Страница:
Каждый мой нерв был возбужден до крайности, а сердце колотилось, словно бычий хвост. Усталость куда-то испарилась, и сон улетел так далеко, что теперь его можно было догнать разве что к утру.
Тем более, что я не был уверен в стопроцентной очистке избы от змеиной семейки. Какой уж там сон… Теперь хоть просить к бабке Дарье в квартиранты.
Пойду к Зосиме, решил я, немного успокоившись. Сунув в карман бутылку водки (без хорошей дозы допинга мне точно кранты; вон, даже руки начали дрожать…), я запер дверь на ключ, приклеил контрольную ниточку (обжегшись горячим молоком, на холодную воду будешь дуть), и потопал по улице, весь на взводе.
Может, взять канистру с керосином и навестить избу Киндея? Хорошо запылает… А если еще и двери бревном подпереть…
Стоп! Иво, не буди в себе зверя без нужды. Ты не на вражеской территории. Будь человеком. Придет время, и тот, кто придумал трюк со змеями, за все получит сполна.
Тряхнув головой, прогоняя садистское наваждение, я подошел к избе Зосимы и хотел уже постучать в дверь, но тут же осекся – мой добрый друг был не один. Кто это там у него гостит?
А что если это гости, но не званные? Притом, «редиски»? Я похолодел. В голову тут же полезли дурные мысли и я, не в силах сдержать их порыв, с силой рванул на себя дверную ручку (дверь была, как мне и думалось, не заперта), и стремительно влетел в избу Зосимы.
Глава 14
Тем более, что я не был уверен в стопроцентной очистке избы от змеиной семейки. Какой уж там сон… Теперь хоть просить к бабке Дарье в квартиранты.
Пойду к Зосиме, решил я, немного успокоившись. Сунув в карман бутылку водки (без хорошей дозы допинга мне точно кранты; вон, даже руки начали дрожать…), я запер дверь на ключ, приклеил контрольную ниточку (обжегшись горячим молоком, на холодную воду будешь дуть), и потопал по улице, весь на взводе.
Может, взять канистру с керосином и навестить избу Киндея? Хорошо запылает… А если еще и двери бревном подпереть…
Стоп! Иво, не буди в себе зверя без нужды. Ты не на вражеской территории. Будь человеком. Придет время, и тот, кто придумал трюк со змеями, за все получит сполна.
Тряхнув головой, прогоняя садистское наваждение, я подошел к избе Зосимы и хотел уже постучать в дверь, но тут же осекся – мой добрый друг был не один. Кто это там у него гостит?
А что если это гости, но не званные? Притом, «редиски»? Я похолодел. В голову тут же полезли дурные мысли и я, не в силах сдержать их порыв, с силой рванул на себя дверную ручку (дверь была, как мне и думалось, не заперта), и стремительно влетел в избу Зосимы.
Глава 14
О, милый, патриархальный уклад жизни! С древней старины он благополучно перекочевал в советскую действительность, и только нарождающийся капитализм американского образца начал душить его на корню.
Теперь и в деревнях уже не устраивают посиделки, такие привычные еще каких-то двадцать-тридцать лет назад. Нынче люди по вечерам, забившись в свои клетушки, жадно прилипают к голубым экранам телевизоров, и бурно сопереживают дону Педро, который нечаянно совратил донну Педрилью, и теперь никак не может соединиться с ней в единую дружную семью из-за козней паршивки Хуаниты, которая к тому же еще и лесбиянка.
Все, кончился патриархат. Наступила эра всеобщего оглупления и потери исконных ценностей, без которых народ не может называться полноценной нацией. Глобализация, мать ее…
Все должны думать строем, начиная с одной ноги, для чего в мозгах требуется оставить лишь одну извилину; все должны есть одну и ту же суррогатную пищу быстрого приготовления, расфасованную в пакетики, и обедать в «Макдональдсах» гамбургерами и чизбургерами; все обязаны идти на выборы президента, которого давно уже выбрала так называемая «элита» – толстосумы и масоны, и кричать «ура», когда того потребует главный дирижер какого-нибудь примитивного праздника ряженных «под старину». Мрак!
Яду мне, яду! – так кричал один персонаж, уж не помню какой драмы или трагедии. Не хочу я жить в запрограммированном обществе. Скоро идентификационные номера нам начнут выкалывать на руках, как в концлагерях фашистской Германии.
А что, в паспорта уже вставили чип, в памяти которого хранится не только твое имя-фамилия, где родился, где крестился, но и сколько раз в сутки ходишь по нужному делу, химический состав мочи и крови, цвет радужной оболочки глаз, и главное – лояльный ли ты человек по отношению к власти или нет.
(Правда, об этом пунктике власть предержащая ни гу-гу. Простому народу положено знать только то, что ему ничего не положено).
Вот так-то. Допрыгалась дарвиновская обезьянка. Окуклилась, затем вылезла из кокона, и превратилась, увы, не в красивую беззаботную бабочку, а в примитивное тягловое животное – двуногое, прямоходящее, жвачное и с клеймом. Вот и весь прогресс…
Такие мысли пронеслись в моей голове, когда моему взору предстала во всех отношениях приятная картину вечернего застолья в избе Зосимы. За накрытым столом сидел мой друг и Кондратка, который, и, разговаривая, жевал непрестанно. Ну и проглот…
Нужно сказать, что изба Зосимы была с интересной биографией. В свое время родители Зосимы, чтобы уберечь хотя бы часть нажитого от ретивой голытьбы, записавшейся в коммунары для поправки личного финансового состояния, передали половину своей шестистенки почтовому ведомству.
Когда колхоз, вечная ему память, приказал долго его помнить, а деревенский народ разбежался кто куда, почту тоже убрали. За бывшее имущество своей семьи Зосиме пришлось выдержать несколько серьезных баталий с районным начальством.
Но в конечном итоге он все-таки вернул себе на законных основаниях половину избы, а впридачу получил огромный письменный стол, сломанный телеграф военной поры, несколько стульев и старинное пресс-папье с царским орлом, которое по цене, как я предполагаю, стоило больше, чем вся изба Зосимы.
Но главное заключалось в другом – Зосима сумел отстоять телефонную точку, установленную в здании бывшего почтового отделения. Поэтому деревенька имела связь с внешним миром, что в такой глуши дорогого стоило – до появления мобильных телефонов.
Была у Зосимы еще и верная подруга, рыжая кобыла Машка, низкорослая и мохнатая, похожая на якутскую лошадь, обладающая таким же независимым характером, как и ее владелец. Она совсем не переживала из-за того, что хозяин неделями пропадает на охоте.
