Страница:
К чему же сводится та мощная узда, которую религия накладывает на человеческие страсти? Если мы послушаем наших священников, окажется, что в странах, где люди внемлют их проповедям и следуют их заповедям, никаких преступлений, ни явных, ни тайных, не совершается; окажется что сами священники - сущие ангелы, а всякий верующий не знает за собой никаких недостатков. И вместе с тем мы забываем все свои религиозные теории и рассуждения, как только нас захватывает какая-нибудь сильная страсть, неискоренимая привычка, или же мы ослеплены соображениями собственной выгоды; в таких случаях мы перестаем рассуждать. Стало быть, добродетельными или порочными делают нас характер и привычка. Неверующий может отличаться очень сильными страстями; он может очень здраво рассуждать о религии и вместе с тем теряет всякий здравый смысл, как только дело касается его собственного поведения. Тот же, кто готов всему верить,плохой мыслитель; а если он еще и ведет себя дурно, то он одновременно и глупый, и злой человек.
Наши священники, правда, не соглашаются с тем, что неверующие способны мыслить; они считают, что человек не умеет разумно рассуждать, если предпочитает разум их авторитету. Но в этом деле они - слишком пристрастные судьи, и вопрос этот подлежит решению менее заинтересованными людьми. Пока что сами священники не слишком-то полагаются на собственные рассуждения и для подкрепления своих аргументов всегда привлекают силу; они загоняют людей в рай кнутом; они просвещают их светом костров инквизиции; они насаждают веру вооруженной силой; они имеют низость вызывать на спор людей, которые не могут выступить против них открыто. Такое поведение мало вяжется с представлением о людях, глубоко убежденных в силе своих доводов. Если бы наши богословы действительно обладали искренней верой, разве они побоялись бы свободного и открытого диспута? Разве они не радовались бы всякому доводу, опровержение которого только упрочило бы их учение, будь оно истинно? Между тем наши богословы применяют к своим врагам тактику мексиканских миссионеров, которые заставляли связывать сражавшихся с ними рабов и убивали их, вместо того, чтобы померяться с ними силами в честном бою.
Как бы то ни было, вполне допустимо, что и неверующий человек может вести себя дурно, и в этом он, конечно, ничем не отличается от любого святоши. Самые фанатичные приверженцы религии не могут не согласиться, что среди их единомышленников лишь ничтожное число - избранники, достигшие благодаря религии высокой добродетели; на каком же основании священники требуют, чтобы неверие, не опирающееся ни на какие сверхъестественные силы, приносило плоды, которыми, по их же собственным признаниям, не может похвастать религия? Если бы все верующие были людьми добродетельными, религия в своем споре с атеизмом оказалась бы, конечно, победительницей, в особенности если бы все неверующие были людьми безнравственными и порочными. Но что бы ни говорили священники, мы встречаем среди неверующих гораздо больше добродетельных людей, чем среди святош. Хороший характер, разумное воспитание, стремление к спокойной жизни, нежелание заслужить позор и ненависть, благие привычки оказываются совершенно достаточными и гораздо более сильными и реальными стимулами, чем религия, для того, чтобы человек сдерживал пороки и стремился к добродетели. К тому же в отличие от святоши неверующий не знает бесконечных уловок и неисчерпаемых аргументов для оправдания и извинения любых проступков. Ведь верующий всегда может искупить свои преступления; он всегда может найти способы помириться с богом и успокоить свою совесть. Человек же неверующий, совершив дурной поступок, не может примириться ни с обществом, которое он оскорбил, ни с самим собой, если его мучит совесть. Он не надеется на награду в загробном мире и тем более заинтересован заслужить уважение и почет, которыми во всех просвещенных странах пользуются добродетельные, честные и порядочные люди; неверующий тем более старается избежать осуждения общества и всех неприятностей, на которые оно обрекает людей, угрожающих общественному спокойствию и благополучию. Кажется совершенно очевидным, что всякий, следующий законам разума, рассудительнее того, кто доверяет только своему воображению. Совершенно очевидно также, что всякий, кто считается с человеческой природой и с окружающими людьми, неизбежно должен иметь более реальные представления о добре и зле, справедливости и несправедливости, о чести и бесчестии, чем человек, сообразующийся в своем поведении лишь с предписаниями оракулов некоего таинственного бога, служители которого злы, несправедливы, вероломны, постоянно сами себе противоречат, и который часто санкционирует проступки, в корне противоречащие морали и всем нашим представлениям о добродетели. Очевидно, что человек, руководствующийся в своем поведении церковной моралью, будет угождать лишь капризам и прихотям духовенства и окажется, действительно, вредным и порочным, хотя он при этом вполне уверен в своей добродетели. И, наконец, так же очевидно, что, сообразуясь с заповедями и предписаниями религии, человек может быть сколь угодно набожен, не будучи ни хорошим, ни добродетельным. Опыт показывает, что можно слепо придерживаться самых непостижимых догм, проповедуемых священниками, самым тщательным образом выполнять все предписываемые ими обряды, на словах восхвалять все христианские добродетели и на деле быть лишенным всех качеств, необходимых для достижения собственного счастья и для содействия счастью окружающих. Даже сами святые, с которых нам предлагают брать пример, были в высшей степени бесполезны для общества; мы неизменно видим в них фанатиков - либо угрюмых, принесших себя в жертву мрачным доктринам религии; либо деятельных, которые под предлогом служения религии непрерывно возмущали спокойствие народов; либо, наконец, мечтателей, придумавших целые системы, способные сбить с толку и помрачить умы их приверженцев. Всякий святой, обладающий спокойным и уравновешенным характером, печется всегда только о самом себе и в своем благочестивом затворничестве стремится лишь к собственному благополучию; святой же, наделенный от природы деятельным, горячим темпераментом, выступает перед обществом с проповедью пагубных фантазий, требуя удовлетворять претензии церкви, которые он отождествляет с интересами бога.
