Страница:
Остаюсь и так далее.
ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ.
(О преимуществах, доставляемых религией тем, кто ее исповедует).
Я льщу себя, сударыня, надеждой, что сумел ясно показать вам, что христианская религия не только не может быть опорой государственной власти, но что она - самый настоящий ее враг; я, надеюсь, совершенно убедил вас, что служители церкви, по самой своей природе - соперники государей и самые опасные противники светской власти. И, наконец, я доказал вам, что общество могло бы вполне обойтись без услуг духовенства или, по крайней мере, отказаться от слишком щедрой оплаты этих услуг.
Теперь рассмотрим, какие блага и преимущества доставляет эта религия отдельным людям, наиболее убежденным ее последователям, послушно выполняющим все ее предписания. Посмотрим, насколько она в состоянии сделать своих приверженцев довольными, счастливыми и добродетельными.
Чтобы ответить на этот вопрос, нам достаточно осмотреться и понаблюдать, как влияет религия на умы людей, действительно глубоко проникнутых ее мнимыми истинами. Обычно мы видим, что люди, наиболее искренно исповедующие христианское вероучение и наиболее точно выполняющие его заповеди, предаются меланхолии, унылому настроению, меньше всего свидетельствующему о благополучии; мы не замечаем в них того внутреннего мира и спокойствия, о которых нам непрестанно твердят и которых вместе с тем никогда не могут показать на деле. Когда человек доволен собой, это не может не проявиться во всем его поведении; святоши же так тщательно прячут свое внутреннее довольство от посторонних глаз, что трудно поверить, чтобы они его действительно испытывали. Внутренний мир, порожденный чистой совестью, чаше всего проявляется у них в желчной раздражительности, от которой не могут не страдать окружающие люди. Если случайно мы и встречаем какого-нибудь святошу в хорошем настроении, радостного, снисходительного, то потому только, что мрачные представления еще не смогли окончательно испортить его благодушный, покладистый характер; а может быть и так, что человек еще недостаточно глубоко проникся духом религиозной системы, которая при глубоком изучении неизбежно повергает людей в самое неудержимое смятение, в самую безысходную тоску.
Всякий, кто вдумается со всей серьезностью в представления о деспотическом и своенравном боге, которому поклоняются христиане, и вместе с тем постарается представить все тиранические поступки этого бога, приписываемые ему Библией; кто поразмыслит над удручающими догмами о произвольном, незаслуженном избрании немногих и о предопределенной погибели большинства людей; кто поймет, что он никогда не может быть уверен, достоин ли он милости или гнева, что не в его власти добиться или заслужить благорасположение всемогущего; кто придет к выводу, что минутная слабость может разом свести на нет заслуги всей жизни, посвященной добродетели; всякий, повторяю, кто забивает себе ум всеми этими роковыми и зловещими вещами, не может, если он не безумен, ни предаваться радости, ни проявлять искреннюю беззаботность и веселость. Можете ли вы поверить, сударыня, что наш святоша Паскаль, считавший грехом свои нежные чувства к сестре и часто из благочестия обходившийся с ней грубо и жестоко, был человеком веселым и приятным в общежитии?
В христианской религии все неизбежно навевает уныние и грусть; она трактует только о мрачных предметах. Она проповедует бога, ревнующего нас к каждому движению нашего сердца, к каждой, даже самой естественной, склонности; этот бог запрещает самые законные радости, он жаждет наших стонов, наших слез и мук, ему нравится подвергать нас испытаниям, он требует от нас самоумерщвления, отказа от всего, что нам желанно и приятно; он предписывает нам ненавидеть все земное; одним словом, нам ставятся требования, в корне противоречащие склонностям нашей природы. Такой бог, конечно, вряд ли может внушить радостное, спокойное настроение. Бог, который не пожалел родного сына и безмерно мстит за самые пустячные невольные проступки перед ним,- такой бог способен только погрузить в отчаяние душу всякого человека, имевшего несчастье поверить в него. И, наконец, христианин, который должен бояться смерти, потому что каждую минуту может предстать перед безжалостным судией, уже предопределившим его участь, не может не испытывать постоянного страха. Как посмотрели бы мы на человека, весело или хотя бы только спокойно ожидающего своего смертного приговора?
Итак, сударыня, не будем ссылаться на противоречивые разглагольствования наших священников; до смерти напугав своими страшными догмами, они стараются подбадривать нас туманными надеждами и призывают довериться богу, против которого они нас сами же восстановили; пусть же они не говорят нам, что бремя христово легко; напротив, оно невыносимо для всякого, кто понимает, в чем оно заключается; оно легко только тем, кто несет его, не раздумывая, или же тем, кто перекладывает его на плечи других.
Разрешите мне, сударыня, поговорить о вас. Очень ли вы были счастливы, довольны и веселы, когда поведали мне о тех тайных беспокойствах и волнениях, вызванных в вашей душе суеверием, которые уже начали мало-помалу роковым образом овладевать вашим умом и которые я теперь стараюсь рассеять? Не казалось ли вам, что ваша душа погружается в самые мрачные бездны отчаяния, несмотря на ваш трезвый ум, на ваши здравые суждения? Не собирались ли вы самым серьезным образом отказаться от счастья? Не готовились ли вы в угоду религии уйти от света, предать забвению все свои общественные обязанности? Все это меня опечалило, но не удивило: христианская религия считает своим долгом разрушать счастье и покой человека; религия всегда вселяет в душу тревогу, трепет; приняв эту религию, можно быть счастливым, только не вдумываясь в ее догмы; для вас религия означала бы самое безысходное несчастье; ваш последовательный ум неизбежно стремился бы охватить все ее принципы в целом; ваше чувствительное воображение привело бы вас к крайностям, опасным для вас самой и достаточно болезненным для ваших близких и друзей. Такая душа, как ваша, никогда не знала бы ни мира, ни спокойствия; угрозы религии слишком убедительны, а ее противоречивые утешения слишком неопределенны и не могут внушить человеку ни чувства уверенности в себе, ни спокойствия, без которого нельзя ни создать собственное счастье, ни трудиться для счастья других.