Машка была на свободном выпасе – и летом, и зимой, добывая себе корм из-под снега тебеневкой. Где она шаталась, никто не знал и не мог ее отыскать. Но стоило Зосиме появиться в деревне, как Машка тут же вырастала перед ним словно из-под земли. Ну прямо тебе Сивка-бурка, вещая каурка.
Зосима работал в деревне своего рода экспедитором. Раз в неделю он загружал телегу собранными односельчанами дарами лесов (сушеными грибами, ягодами, целебными травами и кореньями), а также птицей и бараниной, и вез все это добро на базар, где сдавал оптовым торговцам.
На обратном пути Зосима покупал для своих клиентов – деревенских пенсионеров – все, что они заказывали, а по приезду отдавал им остаток денег, при этом не забывая вычесть из общей суммы свою «церковную» десятину – за труды.
А труды эти были немалые. Дорога до станции вела через такие хляби, что только Зосима знал, где находится более-менее проходимый путь. Лишь зимой, когда болото замерзало, можно было ехать, не опасаясь, что провалишься вместе с телегой в тартарары.
Правда, у Машки на этот счет было просто звериное чутье. Чаще всего она выбирала дорогу сама, особенно на обратном пути, когда Зосима, разморенный стаканчиком беленькой и двумя бокалами пива, выпитыми в станционном буфете, дремал на охапке перепревшего сена, брошенного в телегу года два назад.
Стол, на котором разместилась немудреная снедь, был тот самый, реквизированный Зосимой у почтового управления. Может, не шибко богатые почтовики и забрали бы его, да не на чем было вывезти.
Теперь эта казенная почтовая принадлежность исправно служила пиршественным столом, на котором запросто можно было поместить целого быка, запеченного на вертеле.
На данный момент бык не наблюдался, но закуска была на уровне: вяленая лосятина и рыба, розоватое на срезе сало, зелень – петрушка, укроп и лук, свежие огурцы, маринованные грибы и большая сковородка жареной картошки. Венчала этот натюрморт четверть самогона двойной очистки, настоянного на целебных травах – личный рецепт Зосимы.
И он, и Кондратка уже были на хорошем подпитии. И когда только успели? Мне казалось, что я совсем недавно распрощался с Зосимой.
– Иво! – радостно вскричал Зосима, завидев меня в дверном проеме. – Как здорово… Дык, это, я тут сижу и мыслю, пойти за тобой или нет. Думал, что ты уже спишь.
– Уснешь тут… – Я невольно содрогнулся, вспомнив свою постель. – Здрасьте вам, – сказал я, обращаясь к Кондратке.
Тот степенно кивнул и продолжил жевательные упражнения. Верблюд, право слово.
– Присоединяйся, – пригласил Зосима, суетливо подсовывая мне чистую тарелку, вилку и граненый стакан.
– По какому случаю сабантуй? – спросил я на всякий случай, когда стаканы были наполнены.
– Дык, это, собрались… – ответил Зосима несколько смущенно. – Просто так. По-дружески.
– Понял. На посиделки. Ну, за дружбу! – поднял я вверх свой стакан и махнул его одним глотком.
Самогон упал в желудок как раскаленный шар. Жидкость внутри вскипела, и винные пары начали быстро распространяться по жилам, пока не дошли до головы. Она сразу же приятно опустела и отправилась путешествовать в открытый космос.
Есть мне не хотелось – перед глазами все еще ползали змеи; отвратительно, бр-р! – поэтому на закуску я жевал лишь зелень. И не очень внимательно прислушивался к Зосиме, который соловьем заливался, рассказывая Кондратке какой-то случай из своей длинной жизни.
Однако постепенно самообладание и трезвый анализ начали возвращаться на положенные им по ранжиру места. Я неожиданно понял, что Кондратка сильно пьян, а значит, есть шанс его разговорить. Ну не шпион же он, в конце концов. Это только рыцарей плаща и кинжала (да еще дипломатов) учат держать язык за зубами даже в невменяемом состоянии.
– Кондратий Иванович! – Я решил не мудрствовать лукаво, а спросить напрямик. – Скажите, если это не большой секрет, в чем заключаются ваши научные изыскания на данный момент?
Уж не знаю, что его так польстило в моих речах. Скорее всего, фраза «научные изыскания». Он вряд ли имел какую-нибудь ученую степень, а примкнуть к сонму олимпийцев от науки ему явно хотелось. Очень хотелось.
Что, в общем-то, вполне понятно. Почти любой человек стремится себя реализовать. А если эта реализация приносит ему еще и общественное признание, а значит, более высокий гражданский статус по сравнению с основной массой населения, то он счастлив вдвойне.
– Я ищу рукописи монаха Авеля, – брякнул, не задумываясь, Кондратка.
И тут же прикусил язык, поняв, что проговорился по пьяной лавочке.
Монах Авель! Слыхали мы, слыхали… Как же. Правда, давно. Кажется, это монах-провидец, который жил в девятнадцатом веке и якобы предсказал судьбу российской державы, вплоть до расстрела царя-батюшки Николая II.
Что-то я этим предсказателям мало верю. В том числе и «великому» Нострадамусу. Вот уж наклепал этот братэла всякой чуши! До сих пор разобраться не могут, что он там выдумал – человек явно был под «мухой». Поэты тоже часто этим грешат – пророчествуют и напускают туману.
Теперь многие современные умники все домысливают да фантазируют. Некоторые ловкачи даже умудряются по Нострадамусу диссертации защищать.
Все эти «научные труды» напоминают мне теологические споры средневековья, когда католические попы рвали на себе тельняшки и мочили друг друга по полной программе, пытаясь сосчитать, сколько чертей и чертенят поместится на кончике иглы. Сущий бред!
Дело, в общем, понятное: у католиков есть Нострадамус, решил в свое время Синод на тайном собрании, а мы чем хуже? Вот и придумало чье-то воспаленное воображение монаха-прозорливца Авеля.
Это не какой-то там поздний Распутин, а человек благочестивый, истинно верующий, подвижник…
– Я так понимаю, – сказал я вежливо, – господин Авель приезжал сюда на пленэр, чтобы насладиться видом окрестных болот. На Валааме таких красот, конечно, не сыскать.
– Не нужно шутить… так, – мрачно ответил Кондратка. – Это великий человек.