Словом, сударыня, я никогда не устану повторять, что всякая религиозная система придумана лишь ради выгод духовенства; христианская мораль всегда преследовала только интересы церкви; все проповедуемые христианством добродетели не имеют опять-таки никакой иной цели, кроме выгод церкви и ее служителей; последние же всегда стремились поработить народы, чтобы поживиться от их трудов и легковерия. Нет сомнения, что можно быть и нравственным, и добродетельным человеком, не участвуя во всех этих замыслах; если священники порицают тех, кто им противоречит, и подвергают сомнению честность и бескорыстие всякого мыслителя, отвергающего их бесполезные и даже пагубные добродетели, то общество, нуждающееся в истинно человеческих и реальных добродетелях, ни в коем случае не должно вмешиваться в их дрязги, ни заимствовать настроения людей, явно сплотившихся против этого общества. Если служители религии, чтобы упрочить свою незаконно захваченную власть, нуждаются в Догмах, таинствах, добродетелях, то правительству для осуществления его законных прав требуются добродетели разумные, мораль гуманная и прежде всего служащая общественному спокойствию. Наконец, люди, составляющие всякое общество, нуждаются в такой морали, которая может обеспечить их счастье здесь, на земле, и не желают затруднять себя моральными предписаниями, имеющими в виду их блаженство в некоем вымышленном, призрачном мире, о котором они знают только со слов священников. Эти священники очень легко объединили свою религиозную систему с моралью, чтобы еще больше упрочить свой авторитет, завоеванный при помощи непостижимых и таинственных догм религии; благодаря этому им удалось убедить людей, что ни мораль, ни добродетель без религии невозможны. Я надеюсь, сударыня, что мне удалось окончательно разрушить этот предрассудок и с полной ясностью доказать всякому, желающему думать, что все эти представления, испокон веков проповедуемые религией, отвлеченны, туманны и лживы; и, однако, этими представлениями оказывались часто заражены даже философы, тормозившие развитие истинной морали и сделавшие из науки, самой достоверной, ясной и доступной всякому мыслящему человеку,- науку сомнительную, непонятную, страдающую вопиющими противоречиями.
Остаюсь и так далее.
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ.
(О человеческой, или естественной, морали).
Если вы, сударыня, продумали все, о чем я до сих пор вам писал, вы не могли не убедиться, что совершенно невозможно основывать моральную систему, прочную и неизменную, на фанатической, двусмысленной, мистической, противоречивой религии, последователи которой сами никогда не могут прийти к полному единомыслию относительно ее доктрин. Вы поймете, что бог, забавляющийся! Игрой в прятки со своими приверженцами, бог пристрастный и вероломный, чьи заповеди находятся в полном противоречии друг с другом, не может служить основой морали, долженствующей быть неизменной во все времена для всех людей. Действительно, как можно строить понятия справедливости и добра, основываясь на вере в несправедливого и коварного бога, повергающего человека, для которого он сотворил мир, искушению только затем, чтобы покарать этого человека за податливость перед этим искушением? Как полагаться на волю бога, сказавшего "не убий" и в то же время потворствовавшего уничтожению целых народов? Какое представление можно составить о морали, которая продиктована богом, имевшим своим пророком кровожадного Моисея, избравшим себе в любимцы бунтовщика, убийцу и развратника Давида? Можно ли устанавливать священный кодекс прав и обязанностей человечества, основываясь на вере в бога, фаворитами которого на земле были самые бесчеловечные преследователи и чудовища жестокости? Как можем мы черпать представления о нашем нравственном Долге в проповедях и наставлениях священников, поклоняющихся богу-миротворцу и вместе с тем повсюду сеющих мятеж, призывающих к резне и мести, как только кто-нибудь попробует наложить руки на их привилегии.
Можем ли мы подражать святым, зарекомендовавшим себя либо как бесполезные энтузиасты, либо как беспокойные фанатики, либо, наконец, как упрямые бунтовщики, которые под предлогом защиты божьего дела учиняли страшные опустошения на земле? Может ли здравая мораль основываться на невыполнимых и сверхъестественных заповедях и добродетелях, плоды которых часто вредны и опасны и которые явно бесполезны для нас самих и для тех, с кем мы живем? Примем ли мы в качестве блюстителей наших нравов священников, внушающих нам лишь непостижимые понятия и требующих совершать ребяческие, пустые обряды, ради которых нас заставляют пренебрегать самыми насущными и реальными нашими обязанностями? И, наконец, согласимся ли мы, чтобы нами руководили люди, чья неустойчивая мораль сообразуется только с собственными выгодами; чья проповедь то призывает нас к благотворительности, человечности и смирению, то якобы по велению свыше толкает нас на несправедливости, коварство, предательство и жестокости? Вы понимаете, сударыня, что невозможно основывать какую бы то ни было этическую систему на столь неустойчивых положениях, противоречащих нашим самым естественным представлениям о добродетели; ведь под добродетелью мы должны понимать склонность человека к поступкам, содействующим счастью ближних; религия же понимает под добродетелью качества, могущие сделать нас угодными некоему таинственному богу, который ставит свои милости в зависимость от обрядов, от убеждений и часто от действий чрезвычайно вредных и губительных и для нас самих, и для окружающих. Мораль христиан - мораль мистическая, которая подобно догмам их религии так же темна, непостижима и неустойчива, так же зависит от толкования ее тем или другим священником; у христиан не может быть и речи о незыблемой морали, потому что она подчинена религии, принципы которой непрестанно меняются, сообразуясь с волей прихотливого и деспотического бога или, вернее, с волей его священников, чьи выгоды и капризы чрезвычайно разнообразны и кто поэтому никогда не может договориться между собой. Священное писание, которое служит для христиан источником их морали, не только непроницаемо, темно и требует постоянных истолкований у священников, но и противоречиво. В одном месте оно пропс дует действительно полезные добродетели, а в другом оно же одобряет или предписывает действия, совершенно противоположные нашим представлениям о морали. Один и тот же бог, повелевающий нам быть добрыми, справедливыми, милостивыми, запрещающий мстить за оскорбления, именующий себя самого богом милующими и милосердным, обнаруживает неумолимую жестокость и возвещает, что он принес не мир, но меч (1); этот же бог говорит нам, что он пришел разделить людей; он, наконец, требует возмездия за поношения; он санкционирует грабеж, измену, узурпацию, резню. Словом, в писании невозможно найти сколько-нибудь определенные и ясные принципы морали. Вы там наряду с несколькими полезными разумными советами находите доктрины самые нелепые и самые пагубные, угрожающие целости и благополучию всякого человеческого общества.