Я уже говорил вам, что считаю невозможным для человека заботиться о чужом счастьи, если он несчастлив сам. Святоша, во всем себе отказывающий, во всем сомневающийся, непрестанно укоряющий себя, разжигающий религиозный экстаз молитвами, постами и уединением, неизбежно должен раздражаться и сердиться на всех, кто не считает нужным принуждать себя к таким же мучительным жертвам; такой святоша не может не беситься и не осуждать профанов, пренебрегающих обязанностями, возложенными на людей, по его мнению, самим богом. Ему хорошо только в обществе тех, кто смотрит на все его же глазами; всех остальных он избегает и в конце концов начинает ненавидеть; вместе с тем он считает нужным всюду выставлять напоказ свои убеждения, свою набожность, даже с риском быть смешным. К тому же, если бы такой святоша обнаруживал снисходительность, ему пришлось бы опасаться, что его примут за сообщника всех тех людей, которые поносят его бога; он должен обличать всех грешников, и он это делает, конечно, резко и сурово, потому что на душе у него нелегко; он должен на них гневаться, а следовательно, он становится неприятным и невыносимым для людей, когда достаточно ревностно выполняет свои благочестивые обязанности; если же он проявляет снисходительность, мягкость и терпимость,- значит, он грешит против религии.
Набожность порождает в нас дурные чувства, которые рано или поздно сказываются в нашем поведении и отталкивают от нас окружающих. Святоши чувствуют себя превосходно; мир им несносен, и они несносны миру, который не мог бы и существовать, если бы каждый стремился к высоким и недостижимым добродетелям, предписываемым религией. Христианство несоединимо с земным миром; бог требует всего нашего сердца, мы ничего не смеем утаить для наших жалких собратий; как только становимся набожными, мы даже считаем долгом мучить своих ближних, чтобы наставить их на путь добродетелей, от которых якобы зависит их будущее спасение.
Странная религия, не правда ли? Ведь если бы каждый в точности и неукоснительно выполнял все ее предписания, это привело бы к полному развалу общества! Искренне верующий ставит себе недостижимые идеалы, недоступные человеческой природе; и так как, несмотря на все свои усилия, человек не может достичь этих идеалов, он всегда недоволен собой; он считает себя жертвой божьего гнева, он во всем укоряет себя, он испытывает угрызения совести за все радости, которые себе позволил; он трепещет, опасаясь, что каждый шаг может повести его к гибели; он приходит к выводу, что вернее и надежнее избегать общества, которое ежеминутно может отвлечь его от мнимых обязанностей, толкнуть на грех, сделать его свидетелем или сообщником разврата; и, наконец, если этот человек очень благочестив, он не может не избегать или не презирать людей, которые, согласно мрачным религиозным представлениям, только и делают, что раздражают и гневят бога.
С другой стороны, вы знаете, сударыня, что обычно именно печаль и страдания толкают человека к религии; мы, как правило, обращаемся к небу, когда здешний мир нас оставляет или перестает нам нравиться; именно в лоне церкви ищут тщеславные люди утешения в своих неудачах и в крушении честолюбивых планов; изысканные или развращенные женщины становятся святошами, когда видят, что свет перестает ими заниматься; тогда они отдают богу свое потрепанное сердце и увядшую красоту, которая уже не может пленить никого в этом мире; с душой, переполненной горечью, снедаемые печалью, взбешенные против общества, где уже не рассчитывают играть никакой роли, они предаются религиозным безумствам после того как прославились в свете пороками и безумствами; с яростью в душе они простираются перед богом, который, по правде сказать, не слишком-то щедро вознаграждает их за утраченные прелести. Одним словом, люди по большей части обращаются к богу под влиянием дурного настроения, несчастья, потерь; мы обычно отдаемся в руки священников, толкаемые жестокими разочарованиями и крушением каких-либо страстных надежд; в этом-то и проявляется перст божий; бог посылает нам страдания, чтобы спасти нас.
Поэтому нет ничего удивительного, если люди набожные кажутся нам обычно мрачными и суровыми. Эти настроения к тому же непрестанно поддерживаются и питаются религией, которая только и способна все больше и больше ожесточать душу, подпавшую под ее влияние. Однако беседа с духовником - слабое утешение в потере возлюбленного; надежды на будущую жизнь не могут заменить нам реальных радостей здешнего мира; и все никчемные, бессмысленные религиозные обряды вряд ли могут заполнить душу, которая в свое время не насытилась ни интригами, ни наслаждениями светской жизни.
Итак, мы видим, сударыня, что плоды этих потрясающих обращений людей к религии, долженствующие обрадовать всемогущего со всем его синклитом, не имеют никакой ценности для нас, смертных. Если эти перемены, происходящие с человеком по благости божьей, не делают его все-таки более счастливым и радостным, то еще меньше радости и пользы от таких обращений всем их свидетелям и очевидцам. Действительно, какой толк обществу от того, что кто-то обратился к богу? Люди эти, отмеченные перстом божьим, не становятся лучшими; они не делают никакого реального добра своим ближним. Становится ли смиренным и добрым какой-нибудь заносчивый и важный придворный? Исправляет ли жестокий все то зло, которое он причинял? Возвращает ли казнокрад все, что он похитил у общества? Искупает ли изысканная светская женщина своим религиозным рвением все то зло, которое причинили семье ее распущенность и рассеянная жизнь? Нет, конечно нет, эти новообращенные, испытавшие прикосновение божьего перста, ограничиваются по большей части молитвами, постами, благотворительностью и уединением, посещением церкви, преклонением перед священниками, интригами и злословием в пользу той или иной церковной партии, опорочением всех, кто не согласен с их духовником, и демонстрацией смехотворного, преувеличенного усердия к делам, в которых они ничего не смыслят; всем этим исчерпывается их долг по отношению к богу; ни люди, ни общество ничего не выигрывают от их чудесного превращения; напротив, благочестие часто лишь усугубляет и еще больше разжигает дурные свойства, которыми всегда отличались наши неофиты; но теперь эти свойства и страсти получают иное применение, а религия всегда оправдывает крайности, допущенные в ее интересах. Так, честолюбивый человек превратится в тщеславного и беспокойного фанатика и найдет оправдание своей страсти в благочестии; попавший в опалу придворный займется во имя бога интригами против своих врагов; злой и мстительный человек под предлогом отмщения за бога будет изыскивать способы мстить за собственные обиды; женщина, утратившая красоту и обратившаяся к богу, будет считать себя вправе отравлять жизнь мужа; она станет со всем благочестием злословить о других женщинах по поводу их невинных удовольствий; желая показать свою набожность, она обнаружит только дурное настроение, зависть, ревность, коварство; принимая близко к сердцу интересы бога, она проявит все свое невежество, все свое больное воображение и легковерие.