– Кто спорит, – согласился я охотно. – Только мне одно непонятно, что он здесь забыл? Как могли попасть какие-то его рукописи в наши палестины? А если и попали каким-то чудом (бывает; все бывает; в особенности, когда это касается истории нашей страны, которая является сплошным ребусом), то они вряд ли сохранились. Тут вам не сухие пещеры среди пустыни, а влажные леса и болота. В наших краях металл сгниет за год-два, не то, что бумага за полтора столетия Ладно, пусть даже пергамент.
– Вы не понимаете… – Кондратка начал заводиться; он даже есть перестал – Есть у меня сведения, – достоверные сведения! – что здесь он скрывался некоторое время от преследований царского режима. Именно здесь!
Для большей убедительности Кондратка ткнул пальцем в не очень чистый пол. Генеральной уборкой Зосима занимался, по моим наблюдениям, три раза в год: на Пасху, в праздник Ивана Купала (это когда пол застилают свежескошенной травой) и под Рождество.
А в обычные дни все ограничивалось дежурной фразой «Надо бы убрать…» Иногда к нему приходила бабка Дарья – он время от времени подбрасывал ей после охоты кусок дичины, и тогда его жилище на некоторое время становилось похожим на больничную палату, что безалаберного Зосиму нервировало.
Но большей части в избе моего доброго друга царил рабочий беспорядок и неухоженность охотничьей избушки, что Зосиме весьма импонировало.
– Допустим. Ну и что?
– Как это – что!? – Кондратка нервно поправил свои круглые очки в безобразной оправе; такую теперь можно сыскать разве что в музее или на свалке. – В письме к Параскеве Андреевне Потемкиной он писал, что сочинил для нее несколько книг и собирается выслать ей в скором времени. Он так выразился (говорю по памяти): «Оных книг со мною нет. Хранятся они в сокровенном месте. Оные мои книги удивительны и преудивительные, и достойны те мои книги удивления и ужаса. А читать их только тем, кто уповает на Господа Бога». Каково, а?
– Сильно сказал. Хороший слог. Сразу чувствуется незаурядная творческая натура. Но причем тут наша деревня? Он что, отсюда родом?
– Нет.
– Тогда я ничего не понимаю…
– Да все же ясно, как в божий день! – горячо воскликнул Кондратка. – Здесь когда-то был старинный скит. Очень святое место. Там просто огромная энергетика. Я проверял… у меня есть прибор, его сконструировал мой приятель. Авель знал, что скит буквально фонтанирует энергией, которая нужна была ему для провидческих предсказаний. Скит находился на участке некого крестьянина Киндея. Который и позволил Авелю пожить там некоторое время, пока он работал над своими книгами пророчеств. Теперь дошло?
Так значит, вот кого пустил себе на постой хитроумный Киндей! Интересно…
– Почти. – Я закурил. – Допустим, это так. Предположим, Авель и впрямь квартировал у Киндея…
– Никаких сомнений! Я раздобыл архивные материалы, подтверждающие эту версию. Могу показать, у меня есть копии.
– Я вам верю, – успокоил я Кондратку. – Но почему вы думаете, что свои рукописные предсказания он оставил именно здесь?
– Все очень просто. – Лицо Кондратки пылало вдохновением. – Ему было приказано держать язык за зубам, и больше не заниматься предсказаниями, но он не послушался, и в царствование Николая Павловича кто-то на него написал донос. По приказу Синода от 27 августа 1826 года Авеля изловили и заточили для смирения в Суздальский Спасо-Евфимиевский монастырь. Где он и умер в 1841 году.
– И что это доказывает?
– Дело в том, – торжествующе сказал Кондратка, – что тогда нашли его именно здесь, в этой деревне. Здесь! Он жил в древнем ските у Киндея. И при обыске никаких рукописных книг, про которые Авель упоминал в письмах к Потемкиной, обнаружено не было. Вот так-то.
– Сильный аргумент. – Я рассмеялся. – Контраргументы принимаются?
– Конечно… – Кондратка расслабился и снова принялся жевать вяленую лосятину, по-волчьи отрывая большие куски своими желтоватыми, но крепкими зубами.
– Но для начала еще несколько вопросов. Про Киндея вы прочитали в архивах?
– Его имя не упоминалось. Просто какой-то крестьянин, приютивший беглого монаха. Так написано в официальных бумагах. Но я отыскал протокол допроса некого Самуила Ашкенази, ювелира. (Правда, бумага была сильно подпорчена, и некоторые места мне прочитать не удалось). Так вот он купил по случаю какую-то древнюю реликвию из золотого сплава. И продал ему этот раритет как раз Киндей.
– Это все? Не вижу связи. Про Киндея и его золото мы слыхали. И про ювелира тоже. Знаем, что Киндей и впрямь пустил к себе на постой какого-то монаха. Вот только имя его со временем здесь забылось. Почему вы думаете, что Авеля забрали с этой деревни? И что забрали именно его? И что квартировал у Киндея провидец Авель, а не какой-нибудь другой монах? Это вы тоже нашли в архивных документах?
– Но ведь все и так ясно! – Кондратка торжествующе ухмыльнулся. – Однако, тому есть и документальное подтверждение. Во время допроса ювелир признался, что сумел разговорить продавца вещицы, хотя тот был очень осторожен и не назвал ему свое имя. Понятно – дело-то тайное. Уже тогда действовали жесткие законы, направленные против грабителей древних захоронений. Так вот, продавец смутно намекнул, что место, где лежит еще много таких дорогих и красивых вещиц, открыл ему монах, очень умный человек, который какое-то время был у него на постое. В принципе, понятно, почему Киндей доверился этому Самуилу Ашкенази. Ему нужен был надежный скупщик на долговременную перспективу. Ведь Киндей не сомневался, что еще не раз обратится к ювелиру. А про монаха он ляпнул, чтобы придать своим утверждениям должный вес. Одно дело, когда раритетная находка – случайность, самодеятельность безграмотного крестьянина, и другое – когда существование древнего клада подтверждено авторитетным суждением хорошо образованного человека, коим Авель являлся вне всяких сомнений.
– Опять-таки, я не вижу никакой документальной связи между Авелем и Киндеем. Ведь имя монаха в протоколах допроса не упомянуто. Не так ли?
– Так. – Кондратка снова показал свои желтые лошадиные зубы, которыми запросто можно было колоть грецкие орехи вместо щипцов. – Но ювелиру попался дознаватель больно ушлый. Похоже, служивый был большим педантом, и старался все расставить по полочкам.
– То есть, был настоящим профессионалом своего сквалыжного дела…
– Точно. Он быстро связал концы с концами и вычислил, что самым известным на всю волость монахом, который оставил яркий след в воспоминаниях крестьян и тогдашних правоохранительных органов, был как раз Авель. Оно и понятно – не каждый день в глухую провинцию прибывает царский конвой с сановником высокого ранга, чтобы задержать беглого монаха. Наверное, все местное начальство на ушах стояло. Такое не забывается.