В Ветхом завете бог как бы сводит всю иудейскую мораль лишь к пунктуальности, с которой должны выполняться его педантичные пустые предписания; он требует от народа Израиля выполнения и соблюдения всякого рода ритуалов, церемоний и обрядов; и в награду за скрупулезное и тщательное выполнение этих, так сказать, обязанностей он позволяет совершать самые ужасные преступления. Добродетели, заповедуемые сыном божьим в Новом завете, действительно отличаются от тех, которым придавал в свое время такое огромное значение бог-отец; бог Нового завета противоречит ветхозаветному богу иудеев: сын божий заявляет, что ему не нужно ни жертв, ни даров, ни обрядов; он заменяет их теми сверхъестественными добродетелями, бесполезность, невыполнимость и несовместимость которых с благополучием человека, живущего в обществе себе подобных, я вам уже доказал. Вместе с тем сын божий противоречит сам себе не меньше, чем его отец; он то и дело отменяет все, что только что сам установил; в дальнейшем отцы церкви в свою очередь отменили многие евангельские принципы. Ведь священники беспрекословно слушаются своего бога только в тех случаях, когда божественные заповеди согласуются с их выгодами. Выгодны им в данный момент преследования - и им кажется, что бог повелевает им истреблять нечестивых и силой сгонять званых на пир, то есть в лоно правоверной церкви. Подвергаются преследованиям они сами - тогда их бог немедленно налагает запрет на всяческое насилие. Кажется им, что религиозные обряды прибыльны и, несмотря на ясно высказанное Иисусом Христом неодобрение всяких жертвоприношений, ритуалов и церемоний, они заставляют народы выполнять эти ритуалы и церемонии, придумывают множество новых обрядов и принуждают человека ради этого пренебрегать самыми насущными обязанностями перед обществом. Иисус запретил мстить за него, священники же находят, что бог-отец потребовал жестокого возмездия за своего сына. Иисус заявил, что царство его не от мира сего, и проповедовал отказ от богатства, а его священники изыскивают в Ветхом завете всяческие поводы и оправдания для того, чтобы покорить мир, оспаривать власть у государей, узурпировать в этом мире права самой неограниченной деспотии, самого разнузданного произвола. Одним словом, если мы и найдем в Библии несколько моральных советов, здравых и полезных, то наряду с ними та же Библия оправдывает самые бесчеловечные жестокости.
Таким образом, в христианской религии мораль всецело зависит от произвола, страстей и выгод священников; ее принципы никогда не могут быть сколько-нибудь устойчивы и зависят от обстоятельств; бог, представителями и комментаторами которого почитают себя священники, предписывает только то, что им в данную минуту выгоднее и удобнее, и никогда им не противоречит; по прихоти священников он то и дело меняет свои приговоры; одни и те же поступки этот бог то одобряет, то осуждает; за одно и то же поведение то награждает, то карает; что сегодня в его глазах - преступление, то завтра добродетель, и что сегодня - добродетель, то завтра - порок.
Что же следует из всего этого? Что христиане никогда не уверены в собственных моральных принципах; что эти принципы непрестанно меняются в соответствии с политикой духовенства; священники, завладевшие человеческой совестью при помощи угроз и террора, заставляют закрывать глаза на все противоречия и, как только дело касается религии, впутывают самых честных людей в вопиющие злодеяния; таким образом, веруя в бога, проповедующего любовь к ближнему, христиане с детства привыкают с ненавистью относиться к еретику и готовы ему всячески вредить только потому, что он не подчиняется воле их духовных пастырей. Поэтому, веруя в бога, призывающего любить врагов и прощать оскорбления, христиане ненавидят и преследуют врагов своих священников, с лихвой воздавая за все будто бы нанесенные им обиды. Поэтому, веря в бога правого, непрестанно прославляя его благость, христиане по первому знаку своих духовных отцов совершают несправедливости и жестокости, гордятся тем, что могут подавить в себе голос природы и разума и попрать законы человечности.
Одним словом, в голове каждого христианина неизбежно смешаются и искажаются все представления о праве и насилии, о добре и зле, о благости и жестокости. Деспотический священник распоряжается во имя бога самой природой человека. При звуке его властного голоса разум немеет, а истине приходится скрываться; зато невозбранно разыгрывается воображение человека, и он всецело отдается фанатизму и безумию, якобы ниспосланным ему свыше. В ослеплении он пренебрегает своими самыми священными обязанностями и почитает себя добродетельным, попирая все лучшие склонности своей души. Чувствует ли при этом человек угрызения совести? Если и чувствует, то духовник быстро примиряет его с совестью, предписывая несколько ничуть не обременительных обрядов, долженствующих снискать ему божественную милость. Чувствует ли он, что был несправедлив, что ограбил и обокрал своего ближнего? Но ведь он может все эти проступки искупить, пожертвовав церкви награбленные богатства или щедро раздавая милостыню и подарки в награду за праздность ее служителей и за молитвы об отпущении его грехов. Священник никогда не упрекает человека в несправедливости, жестокости и преступлениях, совершенных на пользу церкви и ради благоденствия ее служителей; наименее простительными проступками оказываются всегда те, которые приносят ущерб интересам духовенства. Выказать неверие и непослушание священникам - преступление самое страшное, именуемое грехом против духа святого и неискупимое ни в этом мире, ни в мире ином; небрежение к вещам, которые сообразно с выгодами духовенства следует уважать и почитать, рассматривается как богохульство и кощунство. Эти громкие и маловразумительные слова способны, конечно, привести в ужас невежественную толпу. Страшное слово "кощунство" означает любое покушение на личность, достояние и священные права духовенства. Пренебрежение какими-нибудь бессмысленными обрядами раздувается в настоящее преступление, более тяжкое, чем самые пагубные проступки по отношению к человечеству. За верность религиозному культу священник с легкостью простит своему покорному рабу любые пороки, любой разврат, любое, даже самое вопиющее преступление. Вы видите, сударыня, что христианская мораль не имеет иной цели, кроме благополучия духовенства. Не будем поэтому удивляться, если оно пожелало быть единственным судьей и господином в этом вопросе, если оно признало ложными и порочными все добродетели, не сообразующиеся с его божественными доктринами. Христианская мораль, как это очевидно, имеет целью только ослепить людей, помрачить их разум, сделать их малодушными трусами, лишить их достоинства, мужества, заставить их ненавидеть и презирать самих себя, оторвать их от земли, на которой они живут, и обратить к небу. При помощи такой морали священники превратились в этом мире в самых могущественных владык; они изобрели добродетели и культ, выгодные им самим, и опорочили и уничтожили все то, что действительно соответствовало интересам общества; они сделали своих духовных учеников рабами, ставящими себе в заслугу и в добродетель слепое повиновение всем их капризам, готовыми вмешиваться в их недостойные дрязги и никогда не имевшими ни малейшего представления об истинной морали и добродетели.