Стоит ли, сударыня, так долго останавливаться на всем этом? Вы живете в стране, где слишком много святош и слишком мало истинно добродетельных людей. При желании вы без труда убедитесь, что среди этих людей, глубоко верующих в бога, убежденных в высоком назначении и пользе религии, беспрестанно твердящих о даруемых ею утешениях, о насаждаемых ею добродетелях, вы вряд ли найдете действительно счастливого; и еще меньше найдется людей, которых религия сделала лучшими. Если они глубоко прониклись мрачными и зловещими представлениями религии, они покажутся вам желчными, неприятными, нелюдимыми; если же они относятся к спасению своей души легкомысленнее и поверхностнее, они произведут на вас менее отталкивающее впечатление. Религия, исповедуемая при дворе, представляет собой, как вам известно, смесь чередующихся благочестивых обрядов и увеселений: обедня, праздник, несколько минут, посвященных молитве,-и снова развлечения; здесь религия Христа легко совмещается со служением дьяволу. Мы наблюдаем здесь роскошь, тщеславие, честолюбие, интриги, месть, зависть, легкомыслие, легко уживающиеся с аскетическими требованиями религии. Казуисты, поддакивающие великим мира сего, легко оправдывают эту смесь и творят новую религию, применяющуюся к обстоятельствам, страстям и порокам людей; слишком суровые и правоверные богословы не удовлетворили бы и возмутили бы людей, соглашающихся исповедовать религию при условии, чтобы их ничто не стесняло. Вот почему янсенисты, стремящиеся к восстановлению аскетического христианства первых веков, не смогли привиться при дворе. Доведенные до крайности принципы и доктрины христианства по плечу только людям, подобным его основателям; они созданы лишь для существ желчных, суровых, недовольных, обездоленных судьбой, по своему происхождению чуждых роскоши, власти, почестей и неизбежно становящихся врагами всех мирских благ, о которых им не позволено и мечтать. Святоши очень ловко и хитро умеют поставить себе в заслугу отвращение или презрение к вещам, для них недостижимым.
Однако последовательный христианин не должен ни на что претендовать; он не должен ничего желать; он должен бежать света и всей его пышности, подавлять свои страсти. Это настоящий стоик (1), скорбная философия которого порождена религиозным фанатизмом. Недостижимое совершенство, к которому он стремится, порождает непрестанную душевную борьбу, которая в конце концов делает его несчастным; он должен быть постоянно настороже в отношении всего мирского, потому что все мирское может дать повод к искушению и греху. Истинный христианин - враг самого себя и всего человеческого рода; ради собственной безопасности ему следовало бы жить, как сове, и никому не показываться. Религия делает его существом антиобщественным, равно бесполезным и неприятным себе и другим. Что толку обществу от человека, беспрестанно трепещущего, страдающего, погруженного в молитвы и размышления? Какую же жизненную цель может поставить перед собой святоша, который должен сторониться порочного мира, ненавидеть почести и богатства, могущие его погубить, который запрещает себе радости, вызывающие гнев и ревность бога?
Каковы же плоды такой фантастической морали? Эту мораль можно сравнить с чрезмерно суровыми законами, которые все признают и никто не соблюдает. Мы знаем, что некоторые философы обсуждали возможность существования чисто атеистического общества (2); мне кажется гораздо более правомерным вопрос долго ли смогло бы просуществовать общество, состоящее только из истинно верующих христиан. Ср., что говорит по этому поводу Бейль, "Continuation des pensees diverses sur la comete", разд. 124, 125, т. 4. Г. Руссо из Женевы в его "Contract Social-", кн. 4, гл. 8. См. Также tLettres ecrites de la Montagne", письмо 1-е, стр. 45-54. Изд. In 8°. Автор обсуждает тот же вопрос и подкрепляет свое мнение новыми рассуждениями, представляющими большой интерес для читателя. Что сталось бы со страной, обитатели которой, стремясь к совершенству, проводили бы все время в созерцании, размышлениях, покаянии и молитвах, избегали бы богатства, почестей, высокого положения? Что сталось бы со страной, жители которой не думали бы о завтрашнем дне и, занятые только божественными делами, совершенно пренебрегали всем, касающимся здешней бренной юдоли; где каждый ставил бы себе в заслугу безбрачие; где все были бы настолько заняты религиозными упражнениями и обрядами, что у них не оставалось бы времени для помощи себе подобным? Ясно, что такое общество могло бы существовать только в Фиваиде (1) и скоро развалилось бы. Если в некоторых монастырях мы и видим примеры такого объединения верующих, то ведь о фанатиках, проживающих в этих богоугодных местах, заботится общество. А кто бы заботился о целой нации, которая, забыв о всех земных нуждах, хлопотала бы только о царствии небесном?
Нельзя не признать, что христианская религия действительно создана не для этого мира; она не в состоянии обеспечить счастье ни обществу, ни отдельным людям; заповеди и наставления ее бога невыполнимы и скорее могут довести человека до отчаяния и апатии, отнять у него уверенность в себе и своих силах, чем сделать его счастливым, деятельным и добродетельным. Если христианин хочет остаться в обществе, ему приходится допускать известную скидку со всех требований религии; он перестает быть настоящим христианином, как только начинает стремиться к собственному счастью; он пренебрегает небесным блаженством как только хочет позаботиться о счастьи своих собратий; он рискует оскорбить бога, как только прислушается к собственным желаниям, позволит себе радости жизни и вступит в общество себе подобных, могущих заразить его своими страстями и пороками; одним словом, настоящий христианин - человек не от мира сего.