– Еще бы… – подхватил я злободневную тему. – У нас и городской голова, что архангел. А уж если прибывает сам господин президент, то это событие по значимости можно приравнять разве что к сошествию с небес самого Господа. Чиновники едва не языками лижут мостовую и тротуары. Российская традиция.
– Ага. Потемкинские деревни…
Мы понимающе улыбнулись друг другу. Приятно иметь дело с грамотным, начитанным человеком. Лишь Зосима, которому наши разговоры тоже были интересны, посмотрел на нас с недоумением.
Что с него возьмешь? Он хорошо знал лишь слово «показуха», что идентично выражению «потемкинские деревни».
Придется в свободное время или на охотничьем привале, что скорее всего, рассказать ему несколько поучительных историй из самодержавной российской старины…
– Так вот, – продолжил Кондратка, – сей педантичный чиновник поднял бумаги, касающиеся этого дела, и определил, что монах по имени Авель жил у некоего крестьянина Киндея, деревня такая-то. Все, круг замкнулся.
– Об этом тоже написано?
– Да. Черным по белому. Но в других документах, которые я раскопал совсем недавно.
– Что ж, с этим вопросом все ясно. У Киндея действительно квартировал Авель. И жил монах в древнем ските – кстати, и впрямь необычном сооружении, если верить местным краснобаям…
Я бросил выразительный взгляд на Зосиму. Он независимо пыхнул трубкой и укрылся от моего взгляда за густым облаком ароматного дыма.
– Не исключен вариант, что свои рукописные книги-предсказания Авель спрятал в тайнике, который находился в деревне, – развивал я дальше свою мысль. – Где мог быть тайник? А что тут долго гадать – конечно же, в самом ските. Где теперь это скит? Его развалили большевики. До основания. А основание скита, то бишь, фундамент и опорную стенку, разобрали по камешку местные аборигены. Кто на забор, кто на гнет, чтобы капусту солить. Спрашивается в задаче: что могло случиться с бумагами, которые нашли во время разрушения скита? Ответ: или использовали на самокрутки (что вернее всего; во времена революции бумага ценилась очень высоко и была в большом дефиците), или отнесли в сортир. Тогда, знаете ли, и туалетной бумаги не было. Не думаю, что в деревне нашелся грамотей, которого заинтересовали каракули монаха. Есть возражения?
– Есть! – Кондратка мимоходом тяпнул стаканчик, не дожидаясь общего согласия на эту приятную процедуру, и быстро загрыз лучком. – Авель был ПРОВИДЦЕМ. А это значит, что он ЗНАЛ, какая судьба ожидает не только страну, но и скит, в котором Авель занимался пророчествами и излагал свои мысли на бумаге. Не исключено, что и бумага у него была какая-то особенная, возможно даже пергамент, который гораздо прочнее бумажных листков. А может, Авель вырезал откровения на камне…
– Ага. Скрижали. Господни заповеди. Кондратий Иванович, эк вас занесло. Не надо фантазировать, вы ведь серьезный ученый… – Сукин ты сын, Иво Арсеньев! чертов льстец. – Под рукой у Авеля могла быть только бумага, которую легко спрятать от посторонних глаз на теле или в монашеской суме. Так что его предсказания, «страшные и ужасные», как он писал этой даме… как ее?… а, ну да, Параскеве Потемкиной, если они даже и были, канули в лету. Все, абзац. Нет здесь никаких бумаг. Как говорят горячо любимые мною хохлы, не тратьте, куманек, силы, спускайтесь на дно.
– Вы не поняли меня. Я уверен, что Авель, который предрек судьбу страны (а значит, и деревни этой, и судьбу самого Киндея, и скита), хорошо позаботился о своих бумагах. Он был ученым человеком, и знал, как можно уберечь бумагу от сырости и тления. А уж спрятать на наших просторах можно что угодно, да так, что никто и никогда не отыщет.
– Позвольте возразить! – воскликнул я с горячностью; меня разбирало все больше и больше; похоже, стресс оказался чересчур сильным. – Боюсь, что вы не понимаете психологии творческого человека. Или упускаете этот момент.
– Вы о чем?
– О тайнике, который якобы соорудил Авель. Да так, что его уже столько лет никто не может найти. Если и впрямь все было так, как вы предполагаете, то тайник должен быть где-то рядом, неподалеку. Но не на подворье Киндея! Я почему-то уверен, что Авель просто МЕЧТАЛ, чтобы его пророчества стали известны широкой публике. А иначе, зачем же он столько лет трудился и страдал, изводил себя постами и молитвами?
– Должен признаться, в ваших словах есть доля истины, – согласно закивал Кондратка. – Одно из предсказаний Авеля, сделанное им Павлу I, было записано, вложено в конверт и опечатано личной печатью императора. Царь собственноручно написал на конверте: «Вскрыть потомку нашему в столетний день моей кончины». Этот документ хранился в особой комнате Гатчинского дворца. Все российские самодержцы знали о его существовании, но никто не осмелился нарушить волю предка. 11 марта 1901 года царь Николай II со свитой прибыл в Гатчину, и, после панихиды по императору Павлу, вскрыл пакет, где и узнал о своей тернистой судьбе.
– Вот видите, оказывается, ларчик просто открывался. Все свои предсказания Авель вручил Павлу. А сам, после трудов праведных, приехал сюда на отдых. Надоели ему, наверное, мрачные монастырские кельи.
И тут я вдруг осознал, что в этой деревеньке явно что-то есть. Что-то такое, эдакое… Которое притягивает к себе со страшной силой. Вот и этот монах, Авель…
Мне вспомнилось, как я подыскивал себе жилье-дачу после выхода на пенсию. Каким образом я здесь очутился, убей Бог, не помню. Меня словно кто-то взял за руку и привел. А я остался. Хотя были и другие, весьма привлекательные предложения. Чудеса…
Может, и мне заняться пророчествами? Обстановка и моральный настрой подходящие. Прозрения из меня так и валят… как из кобылы Машки зеленые катышки.
Например, я точно знаю, что этому черноризному гаду, который так плохо со мной «пошутил», долго в деревеньке не жить. Я накормлю его рагу из змей, окуну в сортир, изваляю в перьях и пинками выгоню за околицу.
