Страница:
Наконец он извлек крохотный блокнотик и торжественно провозгласил:
– Други! Послушайте. По такому случаю дарю тебе, Олежка, свой новый стих.
– Побереги свой запал, – бесцеремонно оборвал его Шуршиков. – Вот когда мы дойдем до кондиции, тогда давай, грузи… классик. А то твоя поэзия плохо усваивается на голодный желудок.
– Ты подлый негодяй и графоман! – обозлился поэт, оскорбленный в своих лучших чувствах.
– Кто бы спорил… – Шуршиков добродушно хохотнул. – Все мы графоманы – и великие, и такие, как я и ты. Сидеть сутками напролет за письменным столом и кропать разную ахинею, а потом долго и терпеливо ждать, когда тебе за нее заплатят (и заплатят ли вообще), может только человек, сдвинутый по фазу. Сиречь, графоман. Что и следовало доказать. Так что этим словом ты не можешь меня оскорбить. Что касается негодяя, то и здесь у меня нет возражений. Есть хорошее выражение: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Смекаешь, невольник чести?
– Дать бы тебе… по морде!
– А ты дай, дай. Что, кишка тонка? Да-а, измельчали нынче поэты… и прозаики тоже. А были когда-то, были люди… Сережка Есенин, Маяковский… и многие другие. Какие раньше мы кутежи закатывали! Бокалы и зеркала били в лучших ресторанах города… и что? Ничего. Менты под козырек брали и под белы руци домой провожали. Потому что так приказал сам… – Тут Шуршиков с многозначительным видом ткнул пальцем в потолок. – Сам секретарь обкома партии.
– Ты пещерный троглодит, динозавр! – огрызнулся Хрестюк. – Комуняка.
– Ну, был я секретарем партбюро, не скрываю. Так ведь народ доверил. Тебя вот тоже принимали.
– Но не приняли!
– Верно. Не приняли. Аморальным типам в компартии не место. Но заявление ты подавал? Подавал.
– Ой-ой, ты на себя посмотри! – Возмущенный Хрестюк даже подскочил, будто его шилом ткнули в мягкое место. – Моралист… Да у тебя баб было столько, что пальцев на руках и ногах не хватит, дабы их пересчитать.
– Были, не скрываю, теперь об этом уже можно говорить. Но тогда я о своих зазнобах и под пыткой не сознался бы. А почему? Потому что был умным. Ты же, дурачина, на каждом перекресте бахвалился своими победами, да стишки дамам сердца кропал с дарственными подписями.
– Хватит вам пикироваться, – недовольно сказал Прусман. – Вон уже заказ несут. А то еще и впрямь подеретесь, и вместо праздничного застолья нас потащат в кутузку. С вас станет.
Олег не очень внимательно выслушивал тосты приятелей, он думал о том, с какой стати ему дали заслуженного. Ведь он даже не заикался на эту тему перед руководством Союза художников. А ведь без благословения большого начальства такие дела не делаются, пусть даже ты будешь трижды известным и всеми уважаемым мастером.
– … Взломали дверь в кабинет, а он сидит, голову запрокинув, но ровно – так, будто в кресло врос. И глаза страшные, не закрытые. Словно сильно чего-то испугался перед смертью. – Вавочкин затряс головой и страдальчески поморщился. – Хоть и сволочью покойник был при жизни изрядной, но иногда помогал. Детям моим перед новогодними праздниками всегда пакеты с конфетами и цитрусовыми присылал, а однажды я семейную путевку в дом отдыха у него выпросил.
– Да, все верно… – Прусман закончил обгладывать куриную косточку и аккуратно положил ее на тарелку. – О покойниках или ничего не говорят, или только хорошее.
– Вы это о ком? – спросил Олег, стряхнув с себя отрешенность.
– Проснулся… – Прусман иронично покривил толстые красные губы. – Это мы о твоем благодетеле.
– Не понял… И кто этот добрый человек, почему я не знаю?
– Так уж и не знаешь… Лев Ефимович.
– Злотник умер?!
– Неделю назад, – ответил уже Вавочкин. – На боевом посту, в собственном кабинете. Говорят, что сердце отказало. – Он нагнулся к столу и доверительно прошептал, словно его могли подслушать: – А на столе перед ним лежали деньги. Много денег. Доллары и евро. И все не оприходованные. Значит, левые. Вот такая петрушка.
– Это новость… – Олег повернул голову к Прусману. – А почему ты считаешь, что Злотник – мой благодетель?
– Ну как же… – Прусман кисло осклабился. – Когда у тебя была большая задолженность перед коммунальщиками за мастерскую, он самолично в ЖЭУ прискакал и деньги внес, чтобы закрыть дело.
– Не знал… – Олег сумрачно посмотрел на Прусмана, который тут же с невинным видом отвел глаза в сторону.
Все понятно, подумал Олег. Так вот, значит, кто претендовал на его мастерскую… Когда Прусман уезжал в Израиль, то свою ему пришлось сдать, а когда возвратился, то другое помещение ему не дали. Поэтому Прусман снимал где-то комнату, за которую платил большие деньги.
– А еще мне рассказали, что в тот день к Злотнику приходил какой-то иностранец, – сказал Вавочкин и потянулся за кусочком семги. – Вахтерше он не понравился. Весь в черном, как пастор. А в руках трость. И лицо высокомерное, неприятное.
– Иностранец? – Олег невольно вздрогнул.
– Ну… Как Союз развалился, так эти иностранцы поперли к нам словно саранча. Что они тут забыли? – Вавочкин вытер салфеткой жирные губы.
– Приезжают нас учить, – меланхолично сказал Шуршиков. – Мы ведь для них дикие люди, которые совсем недавно с дерева на землю упали и пообломали себе хвосты.
– Уж лучше считаться первобытным, нежели быть участником гей-парада, – наконец встрял в разговор и Хрестюк, который до этого сидел молча и дулся на Шуршикова. – У них там на Западе одни «голубые», лесбиянки и проститутки. Толерантные сверхчеловеки… япона мать!
Олег не стал долго рассиживаться, сославшись на то, что его ждет любимая женщина. В противном случае художника просто не отпустили бы. Заказав еще кое-что, в том числе и водку, – чтобы приятели не сочли его жмотом – и оплатив счет, Олег вызвал такси и уехал домой.
В голове у него царил сумбур. А на сердце лежал камень. Предчувствие чего-то нехорошего не покинуло Олега даже в постели, когда он засыпал.
Глава 23
Глава 24
– Други! Послушайте. По такому случаю дарю тебе, Олежка, свой новый стих.
