Страница:
– Выпьем… – Белобрысый Фитиалов, толстяк и сибарит, дружелюбно улыбаясь, нашел чистую рюмку и наполнил ее водкой.
Олег жадно схватил лафитник и осушил его одним духом.
– Э-эй, куда гонишь? – воскликнул Вавочкин. – А тост сказать?
– Не дави на человека, – рассудительно сказал Прусман. – Видишь, он в расстроенных чувствах.
«Проницательный… чтоб тебя», – подумал с недовольством Олег, пережевывая жилистую отварную говядину, которая значилась в меню как мясная нарезка. Он угадал реакцию на выводы Прусмана – компания сразу же засыпала его вопросами.
– У тебя что, кто-то помер? – для начала участливо спросил Вавочкин.
– Это вряд ли, – ответил за Олега Хрестюк. – Наверное, жена ушла. Я угадал?
Эпопеи с женами у Хрестюка были главным коньком. Последний раз он женился полгода назад, но знающие люди поговаривали, что и эта долго не задержится.
Хрестюк был женат шесть раз. И все супруги поэта сбегали от него максимум через год. Нельзя сказать, что Хрестюк был законченным негодяем или эгоистом. Отнюдь. Но он имел одну слабость, простительную в среде его коллег, однако совершенно невыносимую в семейной жизни.
То, что он практически каждый день приходил домой подшофе, еще можно было вытерпеть. Но Хрестюк, будучи на подпитии, начинал читать жене свои поэмы и стихи.
Как почти все поэты, чтецом-декламатором он был неважным. Поэтому его завывания на протяжении часа или двух сводили с ума не только соседского пса, который начинал «помогать» Христюку со всей своей собачьей старательностью, но и бедную женщину, которая обязана была, так сказать, по долгу службы, выслушивать бесконечные анапесты и дактили.
А поскольку творчество Христюка даже отдаленно не напоминало стихи Пушкина (хотя он и не был совсем уж бездарным), то очередная заблудшая женская душа хватала свой чемодан и быстренько съезжала к родителям, прихватив на память с квартиры поэта что-нибудь ценное.
– Ошибаешься, – уверенно пробасил Шуршиков. – Похоже, у Олежки проблемы иного рода. Сразу видно, что он весь в творческих исканиях. Эмпиреи, эмпиреи… Как это знакомо…
Шуршиков слыл романистом. На излете советских времен он накропал роман о рабочем классе, купил за причитающийся ему гонорар легковую машину «волгу», что в те времена считалось большим шиком и признаком состоятельности во всех отношениях, и с той поры пробавлялся газетными и журнальными статейками, которые его худо-бедно и кормили.
Что касается собственно литературы, то Шуршиков приналег на мемуары. Он уже написал четвертый том (все четыре по толщине были размером с кирпич), и все искал издателя или спонсора, готового пожертвовать энной суммой для обнародования потрясающих подробностей из жизни городского писателя, который не ездил дальше Дома творчества в Коктебеле и испытывал трудности только во время отправления естественных надобностей.
– Нет, все вы неправы, – снова вступил в разговор Прусман. – Судя по всему, у него творческий кризис.
Прусман недавно возвратился из Израиля. Война, не прекращавшаяся на «земле обетованной» уже много лет, не очень способствовала творчеству. Мало того, власти его исторической родины даже не подумали предложить Прусману мастерскую, – хотя бы такую, какую он имел в России – и ему пришлось поступить на завод, изготавливающий метизы.
Поносив год в качестве чернорабочего ящики с гвоздями, Прусман быстренько перековался и преисполнился ностальгической любовью к мачехе-России. Проявив удивительный дар предвидения, он возвратился в город как раз перед началом военных действий Израиля против Ливана и террористов «Хезболлы».
Иначе ему все-таки пришлось бы пойти в армию, от которой он успешно откосил на первой, ненастоящей родине.
– Могу всех вас успокоить, – ответил немного раздраженный Олег. – Единственная проблема, которая в данный момент не дает мне покоя, это чувство голода. Поди сюда! – подозвал он официанта, дальнего родственника Сарафяна, юркого молодого армянина, проживающего в городе на птичьих правах – без прописки. – Принеси что-нибудь поесть – на всех – и литр водки. Нет, только не мясную нарезку! Овощи? Давай овощи…
Официант убежал.
Приободрившиеся и повеселевшие собутыльники – у них кошки на душе скребли от мысли, что у Олега дефицит наличных средств, и он присоединился к их компании только ради халявы – разлили по рюмкам остатки спиртного и дружно выпили; без тоста. Наверное, все решили тосты оставить на потом – когда принесут заказ Олега.
– Други, можно я почитаю вам кое-что из нового? – спросил Хрестюк.
Лица собутыльников вдруг приняли грустное и отстраненное выражение. Из деликатности никто не осмелился отвергнуть предложение поэта, который на сей счет был очень обидчив. Но и внимать ямбам и хореям тоже ни у кого не было желания.
Хрестюк не стал дожидаться всеобщего согласия. Оно ему просто не требовалось. В этот вдохновенный миг он напоминал токующего глухаря, в пылкой любовной страсти не замечающего ничего вокруг.
Встав и прияв театральную позу, Хрестюк начал:
– Ушла-а-а… И дверь ударилась о стужу-у-у… И эхо, словно синий ды-ы-ым, клубилось долго-о-о. Было – душно! И пахло ветром ледяны-ы-ым. И синий свет дрожал и падал за окнами – со всех сторон. А дальше-е-е… Дальше синим са-а-адом я был прозрачно окруже-е-е-н и прочным оглушен молча-а-а-ньем. И вдруг заметил: голубо-о-о-й мне жжет ладонь снежок случа-а-айный. И ти-и-и-хо проступила б-о-о-оль…
Закончив декламировать свой опус, Хрестюк мелодраматично упал в креслице и с деланной усталостью смахнул со лба невидимые капли пота.
– Потрясающе! – радостно воскликнул Шуршиков, как самый главный критик, имеющий непосредственное отношение к литературе. – Вещь – супер.
Олег лишь мысленно рассмеялся. Он догадывался, что радость прозаика происходит от длины стихотворения, продекламированного Хрестюком; оно оказалось очень коротким.
– Да… Талант… – Фитиалов расчувствовался и достал носовой платок не первой свежести, чтобы осушить повлажневшие глаза.
– Вам нравится? Точно? – Хрестюк распрямил плечи, откинул голову назад и стал похожим на индюка.