– Это было бы чересчур просто… – Кондратка снисходительно улыбнулся. – Дело в том, что, как я предполагаю (у меня есть на то основания), Авель предсказал не только судьбу государства российского, но и судьбу ВСЕГО мира. Представляете? Вот мне и хочется найти его книги. Очень хочется!
– Зачем?
– Что значит – зачем?
– Зачем вам нужно знать судьбу всего мира?
– Ну как же… – Кондратка набрал воздуха полную грудь, чтобы выдать какое-нибудь более-менее приемлемое объяснение – и смешался; но все-таки сумел собраться с мыслями и ответил: – Если людям станет известно, что грядет какой-то кризис, то они могут если и не избежать его, то по крайней мере смягчить.
– Чушь собачья! – фыркнул я горячо, как молодой конь; нет, пора завязывать с водкой, на сегодня хватит. – Никакой реакции на откровения Авеля не будет. Человечество ничему не учится и не извлекает никаких уроков из трагедий прошлого. Американцы сбросили атомную бомбу на головы мирных японцев, произошли страшные разрушения, люди умирали от лучевой болезни, как мухи… И что? Какие-либо разумные выводы были сделаны из этого факта? Ни хрена подобного! Наоборот – самые сильные и богатые государства мира, вместо того, чтобы навсегда похоронить саму идею вселенского оружия и жить в мире и согласии, словно с ума сошли, начали клепать атомные бомбы, как гвозди. Где логика? Нет ее. И не может быть. Мы запрограммированы на самоуничтожение. И плевать на все умные пророчества. Или вы крайне хотите прославиться? Тогда понятно.
Теперь и в деревнях уже не устраивают посиделки, такие привычные еще каких-то двадцать-тридцать лет назад. Нынче люди по вечерам, забившись в свои клетушки, жадно прилипают к голубым экранам телевизоров, и бурно сопереживают дону Педро, который нечаянно совратил донну Педрилью, и теперь никак не может соединиться с ней в единую дружную семью из-за козней паршивки Хуаниты, которая к тому же еще и лесбиянка.
Все, кончился патриархат. Наступила эра всеобщего оглупления и потери исконных ценностей, без которых народ не может называться полноценной нацией. Глобализация, мать ее…
Все должны думать строем, начиная с одной ноги, для чего в мозгах требуется оставить лишь одну извилину; все должны есть одну и ту же суррогатную пищу быстрого приготовления, расфасованную в пакетики, и обедать в «Макдональдсах» гамбургерами и чизбургерами; все обязаны идти на выборы президента, которого давно уже выбрала так называемая «элита» – толстосумы и масоны, и кричать «ура», когда того потребует главный дирижер какого-нибудь примитивного праздника ряженных «под старину». Мрак!
Яду мне, яду! – так кричал один персонаж, уж не помню какой драмы или трагедии. Не хочу я жить в запрограммированном обществе. Скоро идентификационные номера нам начнут выкалывать на руках, как в концлагерях фашистской Германии.
А что, в паспорта уже вставили чип, в памяти которого хранится не только твое имя-фамилия, где родился, где крестился, но и сколько раз в сутки ходишь по нужному делу, химический состав мочи и крови, цвет радужной оболочки глаз, и главное – лояльный ли ты человек по отношению к власти или нет.
(Правда, об этом пунктике власть предержащая ни гу-гу. Простому народу положено знать только то, что ему ничего не положено).
Вот так-то. Допрыгалась дарвиновская обезьянка. Окуклилась, затем вылезла из кокона, и превратилась, увы, не в красивую беззаботную бабочку, а в примитивное тягловое животное – двуногое, прямоходящее, жвачное и с клеймом. Вот и весь прогресс…
Такие мысли пронеслись в моей голове, когда моему взору предстала во всех отношениях приятная картину вечернего застолья в избе Зосимы. За накрытым столом сидел мой друг и Кондратка, который, и, разговаривая, жевал непрестанно. Ну и проглот…
Нужно сказать, что изба Зосимы была с интересной биографией. В свое время родители Зосимы, чтобы уберечь хотя бы часть нажитого от ретивой голытьбы, записавшейся в коммунары для поправки личного финансового состояния, передали половину своей шестистенки почтовому ведомству.
Когда колхоз, вечная ему память, приказал долго его помнить, а деревенский народ разбежался кто куда, почту тоже убрали. За бывшее имущество своей семьи Зосиме пришлось выдержать несколько серьезных баталий с районным начальством.
Но в конечном итоге он все-таки вернул себе на законных основаниях половину избы, а впридачу получил огромный письменный стол, сломанный телеграф военной поры, несколько стульев и старинное пресс-папье с царским орлом, которое по цене, как я предполагаю, стоило больше, чем вся изба Зосимы.
Но главное заключалось в другом – Зосима сумел отстоять телефонную точку, установленную в здании бывшего почтового отделения. Поэтому деревенька имела связь с внешним миром, что в такой глуши дорогого стоило – до появления мобильных телефонов.
Была у Зосимы еще и верная подруга, рыжая кобыла Машка, низкорослая и мохнатая, похожая на якутскую лошадь, обладающая таким же независимым характером, как и ее владелец. Она совсем не переживала из-за того, что хозяин неделями пропадает на охоте.
Машка была на свободном выпасе – и летом, и зимой, добывая себе корм из-под снега тебеневкой. Где она шаталась, никто не знал и не мог ее отыскать. Но стоило Зосиме появиться в деревне, как Машка тут же вырастала перед ним словно из-под земли. Ну прямо тебе Сивка-бурка, вещая каурка.
Зосима работал в деревне своего рода экспедитором. Раз в неделю он загружал телегу собранными односельчанами дарами лесов (сушеными грибами, ягодами, целебными травами и кореньями), а также птицей и бараниной, и вез все это добро на базар, где сдавал оптовым торговцам.
На обратном пути Зосима покупал для своих клиентов – деревенских пенсионеров – все, что они заказывали, а по приезду отдавал им остаток денег, при этом не забывая вычесть из общей суммы свою «церковную» десятину – за труды.
А труды эти были немалые. Дорога до станции вела через такие хляби, что только Зосима знал, где находится более-менее проходимый путь. Лишь зимой, когда болото замерзало, можно было ехать, не опасаясь, что провалишься вместе с телегой в тартарары.
Правда, у Машки на этот счет было просто звериное чутье. Чаще всего она выбирала дорогу сама, особенно на обратном пути, когда Зосима, разморенный стаканчиком беленькой и двумя бокалами пива, выпитыми в станционном буфете, дремал на охапке перепревшего сена, брошенного в телегу года два назад.