– Побереги свой запал, – бесцеремонно оборвал его Шуршиков. – Вот когда мы дойдем до кондиции, тогда давай, грузи… классик. А то твоя поэзия плохо усваивается на голодный желудок.
– Ты подлый негодяй и графоман! – обозлился поэт, оскорбленный в своих лучших чувствах.
– Кто бы спорил… – Шуршиков добродушно хохотнул. – Все мы графоманы – и великие, и такие, как я и ты. Сидеть сутками напролет за письменным столом и кропать разную ахинею, а потом долго и терпеливо ждать, когда тебе за нее заплатят (и заплатят ли вообще), может только человек, сдвинутый по фазу. Сиречь, графоман. Что и следовало доказать. Так что этим словом ты не можешь меня оскорбить. Что касается негодяя, то и здесь у меня нет возражений. Есть хорошее выражение: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Смекаешь, невольник чести?
– Дать бы тебе… по морде!
– А ты дай, дай. Что, кишка тонка? Да-а, измельчали нынче поэты… и прозаики тоже. А были когда-то, были люди… Сережка Есенин, Маяковский… и многие другие. Какие раньше мы кутежи закатывали! Бокалы и зеркала били в лучших ресторанах города… и что? Ничего. Менты под козырек брали и под белы руци домой провожали. Потому что так приказал сам… – Тут Шуршиков с многозначительным видом ткнул пальцем в потолок. – Сам секретарь обкома партии.
– Ты пещерный троглодит, динозавр! – огрызнулся Хрестюк. – Комуняка.
– Ну, был я секретарем партбюро, не скрываю. Так ведь народ доверил. Тебя вот тоже принимали.
– Но не приняли!
– Верно. Не приняли. Аморальным типам в компартии не место. Но заявление ты подавал? Подавал.
– Ой-ой, ты на себя посмотри! – Возмущенный Хрестюк даже подскочил, будто его шилом ткнули в мягкое место. – Моралист… Да у тебя баб было столько, что пальцев на руках и ногах не хватит, дабы их пересчитать.
– Были, не скрываю, теперь об этом уже можно говорить. Но тогда я о своих зазнобах и под пыткой не сознался бы. А почему? Потому что был умным. Ты же, дурачина, на каждом перекресте бахвалился своими победами, да стишки дамам сердца кропал с дарственными подписями.
– Хватит вам пикироваться, – недовольно сказал Прусман. – Вон уже заказ несут. А то еще и впрямь подеретесь, и вместо праздничного застолья нас потащат в кутузку. С вас станет.
Олег не очень внимательно выслушивал тосты приятелей, он думал о том, с какой стати ему дали заслуженного. Ведь он даже не заикался на эту тему перед руководством Союза художников. А ведь без благословения большого начальства такие дела не делаются, пусть даже ты будешь трижды известным и всеми уважаемым мастером.
– … Взломали дверь в кабинет, а он сидит, голову запрокинув, но ровно – так, будто в кресло врос. И глаза страшные, не закрытые. Словно сильно чего-то испугался перед смертью. – Вавочкин затряс головой и страдальчески поморщился. – Хоть и сволочью покойник был при жизни изрядной, но иногда помогал. Детям моим перед новогодними праздниками всегда пакеты с конфетами и цитрусовыми присылал, а однажды я семейную путевку в дом отдыха у него выпросил.
– Да, все верно… – Прусман закончил обгладывать куриную косточку и аккуратно положил ее на тарелку. – О покойниках или ничего не говорят, или только хорошее.
– Вы это о ком? – спросил Олег, стряхнув с себя отрешенность.
– Проснулся… – Прусман иронично покривил толстые красные губы. – Это мы о твоем благодетеле.
– Не понял… И кто этот добрый человек, почему я не знаю?
– Так уж и не знаешь… Лев Ефимович.
– Злотник умер?!
– Неделю назад, – ответил уже Вавочкин. – На боевом посту, в собственном кабинете. Говорят, что сердце отказало. – Он нагнулся к столу и доверительно прошептал, словно его могли подслушать: – А на столе перед ним лежали деньги. Много денег. Доллары и евро. И все не оприходованные. Значит, левые. Вот такая петрушка.
– Это новость… – Олег повернул голову к Прусману. – А почему ты считаешь, что Злотник – мой благодетель?
– Ну как же… – Прусман кисло осклабился. – Когда у тебя была большая задолженность перед коммунальщиками за мастерскую, он самолично в ЖЭУ прискакал и деньги внес, чтобы закрыть дело.
– Не знал… – Олег сумрачно посмотрел на Прусмана, который тут же с невинным видом отвел глаза в сторону.
Все понятно, подумал Олег. Так вот, значит, кто претендовал на его мастерскую… Когда Прусман уезжал в Израиль, то свою ему пришлось сдать, а когда возвратился, то другое помещение ему не дали. Поэтому Прусман снимал где-то комнату, за которую платил большие деньги.
– А еще мне рассказали, что в тот день к Злотнику приходил какой-то иностранец, – сказал Вавочкин и потянулся за кусочком семги. – Вахтерше он не понравился. Весь в черном, как пастор. А в руках трость. И лицо высокомерное, неприятное.
– Иностранец? – Олег невольно вздрогнул.
– Ну… Как Союз развалился, так эти иностранцы поперли к нам словно саранча. Что они тут забыли? – Вавочкин вытер салфеткой жирные губы.
– Приезжают нас учить, – меланхолично сказал Шуршиков. – Мы ведь для них дикие люди, которые совсем недавно с дерева на землю упали и пообломали себе хвосты.
– Уж лучше считаться первобытным, нежели быть участником гей-парада, – наконец встрял в разговор и Хрестюк, который до этого сидел молча и дулся на Шуршикова. – У них там на Западе одни «голубые», лесбиянки и проститутки. Толерантные сверхчеловеки… япона мать!
Олег не стал долго рассиживаться, сославшись на то, что его ждет любимая женщина. В противном случае художника просто не отпустили бы. Заказав еще кое-что, в том числе и водку, – чтобы приятели не сочли его жмотом – и оплатив счет, Олег вызвал такси и уехал домой.
В голове у него царил сумбур. А на сердце лежал камень. Предчувствие чего-то нехорошего не покинуло Олега даже в постели, когда он засыпал.
Глава 23
Утром он первым делом позвонил в редакцию газеты «Кто?». Но телефон в приемной почему-то не отвечал.
Тогда Олег узнал в справочном бюро еще два телефонных номера редакции, однако и они оказались немыми, хотя гудки вызова были слышны. Немного поколебавшись, весь в дурных предчувствиях, он быстро плеснул в лицо холодной водой, чтобы освежиться, натянул на себя мятую одежду и, даже не позавтракав, поехал по уже знакомому адресу.
