники потеряли сознание. Их самоопределение происходит в области бессознательно сказуемого. Вот я. Оно вне сказуемости. А вот желание. Оно в области сказуемого. Для того чтобы получить самосознание, нужно к я прибавить желание. Кто прибавляет? Сам, или само. «Я хочу» – метка, по которой узнается новоязыческое самосознание.
Смещая я, новые язычники получают блуждающий центр. Он везде, т. е. со всем может вступить в предикативную связь. И нигде, где можно было бы сказать: это он.
Не он. Что же смещает центр?
6.10. Смещающийся центр
Жил-был круг и был у круга центр. И не стало круга. Почему не стало? Потому что не было человека, знающего, что 86 значит центр для круга. То есть не было Спинозы, который когда-то догадался, что в мире, как у палки, два конца. Тот, что закрепили, становится центром, а тот, что не закрепили, получает свободу, т. е. идет на поводу у первого. Идет и получается мир. И этот мир сам. И в нем что-то можно мочь и что-то нельзя.
Например, нельзя иметь свое время и свое пространство. Нет мочи удержать. Концы связаны. И то, и другое рождается в центре, которого до рождения нет. Оно (и то, и другое) есть общее, одно на всех, на весь круг. Оно всеединство.
Либо всеединство и не все можно. Либо ничего нельзя. И тогда это всеразличие, а в нем постмодернистская комбинаторика. Много ли будет центров деконструкции или не будет ни одного – в любом случае все можно, да ничего нельзя. Почему нельзя?
Нет законов. Когда есть законы, ты – сам, но не все можно.
Слева – децентрированный мир всеразличия, справа – центрированный мир всеединства. Новое язычество выбирает середину. Что на середине? Эволюция, или прогресс. Новые язычники прогрессисты. Они, как рыба в воде, живут в естественной эволюции. Ведь что такое эволюция? То, что мало-помалу смещает центр. Куда смещает? В никуда. Где центр? Сбоку, в стороне. Но не здесь. Нельзя оказать, что центра нет, но нельзя сказать и то, что он есть. Вот дом. У него есть крыша. И эта крыша едет. То есть новые язычники заметили, что у круга крыша поехала. Сама. А куда она поехала, сказать нельзя.
Вообще-то история имеет смысл, если она с чего-то начинается и чем-то заканчивается. Например, она начинается с грехопадения и заканчивается воскрешением. Все, что до начала и после конца, вне истории. Новое язычество устраняет пределы (до и после) эволюции. Вернее, устранение условий мыслимости эволюции привело к глобальному эволюционизму. И это я называю новым язычеством.
То есть что такое язычество? Минимум понимания, максимум эволюции. Эволюция есть, а того, что эволюционирует, нет. Почему нет? Да нет пределов. Откуда же берется «что»? Самоименованием, но мистический жест мира не укладывается в эволюцию.
Эволюция без указания на то, что эволюционирует, смещает центрированный мир в ситуацию пата, т. е. непрерывного возобновления самой процедуры смещения.
Смещение смещается. Эволюция эволюционирует. Новые язычники стреляют пулями со смещенным центром. Все смешалось и смещается. Как смещается.? Нелинейно, по всем направлениям времени одновременно и в каждой точке сразу. Где центр? Везде, но уже не здесь. Он – там, а там – задний план. Идем туда. Но и там его нет. Он был и ушел. Сдвинул себя сам, оставив следы сдвига на том, что есть. Что есть? Сдвинутое.
Эволюция что-то удерживает и что-то отменяет. Что? Это выясняется задним числом, вторым шагом прогресса сдвинутых. Или, что одно и то же, третьим глазом нового язычника, который видит, как осколки самоорганизуются в стакан и стаканы прыгают на стол.
Но у нас-то два глаза. И живем м,ы (и вы) здесь, а не там. Эволюция, если она есть, то есть в качестве того, что комбинирует без я. Она играет втемную.
Эволюция – все, а результат – ничто. В ней «что» вводится из заднего плана. А пока его нет, у каждого свое время и свое пространство. Свой задний план. Что значит свое? То же, что и осколки расколотого. Мир упал и раскололся на осколки.
Кто его соберет? Новые язычники. И это в них заманчиво для многих. Они его собирают, а он рассыпается. Почему рассыпается? Потому что приличного клея нет.
Эволюция не склеивает мир в одно целое. Она центр смещает. Ее концы утопают в дурной бесконечности.
Новые язычники тоскуют по тотальности, по единому для всех. Что едино? Не трансценденция. А что? Простота посюстороннего. Например, единое человечество.
Это имманентная тотальность. Но она ничего не держит. Это заметил уже К.
Леонтьев. Она уравнивает единое во времени и пространстве.
Или единая наука. Где она? Нет ее. Вернее, она есть как новоязыческая мечта.
Новые язычники кочуют от одной тотальности к другой, от единой науки к единой религии и далее к единству науки и магии. KaiK физики ищут единую теорию поля, так новые язычники ищут единый язык.
Смещение центра превращает новых язычников в кочевников, сила которых обессиливает оседлых. Повсеместная неуместность кочевых тотальностей развязывает энергию провинции. Новые язычники провинциальны. Смещающиеся провинциалы дают простор для действий цивилизованного варвара и естественности примитива. В составе этих действий больше нет души. Ведь что такое теперь душа? Так, маленький мир внутри тела цивилизации. То, что локализуется в пространстве и времени, нечто производное от заполненного ватой космического целого. Новое язычество не экзистирует. Оно имитирует. В том числе и имитацию. Но теперь только лошади не имитируют, Правда, они и не экзистируют.