Стол, на котором разместилась немудреная снедь, был тот самый, реквизированный Зосимой у почтового управления. Может, не шибко богатые почтовики и забрали бы его, да не на чем было вывезти.
Теперь эта казенная почтовая принадлежность исправно служила пиршественным столом, на котором запросто можно было поместить целого быка, запеченного на вертеле.
На данный момент бык не наблюдался, но закуска была на уровне: вяленая лосятина и рыба, розоватое на срезе сало, зелень – петрушка, укроп и лук, свежие огурцы, маринованные грибы и большая сковородка жареной картошки. Венчала этот натюрморт четверть самогона двойной очистки, настоянного на целебных травах – личный рецепт Зосимы.
И он, и Кондратка уже были на хорошем подпитии. И когда только успели? Мне казалось, что я совсем недавно распрощался с Зосимой.
– Иво! – радостно вскричал Зосима, завидев меня в дверном проеме. – Как здорово… Дык, это, я тут сижу и мыслю, пойти за тобой или нет. Думал, что ты уже спишь.
– Уснешь тут… – Я невольно содрогнулся, вспомнив свою постель. – Здрасьте вам, – сказал я, обращаясь к Кондратке.
Тот степенно кивнул и продолжил жевательные упражнения. Верблюд, право слово.
– Присоединяйся, – пригласил Зосима, суетливо подсовывая мне чистую тарелку, вилку и граненый стакан.
– По какому случаю сабантуй? – спросил я на всякий случай, когда стаканы были наполнены.
– Дык, это, собрались… – ответил Зосима несколько смущенно. – Просто так. По-дружески.
– Понял. На посиделки. Ну, за дружбу! – поднял я вверх свой стакан и махнул его одним глотком.
Самогон упал в желудок как раскаленный шар. Жидкость внутри вскипела, и винные пары начали быстро распространяться по жилам, пока не дошли до головы. Она сразу же приятно опустела и отправилась путешествовать в открытый космос.
Есть мне не хотелось – перед глазами все еще ползали змеи; отвратительно, бр-р! – поэтому на закуску я жевал лишь зелень. И не очень внимательно прислушивался к Зосиме, который соловьем заливался, рассказывая Кондратке какой-то случай из своей длинной жизни.
Однако постепенно самообладание и трезвый анализ начали возвращаться на положенные им по ранжиру места. Я неожиданно понял, что Кондратка сильно пьян, а значит, есть шанс его разговорить. Ну не шпион же он, в конце концов. Это только рыцарей плаща и кинжала (да еще дипломатов) учат держать язык за зубами даже в невменяемом состоянии.
– Кондратий Иванович! – Я решил не мудрствовать лукаво, а спросить напрямик. – Скажите, если это не большой секрет, в чем заключаются ваши научные изыскания на данный момент?
Уж не знаю, что его так польстило в моих речах. Скорее всего, фраза «научные изыскания». Он вряд ли имел какую-нибудь ученую степень, а примкнуть к сонму олимпийцев от науки ему явно хотелось. Очень хотелось.
Что, в общем-то, вполне понятно. Почти любой человек стремится себя реализовать. А если эта реализация приносит ему еще и общественное признание, а значит, более высокий гражданский статус по сравнению с основной массой населения, то он счастлив вдвойне.
– Я ищу рукописи монаха Авеля, – брякнул, не задумываясь, Кондратка.
И тут же прикусил язык, поняв, что проговорился по пьяной лавочке.
Монах Авель! Слыхали мы, слыхали… Как же. Правда, давно. Кажется, это монах-провидец, который жил в девятнадцатом веке и якобы предсказал судьбу российской державы, вплоть до расстрела царя-батюшки Николая II.
Что-то я этим предсказателям мало верю. В том числе и «великому» Нострадамусу. Вот уж наклепал этот братэла всякой чуши! До сих пор разобраться не могут, что он там выдумал – человек явно был под «мухой». Поэты тоже часто этим грешат – пророчествуют и напускают туману.
Теперь многие современные умники все домысливают да фантазируют. Некоторые ловкачи даже умудряются по Нострадамусу диссертации защищать.
Все эти «научные труды» напоминают мне теологические споры средневековья, когда католические попы рвали на себе тельняшки и мочили друг друга по полной программе, пытаясь сосчитать, сколько чертей и чертенят поместится на кончике иглы. Сущий бред!
Дело, в общем, понятное: у католиков есть Нострадамус, решил в свое время Синод на тайном собрании, а мы чем хуже? Вот и придумало чье-то воспаленное воображение монаха-прозорливца Авеля.
Это не какой-то там поздний Распутин, а человек благочестивый, истинно верующий, подвижник…
– Я так понимаю, – сказал я вежливо, – господин Авель приезжал сюда на пленэр, чтобы насладиться видом окрестных болот. На Валааме таких красот, конечно, не сыскать.
– Не нужно шутить… так, – мрачно ответил Кондратка. – Это великий человек.
– Кто спорит, – согласился я охотно. – Только мне одно непонятно, что он здесь забыл? Как могли попасть какие-то его рукописи в наши палестины? А если и попали каким-то чудом (бывает; все бывает; в особенности, когда это касается истории нашей страны, которая является сплошным ребусом), то они вряд ли сохранились. Тут вам не сухие пещеры среди пустыни, а влажные леса и болота. В наших краях металл сгниет за год-два, не то, что бумага за полтора столетия Ладно, пусть даже пергамент.
– Вы не понимаете… – Кондратка начал заводиться; он даже есть перестал – Есть у меня сведения, – достоверные сведения! – что здесь он скрывался некоторое время от преследований царского режима. Именно здесь!
Для большей убедительности Кондратка ткнул пальцем в не очень чистый пол. Генеральной уборкой Зосима занимался, по моим наблюдениям, три раза в год: на Пасху, в праздник Ивана Купала (это когда пол застилают свежескошенной травой) и под Рождество.
А в обычные дни все ограничивалось дежурной фразой «Надо бы убрать…» Иногда к нему приходила бабка Дарья – он время от времени подбрасывал ей после охоты кусок дичины, и тогда его жилище на некоторое время становилось похожим на больничную палату, что безалаберного Зосиму нервировало.
Но большей части в избе моего доброго друга царил рабочий беспорядок и неухоженность охотничьей избушки, что Зосиме весьма импонировало.
– Допустим. Ну и что?
