— Да уж… Ну а, допустим, у дачного сторожа? Бабки ему предложить. Твоих ведь хватит?.. Ты не думай, мы как только выкарабкаемся, я тебе отдам.
— Палыч, о чем ты!.. А насчет сторожа… ну здесь тоже процент успеха…
— И тем не менее. — Кореньков оживился, встал даже. — Давай попробуем!
Игорю пробовать вовсе не хотелось. Ну как, на самом деле, объяснить этому самому сторожу идиотское желание пожить у него в сторожке?.. Романтикой? Вдохновением? Мы, мол, два поэта… Все это Игорь понимал. Но видел он и то, что с Палычем в самом деле все не просто так. Что-то ведет его по жизни. И не просто ведет, а хранит. И это “что-то” мудрее, нежели человеческий ум. Мудрее всех нас.
Поэтому он помедлил несколько секунд, решился, встал:
— Ну, давай, — и потрогал рубаху. Высохла.
— Так! — Палыч сделал сосредоточенный вид. — Ты ориентируешься, где мы находимся?
— Вполне.
— Отлично! Цыганские дворы где? Игорь прищурился… и показал рукой:
— Там. Километров пять.
— Ага. Ну-с, а несколько левее, вот там примерно, должны быть сады. Это я помню точно… Кстати, вот —еще плюс: вряд ли им в голову придет, что мы вернемся почти назад. А? Логично?
— Логично, логично. — Игорь затолкал рубаху в джинсы, взял пистолет. Палыч глянул на оружие, нахмурился, как бы припоминая нечто… и леревел взгляд на лицо Игоря.
— Слушай… — сказал он медленно, — а ты… этих двух, что, заглушил совсем?
— Не знаю. — Игорь дернул ртом. Взял ветровку, накинул ее. — Пошли… Целился на поражение.
Палыч, очевидно, почувствовал какую-то нервозность в Игоревом ответе. Он ничего не сказал, и они прошагали молча метров сто, а потом Палыч произнес мягко:
— Ну, это было честно. Они ведь в нас не из пальца стреляли. Вот и получили то же самое.
— Да, — глухо отозвался Игорь.
Кореньков больше ничего не стал говорить. И Игорь замолчал. Так они и шли, размеренно и в темпе. Игорь выдерживал направление по каким-то одному ему ведомым ориентирам — и все оказалось на удивление верным. Деревья стали редеть, под ногами появился всякий хлам, и очень скоро после этого путешественники разглядели впереди сетчатую металлическую изгородь.
— Ну, что я говорил! — с торжеством воскликнул Палыч.
Игорь торжества напарника не разделял, потому ничего и не ответил, только хмыкнул.
Изгородь действительно оказалась границей садоводческого товарищества, которое, похоже, было, мягко говоря, не из самых богатых: старенькие домики-скворечники толпились густо, как бывает, когда участок и в длину и в ширину можно переплюнуть одним плевком.
Палыч очень ободрился.
— Ну-с, юноша, давайте произведем рекогносцировку! Я мыслю так: если идти строго вдоль забора, то рано или поздно должна обнаружиться калитка. Логично?
— В общем-то так бывает не всегда, — ответил Игорь со сдержанной иронией. — Но в данном случае…
— Так! Следовательно, задача у нас самая элементарная: топать вдоль этой сетки, покуда не найдем калитку. Остается только решить, в какую сторону: влево, вправо?
— Влево мы уже сегодня прогулялись. — Игорь аж зубами скрипнул, вспомнив.
— Ну, значит, вопрос отпадает. Вперед! — И Палыч устремился вправо, Игорь и сказать ничего не успел, даже опешил на мгновение, лишь потом поспешил вслед. Хотел было сказать, что раз уж говорить со сторожем, то надо придумать какую-никакую легенду… но Палыч его опередил.
— Слушай! — заговорил он первым. — А ты видишь: Пусто. Что-то народу здесь нет, а?
— Будний день. — Игорь пожал плечами.
— Так-то оно так… и все-таки…
Что “все-таки” — Палыч не разъяснил, а Игорь выяснить не пожелал. У него в голове крутились всякие… досадные мысли: что вся эта затея с дачами, со сторожкой — глупость несусветная, что надо бы Коренькова остановить, пока не поздно… но как-то вяло оно все ворочалось, он хмурился, не решался переубедить Палыча и тащился за ним, отстав на несколько метров…
— Ага! — воскликнул вдруг тот и остановился.
— Что такое?
Палыч ткнул пальцем: сетка была надорвана и отогнута. Дыра. Явно кто-то здесь лазил.
— До калитки не добрались, — прокомментировал Палыч, — зато есть вот какой ход.
— Черный, — хмуро сказал Игорь. — Палыч, это частная собственность. Нарушим — можем влипнуть. Мало нам нашей ситуации?
— Пустяки, — самоуверенно возразил Кореньков. — Шмыгнем, как мышь! Вперед! — И нырнул в дыру. Игорь, кляня себя за нерешительность — за ним.
“Шмыгнуть, как мышь”, естественно, не вышло. К ограде почти вплотную примыкали заросли смородины, и пришлось продираться сквозь них, с треском, с матю-гами; Палыч чуть не упал, а когда выдрались, тут же налетел на какое-то ржавое корыто, со страшным грохотом и опять же с матом.
Игорь только головой покачал. Отступать было поздно.
Участок, впрочем, совершенно очевидно был полузаброшенный. Хозяева здесь если и появлялись, то раза полтора в месяц. Палыча это воодушевило еще больше.
— Ага! А ведь хижина-то почти необитаемая! Давай-ка посмотрим поближе. — И попер прямо по заросшим грядкам к домику.
Ну, здесь Игорь решил брать дело в свои руки. Видимо, от стресса у Палыча в башке соскочила с места какая-то пружина, и теперь, если его не обуздать, он наделает греха… Вон он, уже на крыльце возится! А ну-ка!
Игорь решительно прошагал к домику, схватил Коренькова за локоть.
— Палыч! Все, хватит дурака валять. Сейчас мы наломаем дров с тобой. Пошли отсюда.
— Погоди, сейчас пойдем… Подожди минутку только, вот посмотри…
— Палыч, пойдем, я тебе говорю!
— Сейчас, сейчас… Нет, ты посмотри…
— Эй, молодцы! — негромко окликнули их сзади.
Оба мгновенно повернулись.
На тропинке, метрах в десяти от них, стоял старикан с поднятой двустволкой. Рядом с ним скалил зубы и тихонько, угрожающе ворчал здоровенный пес. Овчарка.
“Ну вот, — пронеслось в голове у Игоря, — приехали… Ну, Палыч… Да что Палыч! Я и сам хорош гусь… Разведчик, твою мать…”
— Подымите-ка ручонки, — потребовал дед и для убедительности качнул стволами вверх-вниз. — Ружье заряжено, — предупредил он, — а я при исполнении, говорю сразу.