Под окнами редакции толпились люди. Там же стоял милицейский «газик» и люди в форме что-то деловито измеряли рулеткой и строчили в блокнотах.
Повинуясь какому-то безотчетному чувству, Олег не стал входить в здание, а сразу направился к толпе.
– … Смотрю вверх – бат-тюшки-и! – Дородная тетка с румянцем на всю щеку рассказывала свою историю, наверное, в сотый раз; видимо, ей нравилось быть в центре внимания. – Стоит на крыше, руки раскинул, и в небо смотрит. А затем что-то как крикнет – и полетел вниз. Ударился об асфальт – и кровища как брызнет! А я рядом, не могу с места сдвинуться…
– Что тут случилось? – спросил Олег у хмурого мужичка, который курил дешевую сигарету, судя по запаху дыма, и все время сплевывал.
– Птц… Самоубица… птц… С крыши прыгнул… птц…
– Главный редактор газеты «Кто?», – уточнил другой мужчина, постарше и в очках. – И что это ему вздумалось с крыши сигать?
– Довели человека, – авторитетно заявила тетка. – Уж я-то знаю. Каждый месяц проверки. Из судов не вылезал. Кто такое выдержит?
– Убили его, – авторитетно заявил третий мужчина, одетый в приличный костюм, с виду интеллигент. – У нас всех убивают, кто за правду стоит горой.
– Он сам прыгнул! – взвилась тетка, как ошпаренная. – Я что, вру?!
– Нет, мы вам верим, но…
– Своими глазами видела! Один он был на крыше. Никто его не подталкивал. И нечего сплетничать.
– Я знал его, – угрюмо сказал мужчина в очках. – Лично. Не такой это человек, чтобы кончить жизнь самоубийством. Он был настоящий боец. Сломать его было невозможно. Таких людей природа штампует в единичных экземплярах. Нет, здесь что-то другое…
Олег больше не стал слушать их версии и домыслы. Он увидел стоявшего немного в стороне сотрудника редакции – взлохмаченного молодого человека в очках, которые он время от времени снимал и промокал слезы на глазах не очень свежим носовым платком.
– Здравствуйте, – негромко сказал Олег, подходя к нему вплотную.
Лохматый журналист, занятый своими невеселыми мыслями, испуганно отшатнулся, но потом опомнился и ответил:
– Здрл… ствуйте…
«Так он еще и косноязычен», – огорчился Олег. С таким много не поговоришь.
– Почему Верлен Аркадиевич так поступил? – спросил он прямо, без обиняков.
– Вы журналист?
– Нет. Я художник. Но с вашим шефом был знаком.
– А, вспомнил… Я вас видел… вчера. Ничего не могу понять… не знаю… – Очкарик ужимками изобразил крайнюю степень недоумения и растерянности; мимика у него была потрясающая. – Пришли на работу, секретарши нет на месте, кабинет главного замкнут… Я был в приемной, когда это случилось. Что-то пролетело мимо окна – и хрясь! А потом женщина закричала… так страшно и пронзительно… бр-р! – Его речь была очень невнятной – может, от большого волнения – но Олег все же понимал, что он говорит.
– Секретарша так и не появилась?
– Не-а. Следователь уже искал ее. На квартиру звонили – нету… Это на нее непохоже. Она даже больной на работу приходила. Очень ответственная.
– Посоветуйте сотрудникам милиции съездить к секретарше домой. Может, и с нею что-то случилось, – сказал Олег и быстро отошел от очкарика, чтобы избежать расспросов.
Сев в машину, он некоторое время бездумно смотрел прямо перед собой. Потом включил мотор и направился в сторону своей мастерской. По дороге Олег заехал на рынок, купил парной свинины и зелени.
В мастерской он разжег камин, подсыпал туда древесных углей, порезал мясо на куски, посолил, поперчил и положил на сильно разогретую решетку. Спустя полчаса Олег уже сидел за столом и закусывал водку хорошо прожаренной свининой.
Он пил, не ощущая вкуса – машинально, рюмка за рюмкой. Горячий жир стекал по подбородку на рубаху, но художник этого не замечал. Осушив одну бутылку, он достал из холодильника вторую, но желанное опьянение все не наступало.
Чувство полнейшей опустошенности и безысходности пригибало его к столу совершенно осязаемо. Черепная коробка была гулкой, темной, пустой, и в то же время, словно свинцом налитой.
В голове звучала лишь одна-единственная въедливая мелодия, которая пришла на память неизвестно откуда и почему: «Эх, загу-загу-загулял, загулял! Парень, парнишка молодой, эх, да молодой! В красной рубашоночке, хоро-ошенький такой…»
Наконец водка шибанула по мозгам так, как он этого и ждал. Просветление случилось, когда Олег допивал вторую бутылку. Просветление в прямом смысле слова.
Ему вдруг показалось, что посреди мастерской зажегся огромный светильник. Его голубоватый неземной свет пробивал потолок, словно и не было бетонных плит перекрытия, и уходил вверх, в космические выси.
А внутри светового шара… стоял маленький человечек и тянул к нему руки!
Присмотревшись, Олег узнал его – это был он сам! Только в младенческом возрасте. Такая фотография находилась в его семейном альбоме. Но мальчик внутри огненного шара был живым, он даже улыбался и что-то пытался сказать, однако слов Олег так и не услышал.
Но вот огонь стал еще ярче и, наверное, мальчику стало горячо. Он прижал свои пухлые ручки к груди и горько заплакал. Шар потускнел, стал молочного цвета, и фигурка мальчика уже не просматривалась так отчетливо, как прежде.
Глядя на муки малыша, на котором уже начала гореть одежда, Олег тоже зарыдал – от сострадания.
Но тут по шару пошли огненные трещины ярко-желтого цвета, он в последний раз вспыхнул с яркостью молнии, и когда художник невольно зажмурил глаза, раздался грохот взрыва, потрясший, как показалось Олегу, все здание.
От невыносимого грохота, который доносился со всех сторон, он вскрикнул и потерял сознание. Наверное, потерял. А может, просто мгновенно уснул, сраженный наповал большой дозой спиртного.
Этот вопрос начал мучить художника, едва он проснулся (или все-таки очнулся?). Олег лежал на полу, в темноте, и только по тлеющим уголькам в камине сообразил, что находится в мастерской. На удивление, голова работала вполне удовлетворительно, только очень хотелось пить.
Поднявшись, Олег включил свет, и выпил литровую бутылку минералки, ни разу не оторвавшись от горлышка. Что это было? – думал он, осматривая то место, над которым висел светящийся шар.