– Как это – что!? – Кондратка нервно поправил свои круглые очки в безобразной оправе; такую теперь можно сыскать разве что в музее или на свалке. – В письме к Параскеве Андреевне Потемкиной он писал, что сочинил для нее несколько книг и собирается выслать ей в скором времени. Он так выразился (говорю по памяти): «Оных книг со мною нет. Хранятся они в сокровенном месте. Оные мои книги удивительны и преудивительные, и достойны те мои книги удивления и ужаса. А читать их только тем, кто уповает на Господа Бога». Каково, а?
– Сильно сказал. Хороший слог. Сразу чувствуется незаурядная творческая натура. Но причем тут наша деревня? Он что, отсюда родом?
– Нет.
– Тогда я ничего не понимаю…
– Да все же ясно, как в божий день! – горячо воскликнул Кондратка. – Здесь когда-то был старинный скит. Очень святое место. Там просто огромная энергетика. Я проверял… у меня есть прибор, его сконструировал мой приятель. Авель знал, что скит буквально фонтанирует энергией, которая нужна была ему для провидческих предсказаний. Скит находился на участке некого крестьянина Киндея. Который и позволил Авелю пожить там некоторое время, пока он работал над своими книгами пророчеств. Теперь дошло?
Так значит, вот кого пустил себе на постой хитроумный Киндей! Интересно…
– Почти. – Я закурил. – Допустим, это так. Предположим, Авель и впрямь квартировал у Киндея…
– Никаких сомнений! Я раздобыл архивные материалы, подтверждающие эту версию. Могу показать, у меня есть копии.
– Я вам верю, – успокоил я Кондратку. – Но почему вы думаете, что свои рукописные предсказания он оставил именно здесь?
– Все очень просто. – Лицо Кондратки пылало вдохновением. – Ему было приказано держать язык за зубам, и больше не заниматься предсказаниями, но он не послушался, и в царствование Николая Павловича кто-то на него написал донос. По приказу Синода от 27 августа 1826 года Авеля изловили и заточили для смирения в Суздальский Спасо-Евфимиевский монастырь. Где он и умер в 1841 году.
– И что это доказывает?
– Дело в том, – торжествующе сказал Кондратка, – что тогда нашли его именно здесь, в этой деревне. Здесь! Он жил в древнем ските у Киндея. И при обыске никаких рукописных книг, про которые Авель упоминал в письмах к Потемкиной, обнаружено не было. Вот так-то.
– Сильный аргумент. – Я рассмеялся. – Контраргументы принимаются?
– Конечно… – Кондратка расслабился и снова принялся жевать вяленую лосятину, по-волчьи отрывая большие куски своими желтоватыми, но крепкими зубами.
– Но для начала еще несколько вопросов. Про Киндея вы прочитали в архивах?
– Его имя не упоминалось. Просто какой-то крестьянин, приютивший беглого монаха. Так написано в официальных бумагах. Но я отыскал протокол допроса некого Самуила Ашкенази, ювелира. (Правда, бумага была сильно подпорчена, и некоторые места мне прочитать не удалось). Так вот он купил по случаю какую-то древнюю реликвию из золотого сплава. И продал ему этот раритет как раз Киндей.
– Это все? Не вижу связи. Про Киндея и его золото мы слыхали. И про ювелира тоже. Знаем, что Киндей и впрямь пустил к себе на постой какого-то монаха. Вот только имя его со временем здесь забылось. Почему вы думаете, что Авеля забрали с этой деревни? И что забрали именно его? И что квартировал у Киндея провидец Авель, а не какой-нибудь другой монах? Это вы тоже нашли в архивных документах?
– Но ведь все и так ясно! – Кондратка торжествующе ухмыльнулся. – Однако, тому есть и документальное подтверждение. Во время допроса ювелир признался, что сумел разговорить продавца вещицы, хотя тот был очень осторожен и не назвал ему свое имя. Понятно – дело-то тайное. Уже тогда действовали жесткие законы, направленные против грабителей древних захоронений. Так вот, продавец смутно намекнул, что место, где лежит еще много таких дорогих и красивых вещиц, открыл ему монах, очень умный человек, который какое-то время был у него на постое. В принципе, понятно, почему Киндей доверился этому Самуилу Ашкенази. Ему нужен был надежный скупщик на долговременную перспективу. Ведь Киндей не сомневался, что еще не раз обратится к ювелиру. А про монаха он ляпнул, чтобы придать своим утверждениям должный вес. Одно дело, когда раритетная находка – случайность, самодеятельность безграмотного крестьянина, и другое – когда существование древнего клада подтверждено авторитетным суждением хорошо образованного человека, коим Авель являлся вне всяких сомнений.
– Опять-таки, я не вижу никакой документальной связи между Авелем и Киндеем. Ведь имя монаха в протоколах допроса не упомянуто. Не так ли?
– Так. – Кондратка снова показал свои желтые лошадиные зубы, которыми запросто можно было колоть грецкие орехи вместо щипцов. – Но ювелиру попался дознаватель больно ушлый. Похоже, служивый был большим педантом, и старался все расставить по полочкам.
– То есть, был настоящим профессионалом своего сквалыжного дела…
– Точно. Он быстро связал концы с концами и вычислил, что самым известным на всю волость монахом, который оставил яркий след в воспоминаниях крестьян и тогдашних правоохранительных органов, был как раз Авель. Оно и понятно – не каждый день в глухую провинцию прибывает царский конвой с сановником высокого ранга, чтобы задержать беглого монаха. Наверное, все местное начальство на ушах стояло. Такое не забывается.
– Еще бы… – подхватил я злободневную тему. – У нас и городской голова, что архангел. А уж если прибывает сам господин президент, то это событие по значимости можно приравнять разве что к сошествию с небес самого Господа. Чиновники едва не языками лижут мостовую и тротуары. Российская традиция.
– Ага. Потемкинские деревни…
Мы понимающе улыбнулись друг другу. Приятно иметь дело с грамотным, начитанным человеком. Лишь Зосима, которому наши разговоры тоже были интересны, посмотрел на нас с недоумением.
Что с него возьмешь? Он хорошо знал лишь слово «показуха», что идентично выражению «потемкинские деревни».
Придется в свободное время или на охотничьем привале, что скорее всего, рассказать ему несколько поучительных историй из самодержавной российской старины…
– Так вот, – продолжил Кондратка, – сей педантичный чиновник поднял бумаги, касающиеся этого дела, и определил, что монах по имени Авель жил у некоего крестьянина Киндея, деревня такая-то. Все, круг замкнулся.
– Об этом тоже написано?
– Да. Черным по белому. Но в других документах, которые я раскопал совсем недавно.