— Папаша! — сказал с чувством Игорь. — Не подумай ничего плохого. Мы тоже при исполнении! Задание у нас, понимаешь?.. Мы из “Гекаты”, частная служба безопасности, слышал о такой, наверное?.. Я могу документы тебе показать, все честь по чести. Я сотрудник этой фирмы, у меня и удостоверение, и разрешение на оружие — все есть. Артемьев Игорь Николаевич. Показать документы?
— А у меня документов никаких нет, — вдруг брякнул Палыч. — Но и я могу представиться: Кореньков Александр Павлович, специалист по электронной разведке.
И от этих последних слов старик аж вздрогнул. Игорь изумился: что это с ним?.. А тот, точно ушам своим не веря, сделал шаг вперед.
— Как? — переспросил он. — Как, ты говоришь, тебя зовут?
— Кореньков, — ответил Палыч тоже удивленно, — Александр Павлович… А что такое? .
Дед, не отвечая, пристально всматривался в лицо Палыча. И вдруг опустил оружие.
— А ведь и впрямь, — сказал он. — Тот самый и есть.
Часть вторая. ДЫХАНИЕ БЕЗДНЫ
ГЛАВА 1
ГЛАВА 2
— Палыч, о чем ты!.. А насчет сторожа… ну здесь тоже процент успеха…
— И тем не менее. — Кореньков оживился, встал даже. — Давай попробуем!
Игорю пробовать вовсе не хотелось. Ну как, на самом деле, объяснить этому самому сторожу идиотское желание пожить у него в сторожке?.. Романтикой? Вдохновением? Мы, мол, два поэта… Все это Игорь понимал. Но видел он и то, что с Палычем в самом деле все не просто так. Что-то ведет его по жизни. И не просто ведет, а хранит. И это “что-то” мудрее, нежели человеческий ум. Мудрее всех нас.
Поэтому он помедлил несколько секунд, решился, встал:
— Ну, давай, — и потрогал рубаху. Высохла.
— Так! — Палыч сделал сосредоточенный вид. — Ты ориентируешься, где мы находимся?
— Вполне.
— Отлично! Цыганские дворы где? Игорь прищурился… и показал рукой:
— Там. Километров пять.
— Ага. Ну-с, а несколько левее, вот там примерно, должны быть сады. Это я помню точно… Кстати, вот —еще плюс: вряд ли им в голову придет, что мы вернемся почти назад. А? Логично?
— Логично, логично. — Игорь затолкал рубаху в джинсы, взял пистолет. Палыч глянул на оружие, нахмурился, как бы припоминая нечто… и леревел взгляд на лицо Игоря.
— Слушай… — сказал он медленно, — а ты… этих двух, что, заглушил совсем?
— Не знаю. — Игорь дернул ртом. Взял ветровку, накинул ее. — Пошли… Целился на поражение.
Палыч, очевидно, почувствовал какую-то нервозность в Игоревом ответе. Он ничего не сказал, и они прошагали молча метров сто, а потом Палыч произнес мягко:
— Ну, это было честно. Они ведь в нас не из пальца стреляли. Вот и получили то же самое.
— Да, — глухо отозвался Игорь.
Кореньков больше ничего не стал говорить. И Игорь замолчал. Так они и шли, размеренно и в темпе. Игорь выдерживал направление по каким-то одному ему ведомым ориентирам — и все оказалось на удивление верным. Деревья стали редеть, под ногами появился всякий хлам, и очень скоро после этого путешественники разглядели впереди сетчатую металлическую изгородь.
— Ну, что я говорил! — с торжеством воскликнул Палыч.
Игорь торжества напарника не разделял, потому ничего и не ответил, только хмыкнул.
Изгородь действительно оказалась границей садоводческого товарищества, которое, похоже, было, мягко говоря, не из самых богатых: старенькие домики-скворечники толпились густо, как бывает, когда участок и в длину и в ширину можно переплюнуть одним плевком.
Палыч очень ободрился.
— Ну-с, юноша, давайте произведем рекогносцировку! Я мыслю так: если идти строго вдоль забора, то рано или поздно должна обнаружиться калитка. Логично?
— В общем-то так бывает не всегда, — ответил Игорь со сдержанной иронией. — Но в данном случае…
— Так! Следовательно, задача у нас самая элементарная: топать вдоль этой сетки, покуда не найдем калитку. Остается только решить, в какую сторону: влево, вправо?
— Влево мы уже сегодня прогулялись. — Игорь аж зубами скрипнул, вспомнив.
— Ну, значит, вопрос отпадает. Вперед! — И Палыч устремился вправо, Игорь и сказать ничего не успел, даже опешил на мгновение, лишь потом поспешил вслед. Хотел было сказать, что раз уж говорить со сторожем, то надо придумать какую-никакую легенду… но Палыч его опередил.
— Слушай! — заговорил он первым. — А ты видишь: Пусто. Что-то народу здесь нет, а?
— Будний день. — Игорь пожал плечами.
— Так-то оно так… и все-таки…
Что “все-таки” — Палыч не разъяснил, а Игорь выяснить не пожелал. У него в голове крутились всякие… досадные мысли: что вся эта затея с дачами, со сторожкой — глупость несусветная, что надо бы Коренькова остановить, пока не поздно… но как-то вяло оно все ворочалось, он хмурился, не решался переубедить Палыча и тащился за ним, отстав на несколько метров…
— Ага! — воскликнул вдруг тот и остановился.
— Что такое?
Палыч ткнул пальцем: сетка была надорвана и отогнута. Дыра. Явно кто-то здесь лазил.
— До калитки не добрались, — прокомментировал Палыч, — зато есть вот какой ход.
— Черный, — хмуро сказал Игорь. — Палыч, это частная собственность. Нарушим — можем влипнуть. Мало нам нашей ситуации?
— Пустяки, — самоуверенно возразил Кореньков. — Шмыгнем, как мышь! Вперед! — И нырнул в дыру. Игорь, кляня себя за нерешительность — за ним.
“Шмыгнуть, как мышь”, естественно, не вышло. К ограде почти вплотную примыкали заросли смородины, и пришлось продираться сквозь них, с треском, с матю-гами; Палыч чуть не упал, а когда выдрались, тут же налетел на какое-то ржавое корыто, со страшным грохотом и опять же с матом.
Игорь только головой покачал. Отступать было поздно.
Участок, впрочем, совершенно очевидно был полузаброшенный. Хозяева здесь если и появлялись, то раза полтора в месяц. Палыча это воодушевило еще больше.
— Ага! А ведь хижина-то почти необитаемая! Давай-ка посмотрим поближе. — И попер прямо по заросшим грядкам к домику.
Ну, здесь Игорь решил брать дело в свои руки. Видимо, от стресса у Палыча в башке соскочила с места какая-то пружина, и теперь, если его не обуздать, он наделает греха… Вон он, уже на крыльце возится! А ну-ка!
Игорь решительно прошагал к домику, схватил Коренькова за локоть.