Ничего там не было, подсказал ему внутренний голос. Это всего лишь видение. Не нужно нажираться до потери пульса, парень. Некоторым ханурикам и не такое кажется с пьяных глаз.
Так что тебе еще повезло, дружище.
Допив остатки водки, Олег заварил большую чашку крепкого чая, выпил ее, и вышел на ночную улицу с твердым намерением что-то предпринять. Но что именно, он пока еще не знал.
Блуждание по ночным улицам облегчения не принесло. Хмель, который во время сна как будто выветрился, вдруг напомнил о себе нетвердой походкой и пьяными мыслями. Наверное, те сто грамм, что Олег залил в себя перед выходом как лекарство – для опохмелки, упали на старые дрожжи, и в организме началась новая революция.
Мысли, одна неприятнее другой, были гораздо темнее ночи – наступило полнолуние. Идти по ночному городу было легко и совсем не страшно, несмотря на редкие уличные фонари, потому что в безоблачном небе во всю горел вечный светильник, заливая город призрачным голубоватым светом.
«Я проклят, – думал Олег. – Теперь уже мне точно об этом известно. Я приношу несчастье, и даже гибель тем, кто со мной контактирует. Все эти происшествия со смертельным исходом, начиная от Фитиалова и заканчивая главным редактором газеты, трудно назвать явлением обычным, рядовым. Но зачем, кому это все нужно?! Что касается «зачем, то ответ лежит на поверхности – чтобы напугать меня и заставить делать свое дело без лишних сантиментов. А «кто» – тут и гадать нечего… Господи, в какую авантюру я влип!»
Он стоял перед витриной дорогого супермаркета и бессмысленно пялился на ярко освещенную витрину. Улица была практически безлюдна, лишь редкие машины, тихо шурша шинами по асфальту, быстро, как бы украдкой, проскакивали мимо Олега и исчезали за поворотом.
«Деньги… У меня теперь очень много денег. Так много, что я не знаю, как их потратить. Не на что. Да и некогда. И что, дружок, ты теперь стал счастливей? Все тебе завидуют черной завистью, даже никого не празднующий Хрестюк и тот начал вести себя со мной как-то неестественно – словно лакей с барином. Моих коллег и приятелей больше интересует не мое творчество, а мой кошелек. Дожил…»
Что делать?! Художника охватило отчаяние. На память снова пришел черный иностранец.
«Нет, хватит! Больше никаких заказов. Уйду… уеду в какую-нибудь дыру и буду там работать, писать пейзажи и натюрморты. Начну жить тихой, спокойной жизнью, по утрам пить парное молоко и встречать рассветы над речкой или над озером. Да, уеду! Подальше от всех… и от этого Карлы… чтоб он провалился со своим покровительством и масонами!»
«Я больше не буду покорным – клянусь!…» Строки когда-то популярной песни сами сложились из хаотических звуков, переполнявших черепную коробку. Олег поначалу даже воспрянул духом, но приступ эйфории длился недолго.
«Марго со мной не поедет… Это точно. Она человек городской, привычный к комфорту. А без нее я уже не мыслю своего существования. Замкнутый круг… Ладно, допустим, с Маргаритой на некоторое время я расстанусь. В конце концов, существует мобильная связь, можно общаться и по телефону. Поживу в глуши, пока этот немец обо мне забудет, потеряет мой след. А потом вернусь… и начну новую жизнь».
Олег вдруг засмеялся каким-то деревянным смехом. Как же, Карла забудет… Найдет и вернет. Средств и возможностей у него хватает. Не для того этот иностранец старался, чтобы такая большая ценность от него ускользнула. Художник масонской ложи, доверенное и проверенное лицо, потомок самого Готфрида Кнеллера…
Знает ли иностранец о моем родстве с Годфри? Какие могут быть сомнения! Конечно, знает. Не зря он на меня глаз положил. И, наверное, давно. Искал и нашел. Как? Это другой вопрос.
Нет, мне от этого Карлы не отвязаться, обречено подумал Олег. Но и работать на него я больше не хочу. Не хочу, не буду!
«Найти выход… Но где, где этот выход?! И куда он ведет? Какая разница! Лишь бы подальше от немца, чтобы даже его длинные руки туда не дотянулись. Надо бежать. Бежать! Лучше в Москву. Там сейчас Марго. В Москве легко затеряться. Снимем квартиру, будем жить в столице. Москва – это не провинция. Тем более, что в Москве живут родители Маргариты. Может, она уже помирилась с ними…»
– Эй, мужик! Ты что здесь делаешь?
От неожиданности Олег вздрогнул и пошатнулся. Он повернул голову и увидел парня в камуфляже, который держал в руках помповое ружье. Это был ночной сторож супермаркета.
Наверное, собственники магазина не очень надеялись на сигнализацию.
– Да ты пьян… – Парень подошел поближе. – Вали отсюда, пока трамваи ходят! Нечего тут околачиваться. Ты слышишь меня?
– Не груби. Ты мне не указ.
– Он еще и хамит… Уходи, иначе в глаз получишь! Здесь стоять не положено. Ну, кому говорю! Топай…
Выстрел в ночной тишине грянул как гром. Олег с испугу вознамерился отпрыгнуть в сторону, но лишь нелепо дернулся; он не мог двинуться с места, будто прирос к асфальту. Широко открыв глаза, художник смотрел на сторожа.
Парень, резко откинувшись назад, упал на землю так, будто он был деревом, и его срубили. А на лбу сторожа появилась небольшая отметина, откуда хлынула кровь, похожая при неярком ночном освещении на чернила.
Остолбеневший Олег перестал что-либо соображать. Несмотря на то, что хмель из него мгновенно испарился, художник был беспомощен словно ребенок.
Поэтому он и не заметил, как к нему сзади подошел коренастый тип, в котором Олег легко узнал бы вора-карманника с кошачьей физиономией и жидкими усиками под носом, и с виду небрежно тюкнул его рукоятью пистолета по темечку. Свет перед глазами художника померк, и он рухнул рядом с убитым сторожем.
Не торопясь, кошкомордый негодяй тщательно протер рукоятку пистолета носовым платком и вложил оружие в правую руку обеспамятевшего Олега. Выпрямившись, он критическим взглядом осмотрел два неподвижных тела и с удовлетворением ухмыльнулся; затем поднял с земли камень и запустил его в сторону супермаркета.
Затрещало разбитое стекло, на землю посыпались крупнее и мелкие осколки, загудела сирена сигнализации, и супермаркет превратился в новогоднюю елку от многочисленных мигающих ламп охранной системы.
Но этим хулиганским поступком кошкомордый не удовлетворился; засунув пальцы в рот, он так сильно засвистел, что возле близлежащих домов сработала сигнализация припаркованных на ночь машин.