– Нравится – это не то слово! – вдохновенно изрек подлипала Вавочкин. – Я давно говорю, что почти все твои вещи – классика.
– Эка ты хватил, батенька, – ревниво осадил Шуршиков порыв Вавочкина, от которого за версту несло фальшью. – Поэты-классики закончились в начале двадцатого столетия. Не в обиду будет сказано. Просто констатация печального факта.
Хрестюк обиженно насупился. Но Шуршиков закончил свое выступление неожиданным и приятным для него пассажем:
– А вообще, я так скажу – тебя, мой друг, еще оценят. По достоинству оценят. Потому что многие твои вещи совершенно нетривиальны. Это поэзия двадцать первого века. И понять всю ее глубину и красоту сможет только новое поколение, которое уже подрастает.
– Пока вырастет это новое поколение, все мы дуба врежем, – с иронией заметил Прусман. – Желудок не может пребывать в состоянии анабиоза до лучших времен, когда творческим людям станут платить нормальные деньги, а не жалкие гроши.
– Умеешь ты опошлить самое святое… – Шуршиков осуждающе покачал головой. – А ты как думаешь, Олежка? – обратился он к Олегу.
– За исключением некоторых наших коллег, особенно удачливых, мы лишние на празднике капиталистической жизни, – мрачно ответил Олег. – Нынче картины подбирают как часть интерьера – в тон обоев. А что там на них написано, всем до лампочки.
– Верно! – воскликнул, загораясь, Вавочкин. – Не в бровь, а в глаз попал. Ходят, ходят вокруг да около, и все торгуются, торгуются… будто покупают не произведение искусства, а барана на шашлык. Никакого понятия…
Вавочкин «выставлялся» в основном на Лобном Месте. Так называлась небольшая площадь в центральном городском парке, где по субботам, воскресеньям и в праздничные дни торговали своими изделиями разнообразные умельцы – гончары, кузнецы, ювелиры, рукодельницы и прочие таланты местного разлива. Почти половину этого «блошиного» рынка занимали художники.
Свое название – Лобное Место – площадь получила в давние времена. Когда-то на месте парка находился детинец[8], но со временем река обмелела и поменяла русло, поэтому укрепления потеряли свою значимость и постепенно разрушились.
Город, выросший на месте поселения, отодвинулся ближе к реке, а в старом детинце при Иоанне Грозном начали казнить мятежных бояр и разбойников. Отсюда и пошло – Лобное Место.
В конце девятнадцатого века вокруг бывшего детинца посадили деревья. Руины стен и укреплений убрали, образовавшуюся площадь вымостили брусчаткой, и уже в первые годы двадцатого столетия Лобное Место стало для городских обывателей чем-то вроде парка культуры и отдыха времен СССР.
После Великой Отечественной войны, когда началась массовая застройка, город возвратил утраченные территории, и Лобное Место вместе с парком оказалось в центре. С площади открывался прекрасный вид на реку, монастырь и окрестные леса.
Официант принес заказ Олега. Все мигом прекратили разговоры и дружно налегли на выпивку и закуски. Тосты были короткими, но содержательными: «За госпожу Удачу!», «Чтоб мы так жили!», «За искусство!»… и так далее.
Остановились только тогда, когда водки во второй бутылке осталось не более чем на полторы рюмки. Никто на эту порцию из деликатности не позарился.
– М-да, прошлая неделя не задалась, – с пьяной грустью сказал Фитиалов, манерно вытирая салфеткой жирные губы. – Я в полном пролете. У меня купили всего одну картину. Жилье оплачивать надо, за краски задолжал, ботинки вот прохудились… Мрак.
– Вы хоть что-то получаете за свои произведения, – уныло сказал Хрестюк. – А тут приходится издаваться за собственный счет. Дожили! Литературу бросили псу под хвост. Дерьмократы…
– То ли дело прежние времена… – Шуршиков ностальгически завздыхал. – Квартиры и машины без очереди, творческие путевки, выступления перед коллективами предприятий… А шикарные столы, которые накрывали нам благодарные почитатели наших талантов? У меня были две сберегательные книжки: одна – общая с женой, а вторая – личная, о которой она не знала. Бывало, закатишься с красивой лялькой в Сочи… эх!
– Да, у писателей тогда была не жизнь, а малина, – с запоздалой завистью сказал Прусман. – А нам приходилось по шабашкам мотаться, наглядную агитацию оформлять в колхозах и совхозах, чтобы кое-как свести концы с концами.
– Мужики, есть предложение сменить тему, – довольно бесцеремонно прервал излияния Прусмана Олег. – Давайте лучше о бабах.
От выпитого в голове появился характерный шум. Так всегда бывало, когда он перебирал лишку.
– Что о них говорить? – страдальчески поморщился Фитиалов. – Тебе хорошо, ты холостяк. А тут придешь домой и начнется курс лекций в исполнении супруги о вреде пьянства, который плавно переходит в обличении не только недостатков вашего покорного слуги, но и пороков всех моих родственников едва не до седьмого колена.
– Надавай ей по мордам, – меланхолично сказал Вавочкин, вороватым взглядом оглядел товарищей, вылил остаток водки в стакан, и коротким кивком головы отправил спиртное по известному адресу, даже не поморщившись. – Бабы уважают только твердую руку.
По части семейной жизни Вавочкину завидовали многие. У него с юности была идея фикс – не просто жениться, а купить себе жену. Мечта исполнилась во времена перестройки. Для глубинки это были полуголодные годы.
Вавочкин исчез из города почти на два месяца. Все это время он искал где-то в Средней Азии свою вторую половину. И нашел, как ни удивительно.
Когда Вавочкин впервые показал супругу приятелям, те ахнули – это была вылитая Шахразада из «Тысячи и одной ночи» – высокая, стройная, с бездонными миндалевидными глазами цвета созревшей сливы и тяжелой копной иссиня-черных волос. Она была тиха, скромна и беспрекословно выполняла все капризы своего суженого.
Потом уже Вавочкин признался, что нашел будущую жену в отдаленном горном кишлаке уж неизвестно какой южной республики и отдал за нее все, что было у него в портмоне, до последней копейки. На эти деньги можно было купить стадо баранов, хвастался Вавочкин.
Жена родила ему одного за другим, без перерывов, четверых сыновей, которые в детстве ходили за ней как привязанные – цепочкой. Это была еще та картина… Когда семья Вавочкиных шла в магазин за продуктами – дальше гастронома он свою жену не пускал – люди с восхищением глазели на них как на какое-то чудо.