Поэтому, как только христианин вспоминает о том, что он - человек, он вынужден тотчас же отказываться от своих сверхъестественных и божественных принципов. Страсти, обуревающие простых смертных, у христиан только приглушены, но не уничтожены; чаще всего эти страсти приобретают еще большую силу и могут очень повредить обществу. Замаскированные, скрытые лицемерным смирением, они, вырываясь наружу, обычно приводят к большим потрясениям. Тут-то честолюбие, мстительность, жестокость, злоба, злоречие, зависть, прикрытые личиной благочестия, приносят самые ужасающие плоды; эти страсти в своем разгуле уже не знают границ. Религия не уничтожает страстей в сердце святоши; она иной раз даже оправдывает их. Опыт часто показывает нам, что самые набожные христиане ничуть не лучше и не хуже всех прочих людей и что они не имеют никакого права упрекать неверующих в недостатках и пороках, будто бы проистекающих из атеистических убеждений.
Действительно, милосердие священников-миротворцев и их благочестивых приверженцев нисколько не мешает им порочить и чернить своих противников, призывать на их головы гнев и презрение общества; их заботы о славе божьей допускают применение любого оружия; злоречие и клевета оказывают им испокон веков особенно драгоценные услуги. Слушая священников, можно подумать, что неверие может быть только следствием развращенности; что от религии люди отказываются только затем, чтобы дать свободу своим страстям и порокам; по их словам неверие всегда предполагает порочность, разнузданность нравов, предельную распущенность. Другими словами, они считают, что всякий человек, отказывающийся поверить в их фантазии и следовать предписаниям их неестественной морали, не может иметь никаких побуждений к добру и отличается непреодолимой наклонностью к злу.
Так наши милосердные богословы превращают врагов своей власти в опасных разбойников, которых общество якобы в собственных интересах должно изгонять и уничтожать. Из этого следует, что всякий, внемлющий разуму и отказывающийся от суеверия,- это самый безрассудный человек; что всякий, осуждающий религию за все ее преступления, за все то зло, которое она причиняет людям,- плохой гражданин; что всякий, обвиняющий священников в смутах и беспорядках, оказывается сам опасным нарушителем общественного спокойствия; что всякий, содрогающийся при виде бесчеловечных преследований, спровоцированных тщеславными и коварными священниками, не имеет никакого понятия о справедливости и должен задушить в себе всякое чувство гуманности. Отсюда же следует, что всякий, кто не признает лживых, фальшивых стимулов, выискиваемых в потустороннем мире для того, чтобы побудить людей быть добродетельными, справедливыми и добрыми, не имеет уже никаких реальных побудительных причин развивать в себе все эти добродетели ради своего собственного благополучия в здешнем мире. И, наконец, отсюда следует, что все желающие низвержения церковной тирании и разоблачения величайшего обмана, столь пагубного и для правителей и для народов,оказываются государственными преступниками, подлежащими преследованию законом.
Я думаю, сударыня, теперь вы убедитесь, что истинные друзья рода человеческого и государей не могут быть пособниками религии и духовенства. Каковы бы ни были причины или чувства, которые привели человека к неверию; каковы бы ни были вытекающие из его неверия принципы,- они не могут быть столь же пагубны, столь же разрушительны, как принципы, непосредственно и неизбежно вытекающие из такой нелепой и жестокой религии, как христианская. Неверие не приписывает себе божественного происхождения; оно не стремится к господству и к овладению человеческой совестью; оно не ставит цели подчинить себе человеческие умы; оно не имеет никаких поводов ненавидеть человека за его убеждения, если эти убеждения никому не приносят вреда. Другими словами, люди неверующие не имеют ни особых побуждений, ни корысти приносить вред и делать зло, к чему всегда находят столько предлогов рьяные защитники религии. Неверующий, стоящий у власти, не окажется ни более несправедливым, ни более злым, чем святоша, вменяющий себе в обязанность преследовать своих религиозных противников.
Мыслящий неверующий человек хорошо понимает, что и в здешнем мире у него достаточно самых настоятельных и реальных побуждений делать добро; он сознает, как важно ему сохранить жизнь и избежать всего, что могло бы ему повредить; в своих природных потребностях он чувствует себя связанным с другими людьми и знает, что заслужит их презрение, если обнаружит какие-либо пороки, вызывающие их ненависть, и если окажется виновным в проступке, угрожающем праву и добродетели; он знает, что понесет наказание, если совершит преступление и ослушался закона. Правила приличия и общественные обязанности, желание заслужить одобрение сограждан, страх навлечь на себя позор и наказание - достаточно сильные стимулы для обуздания всякого здравомыслящего. Если же человек безумен, его не смогут удержать от крайностей никакие вероучения мира; если он обладает достаточной властью, чтобы ничего не страшиться в здешнем мире и не считаться с мнением людей, вряд ли страх перед божественным гневом подействует на такого человека сильнее приговора судей, которых он ежечасно видит перед собой.
Нам скажут, что страх перед мстительным богом может во всяком случае предупредить множество тайных преступлений, на которые пошли бы люди, не удерживай их религии. Но разве сама-то религия предотвращает тайные преступления? Разве христианские страны не полны всякого рода злоумышленников, втайне замышляющих разорение и гибель своих сограждан? Разве люди, с виду самые благочестивые и благонамеренные, не предаются разнообразнейшим порокам, которые заставили бы их устыдиться, если бы эти пороки случайно раскрылись? Очень часто человек, глубочайшим образом убежденный в том, что бог видит все его дела и помыслы, совершает, не краснея, тайком такие проступки, которые он не позволил бы себе в присутствии другого, хотя бы и самого ничтожного человека.
ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ.
(О преимуществах, доставляемых религией тем, кто ее исповедует).
Я льщу себя, сударыня, надеждой, что сумел ясно показать вам, что христианская религия не только не может быть опорой государственной власти, но что она - самый настоящий ее враг; я, надеюсь, совершенно убедил вас, что служители церкви, по самой своей природе - соперники государей и самые опасные противники светской власти. И, наконец, я доказал вам, что общество могло бы вполне обойтись без услуг духовенства или, по крайней мере, отказаться от слишком щедрой оплаты этих услуг.
Теперь рассмотрим, какие блага и преимущества доставляет эта религия отдельным людям, наиболее убежденным ее последователям, послушно выполняющим все ее предписания. Посмотрим, насколько она в состоянии сделать своих приверженцев довольными, счастливыми и добродетельными.
Чтобы ответить на этот вопрос, нам достаточно осмотреться и понаблюдать, как влияет религия на умы людей, действительно глубоко проникнутых ее мнимыми истинами. Обычно мы видим, что люди, наиболее искренно исповедующие христианское вероучение и наиболее точно выполняющие его заповеди, предаются меланхолии, унылому настроению, меньше всего свидетельствующему о благополучии; мы не замечаем в них того внутреннего мира и спокойствия, о которых нам непрестанно твердят и которых вместе с тем никогда не могут показать на деле. Когда человек доволен собой, это не может не проявиться во всем его поведении; святоши же так тщательно прячут свое внутреннее довольство от посторонних глаз, что трудно поверить, чтобы они его действительно испытывали. Внутренний мир, порожденный чистой совестью, чаше всего проявляется у них в желчной раздражительности, от которой не могут не страдать окружающие люди. Если случайно мы и встречаем какого-нибудь святошу в хорошем настроении, радостного, снисходительного, то потому только, что мрачные представления еще не смогли окончательно испортить его благодушный, покладистый характер; а может быть и так, что человек еще недостаточно глубоко проникся духом религиозной системы, которая при глубоком изучении неизбежно повергает людей в самое неудержимое смятение, в самую безысходную тоску.
Всякий, кто вдумается со всей серьезностью в представления о деспотическом и своенравном боге, которому поклоняются христиане, и вместе с тем постарается представить все тиранические поступки этого бога, приписываемые ему Библией; кто поразмыслит над удручающими догмами о произвольном, незаслуженном избрании немногих и о предопределенной погибели большинства людей; кто поймет, что он никогда не может быть уверен, достоин ли он милости или гнева, что не в его власти добиться или заслужить благорасположение всемогущего; кто придет к выводу, что минутная слабость может разом свести на нет заслуги всей жизни, посвященной добродетели; всякий, повторяю, кто забивает себе ум всеми этими роковыми и зловещими вещами, не может, если он не безумен, ни предаваться радости, ни проявлять искреннюю беззаботность и веселость. Можете ли вы поверить, сударыня, что наш святоша Паскаль, считавший грехом свои нежные чувства к сестре и часто из благочестия обходившийся с ней грубо и жестоко, был человеком веселым и приятным в общежитии?
В христианской религии все неизбежно навевает уныние и грусть; она трактует только о мрачных предметах. Она проповедует бога, ревнующего нас к каждому движению нашего сердца, к каждой, даже самой естественной, склонности; этот бог запрещает самые законные радости, он жаждет наших стонов, наших слез и мук, ему нравится подвергать нас испытаниям, он требует от нас самоумерщвления, отказа от всего, что нам желанно и приятно; он предписывает нам ненавидеть все земное; одним словом, нам ставятся требования, в корне противоречащие склонностям нашей природы. Такой бог, конечно, вряд ли может внушить радостное, спокойное настроение. Бог, который не пожалел родного сына и безмерно мстит за самые пустячные невольные проступки перед ним,- такой бог способен только погрузить в отчаяние душу всякого человека, имевшего несчастье поверить в него. И, наконец, христианин, который должен бояться смерти, потому что каждую минуту может предстать перед безжалостным судией, уже предопределившим его участь, не может не испытывать постоянного страха. Как посмотрели бы мы на человека, весело или хотя бы только спокойно ожидающего своего смертного приговора?
Итак, сударыня, не будем ссылаться на противоречивые разглагольствования наших священников; до смерти напугав своими страшными догмами, они стараются подбадривать нас туманными надеждами и призывают довериться богу, против которого они нас сами же восстановили; пусть же они не говорят нам, что бремя христово легко; напротив, оно невыносимо для всякого, кто понимает, в чем оно заключается; оно легко только тем, кто несет его, не раздумывая, или же тем, кто перекладывает его на плечи других.
Разрешите мне, сударыня, поговорить о вас. Очень ли вы были счастливы, довольны и веселы, когда поведали мне о тех тайных беспокойствах и волнениях, вызванных в вашей душе суеверием, которые уже начали мало-помалу роковым образом овладевать вашим умом и которые я теперь стараюсь рассеять? Не казалось ли вам, что ваша душа погружается в самые мрачные бездны отчаяния, несмотря на ваш трезвый ум, на ваши здравые суждения? Не собирались ли вы самым серьезным образом отказаться от счастья? Не готовились ли вы в угоду религии уйти от света, предать забвению все свои общественные обязанности? Все это меня опечалило, но не удивило: христианская религия считает своим долгом разрушать счастье и покой человека; религия всегда вселяет в душу тревогу, трепет; приняв эту религию, можно быть счастливым, только не вдумываясь в ее догмы; для вас религия означала бы самое безысходное несчастье; ваш последовательный ум неизбежно стремился бы охватить все ее принципы в целом; ваше чувствительное воображение привело бы вас к крайностям, опасным для вас самой и достаточно болезненным для ваших близких и друзей. Такая душа, как ваша, никогда не знала бы ни мира, ни спокойствия; угрозы религии слишком убедительны, а ее противоречивые утешения слишком неопределенны и не могут внушить человеку ни чувства уверенности в себе, ни спокойствия, без которого нельзя ни создать собственное счастье, ни трудиться для счастья других.