Новоязыческий сдвиг от смерти к жизни, сдвинул нас от личности к полу. Пол – это ведь две половины. Одна – мужская. Другая – женская. Но пол – это еще и возможность не быть полным. Быть каким? Средним, как кентавр. Мы (и вы) составные. Состоим из полу. Будем ли мы полными и когда? Вот в чем вопрос, если, конечно, это вопрос.
6.11. Маршруты нового язычества
Метафизика нового язычества состоит: 1) в упрощении простого; 2) в определении трансцендентного как тромба в сосудах мирового целого; 3) в оестествлении нового языка; 4) в утешении; 5) в обезналичивании лица; 6) в замене реальности телесностью; 7) в овладении первословом; 8) в уподоблении пространства и времени русской матрешке; 9) в изоляции сознания от я, а я от ничто; 10) в ориентации на смещающийся центр и И) в поиске новых тотальностей.
Глава VII.
НЕМОТСТВОВАНИЕ ВСЛУХ
7.1. Ум под подозрением
Зрение ума взято под подозрение, несмотря на то (а может быть именно потому), что он спит. Сонный разум продуктивен. Его сновидения рождают ангелочков свободы и самости, хотя сегодня неприлично говорить о свободе личности потому, что об этом говорилось вчера. Не продолжением вчерашнего разговора мы вступаем в мир болтовни сегодняшнего дня, а затянувшейся паузой свободы. Из того факта, что вчера была личность и это бывание предполагало свободу, не вытекает условие того, что она предполагает ее сегодня. Личность растворилась в болтовне о свободе.
Сегодня она возможна при условии своей безусловности.
Существует ли вообще такое дело, которое является безусловным делом личности?
Такого дела нет, т. е. личность получила отставку. Она теперь в мире еще-не-дел.
Дело личности было тогда, когда бог еще был жив, бог как символ безусловности сообщался с пространством возможного осуществления личности человека. Но бог умер, мировой климакс стал адекватным состоянием господства поддельных дел и условных содержаний. Когда-то был человеко-бог, а сегодня челове›ко-«что»?
Видимо, человеко-человек. Но эта последняя формула указывает на слишком человеческое, т. е. на то, что утратило дело личности.
Это в античности человек имел дело. Он становился гражданином. И было дело гражданина. Но разве это дело – дело личности? Ведь оно публично, т. е. требует признания со стороны и в этом смысле оно условно-публично. Дело гражданина, а не личности, защищать законы публичности так, как защищают от неприятеля стены города.
Личность возникла позже. Ее запаздывание выстрадало христианство. Сейчас нет обстоятельств, обставляемых делом личности. Жизнь стала конвейером, исключающим личностные ситуации. Философия изменилась настолько радикально, что даже она перестала быть делом личности. Но что такое внеличностная философия? Это наука, т. е. философия стала наукой. Она перестала мыслить. Как наука она убивает в себе то, что когда-то делало ее философией. Философия есть дело логики или истории. А может быть и партии. Но сама она давно уже перестала быть сознанием вслух. Впрочем, она им никогда и не была.
Сознание не принадлежит нам. Вернее, оно не принадлежит мне. Хотя ^кому-то оно может быть и принадлежит. Принадлежность ж сознанию логикой не устанавливается.
Чтобы ее установить, нужен акт. Нужна пьеса. Акт мысли сменился контрактом. Акта нет, а актанты есть. Но актеры нуждаются в подсказке!. Идея о родовом сознании закодировала суфлера, которого теперь не видно. Но родовое сознание – это ведь то же самое, что бессознательное. То есть код сознания составлен в терминах бес-сознания.
Наше сознание, т. е. мое сознание, вернее, сознание, которое не может быть моим, – это просто проработанная и усвоенная идеология сознания. Идеологическое сознание заразило культуру. Нужен отказ от сознания. Для чего? Для того, чтобы что-то увидеть незараженным в себе и, если повезет, в мире. Нужно отказаться от себя. Этот отказ есть шаг к родовому сознанию, т. е. к суфлеру, и удаление от «Я».
Нет актеров. Есть суфлеры. Я – суфлер. Если я встаю, чтобы выпрямиться к свободе, то это не личностный акт, а культурный. Вернее, театральный. Это мультипликация.
А у нее, как у тени, нет ни рода, ни природы. Откуда она? Ниоткуда. Куда? В никуда. И это шифр личности, который лучше не расшифровывать. Почему? Потому что смердит. Театр, лицедей культуры – символ вечного омерзения мира. То же самое происходит, когда кто-то встает и уступает место женщине. «Я встаю» – это квазиличность. Мультипликация. Я встаю, если восстаю против «Я». Но это восстание может совершиться только в умном безмолвии быта.
Если человек как суфлер социален, а он социален, т. е. обставлен культурными формами, то тогда для личности просто не остается места. Место может быть и есть.
Но оно занято муляжами. Социальность рождает не человека, а рабочую силу.
Субъективный фактор, т. е. театральную мультипликацию. Ведь рабочая сила – это и есть политико-экономический код мультипликации. Раньше человек продавал человека, вернее господа продавали рабов. И это был театр. А теперь свобода, т. е. я сам себя продаю. Я раб и одновременно господин. Я – мультипликация. Это предел моей свободы, ибо «я» – театральная условность. Не имитирую ли я самим собой себя в качестве того, что никогда не может быть без суфлера? Не является ли социальный мир культурой подделки? Эти вопросы нужно понимать как отказ от ответа,.как некую абсолютную безответственность. 1 Суфлер, т. е. подсказчик, заменяет под-сознание. Вернее, это и есть наше подсознание. Наш род.