– Что ж, с этим вопросом все ясно. У Киндея действительно квартировал Авель. И жил монах в древнем ските – кстати, и впрямь необычном сооружении, если верить местным краснобаям…
Я бросил выразительный взгляд на Зосиму. Он независимо пыхнул трубкой и укрылся от моего взгляда за густым облаком ароматного дыма.
– Не исключен вариант, что свои рукописные книги-предсказания Авель спрятал в тайнике, который находился в деревне, – развивал я дальше свою мысль. – Где мог быть тайник? А что тут долго гадать – конечно же, в самом ските. Где теперь это скит? Его развалили большевики. До основания. А основание скита, то бишь, фундамент и опорную стенку, разобрали по камешку местные аборигены. Кто на забор, кто на гнет, чтобы капусту солить. Спрашивается в задаче: что могло случиться с бумагами, которые нашли во время разрушения скита? Ответ: или использовали на самокрутки (что вернее всего; во времена революции бумага ценилась очень высоко и была в большом дефиците), или отнесли в сортир. Тогда, знаете ли, и туалетной бумаги не было. Не думаю, что в деревне нашелся грамотей, которого заинтересовали каракули монаха. Есть возражения?
– Есть! – Кондратка мимоходом тяпнул стаканчик, не дожидаясь общего согласия на эту приятную процедуру, и быстро загрыз лучком. – Авель был ПРОВИДЦЕМ. А это значит, что он ЗНАЛ, какая судьба ожидает не только страну, но и скит, в котором Авель занимался пророчествами и излагал свои мысли на бумаге. Не исключено, что и бумага у него была какая-то особенная, возможно даже пергамент, который гораздо прочнее бумажных листков. А может, Авель вырезал откровения на камне…
– Ага. Скрижали. Господни заповеди. Кондратий Иванович, эк вас занесло. Не надо фантазировать, вы ведь серьезный ученый… – Сукин ты сын, Иво Арсеньев! чертов льстец. – Под рукой у Авеля могла быть только бумага, которую легко спрятать от посторонних глаз на теле или в монашеской суме. Так что его предсказания, «страшные и ужасные», как он писал этой даме… как ее?… а, ну да, Параскеве Потемкиной, если они даже и были, канули в лету. Все, абзац. Нет здесь никаких бумаг. Как говорят горячо любимые мною хохлы, не тратьте, куманек, силы, спускайтесь на дно.
– Вы не поняли меня. Я уверен, что Авель, который предрек судьбу страны (а значит, и деревни этой, и судьбу самого Киндея, и скита), хорошо позаботился о своих бумагах. Он был ученым человеком, и знал, как можно уберечь бумагу от сырости и тления. А уж спрятать на наших просторах можно что угодно, да так, что никто и никогда не отыщет.
– Позвольте возразить! – воскликнул я с горячностью; меня разбирало все больше и больше; похоже, стресс оказался чересчур сильным. – Боюсь, что вы не понимаете психологии творческого человека. Или упускаете этот момент.
– Вы о чем?
– О тайнике, который якобы соорудил Авель. Да так, что его уже столько лет никто не может найти. Если и впрямь все было так, как вы предполагаете, то тайник должен быть где-то рядом, неподалеку. Но не на подворье Киндея! Я почему-то уверен, что Авель просто МЕЧТАЛ, чтобы его пророчества стали известны широкой публике. А иначе, зачем же он столько лет трудился и страдал, изводил себя постами и молитвами?
– Должен признаться, в ваших словах есть доля истины, – согласно закивал Кондратка. – Одно из предсказаний Авеля, сделанное им Павлу I, было записано, вложено в конверт и опечатано личной печатью императора. Царь собственноручно написал на конверте: «Вскрыть потомку нашему в столетний день моей кончины». Этот документ хранился в особой комнате Гатчинского дворца. Все российские самодержцы знали о его существовании, но никто не осмелился нарушить волю предка. 11 марта 1901 года царь Николай II со свитой прибыл в Гатчину, и, после панихиды по императору Павлу, вскрыл пакет, где и узнал о своей тернистой судьбе.
– Вот видите, оказывается, ларчик просто открывался. Все свои предсказания Авель вручил Павлу. А сам, после трудов праведных, приехал сюда на отдых. Надоели ему, наверное, мрачные монастырские кельи.
И тут я вдруг осознал, что в этой деревеньке явно что-то есть. Что-то такое, эдакое… Которое притягивает к себе со страшной силой. Вот и этот монах, Авель…
Мне вспомнилось, как я подыскивал себе жилье-дачу после выхода на пенсию. Каким образом я здесь очутился, убей Бог, не помню. Меня словно кто-то взял за руку и привел. А я остался. Хотя были и другие, весьма привлекательные предложения. Чудеса…
Может, и мне заняться пророчествами? Обстановка и моральный настрой подходящие. Прозрения из меня так и валят… как из кобылы Машки зеленые катышки.
Например, я точно знаю, что этому черноризному гаду, который так плохо со мной «пошутил», долго в деревеньке не жить. Я накормлю его рагу из змей, окуну в сортир, изваляю в перьях и пинками выгоню за околицу.
– Это было бы чересчур просто… – Кондратка снисходительно улыбнулся. – Дело в том, что, как я предполагаю (у меня есть на то основания), Авель предсказал не только судьбу государства российского, но и судьбу ВСЕГО мира. Представляете? Вот мне и хочется найти его книги. Очень хочется!
– Зачем?
– Что значит – зачем?
– Зачем вам нужно знать судьбу всего мира?
– Ну как же… – Кондратка набрал воздуха полную грудь, чтобы выдать какое-нибудь более-менее приемлемое объяснение – и смешался; но все-таки сумел собраться с мыслями и ответил: – Если людям станет известно, что грядет какой-то кризис, то они могут если и не избежать его, то по крайней мере смягчить.
– Чушь собачья! – фыркнул я горячо, как молодой конь; нет, пора завязывать с водкой, на сегодня хватит. – Никакой реакции на откровения Авеля не будет. Человечество ничему не учится и не извлекает никаких уроков из трагедий прошлого. Американцы сбросили атомную бомбу на головы мирных японцев, произошли страшные разрушения, люди умирали от лучевой болезни, как мухи… И что? Какие-либо разумные выводы были сделаны из этого факта? Ни хрена подобного! Наоборот – самые сильные и богатые государства мира, вместо того, чтобы навсегда похоронить саму идею вселенского оружия и жить в мире и согласии, словно с ума сошли, начали клепать атомные бомбы, как гвозди. Где логика? Нет ее. И не может быть. Мы запрограммированы на самоуничтожение. И плевать на все умные пророчества. Или вы крайне хотите прославиться? Тогда понятно.