Я уже говорил вам, что считаю невозможным для человека заботиться о чужом счастьи, если он несчастлив сам. Святоша, во всем себе отказывающий, во всем сомневающийся, непрестанно укоряющий себя, разжигающий религиозный экстаз молитвами, постами и уединением, неизбежно должен раздражаться и сердиться на всех, кто не считает нужным принуждать себя к таким же мучительным жертвам; такой святоша не может не беситься и не осуждать профанов, пренебрегающих обязанностями, возложенными на людей, по его мнению, самим богом. Ему хорошо только в обществе тех, кто смотрит на все его же глазами; всех остальных он избегает и в конце концов начинает ненавидеть; вместе с тем он считает нужным всюду выставлять напоказ свои убеждения, свою набожность, даже с риском быть смешным. К тому же, если бы такой святоша обнаруживал снисходительность, ему пришлось бы опасаться, что его примут за сообщника всех тех людей, которые поносят его бога; он должен обличать всех грешников, и он это делает, конечно, резко и сурово, потому что на душе у него нелегко; он должен на них гневаться, а следовательно, он становится неприятным и невыносимым для людей, когда достаточно ревностно выполняет свои благочестивые обязанности; если же он проявляет снисходительность, мягкость и терпимость,- значит, он грешит против религии.
Набожность порождает в нас дурные чувства, которые рано или поздно сказываются в нашем поведении и отталкивают от нас окружающих. Святоши чувствуют себя превосходно; мир им несносен, и они несносны миру, который не мог бы и существовать, если бы каждый стремился к высоким и недостижимым добродетелям, предписываемым религией. Христианство несоединимо с земным миром; бог требует всего нашего сердца, мы ничего не смеем утаить для наших жалких собратий; как только становимся набожными, мы даже считаем долгом мучить своих ближних, чтобы наставить их на путь добродетелей, от которых якобы зависит их будущее спасение.
Странная религия, не правда ли? Ведь если бы каждый в точности и неукоснительно выполнял все ее предписания, это привело бы к полному развалу общества! Искренне верующий ставит себе недостижимые идеалы, недоступные человеческой природе; и так как, несмотря на все свои усилия, человек не может достичь этих идеалов, он всегда недоволен собой; он считает себя жертвой божьего гнева, он во всем укоряет себя, он испытывает угрызения совести за все радости, которые себе позволил; он трепещет, опасаясь, что каждый шаг может повести его к гибели; он приходит к выводу, что вернее и надежнее избегать общества, которое ежеминутно может отвлечь его от мнимых обязанностей, толкнуть на грех, сделать его свидетелем или сообщником разврата; и, наконец, если этот человек очень благочестив, он не может не избегать или не презирать людей, которые, согласно мрачным религиозным представлениям, только и делают, что раздражают и гневят бога.
С другой стороны, вы знаете, сударыня, что обычно именно печаль и страдания толкают человека к религии; мы, как правило, обращаемся к небу, когда здешний мир нас оставляет или перестает нам нравиться; именно в лоне церкви ищут тщеславные люди утешения в своих неудачах и в крушении честолюбивых планов; изысканные или развращенные женщины становятся святошами, когда видят, что свет перестает ими заниматься; тогда они отдают богу свое потрепанное сердце и увядшую красоту, которая уже не может пленить никого в этом мире; с душой, переполненной горечью, снедаемые печалью, взбешенные против общества, где уже не рассчитывают играть никакой роли, они предаются религиозным безумствам после того как прославились в свете пороками и безумствами; с яростью в душе они простираются перед богом, который, по правде сказать, не слишком-то щедро вознаграждает их за утраченные прелести. Одним словом, люди по большей части обращаются к богу под влиянием дурного настроения, несчастья, потерь; мы обычно отдаемся в руки священников, толкаемые жестокими разочарованиями и крушением каких-либо страстных надежд; в этом-то и проявляется перст божий; бог посылает нам страдания, чтобы спасти нас.
Поэтому нет ничего удивительного, если люди набожные кажутся нам обычно мрачными и суровыми. Эти настроения к тому же непрестанно поддерживаются и питаются религией, которая только и способна все больше и больше ожесточать душу, подпавшую под ее влияние. Однако беседа с духовником - слабое утешение в потере возлюбленного; надежды на будущую жизнь не могут заменить нам реальных радостей здешнего мира; и все никчемные, бессмысленные религиозные обряды вряд ли могут заполнить душу, которая в свое время не насытилась ни интригами, ни наслаждениями светской жизни.
Итак, мы видим, сударыня, что плоды этих потрясающих обращений людей к религии, долженствующие обрадовать всемогущего со всем его синклитом, не имеют никакой ценности для нас, смертных. Если эти перемены, происходящие с человеком по благости божьей, не делают его все-таки более счастливым и радостным, то еще меньше радости и пользы от таких обращений всем их свидетелям и очевидцам. Действительно, какой толк обществу от того, что кто-то обратился к богу? Люди эти, отмеченные перстом божьим, не становятся лучшими; они не делают никакого реального добра своим ближним. Становится ли смиренным и добрым какой-нибудь заносчивый и важный придворный? Исправляет ли жестокий все то зло, которое он причинял? Возвращает ли казнокрад все, что он похитил у общества? Искупает ли изысканная светская женщина своим религиозным рвением все то зло, которое причинили семье ее распущенность и рассеянная жизнь? Нет, конечно нет, эти новообращенные, испытавшие прикосновение божьего перста, ограничиваются по большей части молитвами, постами, благотворительностью и уединением, посещением церкви, преклонением перед священниками, интригами и злословием в пользу той или иной церковной партии, опорочением всех, кто не согласен с их духовником, и демонстрацией смехотворного, преувеличенного усердия к делам, в которых они ничего не смыслят; всем этим исчерпывается их долг по отношению к богу; ни люди, ни общество ничего не выигрывают от их чудесного превращения; напротив, благочестие часто лишь усугубляет и еще больше разжигает дурные свойства, которыми всегда отличались наши неофиты; но теперь эти свойства и страсти получают иное применение, а религия всегда оправдывает крайности, допущенные в ее интересах. Так, честолюбивый человек превратится в тщеславного и беспокойного фанатика и найдет оправдание своей страсти в благочестии; попавший в опалу придворный займется во имя бога интригами против своих врагов; злой и мстительный человек под предлогом отмщения за бога будет изыскивать способы мстить за собственные обиды; женщина, утратившая красоту и обратившаяся к богу, будет считать себя вправе отравлять жизнь мужа; она станет со всем благочестием злословить о других женщинах по поводу их невинных удовольствий; желая показать свою набожность, она обнаружит только дурное настроение, зависть, ревность, коварство; принимая близко к сердцу интересы бога, она проявит все свое невежество, все свое больное воображение и легковерие.