Провожаемый шумным «концертом» охранно-сигнальных систем, бандит покинул освещенную зону и словно растворился в воздухе, хотя луна по-прежнему светила ярко и без помех в виде туч. Однако вдалеке слышались тихие раскаты грома, и западный ветер дохнул предгрозовой сыростью. Но она не была насыщена озоном, а несла в себе запахи болота, насыщенные сероводородными испарениями.
Спустя считанные минуты к магазину подъехала милицейская машина с «мигалками».
Тогда Олег узнал в справочном бюро еще два телефонных номера редакции, однако и они оказались немыми, хотя гудки вызова были слышны. Немного поколебавшись, весь в дурных предчувствиях, он быстро плеснул в лицо холодной водой, чтобы освежиться, натянул на себя мятую одежду и, даже не позавтракав, поехал по уже знакомому адресу.
Под окнами редакции толпились люди. Там же стоял милицейский «газик» и люди в форме что-то деловито измеряли рулеткой и строчили в блокнотах.
Повинуясь какому-то безотчетному чувству, Олег не стал входить в здание, а сразу направился к толпе.
– … Смотрю вверх – бат-тюшки-и! – Дородная тетка с румянцем на всю щеку рассказывала свою историю, наверное, в сотый раз; видимо, ей нравилось быть в центре внимания. – Стоит на крыше, руки раскинул, и в небо смотрит. А затем что-то как крикнет – и полетел вниз. Ударился об асфальт – и кровища как брызнет! А я рядом, не могу с места сдвинуться…
– Что тут случилось? – спросил Олег у хмурого мужичка, который курил дешевую сигарету, судя по запаху дыма, и все время сплевывал.
– Птц… Самоубица… птц… С крыши прыгнул… птц…
– Главный редактор газеты «Кто?», – уточнил другой мужчина, постарше и в очках. – И что это ему вздумалось с крыши сигать?
– Довели человека, – авторитетно заявила тетка. – Уж я-то знаю. Каждый месяц проверки. Из судов не вылезал. Кто такое выдержит?
– Убили его, – авторитетно заявил третий мужчина, одетый в приличный костюм, с виду интеллигент. – У нас всех убивают, кто за правду стоит горой.
– Он сам прыгнул! – взвилась тетка, как ошпаренная. – Я что, вру?!
– Нет, мы вам верим, но…
– Своими глазами видела! Один он был на крыше. Никто его не подталкивал. И нечего сплетничать.
– Я знал его, – угрюмо сказал мужчина в очках. – Лично. Не такой это человек, чтобы кончить жизнь самоубийством. Он был настоящий боец. Сломать его было невозможно. Таких людей природа штампует в единичных экземплярах. Нет, здесь что-то другое…
Олег больше не стал слушать их версии и домыслы. Он увидел стоявшего немного в стороне сотрудника редакции – взлохмаченного молодого человека в очках, которые он время от времени снимал и промокал слезы на глазах не очень свежим носовым платком.
– Здравствуйте, – негромко сказал Олег, подходя к нему вплотную.
Лохматый журналист, занятый своими невеселыми мыслями, испуганно отшатнулся, но потом опомнился и ответил:
– Здрл… ствуйте…
«Так он еще и косноязычен», – огорчился Олег. С таким много не поговоришь.
– Почему Верлен Аркадиевич так поступил? – спросил он прямо, без обиняков.
– Вы журналист?
– Нет. Я художник. Но с вашим шефом был знаком.
– А, вспомнил… Я вас видел… вчера. Ничего не могу понять… не знаю… – Очкарик ужимками изобразил крайнюю степень недоумения и растерянности; мимика у него была потрясающая. – Пришли на работу, секретарши нет на месте, кабинет главного замкнут… Я был в приемной, когда это случилось. Что-то пролетело мимо окна – и хрясь! А потом женщина закричала… так страшно и пронзительно… бр-р! – Его речь была очень невнятной – может, от большого волнения – но Олег все же понимал, что он говорит.
– Секретарша так и не появилась?
– Не-а. Следователь уже искал ее. На квартиру звонили – нету… Это на нее непохоже. Она даже больной на работу приходила. Очень ответственная.
– Посоветуйте сотрудникам милиции съездить к секретарше домой. Может, и с нею что-то случилось, – сказал Олег и быстро отошел от очкарика, чтобы избежать расспросов.
Сев в машину, он некоторое время бездумно смотрел прямо перед собой. Потом включил мотор и направился в сторону своей мастерской. По дороге Олег заехал на рынок, купил парной свинины и зелени.
В мастерской он разжег камин, подсыпал туда древесных углей, порезал мясо на куски, посолил, поперчил и положил на сильно разогретую решетку. Спустя полчаса Олег уже сидел за столом и закусывал водку хорошо прожаренной свининой.
Он пил, не ощущая вкуса – машинально, рюмка за рюмкой. Горячий жир стекал по подбородку на рубаху, но художник этого не замечал. Осушив одну бутылку, он достал из холодильника вторую, но желанное опьянение все не наступало.
Чувство полнейшей опустошенности и безысходности пригибало его к столу совершенно осязаемо. Черепная коробка была гулкой, темной, пустой, и в то же время, словно свинцом налитой.
В голове звучала лишь одна-единственная въедливая мелодия, которая пришла на память неизвестно откуда и почему: «Эх, загу-загу-загулял, загулял! Парень, парнишка молодой, эх, да молодой! В красной рубашоночке, хоро-ошенький такой…»
Наконец водка шибанула по мозгам так, как он этого и ждал. Просветление случилось, когда Олег допивал вторую бутылку. Просветление в прямом смысле слова.
Ему вдруг показалось, что посреди мастерской зажегся огромный светильник. Его голубоватый неземной свет пробивал потолок, словно и не было бетонных плит перекрытия, и уходил вверх, в космические выси.
А внутри светового шара… стоял маленький человечек и тянул к нему руки!
Присмотревшись, Олег узнал его – это был он сам! Только в младенческом возрасте. Такая фотография находилась в его семейном альбоме. Но мальчик внутри огненного шара был живым, он даже улыбался и что-то пытался сказать, однако слов Олег так и не услышал.
Но вот огонь стал еще ярче и, наверное, мальчику стало горячо. Он прижал свои пухлые ручки к груди и горько заплакал. Шар потускнел, стал молочного цвета, и фигурка мальчика уже не просматривалась так отчетливо, как прежде.
Глядя на муки малыша, на котором уже начала гореть одежда, Олег тоже зарыдал – от сострадания.