— Палыч! Все, хватит дурака валять. Сейчас мы наломаем дров с тобой. Пошли отсюда.
— Погоди, сейчас пойдем… Подожди минутку только, вот посмотри…
— Палыч, пойдем, я тебе говорю!
— Сейчас, сейчас… Нет, ты посмотри…
— Эй, молодцы! — негромко окликнули их сзади.
Оба мгновенно повернулись.
На тропинке, метрах в десяти от них, стоял старикан с поднятой двустволкой. Рядом с ним скалил зубы и тихонько, угрожающе ворчал здоровенный пес. Овчарка.
“Ну вот, — пронеслось в голове у Игоря, — приехали… Ну, Палыч… Да что Палыч! Я и сам хорош гусь… Разведчик, твою мать…”
— Подымите-ка ручонки, — потребовал дед и для убедительности качнул стволами вверх-вниз. — Ружье заряжено, — предупредил он, — а я при исполнении, говорю сразу.
— Папаша! — сказал с чувством Игорь. — Не подумай ничего плохого. Мы тоже при исполнении! Задание у нас, понимаешь?.. Мы из “Гекаты”, частная служба безопасности, слышал о такой, наверное?.. Я могу документы тебе показать, все честь по чести. Я сотрудник этой фирмы, у меня и удостоверение, и разрешение на оружие — все есть. Артемьев Игорь Николаевич. Показать документы?
— А у меня документов никаких нет, — вдруг брякнул Палыч. — Но и я могу представиться: Кореньков Александр Павлович, специалист по электронной разведке.
И от этих последних слов старик аж вздрогнул. Игорь изумился: что это с ним?.. А тот, точно ушам своим не веря, сделал шаг вперед.
— Как? — переспросил он. — Как, ты говоришь, тебя зовут?
— Кореньков, — ответил Палыч тоже удивленно, — Александр Павлович… А что такое? .
Дед, не отвечая, пристально всматривался в лицо Палыча. И вдруг опустил оружие.
— А ведь и впрямь, — сказал он. — Тот самый и есть.
Часть вторая. ДЫХАНИЕ БЕЗДНЫ
ГЛАВА 1
Аркадий Анатольевич Смолянинов не спал всю ночь. Июньская ночь беглая, стемнело и тут же рассвело, и утро давно уже смотрело в окно особняка… а он не спал. И не хотел спать. Хотел напиться. Напиться хотелось смертельно, вдребезги, но и этого сделать было нельзя.
Он полулежал на диване, в зале у камина. Одну бутылку ирландского виски он все-таки взял, наливал в стакан понемногу и цедил мелкими глотками, сквозь зубы. Ночь пошла, а бутылка опустела менее чем наполовину. От этого он не опьянел, но и не трезвел — так, состояние вялой притупленности. Но и это было не так плохо; по крайней мере в ней, в притупленности, размывался тот страх, который в последние дни прочно поселился в душе — темный, пришедший из неведомых глубин, и от которого теперь не удавалось избавиться, а можно было его только придавить.
Смолянинов пригубил виски, вслушался, как обжигающая струйка скользнула по пищеводу. Он тяжело повел глазами, налитыми кровью, на каминные часы. Без десяти восемь. Скривив губы, он медленно вымолвил отвратительное ругательство. Потянулся к бутылке, плеснул в стакан и торопливо, словно боясь передумать, залпом проглотил спиртное. После этого он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
Нет. Хватит. Так тоже нельзя. Пока нельзя. Потом… потом, когда все кончится, напьюсь. Ох и напьюсь!.. До полного беспамятства. Потом. Когда все кончится. Да кончится ли?!
Он скрипнул зубами. Да, дела суровые, конечно. Далеко зашел, слишком далеко… теперь уже возврата нет, либо одолеть, либо пропасть. А пропасть теперь… ох, об этом и подумать было жутко.
Предательский холодок пробрал по спине. Н-да, этого представить действительно нельзя. Значит, оставалось только побеждать.
Резко зазвенел телефон. Городской. Смолянинов вздрогнул, но даже пальцем не пошевелил, глаз, не открыл. Губы, правда, разомкнул и вполголоса послал аппарат на три буквы. Тот названивал непрерывно, настойчиво, и Смолянинов вдруг сообразил, что это не простой звонок, а междугородний или с мобильного. Ё-моё! Он вздрогнул еще раз, рывком схватил трубку.
— Алло! Молчание.
— Алло, алло, я слушаю вас!..
Молчание. Пустота. На мгновение — а может, и почудилось ему!.. — как будто бы зловеще загудело там, по ту сторону. Вой ветра — на мгновение, и пропал.
И гудки отбоя: ту-ту-ту…
Он кинул трубку.
На столе рядом с обычным телефоном лежал мобиль-ник. Ехидно подмаргивал зеленым глазком. Молчал.
Смолянинов энергично растер ладонями лицо, вскочил, прошелся по комнате.
Встряхнулся, подсобрался, глаза его недобро сузились.
— Ну ничего, — проговорил он медленно и с вызовом. — Мы поглядим еще… посмотрим, кто кого. Открыл одно из окон, выходящих в сад. Вдохнул глубоко. Утренний сад точно впитал в себя весь свет июня — небо, зелень, звуки далекой реки, птичьих голосов — и теперь дразнил близостью своей вечности… но Аркадия Смо-лянинова было не провести, уже он-то знал! Может быть, лучше, чем любой другой, знал, как хрупка и ненадежна эта красота мира, что это — обман. “Мир — мираж…” — сказал он про себя и осклабился этому каламбуру.
Утренняя тишина — не совсем тишина: негромкое начало мира, прохлада, свежесть. Сдержанный гомон, растущий, набухающий, вот-вот готовый выплеснуться в городские улицы обычным, равнодушным дневным шумом…
И тут на столе звонко засигналил мобильный телефон. Смолянинов как ветром подхваченный кинулся к столу, схватил аппарат, взглянул на табло. Еще одна злобная усмешка выдавилась на губах его. Он сглотнул, поднес аппарат к уху и очень спокойно сказал:
— Да!
Взгляд его застыл. Он повторил:
— Да, да. Слушаю!
По мере того как он слушал, лицо тяжелело, обвисало, рот кривился углами вниз. Глаза стали совсем щелками. Выслушав, он заговорил размеренно и без малейших эмоций в голосе:
— Значит, так. От груза избавиться. Как? — ваши проблемы. Этих двух отправь по домам. Пусть… пусть кальсоны свои стирают обоссанные. Что?.. Это не ваши заботы. Все, я сказал, отправь своих дебилов по домам, а сам будь всегда на связи. Всегда, понял?! Я сам тебя найду. В конторе скажешь, что я сегодня работаю дома. Не беспокоить меня! Понял?.. Все, до связи.
Отключил телефон и несколько секунд стоял, упершись невидящим взором в камин. Затем медленно опустился на диван, продолжая держать мобильник в руке. Так он сидел, молча и не шевелясь, долго. Потом произнес:.