Стоит ли, сударыня, так долго останавливаться на всем этом? Вы живете в стране, где слишком много святош и слишком мало истинно добродетельных людей. При желании вы без труда убедитесь, что среди этих людей, глубоко верующих в бога, убежденных в высоком назначении и пользе религии, беспрестанно твердящих о даруемых ею утешениях, о насаждаемых ею добродетелях, вы вряд ли найдете действительно счастливого; и еще меньше найдется людей, которых религия сделала лучшими. Если они глубоко прониклись мрачными и зловещими представлениями религии, они покажутся вам желчными, неприятными, нелюдимыми; если же они относятся к спасению своей души легкомысленнее и поверхностнее, они произведут на вас менее отталкивающее впечатление. Религия, исповедуемая при дворе, представляет собой, как вам известно, смесь чередующихся благочестивых обрядов и увеселений: обедня, праздник, несколько минут, посвященных молитве,-и снова развлечения; здесь религия Христа легко совмещается со служением дьяволу. Мы наблюдаем здесь роскошь, тщеславие, честолюбие, интриги, месть, зависть, легкомыслие, легко уживающиеся с аскетическими требованиями религии. Казуисты, поддакивающие великим мира сего, легко оправдывают эту смесь и творят новую религию, применяющуюся к обстоятельствам, страстям и порокам людей; слишком суровые и правоверные богословы не удовлетворили бы и возмутили бы людей, соглашающихся исповедовать религию при условии, чтобы их ничто не стесняло. Вот почему янсенисты, стремящиеся к восстановлению аскетического христианства первых веков, не смогли привиться при дворе. Доведенные до крайности принципы и доктрины христианства по плечу только людям, подобным его основателям; они созданы лишь для существ желчных, суровых, недовольных, обездоленных судьбой, по своему происхождению чуждых роскоши, власти, почестей и неизбежно становящихся врагами всех мирских благ, о которых им не позволено и мечтать. Святоши очень ловко и хитро умеют поставить себе в заслугу отвращение или презрение к вещам, для них недостижимым.
Однако последовательный христианин не должен ни на что претендовать; он не должен ничего желать; он должен бежать света и всей его пышности, подавлять свои страсти. Это настоящий стоик (1), скорбная философия которого порождена религиозным фанатизмом. Недостижимое совершенство, к которому он стремится, порождает непрестанную душевную борьбу, которая в конце концов делает его несчастным; он должен быть постоянно настороже в отношении всего мирского, потому что все мирское может дать повод к искушению и греху. Истинный христианин - враг самого себя и всего человеческого рода; ради собственной безопасности ему следовало бы жить, как сове, и никому не показываться. Религия делает его существом антиобщественным, равно бесполезным и неприятным себе и другим. Что толку обществу от человека, беспрестанно трепещущего, страдающего, погруженного в молитвы и размышления? Какую же жизненную цель может поставить перед собой святоша, который должен сторониться порочного мира, ненавидеть почести и богатства, могущие его погубить, который запрещает себе радости, вызывающие гнев и ревность бога?
Каковы же плоды такой фантастической морали? Эту мораль можно сравнить с чрезмерно суровыми законами, которые все признают и никто не соблюдает. Мы знаем, что некоторые философы обсуждали возможность существования чисто атеистического общества (2); мне кажется гораздо более правомерным вопрос долго ли смогло бы просуществовать общество, состоящее только из истинно верующих христиан. Ср., что говорит по этому поводу Бейль, "Continuation des pensees diverses sur la comete", разд. 124, 125, т. 4. Г. Руссо из Женевы в его "Contract Social-", кн. 4, гл. 8. См. Также tLettres ecrites de la Montagne", письмо 1-е, стр. 45-54. Изд. In 8°. Автор обсуждает тот же вопрос и подкрепляет свое мнение новыми рассуждениями, представляющими большой интерес для читателя. Что сталось бы со страной, обитатели которой, стремясь к совершенству, проводили бы все время в созерцании, размышлениях, покаянии и молитвах, избегали бы богатства, почестей, высокого положения? Что сталось бы со страной, жители которой не думали бы о завтрашнем дне и, занятые только божественными делами, совершенно пренебрегали всем, касающимся здешней бренной юдоли; где каждый ставил бы себе в заслугу безбрачие; где все были бы настолько заняты религиозными упражнениями и обрядами, что у них не оставалось бы времени для помощи себе подобным? Ясно, что такое общество могло бы существовать только в Фиваиде (1) и скоро развалилось бы. Если в некоторых монастырях мы и видим примеры такого объединения верующих, то ведь о фанатиках, проживающих в этих богоугодных местах, заботится общество. А кто бы заботился о целой нации, которая, забыв о всех земных нуждах, хлопотала бы только о царствии небесном?
Нельзя не признать, что христианская религия действительно создана не для этого мира; она не в состоянии обеспечить счастье ни обществу, ни отдельным людям; заповеди и наставления ее бога невыполнимы и скорее могут довести человека до отчаяния и апатии, отнять у него уверенность в себе и своих силах, чем сделать его счастливым, деятельным и добродетельным. Если христианин хочет остаться в обществе, ему приходится допускать известную скидку со всех требований религии; он перестает быть настоящим христианином, как только начинает стремиться к собственному счастью; он пренебрегает небесным блаженством как только хочет позаботиться о счастьи своих собратий; он рискует оскорбить бога, как только прислушается к собственным желаниям, позволит себе радости жизни и вступит в общество себе подобных, могущих заразить его своими страстями и пороками; одним словом, настоящий христианин - человек не от мира сего.