Чтобы упрочить основы истинной морали, совершенно необходимо уничтожить предрассудки, внушаемые нам священниками; нужно начать с того, чтобы вернуть людям душевную энергию, мужество, поколебленное и придушенное призрачными страхами; нужно заставить людей отказаться от сверхъестественных представлений и идей, которые заглушили в них голос природы и принудили разум склониться перед силой; нужно разуверить людей в пагубных доктринах, принижающих человеческое достоинство; нужно, чтобы человек перестал чувствовать себя жертвой небесного гнева, чтобы он не считал свою природу порочной, а свой разум - ненадежным руководителем, советов которого он не должен слушаться; чтобы он понял, что никакое счастье не может быть достигнуто, если искать его с завязанными глазами. Человека надо освободить от ненависти к самому себе, от запрета трудиться ради счастья на земле; его нужно разуверить в том, что возможно что-либо достойнее и нужнее благополучия в этом мире, достигнутого на пути истинной добродетели. И, наконец, надо научить человека любви к самому себе; он должен научиться уважать себя и своим поведением заслужить приязнь, дружбу и уважение всех, с кем он связан в этой жизни.
Можно подумать, что религиозная мораль только для того и придумана, чтобы разрушить общество, превратить людей в первобытных дикарей. Христианские добродетели со всей очевидностью ведут к изоляции человека, к разрыву тех связей, которые соединяют его с ему подобными, к тому, чтобы отдать его в полное распоряжение священников; христианская мораль хочет, чтобы человек перестал заботиться о собственном как можно более прочном и надежном благополучии и целиком оказался в плену химер, опасных для него и для окружающих. А между тем мы живем в обществе именно для того, чтобы легче добиться тех благ, той помощи и тех радостей, которых мы никогда не добились бы, живи мы в одиночку. Если же нам вменяется в обязанность делать себя несчастными в этом мире, ненавидеть самих себя, пренебрегать уважением других людей, придумывать для себя всяческие муки и страдания, ни к кому не привязываться, - разве это не значит разрушать общество, изолировать человека от всего прочего человечества и превращать его в дикаря, чуждого своим собратьям?
Вместе с тем, если принять, что человека действительно создал бог, то этот же бог сотворил его существом общественным, пожелал, чтобы человек для своего счастья жил в кругу себе подобных. Если бог добр, он не может требовать, чтобы человек отказался от общества; если бог - творец разума, он хочет, чтобы и человек был разумен и пользовался разумом в поисках средств к достижению того благополучия, к которому он стремится в соответствии со своей природой. Если бог в чем-нибудь и проявил себя, то, конечно, именно в тех склонностях, которыми он наделил всех людей; это и есть наиболее очевидное и ясное доказательство его бытия, а не какие-то таинственные откровения, явно противоречащие внушаемым нам представлениям о божестве. Поэтому-то, если уж и привлекать бога к выяснению обязательств, связующих человека с себе подобными, то нужно сказать, что этот бог достаточно ясно проявил себя в неизменном стремлении к счастью и благополучию, свойственном всем представителям человеческого рода. А так как изыскать средства, ведущие нас к блаженству, мы можем, только руководствуясь разумом, то бог и пожелал, чтобы мы пользовались этим разумом при достижении цели. Таким образом, совершенно очевидно, что, рассматривая человека как творение бога, мы должны считать, что именно сам бог пожелал, чтобы человек слушался своего разума, способного доставить ему более прочное и более реальное счастье, чем все чудеса и недостижимые и опасные добродетели, проповедуемые религией.
Поэтому, каковы бы ни были наши суждения о божестве, проще заменить мораль религиозную моралью разума. Заменим мораль, предназначенную для небольшого числа избранников и зиждущуюся на вопиющем неравенстве и несправедливости, моралью, одинаково необходимой и понятной всем обитателям земного шара, принципы которой заложены в самой природе человека. Будем же изучать эту человеческую природу, ее потребности, желания; исследуем способ удовлетворения этих нужд и стремлений; подумаем, ради чего мы стремимся жить в обществе; понаблюдаем, что вызывает симпатии человека, к чему он по своей природе испытывает уважение, кому он стремится оказать помощь; и с другой стороны, подумаем также над тем, какие поступки вызывают ненависть, презрение, осуждение людей; обратимся к нашему опыту; предоставим разуму указать нам поведение, которое может дать человеку наиболее реальное, прочное и долговечное благополучие; воздержимся от тех поступков, следствия которых покажутся нам сомнительными; пусть временные, преходящие радости не заставляют нас жертвовать долговечными благами, остережемся ради минутного наслаждения отказываться от прочного и длительного счастья; будем заботиться сами о себе, стремясь развить уже заложенные в нас возможности счастья и благополучия; будем мужественно бороться со всяким злом и страданием; если они неустранимы, постараемся их смягчить; поищем в себе самих и в наших ближних способы, могущие облегчить нашу жизнь; постараемся снискать в наших собратьях участие к своей судьбе; заслужим их сочувствие тем добром, которое им сделаем.