— Помогают, говоришь… Ну-ну. Поглядим.
Перевел взгляд на бутылку. Смотрел, смотрел на нее, губы двигались, пожевывали.
Все-таки он преодолел себя. Встал, отключил мобильный, отключил и городской, отцепив провод.
Движения его стали точные, уверенные. Он закрыл окно, вынул из кармана ключи, отыскал нужный… ничем особенным не отличающийся от прочих ключей. Взял с камина спички. Постоял, подумал.
— Все? — спросил он вслух. И сам себе ответил: — Вроде все.
Прошел в кабинет; не садясь за письменный стол, заваленный книгами, какими-то рукописями и документами, он просунул руку под столешницу, нажал кнопку, и один из огромных, от пола до потолка, книжных стеллажей аккуратно повернулся, открыв небольшую дверь. Эту-то дверцу и отпер он обычным ключом — но прежде, чем отпереть, он извлек из шкафа некое одеяние: черное, бархатное, без воротника, без рукавов, просто длинный балахон, мешок с прорезями для головы и рук. И Смолянинов снял с себя накрахмаленную сорочку, обнажив несколько погрузневший, но все-таки мускулистый, мощный торс. Сорочку он небрежно кинул в кресло, а в балахон облачился, отчего вид приобрел странный, но не смешной — увидевшему его в таком наряде и в голову бы не пришло рассмеяться.
Итак, он отпер дверь — и обнаружилась круто уходящая вниз каменная лестница. Она спускалась во тьму.
Он шагнул вперед, пошарил левой рукой. Нашел лежавшую на специальной полочке свечу, зажег ее. Она вдруг вспыхнула необыкновенно ярким, сильным пламенем, как факел, осветила лестницу и глубину.
Смолянинов пошел вниз, его огромная тень причудливо извивалась на ступеньках вслед за ним. Он спустился в подземелье размером со среднюю комнату, только с очень низким и сводчатым — в центре повыше, к стенам пониже — потолком. У дальней стены подвала стоял массивный куб из черного камня, высотой около метра. Но Смолянинов приблизился не к нему, а к левой стене, которая представляла собой ряд встроенных шкафов. Он распахнул двустворчатую дверь одного из них — в глубине тускло блеснули какие-то стеклянные банки с жидкостью. Однако Смолянинов к этим банкам не притронулся, а наклонился, установил свечу на полу и сунулся в нижнюю часть шкафа. С некоторым усилием он выволок небольшой ларец, откинул крышку, вынул оттуда еще две свечи черного цвета, потом из шкафа извлек два подсвечника, укрепил свечи в них и поставил на куб.
В том шкафу как будто бы было что-то живое: какие-то шорох и царапанье доносились оттуда. Смолянинов на звуки не обращал внимания, он вновь обратился к ларцу. Погрузив обе руки в него, он осторожно, точно это был сосуд, полный воды, достал череп. Человеческий, конечно.
То был непростой череп. В темени глазниц его мерцало что-то.
Эту звездную мглу словно и боялся расплескать человек, держащий в руках зловещий предмет. Он чрезвычайно бережно распрямился, ступил шаг, другой — и аккуратно поставил череп на куб.
После этого Смолянинов перевел дух. Он взял стоявшую на полу свечу и от нее зажег обе черные, загоревшиеся таким же странно ярким пламенем. Первую он задул и положил в открытый шкаф, а вынул оттуда небольшой кубок, подставка, тонкие боковые стойки и крышка которого сделаны были из темного и тяжелого металла, а чаша — из светлого полупрозрачного камня, похожего на дымчатый хрусталь.
А вот этот сосуд на самом деле полон был какой-то жидкостью, но ее не боялся расплескать Смолянинов. Вообще, он стал действовать раскованно и быстро, откуда-то в руках у него взялась тонкая кисточка, и он скинул с кубка крышку, сам кубок подхватил левой рукой, в правую руку взял кисточку и подошел к противоположной стене.
Эта стена была в отличие от той совершенно ровной и гладкой. Стоящий перед ней малость помедлил, затем окунул кисть в чашу и быстро начертил на выглаженной поверхности символ.
И сразу же диковинно изменился свет пламени свечи. Он стал призрачно-голубым, мгновенно залив собой все помещение. А краска, которой нарисован был символ, оказалась фосфоресцирующей, она отчетливо отразилась в голубом свете белым, неживым отблеском, но всего лишь на несколько секунд, а затем стала тускнеть, бледнеть… и вот растаяла бесследно. Символ исчез.
Тогда совершающий обряд стал быстро, очень быстро макать кисть в кубок и стремительно чертить на стене длинные ряды знаков, которые, как и первый, мертво фосфоресцировали и пропадали без следа. Но он чертил, чертил, с такой же неистовою быстротой, и с губ его полетели слова, сначала чуть слышно, а затем все громче, громче, и вот в полный голос. То были воющие, дикие, исступленные слова:
Эш! Эш!
Сати, сати, окобуру!
Нгамбу, харма, джарш!
Ой-йе-йе! Ой-йе-йе!
Эш агонга, эш асумба!
Ламакуйе, оппонаки, кеве ле!
Эш! Эш!! Эш!!!
Он выкрикивал так, повторяя и повторяя, и не уставал чертить таинственные знаки, и голубоватый свет стал двигаться, словно кружить по подземелью. Тот, кто творил это, все озирался на куб, тревожно, озабоченно, он все делал с той же поспешностью… но вот на его лице блеснул оскал радости — он достиг того, к чему стремился.
Что-то случилось там. Мерцающий мрак вдруг словно потек из глазниц, облекая собою череп, сгущаясь и превращаясь в некую плоть. По черепу побежали лица, сменяя друг друга… Много-много лиц — искаженные, страшные лица висельников, некрещеных мертвецов, маньяков и утопленных — они мелькали, каждое из них злобно кривлялось, будто бы хотело выкрикнуть проклятие, но не успевало, пропадало, пропадало, набегало но-; вое… и оно также исчезало в никуда.
На лбу творящего обряд выступил пот, дыхание его учащалось, руки так же метались в пляске по стене. Чувствовалось, что близко нечто.
И оно пришло. Свет дрогнул и остановился. И прекратился бег личин на черепе. На нем застыло одно лицо, страшное в неподвижности своей. Это лицо чудовищно потрясало, его нельзя было описать. И тот, кто был здесь, только глянул — и отдернул взор.
Что надо сделать, стало сделано. Часть знаков на стене вдруг проступила в какой-то неведомой закономерности. Но присутствующему эта закономерность, несомненно, была ведома, он умел читать такие письмена. И на губах его задрожала улыбка: надпись явно разрешала что-то ему.
Он оставил кисть, кубок, кинулся к открытому шкафу и выхватил оттуда огромный нож, настоящее мачете. Теперь живое, шевелившееся и царапавшееся где-то рядом можно было достать. Пришла его очередь.