Но тут по шару пошли огненные трещины ярко-желтого цвета, он в последний раз вспыхнул с яркостью молнии, и когда художник невольно зажмурил глаза, раздался грохот взрыва, потрясший, как показалось Олегу, все здание.
От невыносимого грохота, который доносился со всех сторон, он вскрикнул и потерял сознание. Наверное, потерял. А может, просто мгновенно уснул, сраженный наповал большой дозой спиртного.
Этот вопрос начал мучить художника, едва он проснулся (или все-таки очнулся?). Олег лежал на полу, в темноте, и только по тлеющим уголькам в камине сообразил, что находится в мастерской. На удивление, голова работала вполне удовлетворительно, только очень хотелось пить.
Поднявшись, Олег включил свет, и выпил литровую бутылку минералки, ни разу не оторвавшись от горлышка. Что это было? – думал он, осматривая то место, над которым висел светящийся шар.
Ничего там не было, подсказал ему внутренний голос. Это всего лишь видение. Не нужно нажираться до потери пульса, парень. Некоторым ханурикам и не такое кажется с пьяных глаз.
Так что тебе еще повезло, дружище.
Допив остатки водки, Олег заварил большую чашку крепкого чая, выпил ее, и вышел на ночную улицу с твердым намерением что-то предпринять. Но что именно, он пока еще не знал.
Блуждание по ночным улицам облегчения не принесло. Хмель, который во время сна как будто выветрился, вдруг напомнил о себе нетвердой походкой и пьяными мыслями. Наверное, те сто грамм, что Олег залил в себя перед выходом как лекарство – для опохмелки, упали на старые дрожжи, и в организме началась новая революция.
Мысли, одна неприятнее другой, были гораздо темнее ночи – наступило полнолуние. Идти по ночному городу было легко и совсем не страшно, несмотря на редкие уличные фонари, потому что в безоблачном небе во всю горел вечный светильник, заливая город призрачным голубоватым светом.
«Я проклят, – думал Олег. – Теперь уже мне точно об этом известно. Я приношу несчастье, и даже гибель тем, кто со мной контактирует. Все эти происшествия со смертельным исходом, начиная от Фитиалова и заканчивая главным редактором газеты, трудно назвать явлением обычным, рядовым. Но зачем, кому это все нужно?! Что касается «зачем, то ответ лежит на поверхности – чтобы напугать меня и заставить делать свое дело без лишних сантиментов. А «кто» – тут и гадать нечего… Господи, в какую авантюру я влип!»
Он стоял перед витриной дорогого супермаркета и бессмысленно пялился на ярко освещенную витрину. Улица была практически безлюдна, лишь редкие машины, тихо шурша шинами по асфальту, быстро, как бы украдкой, проскакивали мимо Олега и исчезали за поворотом.
«Деньги… У меня теперь очень много денег. Так много, что я не знаю, как их потратить. Не на что. Да и некогда. И что, дружок, ты теперь стал счастливей? Все тебе завидуют черной завистью, даже никого не празднующий Хрестюк и тот начал вести себя со мной как-то неестественно – словно лакей с барином. Моих коллег и приятелей больше интересует не мое творчество, а мой кошелек. Дожил…»
Что делать?! Художника охватило отчаяние. На память снова пришел черный иностранец.
«Нет, хватит! Больше никаких заказов. Уйду… уеду в какую-нибудь дыру и буду там работать, писать пейзажи и натюрморты. Начну жить тихой, спокойной жизнью, по утрам пить парное молоко и встречать рассветы над речкой или над озером. Да, уеду! Подальше от всех… и от этого Карлы… чтоб он провалился со своим покровительством и масонами!»
«Я больше не буду покорным – клянусь!…» Строки когда-то популярной песни сами сложились из хаотических звуков, переполнявших черепную коробку. Олег поначалу даже воспрянул духом, но приступ эйфории длился недолго.
«Марго со мной не поедет… Это точно. Она человек городской, привычный к комфорту. А без нее я уже не мыслю своего существования. Замкнутый круг… Ладно, допустим, с Маргаритой на некоторое время я расстанусь. В конце концов, существует мобильная связь, можно общаться и по телефону. Поживу в глуши, пока этот немец обо мне забудет, потеряет мой след. А потом вернусь… и начну новую жизнь».
Олег вдруг засмеялся каким-то деревянным смехом. Как же, Карла забудет… Найдет и вернет. Средств и возможностей у него хватает. Не для того этот иностранец старался, чтобы такая большая ценность от него ускользнула. Художник масонской ложи, доверенное и проверенное лицо, потомок самого Готфрида Кнеллера…
Знает ли иностранец о моем родстве с Годфри? Какие могут быть сомнения! Конечно, знает. Не зря он на меня глаз положил. И, наверное, давно. Искал и нашел. Как? Это другой вопрос.
Нет, мне от этого Карлы не отвязаться, обречено подумал Олег. Но и работать на него я больше не хочу. Не хочу, не буду!
«Найти выход… Но где, где этот выход?! И куда он ведет? Какая разница! Лишь бы подальше от немца, чтобы даже его длинные руки туда не дотянулись. Надо бежать. Бежать! Лучше в Москву. Там сейчас Марго. В Москве легко затеряться. Снимем квартиру, будем жить в столице. Москва – это не провинция. Тем более, что в Москве живут родители Маргариты. Может, она уже помирилась с ними…»
– Эй, мужик! Ты что здесь делаешь?
От неожиданности Олег вздрогнул и пошатнулся. Он повернул голову и увидел парня в камуфляже, который держал в руках помповое ружье. Это был ночной сторож супермаркета.
Наверное, собственники магазина не очень надеялись на сигнализацию.
– Да ты пьян… – Парень подошел поближе. – Вали отсюда, пока трамваи ходят! Нечего тут околачиваться. Ты слышишь меня?
– Не груби. Ты мне не указ.
– Он еще и хамит… Уходи, иначе в глаз получишь! Здесь стоять не положено. Ну, кому говорю! Топай…
Выстрел в ночной тишине грянул как гром. Олег с испугу вознамерился отпрыгнуть в сторону, но лишь нелепо дернулся; он не мог двинуться с места, будто прирос к асфальту. Широко открыв глаза, художник смотрел на сторожа.
Парень, резко откинувшись назад, упал на землю так, будто он был деревом, и его срубили. А на лбу сторожа появилась небольшая отметина, откуда хлынула кровь, похожая при неярком ночном освещении на чернила.
Остолбеневший Олег перестал что-либо соображать. Несмотря на то, что хмель из него мгновенно испарился, художник был беспомощен словно ребенок.