Услышав слова Вавочкина, Олег лишь сумрачно ухмыльнулся. Он знал, что его коллега никогда даже пальцем не тронул свою жену.
– Неплохо бы продолжить, – задумчиво сказал Шуршиков, пощелкав ногтем по пустой бутылке.
– Здравая идея, – согласился вмиг повеселевший Фитиалов. – Поскребем по сусекам? – И демонстративно полез в карман за деньгами.
Остальные выжидательно посмотрели на Олега. Увы, он не оправдал доверия гопкомпании (народ явно жаждал продолжения дармовщины) и бросил на стол всего пятьсот рублей. И не потому, что был жаден. Его интересовала реакция собутыльников.
Нужно сказать, что творческие личности стоически вынесли его жлобские замашки. Упрятав разочарование неджентльменским поступком Олега поглубже, они наскребли энную сумму, и спустя пять или десять минут (кто их считает во время застолья?) праздник продолжился.
Вечер плавно перешел в загульную ночь.
Глава 2
Олег жадно схватил лафитник и осушил его одним духом.
– Э-эй, куда гонишь? – воскликнул Вавочкин. – А тост сказать?
– Не дави на человека, – рассудительно сказал Прусман. – Видишь, он в расстроенных чувствах.
«Проницательный… чтоб тебя», – подумал с недовольством Олег, пережевывая жилистую отварную говядину, которая значилась в меню как мясная нарезка. Он угадал реакцию на выводы Прусмана – компания сразу же засыпала его вопросами.
– У тебя что, кто-то помер? – для начала участливо спросил Вавочкин.
– Это вряд ли, – ответил за Олега Хрестюк. – Наверное, жена ушла. Я угадал?
Эпопеи с женами у Хрестюка были главным коньком. Последний раз он женился полгода назад, но знающие люди поговаривали, что и эта долго не задержится.
Хрестюк был женат шесть раз. И все супруги поэта сбегали от него максимум через год. Нельзя сказать, что Хрестюк был законченным негодяем или эгоистом. Отнюдь. Но он имел одну слабость, простительную в среде его коллег, однако совершенно невыносимую в семейной жизни.
То, что он практически каждый день приходил домой подшофе, еще можно было вытерпеть. Но Хрестюк, будучи на подпитии, начинал читать жене свои поэмы и стихи.
Как почти все поэты, чтецом-декламатором он был неважным. Поэтому его завывания на протяжении часа или двух сводили с ума не только соседского пса, который начинал «помогать» Христюку со всей своей собачьей старательностью, но и бедную женщину, которая обязана была, так сказать, по долгу службы, выслушивать бесконечные анапесты и дактили.
А поскольку творчество Христюка даже отдаленно не напоминало стихи Пушкина (хотя он и не был совсем уж бездарным), то очередная заблудшая женская душа хватала свой чемодан и быстренько съезжала к родителям, прихватив на память с квартиры поэта что-нибудь ценное.
– Ошибаешься, – уверенно пробасил Шуршиков. – Похоже, у Олежки проблемы иного рода. Сразу видно, что он весь в творческих исканиях. Эмпиреи, эмпиреи… Как это знакомо…
Шуршиков слыл романистом. На излете советских времен он накропал роман о рабочем классе, купил за причитающийся ему гонорар легковую машину «волгу», что в те времена считалось большим шиком и признаком состоятельности во всех отношениях, и с той поры пробавлялся газетными и журнальными статейками, которые его худо-бедно и кормили.
Что касается собственно литературы, то Шуршиков приналег на мемуары. Он уже написал четвертый том (все четыре по толщине были размером с кирпич), и все искал издателя или спонсора, готового пожертвовать энной суммой для обнародования потрясающих подробностей из жизни городского писателя, который не ездил дальше Дома творчества в Коктебеле и испытывал трудности только во время отправления естественных надобностей.
– Нет, все вы неправы, – снова вступил в разговор Прусман. – Судя по всему, у него творческий кризис.
Прусман недавно возвратился из Израиля. Война, не прекращавшаяся на «земле обетованной» уже много лет, не очень способствовала творчеству. Мало того, власти его исторической родины даже не подумали предложить Прусману мастерскую, – хотя бы такую, какую он имел в России – и ему пришлось поступить на завод, изготавливающий метизы.
Поносив год в качестве чернорабочего ящики с гвоздями, Прусман быстренько перековался и преисполнился ностальгической любовью к мачехе-России. Проявив удивительный дар предвидения, он возвратился в город как раз перед началом военных действий Израиля против Ливана и террористов «Хезболлы».
Иначе ему все-таки пришлось бы пойти в армию, от которой он успешно откосил на первой, ненастоящей родине.
– Могу всех вас успокоить, – ответил немного раздраженный Олег. – Единственная проблема, которая в данный момент не дает мне покоя, это чувство голода. Поди сюда! – подозвал он официанта, дальнего родственника Сарафяна, юркого молодого армянина, проживающего в городе на птичьих правах – без прописки. – Принеси что-нибудь поесть – на всех – и литр водки. Нет, только не мясную нарезку! Овощи? Давай овощи…
Официант убежал.
Приободрившиеся и повеселевшие собутыльники – у них кошки на душе скребли от мысли, что у Олега дефицит наличных средств, и он присоединился к их компании только ради халявы – разлили по рюмкам остатки спиртного и дружно выпили; без тоста. Наверное, все решили тосты оставить на потом – когда принесут заказ Олега.
– Други, можно я почитаю вам кое-что из нового? – спросил Хрестюк.
Лица собутыльников вдруг приняли грустное и отстраненное выражение. Из деликатности никто не осмелился отвергнуть предложение поэта, который на сей счет был очень обидчив. Но и внимать ямбам и хореям тоже ни у кого не было желания.
Хрестюк не стал дожидаться всеобщего согласия. Оно ему просто не требовалось. В этот вдохновенный миг он напоминал токующего глухаря, в пылкой любовной страсти не замечающего ничего вокруг.