Там был устроен особый ящик. Тот поднял правой рукой с ножом крышку, левую запустил вовнутрь, крепко схватил ею и вынул что-то, отчаянно затрепыхавшееся в руке у него.
Это оказался огромный черный петух. Он, видно, норовил заголосить, но жесткая хватка стиснула ему глотку, и он только бессильно и яростно разевал клюв, кося злым глазом на пленителя своего, бил крыльями по воздуху, топорщил когти.
Держащий его осклабился:
— Что, сволочная птичка? Рыпаешься?.. Ну-ну, сейчас…
Он шагнул к камню, левую руку с отчаянно бившимся петухом вытянул вперед, нижняя губа его презрительно выпятилась. Он сощурился, примерил лезвие ножа по уровню кулака, отвел нож и еще раз примерил, вновь отвел, сощурился сильнее, нижняя губа затрепетала и почти отвисла… И вдруг лезвие мелькнуло, свистнуло — и как молния отсекло петуху голову.
И в тот же миг руки разжались — обезглавленная птица бешено взлетела под потолок, заметалась, плеща кровью, а голова с судорожно разевающимся клювом упала под ноги тому, кто только что убил.
Тот осмелился посмотреть в лицо черепа. Оно было столь же недвижно, и тот ободрился. Он положил окровавленный нож на куб и оглянулся.
Петух упал в углу и там задергался, кровь толчками продолжала выплескиваться из жуткого среза шеи. Тот шагнул, взял птицу, положил на камень, как бы подобострастничая перед черепом: вот, мол, смотри… Теперь можешь так сделать? Чтобы все сложилось как надо?..
Но череп не менялся. Тот стоял, терпеливо ждал, смотрел. Нет, ничего. Неприятное предчувствие кольнуло того. Петух все еще слабо трепыхался. Тот плотно сжал губы, взял левой рукой умирающую птицу, правой — нож, при-ладился и одним точным движением вспорол тушку. Внутренности отвратительной грудой вывалились на черную поверхность. У смотрящего на них помутилось в глазах, спазм сдавил его горло.
Пламя свечей затрепетало так, точно чье-то дыхание промчалось здесь. Личина черепа перекосилась. Стоящему пред камнем почудился издевательский хохот, он стоял и смотрел безумным взором на склизкие потроха в кровавой луже. Губы беззвучно шевелились.
Он полулежал на диване, в зале у камина. Одну бутылку ирландского виски он все-таки взял, наливал в стакан понемногу и цедил мелкими глотками, сквозь зубы. Ночь пошла, а бутылка опустела менее чем наполовину. От этого он не опьянел, но и не трезвел — так, состояние вялой притупленности. Но и это было не так плохо; по крайней мере в ней, в притупленности, размывался тот страх, который в последние дни прочно поселился в душе — темный, пришедший из неведомых глубин, и от которого теперь не удавалось избавиться, а можно было его только придавить.
Смолянинов пригубил виски, вслушался, как обжигающая струйка скользнула по пищеводу. Он тяжело повел глазами, налитыми кровью, на каминные часы. Без десяти восемь. Скривив губы, он медленно вымолвил отвратительное ругательство. Потянулся к бутылке, плеснул в стакан и торопливо, словно боясь передумать, залпом проглотил спиртное. После этого он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
Нет. Хватит. Так тоже нельзя. Пока нельзя. Потом… потом, когда все кончится, напьюсь. Ох и напьюсь!.. До полного беспамятства. Потом. Когда все кончится. Да кончится ли?!
Он скрипнул зубами. Да, дела суровые, конечно. Далеко зашел, слишком далеко… теперь уже возврата нет, либо одолеть, либо пропасть. А пропасть теперь… ох, об этом и подумать было жутко.
Предательский холодок пробрал по спине. Н-да, этого представить действительно нельзя. Значит, оставалось только побеждать.
Резко зазвенел телефон. Городской. Смолянинов вздрогнул, но даже пальцем не пошевелил, глаз, не открыл. Губы, правда, разомкнул и вполголоса послал аппарат на три буквы. Тот названивал непрерывно, настойчиво, и Смолянинов вдруг сообразил, что это не простой звонок, а междугородний или с мобильного. Ё-моё! Он вздрогнул еще раз, рывком схватил трубку.
— Алло! Молчание.
— Алло, алло, я слушаю вас!..
Молчание. Пустота. На мгновение — а может, и почудилось ему!.. — как будто бы зловеще загудело там, по ту сторону. Вой ветра — на мгновение, и пропал.
И гудки отбоя: ту-ту-ту…
Он кинул трубку.
На столе рядом с обычным телефоном лежал мобиль-ник. Ехидно подмаргивал зеленым глазком. Молчал.
Смолянинов энергично растер ладонями лицо, вскочил, прошелся по комнате.
Встряхнулся, подсобрался, глаза его недобро сузились.
— Ну ничего, — проговорил он медленно и с вызовом. — Мы поглядим еще… посмотрим, кто кого. Открыл одно из окон, выходящих в сад. Вдохнул глубоко. Утренний сад точно впитал в себя весь свет июня — небо, зелень, звуки далекой реки, птичьих голосов — и теперь дразнил близостью своей вечности… но Аркадия Смо-лянинова было не провести, уже он-то знал! Может быть, лучше, чем любой другой, знал, как хрупка и ненадежна эта красота мира, что это — обман. “Мир — мираж…” — сказал он про себя и осклабился этому каламбуру.
Утренняя тишина — не совсем тишина: негромкое начало мира, прохлада, свежесть. Сдержанный гомон, растущий, набухающий, вот-вот готовый выплеснуться в городские улицы обычным, равнодушным дневным шумом…
И тут на столе звонко засигналил мобильный телефон. Смолянинов как ветром подхваченный кинулся к столу, схватил аппарат, взглянул на табло. Еще одна злобная усмешка выдавилась на губах его. Он сглотнул, поднес аппарат к уху и очень спокойно сказал:
— Да!
Взгляд его застыл. Он повторил:
— Да, да. Слушаю!
По мере того как он слушал, лицо тяжелело, обвисало, рот кривился углами вниз. Глаза стали совсем щелками. Выслушав, он заговорил размеренно и без малейших эмоций в голосе:
— Значит, так. От груза избавиться. Как? — ваши проблемы. Этих двух отправь по домам. Пусть… пусть кальсоны свои стирают обоссанные. Что?.. Это не ваши заботы. Все, я сказал, отправь своих дебилов по домам, а сам будь всегда на связи. Всегда, понял?! Я сам тебя найду. В конторе скажешь, что я сегодня работаю дома. Не беспокоить меня! Понял?.. Все, до связи.
Отключил телефон и несколько секунд стоял, упершись невидящим взором в камин. Затем медленно опустился на диван, продолжая держать мобильник в руке. Так он сидел, молча и не шевелясь, долго. Потом произнес:.
— Помогают, говоришь… Ну-ну. Поглядим.
Перевел взгляд на бутылку. Смотрел, смотрел на нее, губы двигались, пожевывали.