Наши священники, правда, не соглашаются с тем, что неверующие способны мыслить; они считают, что человек не умеет разумно рассуждать, если предпочитает разум их авторитету. Но в этом деле они - слишком пристрастные судьи, и вопрос этот подлежит решению менее заинтересованными людьми. Пока что сами священники не слишком-то полагаются на собственные рассуждения и для подкрепления своих аргументов всегда привлекают силу; они загоняют людей в рай кнутом; они просвещают их светом костров инквизиции; они насаждают веру вооруженной силой; они имеют низость вызывать на спор людей, которые не могут выступить против них открыто. Такое поведение мало вяжется с представлением о людях, глубоко убежденных в силе своих доводов. Если бы наши богословы действительно обладали искренней верой, разве они побоялись бы свободного и открытого диспута? Разве они не радовались бы всякому доводу, опровержение которого только упрочило бы их учение, будь оно истинно? Между тем наши богословы применяют к своим врагам тактику мексиканских миссионеров, которые заставляли связывать сражавшихся с ними рабов и убивали их, вместо того, чтобы померяться с ними силами в честном бою.
Как бы то ни было, вполне допустимо, что и неверующий человек может вести себя дурно, и в этом он, конечно, ничем не отличается от любого святоши. Самые фанатичные приверженцы религии не могут не согласиться, что среди их единомышленников лишь ничтожное число - избранники, достигшие благодаря религии высокой добродетели; на каком же основании священники требуют, чтобы неверие, не опирающееся ни на какие сверхъестественные силы, приносило плоды, которыми, по их же собственным признаниям, не может похвастать религия? Если бы все верующие были людьми добродетельными, религия в своем споре с атеизмом оказалась бы, конечно, победительницей, в особенности если бы все неверующие были людьми безнравственными и порочными. Но что бы ни говорили священники, мы встречаем среди неверующих гораздо больше добродетельных людей, чем среди святош. Хороший характер, разумное воспитание, стремление к спокойной жизни, нежелание заслужить позор и ненависть, благие привычки оказываются совершенно достаточными и гораздо более сильными и реальными стимулами, чем религия, для того, чтобы человек сдерживал пороки и стремился к добродетели. К тому же в отличие от святоши неверующий не знает бесконечных уловок и неисчерпаемых аргументов для оправдания и извинения любых проступков. Ведь верующий всегда может искупить свои преступления; он всегда может найти способы помириться с богом и успокоить свою совесть. Человек же неверующий, совершив дурной поступок, не может примириться ни с обществом, которое он оскорбил, ни с самим собой, если его мучит совесть. Он не надеется на награду в загробном мире и тем более заинтересован заслужить уважение и почет, которыми во всех просвещенных странах пользуются добродетельные, честные и порядочные люди; неверующий тем более старается избежать осуждения общества и всех неприятностей, на которые оно обрекает людей, угрожающих общественному спокойствию и благополучию. Кажется совершенно очевидным, что всякий, следующий законам разума, рассудительнее того, кто доверяет только своему воображению. Совершенно очевидно также, что всякий, кто считается с человеческой природой и с окружающими людьми, неизбежно должен иметь более реальные представления о добре и зле, справедливости и несправедливости, о чести и бесчестии, чем человек, сообразующийся в своем поведении лишь с предписаниями оракулов некоего таинственного бога, служители которого злы, несправедливы, вероломны, постоянно сами себе противоречат, и который часто санкционирует проступки, в корне противоречащие морали и всем нашим представлениям о добродетели. Очевидно, что человек, руководствующийся в своем поведении церковной моралью, будет угождать лишь капризам и прихотям духовенства и окажется, действительно, вредным и порочным, хотя он при этом вполне уверен в своей добродетели. И, наконец, так же очевидно, что, сообразуясь с заповедями и предписаниями религии, человек может быть сколь угодно набожен, не будучи ни хорошим, ни добродетельным. Опыт показывает, что можно слепо придерживаться самых непостижимых догм, проповедуемых священниками, самым тщательным образом выполнять все предписываемые ими обряды, на словах восхвалять все христианские добродетели и на деле быть лишенным всех качеств, необходимых для достижения собственного счастья и для содействия счастью окружающих. Даже сами святые, с которых нам предлагают брать пример, были в высшей степени бесполезны для общества; мы неизменно видим в них фанатиков - либо угрюмых, принесших себя в жертву мрачным доктринам религии; либо деятельных, которые под предлогом служения религии непрерывно возмущали спокойствие народов; либо, наконец, мечтателей, придумавших целые системы, способные сбить с толку и помрачить умы их приверженцев. Всякий святой, обладающий спокойным и уравновешенным характером, печется всегда только о самом себе и в своем благочестивом затворничестве стремится лишь к собственному благополучию; святой же, наделенный от природы деятельным, горячим темпераментом, выступает перед обществом с проповедью пагубных фантазий, требуя удовлетворять претензии церкви, которые он отождествляет с интересами бога.