Встав и прияв театральную позу, Хрестюк начал:
– Ушла-а-а… И дверь ударилась о стужу-у-у… И эхо, словно синий ды-ы-ым, клубилось долго-о-о. Было – душно! И пахло ветром ледяны-ы-ым. И синий свет дрожал и падал за окнами – со всех сторон. А дальше-е-е… Дальше синим са-а-адом я был прозрачно окруже-е-е-н и прочным оглушен молча-а-а-ньем. И вдруг заметил: голубо-о-о-й мне жжет ладонь снежок случа-а-айный. И ти-и-и-хо проступила б-о-о-оль…
Закончив декламировать свой опус, Хрестюк мелодраматично упал в креслице и с деланной усталостью смахнул со лба невидимые капли пота.
– Потрясающе! – радостно воскликнул Шуршиков, как самый главный критик, имеющий непосредственное отношение к литературе. – Вещь – супер.
Олег лишь мысленно рассмеялся. Он догадывался, что радость прозаика происходит от длины стихотворения, продекламированного Хрестюком; оно оказалось очень коротким.
– Да… Талант… – Фитиалов расчувствовался и достал носовой платок не первой свежести, чтобы осушить повлажневшие глаза.
– Вам нравится? Точно? – Хрестюк распрямил плечи, откинул голову назад и стал похожим на индюка.
– Нравится – это не то слово! – вдохновенно изрек подлипала Вавочкин. – Я давно говорю, что почти все твои вещи – классика.
– Эка ты хватил, батенька, – ревниво осадил Шуршиков порыв Вавочкина, от которого за версту несло фальшью. – Поэты-классики закончились в начале двадцатого столетия. Не в обиду будет сказано. Просто констатация печального факта.
Хрестюк обиженно насупился. Но Шуршиков закончил свое выступление неожиданным и приятным для него пассажем:
– А вообще, я так скажу – тебя, мой друг, еще оценят. По достоинству оценят. Потому что многие твои вещи совершенно нетривиальны. Это поэзия двадцать первого века. И понять всю ее глубину и красоту сможет только новое поколение, которое уже подрастает.
– Пока вырастет это новое поколение, все мы дуба врежем, – с иронией заметил Прусман. – Желудок не может пребывать в состоянии анабиоза до лучших времен, когда творческим людям станут платить нормальные деньги, а не жалкие гроши.
– Умеешь ты опошлить самое святое… – Шуршиков осуждающе покачал головой. – А ты как думаешь, Олежка? – обратился он к Олегу.
– За исключением некоторых наших коллег, особенно удачливых, мы лишние на празднике капиталистической жизни, – мрачно ответил Олег. – Нынче картины подбирают как часть интерьера – в тон обоев. А что там на них написано, всем до лампочки.
– Верно! – воскликнул, загораясь, Вавочкин. – Не в бровь, а в глаз попал. Ходят, ходят вокруг да около, и все торгуются, торгуются… будто покупают не произведение искусства, а барана на шашлык. Никакого понятия…
Вавочкин «выставлялся» в основном на Лобном Месте. Так называлась небольшая площадь в центральном городском парке, где по субботам, воскресеньям и в праздничные дни торговали своими изделиями разнообразные умельцы – гончары, кузнецы, ювелиры, рукодельницы и прочие таланты местного разлива. Почти половину этого «блошиного» рынка занимали художники.
Свое название – Лобное Место – площадь получила в давние времена. Когда-то на месте парка находился детинец[8], но со временем река обмелела и поменяла русло, поэтому укрепления потеряли свою значимость и постепенно разрушились.
Город, выросший на месте поселения, отодвинулся ближе к реке, а в старом детинце при Иоанне Грозном начали казнить мятежных бояр и разбойников. Отсюда и пошло – Лобное Место.
В конце девятнадцатого века вокруг бывшего детинца посадили деревья. Руины стен и укреплений убрали, образовавшуюся площадь вымостили брусчаткой, и уже в первые годы двадцатого столетия Лобное Место стало для городских обывателей чем-то вроде парка культуры и отдыха времен СССР.
После Великой Отечественной войны, когда началась массовая застройка, город возвратил утраченные территории, и Лобное Место вместе с парком оказалось в центре. С площади открывался прекрасный вид на реку, монастырь и окрестные леса.
Официант принес заказ Олега. Все мигом прекратили разговоры и дружно налегли на выпивку и закуски. Тосты были короткими, но содержательными: «За госпожу Удачу!», «Чтоб мы так жили!», «За искусство!»… и так далее.
Остановились только тогда, когда водки во второй бутылке осталось не более чем на полторы рюмки. Никто на эту порцию из деликатности не позарился.
– М-да, прошлая неделя не задалась, – с пьяной грустью сказал Фитиалов, манерно вытирая салфеткой жирные губы. – Я в полном пролете. У меня купили всего одну картину. Жилье оплачивать надо, за краски задолжал, ботинки вот прохудились… Мрак.
– Вы хоть что-то получаете за свои произведения, – уныло сказал Хрестюк. – А тут приходится издаваться за собственный счет. Дожили! Литературу бросили псу под хвост. Дерьмократы…
– То ли дело прежние времена… – Шуршиков ностальгически завздыхал. – Квартиры и машины без очереди, творческие путевки, выступления перед коллективами предприятий… А шикарные столы, которые накрывали нам благодарные почитатели наших талантов? У меня были две сберегательные книжки: одна – общая с женой, а вторая – личная, о которой она не знала. Бывало, закатишься с красивой лялькой в Сочи… эх!
– Да, у писателей тогда была не жизнь, а малина, – с запоздалой завистью сказал Прусман. – А нам приходилось по шабашкам мотаться, наглядную агитацию оформлять в колхозах и совхозах, чтобы кое-как свести концы с концами.
– Мужики, есть предложение сменить тему, – довольно бесцеремонно прервал излияния Прусмана Олег. – Давайте лучше о бабах.
От выпитого в голове появился характерный шум. Так всегда бывало, когда он перебирал лишку.
– Что о них говорить? – страдальчески поморщился Фитиалов. – Тебе хорошо, ты холостяк. А тут придешь домой и начнется курс лекций в исполнении супруги о вреде пьянства, который плавно переходит в обличении не только недостатков вашего покорного слуги, но и пороков всех моих родственников едва не до седьмого колена.
– Надавай ей по мордам, – меланхолично сказал Вавочкин, вороватым взглядом оглядел товарищей, вылил остаток водки в стакан, и коротким кивком головы отправил спиртное по известному адресу, даже не поморщившись. – Бабы уважают только твердую руку.
По части семейной жизни Вавочкину завидовали многие. У него с юности была идея фикс – не просто жениться, а купить себе жену. Мечта исполнилась во времена перестройки. Для глубинки это были полуголодные годы.