Все-таки он преодолел себя. Встал, отключил мобильный, отключил и городской, отцепив провод.
Движения его стали точные, уверенные. Он закрыл окно, вынул из кармана ключи, отыскал нужный… ничем особенным не отличающийся от прочих ключей. Взял с камина спички. Постоял, подумал.
— Все? — спросил он вслух. И сам себе ответил: — Вроде все.
Прошел в кабинет; не садясь за письменный стол, заваленный книгами, какими-то рукописями и документами, он просунул руку под столешницу, нажал кнопку, и один из огромных, от пола до потолка, книжных стеллажей аккуратно повернулся, открыв небольшую дверь. Эту-то дверцу и отпер он обычным ключом — но прежде, чем отпереть, он извлек из шкафа некое одеяние: черное, бархатное, без воротника, без рукавов, просто длинный балахон, мешок с прорезями для головы и рук. И Смолянинов снял с себя накрахмаленную сорочку, обнажив несколько погрузневший, но все-таки мускулистый, мощный торс. Сорочку он небрежно кинул в кресло, а в балахон облачился, отчего вид приобрел странный, но не смешной — увидевшему его в таком наряде и в голову бы не пришло рассмеяться.
Итак, он отпер дверь — и обнаружилась круто уходящая вниз каменная лестница. Она спускалась во тьму.
Он шагнул вперед, пошарил левой рукой. Нашел лежавшую на специальной полочке свечу, зажег ее. Она вдруг вспыхнула необыкновенно ярким, сильным пламенем, как факел, осветила лестницу и глубину.
Смолянинов пошел вниз, его огромная тень причудливо извивалась на ступеньках вслед за ним. Он спустился в подземелье размером со среднюю комнату, только с очень низким и сводчатым — в центре повыше, к стенам пониже — потолком. У дальней стены подвала стоял массивный куб из черного камня, высотой около метра. Но Смолянинов приблизился не к нему, а к левой стене, которая представляла собой ряд встроенных шкафов. Он распахнул двустворчатую дверь одного из них — в глубине тускло блеснули какие-то стеклянные банки с жидкостью. Однако Смолянинов к этим банкам не притронулся, а наклонился, установил свечу на полу и сунулся в нижнюю часть шкафа. С некоторым усилием он выволок небольшой ларец, откинул крышку, вынул оттуда еще две свечи черного цвета, потом из шкафа извлек два подсвечника, укрепил свечи в них и поставил на куб.
В том шкафу как будто бы было что-то живое: какие-то шорох и царапанье доносились оттуда. Смолянинов на звуки не обращал внимания, он вновь обратился к ларцу. Погрузив обе руки в него, он осторожно, точно это был сосуд, полный воды, достал череп. Человеческий, конечно.
То был непростой череп. В темени глазниц его мерцало что-то.
Эту звездную мглу словно и боялся расплескать человек, держащий в руках зловещий предмет. Он чрезвычайно бережно распрямился, ступил шаг, другой — и аккуратно поставил череп на куб.
После этого Смолянинов перевел дух. Он взял стоявшую на полу свечу и от нее зажег обе черные, загоревшиеся таким же странно ярким пламенем. Первую он задул и положил в открытый шкаф, а вынул оттуда небольшой кубок, подставка, тонкие боковые стойки и крышка которого сделаны были из темного и тяжелого металла, а чаша — из светлого полупрозрачного камня, похожего на дымчатый хрусталь.
А вот этот сосуд на самом деле полон был какой-то жидкостью, но ее не боялся расплескать Смолянинов. Вообще, он стал действовать раскованно и быстро, откуда-то в руках у него взялась тонкая кисточка, и он скинул с кубка крышку, сам кубок подхватил левой рукой, в правую руку взял кисточку и подошел к противоположной стене.
Эта стена была в отличие от той совершенно ровной и гладкой. Стоящий перед ней малость помедлил, затем окунул кисть в чашу и быстро начертил на выглаженной поверхности символ.
И сразу же диковинно изменился свет пламени свечи. Он стал призрачно-голубым, мгновенно залив собой все помещение. А краска, которой нарисован был символ, оказалась фосфоресцирующей, она отчетливо отразилась в голубом свете белым, неживым отблеском, но всего лишь на несколько секунд, а затем стала тускнеть, бледнеть… и вот растаяла бесследно. Символ исчез.
Тогда совершающий обряд стал быстро, очень быстро макать кисть в кубок и стремительно чертить на стене длинные ряды знаков, которые, как и первый, мертво фосфоресцировали и пропадали без следа. Но он чертил, чертил, с такой же неистовою быстротой, и с губ его полетели слова, сначала чуть слышно, а затем все громче, громче, и вот в полный голос. То были воющие, дикие, исступленные слова:
Эш! Эш!
Сати, сати, окобуру!
Нгамбу, харма, джарш!
Ой-йе-йе! Ой-йе-йе!
Эш агонга, эш асумба!
Ламакуйе, оппонаки, кеве ле!
Эш! Эш!! Эш!!!
Он выкрикивал так, повторяя и повторяя, и не уставал чертить таинственные знаки, и голубоватый свет стал двигаться, словно кружить по подземелью. Тот, кто творил это, все озирался на куб, тревожно, озабоченно, он все делал с той же поспешностью… но вот на его лице блеснул оскал радости — он достиг того, к чему стремился.
Что-то случилось там. Мерцающий мрак вдруг словно потек из глазниц, облекая собою череп, сгущаясь и превращаясь в некую плоть. По черепу побежали лица, сменяя друг друга… Много-много лиц — искаженные, страшные лица висельников, некрещеных мертвецов, маньяков и утопленных — они мелькали, каждое из них злобно кривлялось, будто бы хотело выкрикнуть проклятие, но не успевало, пропадало, пропадало, набегало но-; вое… и оно также исчезало в никуда.
На лбу творящего обряд выступил пот, дыхание его учащалось, руки так же метались в пляске по стене. Чувствовалось, что близко нечто.
И оно пришло. Свет дрогнул и остановился. И прекратился бег личин на черепе. На нем застыло одно лицо, страшное в неподвижности своей. Это лицо чудовищно потрясало, его нельзя было описать. И тот, кто был здесь, только глянул — и отдернул взор.
Что надо сделать, стало сделано. Часть знаков на стене вдруг проступила в какой-то неведомой закономерности. Но присутствующему эта закономерность, несомненно, была ведома, он умел читать такие письмена. И на губах его задрожала улыбка: надпись явно разрешала что-то ему.
Он оставил кисть, кубок, кинулся к открытому шкафу и выхватил оттуда огромный нож, настоящее мачете. Теперь живое, шевелившееся и царапавшееся где-то рядом можно было достать. Пришла его очередь.
Там был устроен особый ящик. Тот поднял правой рукой с ножом крышку, левую запустил вовнутрь, крепко схватил ею и вынул что-то, отчаянно затрепыхавшееся в руке у него.