Словом, сударыня, я никогда не устану повторять, что всякая религиозная система придумана лишь ради выгод духовенства; христианская мораль всегда преследовала только интересы церкви; все проповедуемые христианством добродетели не имеют опять-таки никакой иной цели, кроме выгод церкви и ее служителей; последние же всегда стремились поработить народы, чтобы поживиться от их трудов и легковерия. Нет сомнения, что можно быть и нравственным, и добродетельным человеком, не участвуя во всех этих замыслах; если священники порицают тех, кто им противоречит, и подвергают сомнению честность и бескорыстие всякого мыслителя, отвергающего их бесполезные и даже пагубные добродетели, то общество, нуждающееся в истинно человеческих и реальных добродетелях, ни в коем случае не должно вмешиваться в их дрязги, ни заимствовать настроения людей, явно сплотившихся против этого общества. Если служители религии, чтобы упрочить свою незаконно захваченную власть, нуждаются в Догмах, таинствах, добродетелях, то правительству для осуществления его законных прав требуются добродетели разумные, мораль гуманная и прежде всего служащая общественному спокойствию. Наконец, люди, составляющие всякое общество, нуждаются в такой морали, которая может обеспечить их счастье здесь, на земле, и не желают затруднять себя моральными предписаниями, имеющими в виду их блаженство в некоем вымышленном, призрачном мире, о котором они знают только со слов священников. Эти священники очень легко объединили свою религиозную систему с моралью, чтобы еще больше упрочить свой авторитет, завоеванный при помощи непостижимых и таинственных догм религии; благодаря этому им удалось убедить людей, что ни мораль, ни добродетель без религии невозможны. Я надеюсь, сударыня, что мне удалось окончательно разрушить этот предрассудок и с полной ясностью доказать всякому, желающему думать, что все эти представления, испокон веков проповедуемые религией, отвлеченны, туманны и лживы; и, однако, этими представлениями оказывались часто заражены даже философы, тормозившие развитие истинной морали и сделавшие из науки, самой достоверной, ясной и доступной всякому мыслящему человеку,- науку сомнительную, непонятную, страдающую вопиющими противоречиями.
Остаюсь и так далее.
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ.
(О человеческой, или естественной, морали).
Если вы, сударыня, продумали все, о чем я до сих пор вам писал, вы не могли не убедиться, что совершенно невозможно основывать моральную систему, прочную и неизменную, на фанатической, двусмысленной, мистической, противоречивой религии, последователи которой сами никогда не могут прийти к полному единомыслию относительно ее доктрин. Вы поймете, что бог, забавляющийся! Игрой в прятки со своими приверженцами, бог пристрастный и вероломный, чьи заповеди находятся в полном противоречии друг с другом, не может служить основой морали, долженствующей быть неизменной во все времена для всех людей. Действительно, как можно строить понятия справедливости и добра, основываясь на вере в несправедливого и коварного бога, повергающего человека, для которого он сотворил мир, искушению только затем, чтобы покарать этого человека за податливость перед этим искушением? Как полагаться на волю бога, сказавшего "не убий" и в то же время потворствовавшего уничтожению целых народов? Какое представление можно составить о морали, которая продиктована богом, имевшим своим пророком кровожадного Моисея, избравшим себе в любимцы бунтовщика, убийцу и развратника Давида? Можно ли устанавливать священный кодекс прав и обязанностей человечества, основываясь на вере в бога, фаворитами которого на земле были самые бесчеловечные преследователи и чудовища жестокости? Как можем мы черпать представления о нашем нравственном Долге в проповедях и наставлениях священников, поклоняющихся богу-миротворцу и вместе с тем повсюду сеющих мятеж, призывающих к резне и мести, как только кто-нибудь попробует наложить руки на их привилегии.
Можем ли мы подражать святым, зарекомендовавшим себя либо как бесполезные энтузиасты, либо как беспокойные фанатики, либо, наконец, как упрямые бунтовщики, которые под предлогом защиты божьего дела учиняли страшные опустошения на земле? Может ли здравая мораль основываться на невыполнимых и сверхъестественных заповедях и добродетелях, плоды которых часто вредны и опасны и которые явно бесполезны для нас самих и для тех, с кем мы живем? Примем ли мы в качестве блюстителей наших нравов священников, внушающих нам лишь непостижимые понятия и требующих совершать ребяческие, пустые обряды, ради которых нас заставляют пренебрегать самыми насущными и реальными нашими обязанностями? И, наконец, согласимся ли мы, чтобы нами руководили люди, чья неустойчивая мораль сообразуется только с собственными выгодами; чья проповедь то призывает нас к благотворительности, человечности и смирению, то якобы по велению свыше толкает нас на несправедливости, коварство, предательство и жестокости? Вы понимаете, сударыня, что невозможно основывать какую бы то ни было этическую систему на столь неустойчивых положениях, противоречащих нашим самым естественным представлениям о добродетели; ведь под добродетелью мы должны понимать склонность человека к поступкам, содействующим счастью ближних; религия же понимает под добродетелью качества, могущие сделать нас угодными некоему таинственному богу, который ставит свои милости в зависимость от обрядов, от убеждений и часто от действий чрезвычайно вредных и губительных и для нас самих, и для окружающих. Мораль христиан - мораль мистическая, которая подобно догмам их религии так же темна, непостижима и неустойчива, так же зависит от толкования ее тем или другим священником; у христиан не может быть и речи о незыблемой морали, потому что она подчинена религии, принципы которой непрестанно меняются, сообразуясь с волей прихотливого и деспотического бога или, вернее, с волей его священников, чьи выгоды и капризы чрезвычайно разнообразны и кто поэтому никогда не может договориться между собой. Священное писание, которое служит для христиан источником их морали, не только непроницаемо, темно и требует постоянных истолкований у священников, но и противоречиво. В одном месте оно пропс дует действительно полезные добродетели, а в другом оно же одобряет или предписывает действия, совершенно противоположные нашим представлениям о морали. Один и тот же бог, повелевающий нам быть добрыми, справедливыми, милостивыми, запрещающий мстить за оскорбления, именующий себя самого богом милующими и милосердным, обнаруживает неумолимую жестокость и возвещает, что он принес не мир, но меч (1); этот же бог говорит нам, что он пришел разделить людей; он, наконец, требует возмездия за поношения; он санкционирует грабеж, измену, узурпацию, резню. Словом, в писании невозможно найти сколько-нибудь определенные и ясные принципы морали. Вы там наряду с несколькими полезными разумными советами находите доктрины самые нелепые и самые пагубные, угрожающие целости и благополучию всякого человеческого общества.