Поэтому он и не заметил, как к нему сзади подошел коренастый тип, в котором Олег легко узнал бы вора-карманника с кошачьей физиономией и жидкими усиками под носом, и с виду небрежно тюкнул его рукоятью пистолета по темечку. Свет перед глазами художника померк, и он рухнул рядом с убитым сторожем.
Не торопясь, кошкомордый негодяй тщательно протер рукоятку пистолета носовым платком и вложил оружие в правую руку обеспамятевшего Олега. Выпрямившись, он критическим взглядом осмотрел два неподвижных тела и с удовлетворением ухмыльнулся; затем поднял с земли камень и запустил его в сторону супермаркета.
Затрещало разбитое стекло, на землю посыпались крупнее и мелкие осколки, загудела сирена сигнализации, и супермаркет превратился в новогоднюю елку от многочисленных мигающих ламп охранной системы.
Но этим хулиганским поступком кошкомордый не удовлетворился; засунув пальцы в рот, он так сильно засвистел, что возле близлежащих домов сработала сигнализация припаркованных на ночь машин.
Провожаемый шумным «концертом» охранно-сигнальных систем, бандит покинул освещенную зону и словно растворился в воздухе, хотя луна по-прежнему светила ярко и без помех в виде туч. Однако вдалеке слышались тихие раскаты грома, и западный ветер дохнул предгрозовой сыростью. Но она не была насыщена озоном, а несла в себе запахи болота, насыщенные сероводородными испарениями.
Спустя считанные минуты к магазину подъехала милицейская машина с «мигалками».
Глава 24
Первыми словами, которые услышал Олег, когда пришел в себя, были следующие:
– Ну ты даешь, паря! Это у тебя масть такая – попадать в ментовку после удара по кумполу?
С усилием повернув голову, Олег увидел улыбающуюся физиономию Щегла.
– Привет, – сказал он и сел.
– Здорово, Художник. Давно не виделись… гы-гы…
Прозвище Художник Щегол дал ему в «обезьяннике». Когда Олег назвал свою профессию, бомж стал с ним вежливым и предупредительным. Позже, покопавшись в словаре тюремного жаргона, он понял, за кого принял его Щегол.
Художником или писакой на блатном языке именовался вор-карманник высокой квалификации. А карманники всегда считались элитой воровского мира.
Олег не стал разубеждать Щегла, что к сообществу блатных не имеет никакого отношения. Да и времени у них тогда не было, чтобы поговорить более обстоятельно.
– И куда теперь нас запихнули? – спросил Олег.
– Не врубаешься?
– Я был в полном ауте. Случались временами какие-то проблески сознания… – Он пощупал голову и нашел там марлевую повязку. – Медсестру помню, в белом халате, кудрявая, помню, как она делала укол… Потом машина, два милиционера, куда-то меня везут… теперь понятно, куда. Но все как в тумане. Мы в тюрьме?
Художник уже успел разглядеть давно не беленые бетонные стены помещения и окрашенную половой краской дверь их темницы. Это точно был не «обезьянник».
– Угадал, – ответил Щегол. – Мы в городском СИЗО. Тут такие волки… Ты не очень кочевряжься. Иначе выйдешь отсюда с отбитыми внутренностями. Здешние вертухаи[47] любят порядок, и терпеть не могут правдоискателей.
– Понял, учту. А ты как сюда попал? Или зиму хочешь в тепле пересидеть? Так ведь до холодов еще далековато.
– Несчастный случай на производстве… гы-гы… – Щегол ловким движением выудил откуда-то мятую пачку сигарет и спички. – Курить будешь?
– С превеликим удовольствием. В голове такой гул, будто меня в церковный колокол засунули, когда он звонит. Может, в мозгах наступит просветление.
Они закурили. Щегол взял многозначительную паузу, – на три затяжки – а затем рассказал свою криминальную историю:
– Тетке одной, шибко мохнатой[48], подписался старую рухлядь разобрать и на помойку вынести. Она капитальный ремонт собралась сделать, и заодно мебеля поменять. Сделал все, как договаривались, чин-чинарем, она заплатила, – все честно, без обмана – и я ушел от нее. Но недалеко. Вскоре меня догнали менты и вывернули все карманы. А в них часики старинные, серебряные, с боем. Говорят, что дорогие. Раритет. Как они в карман мне прыгнули, до сих пор не пойму.
– Прискорбный случай…
– Ага, еще как прискорбный. Теперь мне светит минимум три года. Не пойму я богатых… У нее бабла полная сумка. Сам видел, когда она расплачивалась. Что ей эти часы? Они даже не золотые. А мне теперь сидеть. Дурью помаялся… Но кому виниться и кто мне поверит? Я ведь уже попадал на зону… по малолетке. Пацаны киоск брали, а я на шухере стоял. Потому что глупый был. Все равно по этапу погнали. Так что мне теперь светит рецидив. А это уже совсем другая статья. Теперь ты звони. Как тебя угораздило спикировать прямо в СИЗО?
– Помню все очень смутно. Знаю, что гулял ночью по городу…
– Гулял… гы-гы… Шутник ты, Художник. Знаем мы эти гулянки…
Олег не стал спорить со Щеглом и убеждать его в том, что по поводу ночных прогулок взгляды у них диаметрально противоположные. Он продолжил:
– Подошел к какому-то магазину… название не припоминаю. Там яркая, красиво оформленная витрина. Подошел, остановился. А тут сторож с ружьем. Мы с ним о чем-то говорили, может, спорили, а дальше… Дальше провал памяти. Вот и весь мой сказ. Полностью очнулся только здесь.
– За разговоры с ночными сторожами в СИЗО не сажают, – рассудительно сказал Щегол. – Темнишь ты, паря.
– Честное слово! Почему я должен тебе врать?
– Мало ли почему… А может, я подсадка? Человеку в душу не заглянешь. Знаешь про такие штуки?
– Слыхал… – буркнул Олег.
– Да ты не обижайся. Я ведь по-доброму предупреждаю. Не верь в крытке[49] никому. Сдадут хозяину[50], не успеешь опомниться. И мне тоже не верь. Я человек слабый, прижмут – расколюсь.
– И все равно я понятия не имею, за что меня повязали.
– Не переживай. Скоро расскажут… гы-гы… Доложатся по всей форме. Только смотри зорче, да успевай уворачиваться…
Щегол оказался прав. Утром, сразу после завтрака, дверь камеры отворилась, вошел надзиратель и, больно ткнув резиновой дубинкой под бок Олегу, сказал приказным тоном:
– Поднялся! Руки за спину! Пошел к выходу! Шевелись…
Они вышли в коридор, и снова последовала команда:
– Лицом к стене! Стоять, не двигаться!