Это оказался огромный черный петух. Он, видно, норовил заголосить, но жесткая хватка стиснула ему глотку, и он только бессильно и яростно разевал клюв, кося злым глазом на пленителя своего, бил крыльями по воздуху, топорщил когти.
Держащий его осклабился:
— Что, сволочная птичка? Рыпаешься?.. Ну-ну, сейчас…
Он шагнул к камню, левую руку с отчаянно бившимся петухом вытянул вперед, нижняя губа его презрительно выпятилась. Он сощурился, примерил лезвие ножа по уровню кулака, отвел нож и еще раз примерил, вновь отвел, сощурился сильнее, нижняя губа затрепетала и почти отвисла… И вдруг лезвие мелькнуло, свистнуло — и как молния отсекло петуху голову.
И в тот же миг руки разжались — обезглавленная птица бешено взлетела под потолок, заметалась, плеща кровью, а голова с судорожно разевающимся клювом упала под ноги тому, кто только что убил.
Тот осмелился посмотреть в лицо черепа. Оно было столь же недвижно, и тот ободрился. Он положил окровавленный нож на куб и оглянулся.
Петух упал в углу и там задергался, кровь толчками продолжала выплескиваться из жуткого среза шеи. Тот шагнул, взял птицу, положил на камень, как бы подобострастничая перед черепом: вот, мол, смотри… Теперь можешь так сделать? Чтобы все сложилось как надо?..
Но череп не менялся. Тот стоял, терпеливо ждал, смотрел. Нет, ничего. Неприятное предчувствие кольнуло того. Петух все еще слабо трепыхался. Тот плотно сжал губы, взял левой рукой умирающую птицу, правой — нож, при-ладился и одним точным движением вспорол тушку. Внутренности отвратительной грудой вывалились на черную поверхность. У смотрящего на них помутилось в глазах, спазм сдавил его горло.
Пламя свечей затрепетало так, точно чье-то дыхание промчалось здесь. Личина черепа перекосилась. Стоящему пред камнем почудился издевательский хохот, он стоял и смотрел безумным взором на склизкие потроха в кровавой луже. Губы беззвучно шевелились.
ГЛАВА 2
Старенький раздолбанный “ГАЗ-51” торопливо катился, громыхая и подпрыгивая, по пыльной дороге, переходящей в деревенскую улицу. Не убавляя ход, грузовик лихо вкатил в деревню, распугал кур и гусей, поднявших недовольный гвалт, свернул в проулок, проехал метров двести и остановился у ворот крепкого, нарядного дома. Светловолосый невысокий парень выпрыгнул из кабины, вытер кепкой лицо и быстро прошагал к калитке.
Войдя во двор, он увидел возившуюся на огороде девушку, которая тоже заметила его, — но он махнул рукой так предостерегающе: тихо, мол, вижу, знаю — и подошел к ней.
— Ну что? — спросил он встревоженно. — Как? Круглощекое, веснушчатое лицо девушки было грустно.
— Плохо, — сказала она.
— Доктор был?
— Был. Николай Сергеич из районки… Знаешь его?
— Знаю. Ну и что он?
— Ну что… Посмотрел, порошки прописал кое-какие… Ну а потом тихонько говорит нам, когда вышли: плохо дело, надежды почти никакой нет.
Парень поморгал, понимающе покивал головой. Что тут говорить?.. Он вздохнул:
— Ладно… Где он, у себя?
— Да.
— Спит?
— Да так… дремлет, лежит. Смотрит так… Тебя, кстати, он ждет.
— Я знаю.
Парень прошел к бочке с водой, скинул рубаху и с наслаждением ополоснул лицо, волосы и все тело до пояса — день был знойный, пыльное пекло. Затем прошел в сени, черпанул ковшик из питьевого бачка, выдул его махом, еще ковшик — помедленнее, наконец зачерпнул чуть-чуть, на донышке, выпил, пригладил мокрые волосы и вошел в дом.
— Федька, ты?.. — донесся до него слабый голос, едва он шагнул за порог.
— Я, батя! — бодро откликнулся он.
Отец лежал в небольшой светлой горнице. Федор не видел его всего три дня, которые был в командировке, и его буквально окатило холодом, когда он увидел, как изменился, исхудал больной. Если до того Федор как-то еще сомневался в словах врача, то теперь совершенно ясно и пронзительно он понял, что отцу оставались на этом свете считанные дни.
Тем не менее виду никакого он не подал, а сказал весело:
— Ну, здорово, батя! Тот улыбнулся в ответ:
— Здорово, сынок, — протянул худую руку, и они встретились рукопожатием. ' Федор присел на табурет.
— Ну что, батя, рассказывай, как дела. Отец усмехнулся.
— Дела — как сажа бела. Да сам ведь видишь…
— Да что же вижу? Подлечат тебя, подремонтируют, и пойдешь на поправку.
— Пойти-то, может, и пойду, да только на тот свет… Стой, стой, Федор, ты того… не ерзай. Тут ведь ничего страшного нет. Я жизнь прожил. Бывало всякое, но мне стыдиться нечего. Жил честно. Все, что надо, сделал… Сына родил? — Он улыбнулся, показал костлявым пальцем на Федора, и тот засмеялся. Засмеялся и отец. — Родил, родил. Да еще двух девок… Или девки не в счет?.. Шучу, шучу… Ну вот. Дом построил. А уж деревьев насажал — не счесть. Так что… можно со спокойной душой помирать.
Федор поулыбался, похлопал отца по плечу.
— Молодец ты, бать.
— Молодец, супротив овец… Ладно. Ты вот что, Федор. Ты хорошо сделал, что пришел…
— Да я, бать, сразу же! Я и к своим-то не заходил, вот только вернулся и сразу же к тебе.
— Ну да, да… но я не про это. Дело у меня к тебе есть.
— Дело? — Федор приподнял светлые брови.
— Точно, — подтвердил отец. — Только сперва дайка мне попить, вон в кувшине вода.
Федор вскочил. Плеснул воды в стакан, подал отцу. Тот с видимым усилием отхлебнул несколько глотков и вернул стакан сыну.
— Спасибо… все, больше не идет.
Он покряхтел, поерзал, устраиваясь поудобнее.
— Дело такое. Ты… ты Коренькова Карпа Сидоровича помнишь?
— Карпа Сидоровича? А как же. С Пашкой его мы друзьями были. Не то чтобы так уж дружили, но… одна компания, словом.
— Ну да… Так ты тогда знаешь, что про него на деревне болтали, про Сидорыча-то?
— Что колдун, что ли? А как же, помню. Да ведь это чепуха, бать?
— Насчет колдуна — бабьи сказки, верно. Ну а то, что он знаток был… это уж точно.
— Как это — знаток? Что ты имеешь в виду?
— То имею, что знанием особенным он владел… Ты погоди, не перебивай, послушай. Владел. А помер он скоропостижно, помнишь?
— Помню.
— Ага… Так вот, скоропостижно — для кого как. Сам он знал, что должен помереть. Федор хмыкнул недоверчиво.