Вавочкин исчез из города почти на два месяца. Все это время он искал где-то в Средней Азии свою вторую половину. И нашел, как ни удивительно.
Когда Вавочкин впервые показал супругу приятелям, те ахнули – это была вылитая Шахразада из «Тысячи и одной ночи» – высокая, стройная, с бездонными миндалевидными глазами цвета созревшей сливы и тяжелой копной иссиня-черных волос. Она была тиха, скромна и беспрекословно выполняла все капризы своего суженого.
Потом уже Вавочкин признался, что нашел будущую жену в отдаленном горном кишлаке уж неизвестно какой южной республики и отдал за нее все, что было у него в портмоне, до последней копейки. На эти деньги можно было купить стадо баранов, хвастался Вавочкин.
Жена родила ему одного за другим, без перерывов, четверых сыновей, которые в детстве ходили за ней как привязанные – цепочкой. Это была еще та картина… Когда семья Вавочкиных шла в магазин за продуктами – дальше гастронома он свою жену не пускал – люди с восхищением глазели на них как на какое-то чудо.
Услышав слова Вавочкина, Олег лишь сумрачно ухмыльнулся. Он знал, что его коллега никогда даже пальцем не тронул свою жену.
– Неплохо бы продолжить, – задумчиво сказал Шуршиков, пощелкав ногтем по пустой бутылке.
– Здравая идея, – согласился вмиг повеселевший Фитиалов. – Поскребем по сусекам? – И демонстративно полез в карман за деньгами.
Остальные выжидательно посмотрели на Олега. Увы, он не оправдал доверия гопкомпании (народ явно жаждал продолжения дармовщины) и бросил на стол всего пятьсот рублей. И не потому, что был жаден. Его интересовала реакция собутыльников.
Нужно сказать, что творческие личности стоически вынесли его жлобские замашки. Упрятав разочарование неджентльменским поступком Олега поглубже, они наскребли энную сумму, и спустя пять или десять минут (кто их считает во время застолья?) праздник продолжился.
Вечер плавно перешел в загульную ночь.
Глава 2
«О-о, нет… Без веской причины голова так сильно болеть не может. Или меня ударили чем-то тяжелым по затылку? Нужно пощупать, вдруг там шишка…»
Олег, не открывая глаз, попытался мысленно отдать приказание своей правой руке, но она не послушалась, потому что затекла. Поморщившись, он переменил позу… и услышал чей-то слащавый мужской голос:
– Добрый день, уважаемый Олег Ильич!
Это было настолько неожиданно, что Олег наконец сумел поднять не только свинцовые веки, но и оторвать свое непослушное тело от дивана, на котором он спал, не раздеваясь.
Возле дивана, в кресле с порядком поистершейся обивкой, сидел незнакомый художнику человек в черном. У него было гладко прилизанные, словно смазанные бриолином, черные волосы и длинное худое лицо с квадратным подбородком – несколько бледноватое, словно незнакомец недавно перенес тяжелую болезнь.
Особо впечатляли глаза; они казались металлическими пуговицами, впаянными в изрядно выветрившийся от времени мрамор. Глаза не меняли своего ледяного выражения, даже когда незнакомец улыбался; именно такое – улыбчивое – выражение лица незваного гостя и увидел Олег, когда проснулся.
– Кто… кгм!… Кто вы? Что вам угодно? – растерянно спросил художник, безуспешно пытаясь связать в голове мятущиеся обрывки хаотических мыслей.
Голос у него стал сиплым, будто Олег был простужен, и вопрос прозвучал не очень внятно. Тем не менее, незнакомец все понял и ответил, продолжая дружелюбно улыбаться:
– Зовут меня Карл Францевич. Мы договаривались с вами сегодня встретиться.
– Который час? – морщась от боли, которая перебралась из затылка в виски, тупо спросил Олег.
Незнакомец достал из кармана жилетки золотой брегет и ответил:
– Уже одиннадцать. А вы назначили мне встречу на десять.
– Простите… – буркнул художник и осмотрелся.
Оказывается, он уехал из ресторана не домой, а в свою мастерскую. Там царил все тот же беспорядок, что и раньше, к которому добавилось лишь несколько неприятных штрихов. Наверное, вчера он нетвердо держался на ногах, потому что у двери лежало перевернутое ведро и швабра, а палитра упала на пол согласно «правилу бутерброда» – рабочей частью с остатками свежей краски книзу.
– Как вы сюда попали? – Художник перевел взгляд на Карла Францевича.
– Чего проще… – Аскетическое лицо гостя снова перекосила доброжелательная улыбка. – Входная дверь мастерской была не только не заперта, но и открыта едва не настежь.
– М-м… – промычал смущенный Олег и начал массировать виски – боль все усиливалась. – Однако…
– Бывает, – снисходительно сказал Карл Францевич.
– Вчера я немного… того…
– Я так и понял. Поэтому предпринял по своей инициативе кое-какие меры, способные подлечить ваш организм.
С этими словами Карл Францевич шустро поднялся и подкатил к дивану столик на колесиках, накрытый сверху двумя большими салфетками потрясающей белизны. Судя по монограммам на них, они принадлежали близлежащему ресторану «Калинка».
Жестом фокусника Карл Францевич снял салфетки, и потрясенный художник увидел отменно сервированный металлический поднос с вензелями, на котором стояла водка в запотевшем хрустальном графине, маслины и паюсная икра в вазочках, масло в керамической масленице, белые маринованные грибы в глубокой тарелочке и горшочек с горячим (как это не удивительно) жульеном.
– За продолжение нашего знакомства! – провозгласил Карл Францевич короткий тост и интеллигентно, мелкими глотками, выпил свою стопку.
Все еще не в себе, Олег махнул рюмку водки, как за себя кинул. Она вонзилась в желудок словно нагретый докрасна вертел, мгновенно взбодрив мышцы, взбурлив кровь и немного упорядочив мыслительный процесс.
Что касается головных болей, то и здесь наступило облегчение. Ломота в висках постепенно рассосалась, и только в затылок все еще размеренно был молоток, обмотанный тряпками – чтобы не проломить череп.
«Ничего не помню… – думал обескураженный художник, налегая на маринованные грибы и восхитительно ароматный жульен. – Это же надо так нализаться… Хрестюк, сукин сын! Если он начинает пить, то до ручки. Как клещ вцепился… Однако, кто этот Карл Францевич? И когда я с ним договаривался? Когда и о чем?»