В Ветхом завете бог как бы сводит всю иудейскую мораль лишь к пунктуальности, с которой должны выполняться его педантичные пустые предписания; он требует от народа Израиля выполнения и соблюдения всякого рода ритуалов, церемоний и обрядов; и в награду за скрупулезное и тщательное выполнение этих, так сказать, обязанностей он позволяет совершать самые ужасные преступления. Добродетели, заповедуемые сыном божьим в Новом завете, действительно отличаются от тех, которым придавал в свое время такое огромное значение бог-отец; бог Нового завета противоречит ветхозаветному богу иудеев: сын божий заявляет, что ему не нужно ни жертв, ни даров, ни обрядов; он заменяет их теми сверхъестественными добродетелями, бесполезность, невыполнимость и несовместимость которых с благополучием человека, живущего в обществе себе подобных, я вам уже доказал. Вместе с тем сын божий противоречит сам себе не меньше, чем его отец; он то и дело отменяет все, что только что сам установил; в дальнейшем отцы церкви в свою очередь отменили многие евангельские принципы. Ведь священники беспрекословно слушаются своего бога только в тех случаях, когда божественные заповеди согласуются с их выгодами. Выгодны им в данный момент преследования - и им кажется, что бог повелевает им истреблять нечестивых и силой сгонять званых на пир, то есть в лоно правоверной церкви. Подвергаются преследованиям они сами - тогда их бог немедленно налагает запрет на всяческое насилие. Кажется им, что религиозные обряды прибыльны и, несмотря на ясно высказанное Иисусом Христом неодобрение всяких жертвоприношений, ритуалов и церемоний, они заставляют народы выполнять эти ритуалы и церемонии, придумывают множество новых обрядов и принуждают человека ради этого пренебрегать самыми насущными обязанностями перед обществом. Иисус запретил мстить за него, священники же находят, что бог-отец потребовал жестокого возмездия за своего сына. Иисус заявил, что царство его не от мира сего, и проповедовал отказ от богатства, а его священники изыскивают в Ветхом завете всяческие поводы и оправдания для того, чтобы покорить мир, оспаривать власть у государей, узурпировать в этом мире права самой неограниченной деспотии, самого разнузданного произвола. Одним словом, если мы и найдем в Библии несколько моральных советов, здравых и полезных, то наряду с ними та же Библия оправдывает самые бесчеловечные жестокости.
Таким образом, в христианской религии мораль всецело зависит от произвола, страстей и выгод священников; ее принципы никогда не могут быть сколько-нибудь устойчивы и зависят от обстоятельств; бог, представителями и комментаторами которого почитают себя священники, предписывает только то, что им в данную минуту выгоднее и удобнее, и никогда им не противоречит; по прихоти священников он то и дело меняет свои приговоры; одни и те же поступки этот бог то одобряет, то осуждает; за одно и то же поведение то награждает, то карает; что сегодня в его глазах - преступление, то завтра добродетель, и что сегодня - добродетель, то завтра - порок.
Что же следует из всего этого? Что христиане никогда не уверены в собственных моральных принципах; что эти принципы непрестанно меняются в соответствии с политикой духовенства; священники, завладевшие человеческой совестью при помощи угроз и террора, заставляют закрывать глаза на все противоречия и, как только дело касается религии, впутывают самых честных людей в вопиющие злодеяния; таким образом, веруя в бога, проповедующего любовь к ближнему, христиане с детства привыкают с ненавистью относиться к еретику и готовы ему всячески вредить только потому, что он не подчиняется воле их духовных пастырей. Поэтому, веруя в бога, призывающего любить врагов и прощать оскорбления, христиане ненавидят и преследуют врагов своих священников, с лихвой воздавая за все будто бы нанесенные им обиды. Поэтому, веря в бога правого, непрестанно прославляя его благость, христиане по первому знаку своих духовных отцов совершают несправедливости и жестокости, гордятся тем, что могут подавить в себе голос природы и разума и попрать законы человечности.
Одним словом, в голове каждого христианина неизбежно смешаются и искажаются все представления о праве и насилии, о добре и зле, о благости и жестокости. Деспотический священник распоряжается во имя бога самой природой человека. При звуке его властного голоса разум немеет, а истине приходится скрываться; зато невозбранно разыгрывается воображение человека, и он всецело отдается фанатизму и безумию, якобы ниспосланным ему свыше. В ослеплении он пренебрегает своими самыми священными обязанностями и почитает себя добродетельным, попирая все лучшие склонности своей души. Чувствует ли при этом человек угрызения совести? Если и чувствует, то духовник быстро примиряет его с совестью, предписывая несколько ничуть не обременительных обрядов, долженствующих снискать ему божественную милость. Чувствует ли он, что был несправедлив, что ограбил и обокрал своего ближнего? Но ведь он может все эти проступки искупить, пожертвовав церкви награбленные богатства или щедро раздавая милостыню и подарки в награду за праздность ее служителей и за молитвы об отпущении его грехов. Священник никогда не упрекает человека в несправедливости, жестокости и преступлениях, совершенных на пользу церкви и ради благоденствия ее служителей; наименее простительными проступками оказываются всегда те, которые приносят ущерб интересам духовенства. Выказать неверие и непослушание священникам - преступление самое страшное, именуемое грехом против духа святого и неискупимое ни в этом мире, ни в мире ином; небрежение к вещам, которые сообразно с выгодами духовенства следует уважать и почитать, рассматривается как богохульство и кощунство. Эти громкие и маловразумительные слова способны, конечно, привести в ужас невежественную толпу. Страшное слово "кощунство" означает любое покушение на личность, достояние и священные права духовенства. Пренебрежение какими-нибудь бессмысленными обрядами раздувается в настоящее преступление, более тяжкое, чем самые пагубные проступки по отношению к человечеству. За верность религиозному культу священник с легкостью простит своему покорному рабу любые пороки, любой разврат, любое, даже самое вопиющее преступление. Вы видите, сударыня, что христианская мораль не имеет иной цели, кроме благополучия духовенства. Не будем поэтому удивляться, если оно пожелало быть единственным судьей и господином в этом вопросе, если оно признало ложными и порочными все добродетели, не сообразующиеся с его божественными доктринами. Христианская мораль, как это очевидно, имеет целью только ослепить людей, помрачить их разум, сделать их малодушными трусами, лишить их достоинства, мужества, заставить их ненавидеть и презирать самих себя, оторвать их от земли, на которой они живут, и обратить к небу. При помощи такой морали священники превратились в этом мире в самых могущественных владык; они изобрели добродетели и культ, выгодные им самим, и опорочили и уничтожили все то, что действительно соответствовало интересам общества; они сделали своих духовных учеников рабами, ставящими себе в заслугу и в добродетель слепое повиновение всем их капризам, готовыми вмешиваться в их недостойные дрязги и никогда не имевшими ни малейшего представления об истинной морали и добродетели.