— Знал?.. Ну ладно, он-то, может, и узнал, а ты-то откуда знаешь?
— Да он же сам о том мне сказал. За три дня до того.
Сын внимательно посмотрел отцу в лицо. Оно было совершенно бесстрастным, разве что печать предсмертного утомленья лежала уже на нем. Но глаза были живые, ясные, смотрели спокойно и светло. Он улыбался.
— У меня под кроватью ружейный ящик знаешь?.. Вынь-ка его.
Федор послушно опустился на колени и с шумом выволок из-под кровати железный — вернее, деревянный, обитый железом — длинный ящик, запертый на висячий замок.
— Ключи вон там, в шкафу. — Отец, указал взглядом.
— Есть, — бормотнул сын, открыв дверцу.
Отомкнули и ящик. Там, кроме двуствольного ружья, ягдташа, гильз и прочего такого, неожиданно для Федора оказалась небольшая резная шкатулка темного дерева. Федор даже присвистнул изумленно.
— Батя! А тут вот коробочка какая-то.
— Коробочка, коробочка. Тащи ее на стол. Шкатулку положили на стол. Федор сложил губы замысловато, покачал головой.
— Интересная штучка! Старинная… Никогда, бать, я у тебя ее не видал. Откуда?
Войдя во двор, он увидел возившуюся на огороде девушку, которая тоже заметила его, — но он махнул рукой так предостерегающе: тихо, мол, вижу, знаю — и подошел к ней.
— Ну что? — спросил он встревоженно. — Как? Круглощекое, веснушчатое лицо девушки было грустно.
— Плохо, — сказала она.
— Доктор был?
— Был. Николай Сергеич из районки… Знаешь его?
— Знаю. Ну и что он?
— Ну что… Посмотрел, порошки прописал кое-какие… Ну а потом тихонько говорит нам, когда вышли: плохо дело, надежды почти никакой нет.
Парень поморгал, понимающе покивал головой. Что тут говорить?.. Он вздохнул:
— Ладно… Где он, у себя?
— Да.
— Спит?
— Да так… дремлет, лежит. Смотрит так… Тебя, кстати, он ждет.
— Я знаю.
Парень прошел к бочке с водой, скинул рубаху и с наслаждением ополоснул лицо, волосы и все тело до пояса — день был знойный, пыльное пекло. Затем прошел в сени, черпанул ковшик из питьевого бачка, выдул его махом, еще ковшик — помедленнее, наконец зачерпнул чуть-чуть, на донышке, выпил, пригладил мокрые волосы и вошел в дом.
— Федька, ты?.. — донесся до него слабый голос, едва он шагнул за порог.
— Я, батя! — бодро откликнулся он.
Отец лежал в небольшой светлой горнице. Федор не видел его всего три дня, которые был в командировке, и его буквально окатило холодом, когда он увидел, как изменился, исхудал больной. Если до того Федор как-то еще сомневался в словах врача, то теперь совершенно ясно и пронзительно он понял, что отцу оставались на этом свете считанные дни.
Тем не менее виду никакого он не подал, а сказал весело:
— Ну, здорово, батя! Тот улыбнулся в ответ:
— Здорово, сынок, — протянул худую руку, и они встретились рукопожатием. ' Федор присел на табурет.
— Ну что, батя, рассказывай, как дела. Отец усмехнулся.
— Дела — как сажа бела. Да сам ведь видишь…
— Да что же вижу? Подлечат тебя, подремонтируют, и пойдешь на поправку.
— Пойти-то, может, и пойду, да только на тот свет… Стой, стой, Федор, ты того… не ерзай. Тут ведь ничего страшного нет. Я жизнь прожил. Бывало всякое, но мне стыдиться нечего. Жил честно. Все, что надо, сделал… Сына родил? — Он улыбнулся, показал костлявым пальцем на Федора, и тот засмеялся. Засмеялся и отец. — Родил, родил. Да еще двух девок… Или девки не в счет?.. Шучу, шучу… Ну вот. Дом построил. А уж деревьев насажал — не счесть. Так что… можно со спокойной душой помирать.
Федор поулыбался, похлопал отца по плечу.
— Молодец ты, бать.
— Молодец, супротив овец… Ладно. Ты вот что, Федор. Ты хорошо сделал, что пришел…
— Да я, бать, сразу же! Я и к своим-то не заходил, вот только вернулся и сразу же к тебе.
— Ну да, да… но я не про это. Дело у меня к тебе есть.
— Дело? — Федор приподнял светлые брови.
— Точно, — подтвердил отец. — Только сперва дайка мне попить, вон в кувшине вода.
Федор вскочил. Плеснул воды в стакан, подал отцу. Тот с видимым усилием отхлебнул несколько глотков и вернул стакан сыну.
— Спасибо… все, больше не идет.
Он покряхтел, поерзал, устраиваясь поудобнее.
— Дело такое. Ты… ты Коренькова Карпа Сидоровича помнишь?
— Карпа Сидоровича? А как же. С Пашкой его мы друзьями были. Не то чтобы так уж дружили, но… одна компания, словом.
— Ну да… Так ты тогда знаешь, что про него на деревне болтали, про Сидорыча-то?
— Что колдун, что ли? А как же, помню. Да ведь это чепуха, бать?
— Насчет колдуна — бабьи сказки, верно. Ну а то, что он знаток был… это уж точно.
— Как это — знаток? Что ты имеешь в виду?
— То имею, что знанием особенным он владел… Ты погоди, не перебивай, послушай. Владел. А помер он скоропостижно, помнишь?
— Помню.
— Ага… Так вот, скоропостижно — для кого как. Сам он знал, что должен помереть. Федор хмыкнул недоверчиво.
— Знал?.. Ну ладно, он-то, может, и узнал, а ты-то откуда знаешь?
— Да он же сам о том мне сказал. За три дня до того.
Сын внимательно посмотрел отцу в лицо. Оно было совершенно бесстрастным, разве что печать предсмертного утомленья лежала уже на нем. Но глаза были живые, ясные, смотрели спокойно и светло. Он улыбался.
— У меня под кроватью ружейный ящик знаешь?.. Вынь-ка его.
Федор послушно опустился на колени и с шумом выволок из-под кровати железный — вернее, деревянный, обитый железом — длинный ящик, запертый на висячий замок.
— Ключи вон там, в шкафу. — Отец, указал взглядом.
— Есть, — бормотнул сын, открыв дверцу.
Отомкнули и ящик. Там, кроме двуствольного ружья, ягдташа, гильз и прочего такого, неожиданно для Федора оказалась небольшая резная шкатулка темного дерева. Федор даже присвистнул изумленно.
— Батя! А тут вот коробочка какая-то.
— Коробочка, коробочка. Тащи ее на стол. Шкатулку положили на стол. Федор сложил губы замысловато, покачал головой.
— Интересная штучка! Старинная… Никогда, бать, я у тебя ее не видал. Откуда?