Словно подслушав мысли Олега, гость сказал:
– Я имел честь присутствовать на открытии вашей персональной выставки…
Теперь художник вспомнил. Карл Францевич был в числе тех, кто купил его полотна. Только тогда он был одет в менее мрачные одежды и показался ему иностранцем, скорее всего, немцем, настолько мог Олег судить по обрывкам разговора, который вел этот любезный господин с миловидной девушкой-гидом.
Но с ним Карл Францевич разговаривал по-русски.
– Вас заинтересовали еще какие-нибудь мои картины? – оживился Олег.
– Должен вам сказать откровенно – вы зрелый мастер… – Тут Карл Францевич запнулся, подыскивая нужные слова, но все-таки продолжил: – Однако натюрморты и пейзажи не ваша стихия.
Художник настороженно помалкивал. Куда клонит этот любезный Карла?
– Примерно два года назад мне посчастливилось приобрести портрет, написанный вами еще в студенческие годы… – Гость уколол Олега острыми буравчиками своих темно-коричневых глаз.
От последней фразы Карла Францевича даже боль в затылке куда-то улетучилась. Олег подобрался, как перед прыжком, и враждебно уставился на своего визави.
– Почему вы не пишите портреты? – между тем продолжал иностранец (или кто он там). – Вы потрясающий портретист. К тому же, этот вид живописи сейчас в моде и приносит талантливым художникам большие деньги.
– Это все, что вы хотели мне сказать? – Голос художника, очистившийся от хрипоты, завибрировал. – Спасибо за лестную оценку моих скромных способностей. А что касается портретов, то скажу вам прямо – заниматься этим делом я не хочу.
– Почему?
– Без комментариев, – отрезал Олег.
– Но я принес вам хороший заказ.
– По заказам не работаю. Я художник, а не ремесленник.
– В этом у меня нет никаких сомнений. Иначе я не ступил бы и на порог вашей мастерской. Уж поверьте, в живописи я разбираюсь неплохо. Изобразить внутреннюю сущность натуры несколькими мазками может только большой мастер.
Олег неожиданно обозлился. Не отдавая себе отчета в причинах столь непонятного порыва, он резко встал и молвил с плохо скрытой враждебностью:
– Я не принадлежу к большим мастерам. Извините, мне нужно работать. Благодарю за заботу. Сколько я вам должен? – указал Олег на столик с ресторанными яствами.
– Что вы, что вы! Какие расчеты? Я угощал.
– И все-таки?
– Вы упрямый человек, – то ли с сожалением, то ли с восхищением констатировал Карл Францевич. – Как-нибудь сочтемся… – Он посуровел и тоже поднялся. – И все же я думаю, что двадцать тысяч долларов за один-единственный портрет вам бы не помешали. Это для вас максимум три недели работы. Возможно, месяц. А потом вы можете отдыхать, сибаритствовать в свое удовольствие сколь угодно долго.
Олег сначала подумал, что ослышался. Но, глядя на серьезное лицо гостя, он вдруг понял, что тот и не думает шутить.
Двадцать тысяч! Баксами! Умереть и не встать…
С такими деньгами в кармане он может работать над новыми картинами минимум год, не думая о хлебе насущном. Всего лишь написать чей-то портрет… возможно, этого Карлы.
Нет! Никогда! Он не может, не имеет права нарушать собственное табу.
– Сожалею, но… – Олег развел руками. – Я давно не писал портреты, и очень сомневаюсь, что у меня получится. А подвести заказчика – это последнее дело.
– Получится, получится! – горячо сказал Карл Францевич. – Будьте спокойны.
– До свидания, – отрезал художник. – Приятно было познакомиться.
– А мне как приятно… Всего вам доброго. Премного благодарен… – Иностранец начал раскланиваться. – Кстати, мой вам совет – поезжайте куда-нибудь в глубинку… отдохните на природе. Вам это пойдет только на пользу. Уж поверьте мне. Еще как пойдет… Вот моя визитка. Там указан телефон гостиницы, где я остановился. Я все же надеюсь, что вы измените свое решение, и позвоните мне… – Карл Францевич криво улыбнулся тонкогубым ртом и пошел к выходу, опираясь на резную трость; он немного прихрамывал.
Дверь захлопнулась, мягко щелкнув язычком английского замка. Олег не сел, а упал на диван, и выпил еще одну рюмку водки. Ему вдруг начало казаться, что он уже когда-то был в такой ситуации… или читал о чем-то подобном… а может, видел в кино?
Однако, как художник ни напрягал все свои извилины, так ничего вспомнить и не смог.
«Дежа вю…», – буркнул он себе под нос не без внутреннего смятения и подошел зеркалу. На него глянула похмельная небритая физиономия длинноволосого блондина «нордической наружности», как называла Олега сокурсница, на которой он так и не женился.
Вспомнив студенческие годы, Олег ностальгически вздохнул, затем причесал непокорные вихры и пошел умываться.
Дверной звонок подал голос, когда художник чистил зубы. Неужто иностранец вернулся? А чтоб его!…
Быстро прополоскав рот, он поспешил к выходу и отворил дверь, даже не спрашивая, кто там.
На пороге встал молодой парнишка, совсем Олегу незнакомый, но в одежде, которая сразу указывала на его профессию. Судя по хорошо знакомой монограмме, вышитой на сюртуке парня, он был официантом «Калинки».
– Мне бы… забрать… – смущаясь, сказал официант.
– А… – Художник понимающе кивнул и пропустил парнишку в мастерскую. – Момент… – Он быстро перелил водку из графина в бутылку, а остатки еды переложил на красивое керамическое блюдо, которое обычно использовал при написании натюрмортов, смахнув с него пыль рукавом.
Официант, собрав пустую посуду в пакет, ушел. Олег снова устроился на диване и продолжил упражнения с бутылкой, вскоре показавшей дно. В конечном итоге в голове настолько прояснилось, что он начал пересчитывать деньги, оставшиеся от вчерашнего загула.
Пересчитал – и задумался. С долгами все и так предельно ясно – отдать их в ближайшем обозримом будущем он точно не сможет. А на прокорм в городских условиях ему хватит этих денег недели на две, на три – если экономить.
Оставалось последнее – плюнуть на все, взять этюдник, кисти, краски, и уехать на пленэр. В какой-нибудь Богом забытой деревушке можно месяц-другой продержаться и с теми деньгами, что у него остались. А там еще есть и подножный корм, благо сейчас середина лета и на огородах полно овощей, в садах начали созревать разнообразные фрукты, а в лесу столько ягод и грибов, что хоть косой коси.