Чтобы упрочить основы истинной морали, совершенно необходимо уничтожить предрассудки, внушаемые нам священниками; нужно начать с того, чтобы вернуть людям душевную энергию, мужество, поколебленное и придушенное призрачными страхами; нужно заставить людей отказаться от сверхъестественных представлений и идей, которые заглушили в них голос природы и принудили разум склониться перед силой; нужно разуверить людей в пагубных доктринах, принижающих человеческое достоинство; нужно, чтобы человек перестал чувствовать себя жертвой небесного гнева, чтобы он не считал свою природу порочной, а свой разум - ненадежным руководителем, советов которого он не должен слушаться; чтобы он понял, что никакое счастье не может быть достигнуто, если искать его с завязанными глазами. Человека надо освободить от ненависти к самому себе, от запрета трудиться ради счастья на земле; его нужно разуверить в том, что возможно что-либо достойнее и нужнее благополучия в этом мире, достигнутого на пути истинной добродетели. И, наконец, надо научить человека любви к самому себе; он должен научиться уважать себя и своим поведением заслужить приязнь, дружбу и уважение всех, с кем он связан в этой жизни.
Можно подумать, что религиозная мораль только для того и придумана, чтобы разрушить общество, превратить людей в первобытных дикарей. Христианские добродетели со всей очевидностью ведут к изоляции человека, к разрыву тех связей, которые соединяют его с ему подобными, к тому, чтобы отдать его в полное распоряжение священников; христианская мораль хочет, чтобы человек перестал заботиться о собственном как можно более прочном и надежном благополучии и целиком оказался в плену химер, опасных для него и для окружающих. А между тем мы живем в обществе именно для того, чтобы легче добиться тех благ, той помощи и тех радостей, которых мы никогда не добились бы, живи мы в одиночку. Если же нам вменяется в обязанность делать себя несчастными в этом мире, ненавидеть самих себя, пренебрегать уважением других людей, придумывать для себя всяческие муки и страдания, ни к кому не привязываться, - разве это не значит разрушать общество, изолировать человека от всего прочего человечества и превращать его в дикаря, чуждого своим собратьям?
Вместе с тем, если принять, что человека действительно создал бог, то этот же бог сотворил его существом общественным, пожелал, чтобы человек для своего счастья жил в кругу себе подобных. Если бог добр, он не может требовать, чтобы человек отказался от общества; если бог - творец разума, он хочет, чтобы и человек был разумен и пользовался разумом в поисках средств к достижению того благополучия, к которому он стремится в соответствии со своей природой. Если бог в чем-нибудь и проявил себя, то, конечно, именно в тех склонностях, которыми он наделил всех людей; это и есть наиболее очевидное и ясное доказательство его бытия, а не какие-то таинственные откровения, явно противоречащие внушаемым нам представлениям о божестве. Поэтому-то, если уж и привлекать бога к выяснению обязательств, связующих человека с себе подобными, то нужно сказать, что этот бог достаточно ясно проявил себя в неизменном стремлении к счастью и благополучию, свойственном всем представителям человеческого рода. А так как изыскать средства, ведущие нас к блаженству, мы можем, только руководствуясь разумом, то бог и пожелал, чтобы мы пользовались этим разумом при достижении цели. Таким образом, совершенно очевидно, что, рассматривая человека как творение бога, мы должны считать, что именно сам бог пожелал, чтобы человек слушался своего разума, способного доставить ему более прочное и более реальное счастье, чем все чудеса и недостижимые и опасные добродетели, проповедуемые религией.
Поэтому, каковы бы ни были наши суждения о божестве, проще заменить мораль религиозную моралью разума. Заменим мораль, предназначенную для небольшого числа избранников и зиждущуюся на вопиющем неравенстве и несправедливости, моралью, одинаково необходимой и понятной всем обитателям земного шара, принципы которой заложены в самой природе человека. Будем же изучать эту человеческую природу, ее потребности, желания; исследуем способ удовлетворения этих нужд и стремлений; подумаем, ради чего мы стремимся жить в обществе; понаблюдаем, что вызывает симпатии человека, к чему он по своей природе испытывает уважение, кому он стремится оказать помощь; и с другой стороны, подумаем также над тем, какие поступки вызывают ненависть, презрение, осуждение людей; обратимся к нашему опыту; предоставим разуму указать нам поведение, которое может дать человеку наиболее реальное, прочное и долговечное благополучие; воздержимся от тех поступков, следствия которых покажутся нам сомнительными; пусть временные, преходящие радости не заставляют нас жертвовать долговечными благами, остережемся ради минутного наслаждения отказываться от прочного и длительного счастья; будем заботиться сами о себе, стремясь развить уже заложенные в нас возможности счастья и благополучия; будем мужественно бороться со всяким злом и страданием; если они неустранимы, постараемся их смягчить; поищем в себе самих и в наших ближних способы, могущие облегчить нашу жизнь; постараемся снискать в наших собратьях участие к своей судьбе; заслужим их сочувствие тем добром, которое им сделаем.