Поэтому, как только христианин вспоминает о том, что он - человек, он вынужден тотчас же отказываться от своих сверхъестественных и божественных принципов. Страсти, обуревающие простых смертных, у христиан только приглушены, но не уничтожены; чаще всего эти страсти приобретают еще большую силу и могут очень повредить обществу. Замаскированные, скрытые лицемерным смирением, они, вырываясь наружу, обычно приводят к большим потрясениям. Тут-то честолюбие, мстительность, жестокость, злоба, злоречие, зависть, прикрытые личиной благочестия, приносят самые ужасающие плоды; эти страсти в своем разгуле уже не знают границ. Религия не уничтожает страстей в сердце святоши; она иной раз даже оправдывает их. Опыт часто показывает нам, что самые набожные христиане ничуть не лучше и не хуже всех прочих людей и что они не имеют никакого права упрекать неверующих в недостатках и пороках, будто бы проистекающих из атеистических убеждений.
Действительно, милосердие священников-миротворцев и их благочестивых приверженцев нисколько не мешает им порочить и чернить своих противников, призывать на их головы гнев и презрение общества; их заботы о славе божьей допускают применение любого оружия; злоречие и клевета оказывают им испокон веков особенно драгоценные услуги. Слушая священников, можно подумать, что неверие может быть только следствием развращенности; что от религии люди отказываются только затем, чтобы дать свободу своим страстям и порокам; по их словам неверие всегда предполагает порочность, разнузданность нравов, предельную распущенность. Другими словами, они считают, что всякий человек, отказывающийся поверить в их фантазии и следовать предписаниям их неестественной морали, не может иметь никаких побуждений к добру и отличается непреодолимой наклонностью к злу.
Так наши милосердные богословы превращают врагов своей власти в опасных разбойников, которых общество якобы в собственных интересах должно изгонять и уничтожать. Из этого следует, что всякий, внемлющий разуму и отказывающийся от суеверия,- это самый безрассудный человек; что всякий, осуждающий религию за все ее преступления, за все то зло, которое она причиняет людям,- плохой гражданин; что всякий, обвиняющий священников в смутах и беспорядках, оказывается сам опасным нарушителем общественного спокойствия; что всякий, содрогающийся при виде бесчеловечных преследований, спровоцированных тщеславными и коварными священниками, не имеет никакого понятия о справедливости и должен задушить в себе всякое чувство гуманности. Отсюда же следует, что всякий, кто не признает лживых, фальшивых стимулов, выискиваемых в потустороннем мире для того, чтобы побудить людей быть добродетельными, справедливыми и добрыми, не имеет уже никаких реальных побудительных причин развивать в себе все эти добродетели ради своего собственного благополучия в здешнем мире. И, наконец, отсюда следует, что все желающие низвержения церковной тирании и разоблачения величайшего обмана, столь пагубного и для правителей и для народов,оказываются государственными преступниками, подлежащими преследованию законом.
Я думаю, сударыня, теперь вы убедитесь, что истинные друзья рода человеческого и государей не могут быть пособниками религии и духовенства. Каковы бы ни были причины или чувства, которые привели человека к неверию; каковы бы ни были вытекающие из его неверия принципы,- они не могут быть столь же пагубны, столь же разрушительны, как принципы, непосредственно и неизбежно вытекающие из такой нелепой и жестокой религии, как христианская. Неверие не приписывает себе божественного происхождения; оно не стремится к господству и к овладению человеческой совестью; оно не ставит цели подчинить себе человеческие умы; оно не имеет никаких поводов ненавидеть человека за его убеждения, если эти убеждения никому не приносят вреда. Другими словами, люди неверующие не имеют ни особых побуждений, ни корысти приносить вред и делать зло, к чему всегда находят столько предлогов рьяные защитники религии. Неверующий, стоящий у власти, не окажется ни более несправедливым, ни более злым, чем святоша, вменяющий себе в обязанность преследовать своих религиозных противников.
Мыслящий неверующий человек хорошо понимает, что и в здешнем мире у него достаточно самых настоятельных и реальных побуждений делать добро; он сознает, как важно ему сохранить жизнь и избежать всего, что могло бы ему повредить; в своих природных потребностях он чувствует себя связанным с другими людьми и знает, что заслужит их презрение, если обнаружит какие-либо пороки, вызывающие их ненависть, и если окажется виновным в проступке, угрожающем праву и добродетели; он знает, что понесет наказание, если совершит преступление и ослушался закона. Правила приличия и общественные обязанности, желание заслужить одобрение сограждан, страх навлечь на себя позор и наказание - достаточно сильные стимулы для обуздания всякого здравомыслящего. Если же человек безумен, его не смогут удержать от крайностей никакие вероучения мира; если он обладает достаточной властью, чтобы ничего не страшиться в здешнем мире и не считаться с мнением людей, вряд ли страх перед божественным гневом подействует на такого человека сильнее приговора судей, которых он ежечасно видит перед собой.
Нам скажут, что страх перед мстительным богом может во всяком случае предупредить множество тайных преступлений, на которые пошли бы люди, не удерживай их религии. Но разве сама-то религия предотвращает тайные преступления? Разве христианские страны не полны всякого рода злоумышленников, втайне замышляющих разорение и гибель своих сограждан? Разве люди, с виду самые благочестивые и благонамеренные, не предаются разнообразнейшим порокам, которые заставили бы их устыдиться, если бы эти пороки случайно раскрылись? Очень часто человек, глубочайшим образом убежденный в том, что бог видит все его дела и помыслы, совершает, не краснея, тайком такие проступки, которые он не позволил бы себе в присутствии другого, хотя бы и самого ничтожного человека.