«Все, решено, еду!» И, не откладывая исполнения спонтанного решения в долгий ящик – чтобы не передумать, Олег начал собираться в дорогу…
Электричка была переполнена. Олега сильно помяли, пока он не залез в вагон. Хорошо, что ему помог какой-то малый с круглой лунообразной физиономией и жиденькими усиками, из-за которых он сильно смахивал на кота.
Доброхот вскричал «Поднатужимся, граждане!» и сильным толчком в спину вогнал Олега в дверь вагона как пробку в узкое горлышко бутылки.
Устроившись возле окна, Олег с интересом наблюдал за пейзажами, пробегающими мимо электрички. Его душа вдруг наполнилась тихой радостью и предвкушением необычных приключений.
Олег всегда любил поездки на пленэр. Он мог подолгу – часами – рисовать какой-нибудь чахлый кустик, добиваясь полного сходства. Для него природа была живым организмом, который умел разговаривать. Временами ему казалось, что он понимает ее язык.
Олег, не открывая глаз, попытался мысленно отдать приказание своей правой руке, но она не послушалась, потому что затекла. Поморщившись, он переменил позу… и услышал чей-то слащавый мужской голос:
– Добрый день, уважаемый Олег Ильич!
Это было настолько неожиданно, что Олег наконец сумел поднять не только свинцовые веки, но и оторвать свое непослушное тело от дивана, на котором он спал, не раздеваясь.
Возле дивана, в кресле с порядком поистершейся обивкой, сидел незнакомый художнику человек в черном. У него было гладко прилизанные, словно смазанные бриолином, черные волосы и длинное худое лицо с квадратным подбородком – несколько бледноватое, словно незнакомец недавно перенес тяжелую болезнь.
Особо впечатляли глаза; они казались металлическими пуговицами, впаянными в изрядно выветрившийся от времени мрамор. Глаза не меняли своего ледяного выражения, даже когда незнакомец улыбался; именно такое – улыбчивое – выражение лица незваного гостя и увидел Олег, когда проснулся.
– Кто… кгм!… Кто вы? Что вам угодно? – растерянно спросил художник, безуспешно пытаясь связать в голове мятущиеся обрывки хаотических мыслей.
Голос у него стал сиплым, будто Олег был простужен, и вопрос прозвучал не очень внятно. Тем не менее, незнакомец все понял и ответил, продолжая дружелюбно улыбаться:
– Зовут меня Карл Францевич. Мы договаривались с вами сегодня встретиться.
– Который час? – морщась от боли, которая перебралась из затылка в виски, тупо спросил Олег.
Незнакомец достал из кармана жилетки золотой брегет и ответил:
– Уже одиннадцать. А вы назначили мне встречу на десять.
– Простите… – буркнул художник и осмотрелся.
Оказывается, он уехал из ресторана не домой, а в свою мастерскую. Там царил все тот же беспорядок, что и раньше, к которому добавилось лишь несколько неприятных штрихов. Наверное, вчера он нетвердо держался на ногах, потому что у двери лежало перевернутое ведро и швабра, а палитра упала на пол согласно «правилу бутерброда» – рабочей частью с остатками свежей краски книзу.
– Как вы сюда попали? – Художник перевел взгляд на Карла Францевича.
– Чего проще… – Аскетическое лицо гостя снова перекосила доброжелательная улыбка. – Входная дверь мастерской была не только не заперта, но и открыта едва не настежь.
– М-м… – промычал смущенный Олег и начал массировать виски – боль все усиливалась. – Однако…
– Бывает, – снисходительно сказал Карл Францевич.
– Вчера я немного… того…
– Я так и понял. Поэтому предпринял по своей инициативе кое-какие меры, способные подлечить ваш организм.
С этими словами Карл Францевич шустро поднялся и подкатил к дивану столик на колесиках, накрытый сверху двумя большими салфетками потрясающей белизны. Судя по монограммам на них, они принадлежали близлежащему ресторану «Калинка».
Жестом фокусника Карл Францевич снял салфетки, и потрясенный художник увидел отменно сервированный металлический поднос с вензелями, на котором стояла водка в запотевшем хрустальном графине, маслины и паюсная икра в вазочках, масло в керамической масленице, белые маринованные грибы в глубокой тарелочке и горшочек с горячим (как это не удивительно) жульеном.
– За продолжение нашего знакомства! – провозгласил Карл Францевич короткий тост и интеллигентно, мелкими глотками, выпил свою стопку.
Все еще не в себе, Олег махнул рюмку водки, как за себя кинул. Она вонзилась в желудок словно нагретый докрасна вертел, мгновенно взбодрив мышцы, взбурлив кровь и немного упорядочив мыслительный процесс.
Что касается головных болей, то и здесь наступило облегчение. Ломота в висках постепенно рассосалась, и только в затылок все еще размеренно был молоток, обмотанный тряпками – чтобы не проломить череп.
«Ничего не помню… – думал обескураженный художник, налегая на маринованные грибы и восхитительно ароматный жульен. – Это же надо так нализаться… Хрестюк, сукин сын! Если он начинает пить, то до ручки. Как клещ вцепился… Однако, кто этот Карл Францевич? И когда я с ним договаривался? Когда и о чем?»
Словно подслушав мысли Олега, гость сказал:
– Я имел честь присутствовать на открытии вашей персональной выставки…
Теперь художник вспомнил. Карл Францевич был в числе тех, кто купил его полотна. Только тогда он был одет в менее мрачные одежды и показался ему иностранцем, скорее всего, немцем, настолько мог Олег судить по обрывкам разговора, который вел этот любезный господин с миловидной девушкой-гидом.
Но с ним Карл Францевич разговаривал по-русски.
– Вас заинтересовали еще какие-нибудь мои картины? – оживился Олег.
– Должен вам сказать откровенно – вы зрелый мастер… – Тут Карл Францевич запнулся, подыскивая нужные слова, но все-таки продолжил: – Однако натюрморты и пейзажи не ваша стихия.
Художник настороженно помалкивал. Куда клонит этот любезный Карла?
– Примерно два года назад мне посчастливилось приобрести портрет, написанный вами еще в студенческие годы… – Гость уколол Олега острыми буравчиками своих темно-коричневых глаз.
От последней фразы Карла Францевича даже боль в затылке куда-то улетучилась. Олег подобрался, как перед прыжком, и враждебно уставился на своего визави.