Надзиратель привел Олега в кабинет, очень похожий на камеру, только в нем не было коек. Меблировка кабинета была воистину спартанской – стол и два стула; тот, на который усадили художника, был привинчен к полу. Единственное окно было забрано решеткой.
Почти сразу в кабинет (или комнату для допросов) вошел человек в гражданской одежде, сел за стол напротив Олега, и будничным тоном сказал:
– Как это вас угораздило, Олег Ильич? Честно признаюсь, не ожидал от вас такого, не ожидал…
Олег присмотрелся и узнал майора, с которым познакомился в «обезьяннике». На душе стало немного легче. Этому человеку Олег имел полное право задавать вопросы. Но почему майор оказался в городском СИЗО? Или его перевели, повысив в должности, в ГорУВД?
– За что меня?… – спросил Олег.
– Ну ты даешь, паря! Это у тебя масть такая – попадать в ментовку после удара по кумполу?
С усилием повернув голову, Олег увидел улыбающуюся физиономию Щегла.
– Привет, – сказал он и сел.
– Здорово, Художник. Давно не виделись… гы-гы…
Прозвище Художник Щегол дал ему в «обезьяннике». Когда Олег назвал свою профессию, бомж стал с ним вежливым и предупредительным. Позже, покопавшись в словаре тюремного жаргона, он понял, за кого принял его Щегол.
Художником или писакой на блатном языке именовался вор-карманник высокой квалификации. А карманники всегда считались элитой воровского мира.
Олег не стал разубеждать Щегла, что к сообществу блатных не имеет никакого отношения. Да и времени у них тогда не было, чтобы поговорить более обстоятельно.
– И куда теперь нас запихнули? – спросил Олег.
– Не врубаешься?
– Я был в полном ауте. Случались временами какие-то проблески сознания… – Он пощупал голову и нашел там марлевую повязку. – Медсестру помню, в белом халате, кудрявая, помню, как она делала укол… Потом машина, два милиционера, куда-то меня везут… теперь понятно, куда. Но все как в тумане. Мы в тюрьме?
Художник уже успел разглядеть давно не беленые бетонные стены помещения и окрашенную половой краской дверь их темницы. Это точно был не «обезьянник».
– Угадал, – ответил Щегол. – Мы в городском СИЗО. Тут такие волки… Ты не очень кочевряжься. Иначе выйдешь отсюда с отбитыми внутренностями. Здешние вертухаи[47] любят порядок, и терпеть не могут правдоискателей.
– Понял, учту. А ты как сюда попал? Или зиму хочешь в тепле пересидеть? Так ведь до холодов еще далековато.
– Несчастный случай на производстве… гы-гы… – Щегол ловким движением выудил откуда-то мятую пачку сигарет и спички. – Курить будешь?
– С превеликим удовольствием. В голове такой гул, будто меня в церковный колокол засунули, когда он звонит. Может, в мозгах наступит просветление.
Они закурили. Щегол взял многозначительную паузу, – на три затяжки – а затем рассказал свою криминальную историю:
– Тетке одной, шибко мохнатой[48], подписался старую рухлядь разобрать и на помойку вынести. Она капитальный ремонт собралась сделать, и заодно мебеля поменять. Сделал все, как договаривались, чин-чинарем, она заплатила, – все честно, без обмана – и я ушел от нее. Но недалеко. Вскоре меня догнали менты и вывернули все карманы. А в них часики старинные, серебряные, с боем. Говорят, что дорогие. Раритет. Как они в карман мне прыгнули, до сих пор не пойму.
– Прискорбный случай…
– Ага, еще как прискорбный. Теперь мне светит минимум три года. Не пойму я богатых… У нее бабла полная сумка. Сам видел, когда она расплачивалась. Что ей эти часы? Они даже не золотые. А мне теперь сидеть. Дурью помаялся… Но кому виниться и кто мне поверит? Я ведь уже попадал на зону… по малолетке. Пацаны киоск брали, а я на шухере стоял. Потому что глупый был. Все равно по этапу погнали. Так что мне теперь светит рецидив. А это уже совсем другая статья. Теперь ты звони. Как тебя угораздило спикировать прямо в СИЗО?
– Помню все очень смутно. Знаю, что гулял ночью по городу…
– Гулял… гы-гы… Шутник ты, Художник. Знаем мы эти гулянки…
Олег не стал спорить со Щеглом и убеждать его в том, что по поводу ночных прогулок взгляды у них диаметрально противоположные. Он продолжил:
– Подошел к какому-то магазину… название не припоминаю. Там яркая, красиво оформленная витрина. Подошел, остановился. А тут сторож с ружьем. Мы с ним о чем-то говорили, может, спорили, а дальше… Дальше провал памяти. Вот и весь мой сказ. Полностью очнулся только здесь.
– За разговоры с ночными сторожами в СИЗО не сажают, – рассудительно сказал Щегол. – Темнишь ты, паря.
– Честное слово! Почему я должен тебе врать?
– Мало ли почему… А может, я подсадка? Человеку в душу не заглянешь. Знаешь про такие штуки?
– Слыхал… – буркнул Олег.
– Да ты не обижайся. Я ведь по-доброму предупреждаю. Не верь в крытке[49] никому. Сдадут хозяину[50], не успеешь опомниться. И мне тоже не верь. Я человек слабый, прижмут – расколюсь.
– И все равно я понятия не имею, за что меня повязали.
– Не переживай. Скоро расскажут… гы-гы… Доложатся по всей форме. Только смотри зорче, да успевай уворачиваться…
Щегол оказался прав. Утром, сразу после завтрака, дверь камеры отворилась, вошел надзиратель и, больно ткнув резиновой дубинкой под бок Олегу, сказал приказным тоном:
– Поднялся! Руки за спину! Пошел к выходу! Шевелись…
Они вышли в коридор, и снова последовала команда:
– Лицом к стене! Стоять, не двигаться!
Надзиратель привел Олега в кабинет, очень похожий на камеру, только в нем не было коек. Меблировка кабинета была воистину спартанской – стол и два стула; тот, на который усадили художника, был привинчен к полу. Единственное окно было забрано решеткой.
Почти сразу в кабинет (или комнату для допросов) вошел человек в гражданской одежде, сел за стол напротив Олега, и будничным тоном сказал:
– Как это вас угораздило, Олег Ильич? Честно признаюсь, не ожидал от вас такого, не ожидал…
Олег присмотрелся и узнал майора, с которым познакомился в «обезьяннике». На душе стало немного легче. Этому человеку Олег имел полное право задавать вопросы. Но почему майор оказался в городском СИЗО? Или его перевели, повысив в должности, в ГорУВД?
– За что меня?… – спросил Олег.