– Почему вы не пишите портреты? – между тем продолжал иностранец (или кто он там). – Вы потрясающий портретист. К тому же, этот вид живописи сейчас в моде и приносит талантливым художникам большие деньги.
– Это все, что вы хотели мне сказать? – Голос художника, очистившийся от хрипоты, завибрировал. – Спасибо за лестную оценку моих скромных способностей. А что касается портретов, то скажу вам прямо – заниматься этим делом я не хочу.
– Почему?
– Без комментариев, – отрезал Олег.
– Но я принес вам хороший заказ.
– По заказам не работаю. Я художник, а не ремесленник.
– В этом у меня нет никаких сомнений. Иначе я не ступил бы и на порог вашей мастерской. Уж поверьте, в живописи я разбираюсь неплохо. Изобразить внутреннюю сущность натуры несколькими мазками может только большой мастер.
Олег неожиданно обозлился. Не отдавая себе отчета в причинах столь непонятного порыва, он резко встал и молвил с плохо скрытой враждебностью:
– Я не принадлежу к большим мастерам. Извините, мне нужно работать. Благодарю за заботу. Сколько я вам должен? – указал Олег на столик с ресторанными яствами.
– Что вы, что вы! Какие расчеты? Я угощал.
– И все-таки?
– Вы упрямый человек, – то ли с сожалением, то ли с восхищением констатировал Карл Францевич. – Как-нибудь сочтемся… – Он посуровел и тоже поднялся. – И все же я думаю, что двадцать тысяч долларов за один-единственный портрет вам бы не помешали. Это для вас максимум три недели работы. Возможно, месяц. А потом вы можете отдыхать, сибаритствовать в свое удовольствие сколь угодно долго.
Олег сначала подумал, что ослышался. Но, глядя на серьезное лицо гостя, он вдруг понял, что тот и не думает шутить.
Двадцать тысяч! Баксами! Умереть и не встать…
С такими деньгами в кармане он может работать над новыми картинами минимум год, не думая о хлебе насущном. Всего лишь написать чей-то портрет… возможно, этого Карлы.
Нет! Никогда! Он не может, не имеет права нарушать собственное табу.
– Сожалею, но… – Олег развел руками. – Я давно не писал портреты, и очень сомневаюсь, что у меня получится. А подвести заказчика – это последнее дело.
– Получится, получится! – горячо сказал Карл Францевич. – Будьте спокойны.
– До свидания, – отрезал художник. – Приятно было познакомиться.
– А мне как приятно… Всего вам доброго. Премного благодарен… – Иностранец начал раскланиваться. – Кстати, мой вам совет – поезжайте куда-нибудь в глубинку… отдохните на природе. Вам это пойдет только на пользу. Уж поверьте мне. Еще как пойдет… Вот моя визитка. Там указан телефон гостиницы, где я остановился. Я все же надеюсь, что вы измените свое решение, и позвоните мне… – Карл Францевич криво улыбнулся тонкогубым ртом и пошел к выходу, опираясь на резную трость; он немного прихрамывал.
Дверь захлопнулась, мягко щелкнув язычком английского замка. Олег не сел, а упал на диван, и выпил еще одну рюмку водки. Ему вдруг начало казаться, что он уже когда-то был в такой ситуации… или читал о чем-то подобном… а может, видел в кино?
Однако, как художник ни напрягал все свои извилины, так ничего вспомнить и не смог.
«Дежа вю…», – буркнул он себе под нос не без внутреннего смятения и подошел зеркалу. На него глянула похмельная небритая физиономия длинноволосого блондина «нордической наружности», как называла Олега сокурсница, на которой он так и не женился.
Вспомнив студенческие годы, Олег ностальгически вздохнул, затем причесал непокорные вихры и пошел умываться.
Дверной звонок подал голос, когда художник чистил зубы. Неужто иностранец вернулся? А чтоб его!…
Быстро прополоскав рот, он поспешил к выходу и отворил дверь, даже не спрашивая, кто там.
На пороге встал молодой парнишка, совсем Олегу незнакомый, но в одежде, которая сразу указывала на его профессию. Судя по хорошо знакомой монограмме, вышитой на сюртуке парня, он был официантом «Калинки».
– Мне бы… забрать… – смущаясь, сказал официант.
– А… – Художник понимающе кивнул и пропустил парнишку в мастерскую. – Момент… – Он быстро перелил водку из графина в бутылку, а остатки еды переложил на красивое керамическое блюдо, которое обычно использовал при написании натюрмортов, смахнув с него пыль рукавом.
Официант, собрав пустую посуду в пакет, ушел. Олег снова устроился на диване и продолжил упражнения с бутылкой, вскоре показавшей дно. В конечном итоге в голове настолько прояснилось, что он начал пересчитывать деньги, оставшиеся от вчерашнего загула.
Пересчитал – и задумался. С долгами все и так предельно ясно – отдать их в ближайшем обозримом будущем он точно не сможет. А на прокорм в городских условиях ему хватит этих денег недели на две, на три – если экономить.
Оставалось последнее – плюнуть на все, взять этюдник, кисти, краски, и уехать на пленэр. В какой-нибудь Богом забытой деревушке можно месяц-другой продержаться и с теми деньгами, что у него остались. А там еще есть и подножный корм, благо сейчас середина лета и на огородах полно овощей, в садах начали созревать разнообразные фрукты, а в лесу столько ягод и грибов, что хоть косой коси.
«Все, решено, еду!» И, не откладывая исполнения спонтанного решения в долгий ящик – чтобы не передумать, Олег начал собираться в дорогу…
Электричка была переполнена. Олега сильно помяли, пока он не залез в вагон. Хорошо, что ему помог какой-то малый с круглой лунообразной физиономией и жиденькими усиками, из-за которых он сильно смахивал на кота.
Доброхот вскричал «Поднатужимся, граждане!» и сильным толчком в спину вогнал Олега в дверь вагона как пробку в узкое горлышко бутылки.
Устроившись возле окна, Олег с интересом наблюдал за пейзажами, пробегающими мимо электрички. Его душа вдруг наполнилась тихой радостью и предвкушением необычных приключений.
Олег всегда любил поездки на пленэр. Он мог подолгу – часами – рисовать какой-нибудь чахлый кустик, добиваясь полного сходства. Для него природа была живым организмом, который умел разговаривать. Временами ему казалось, что он понимает ее язык.