Страница:
3 ноября белые заперлись в Крыму. На фронте наступило несколько дней затишья. Того же числа Ленин в одной из своих директивных записок потребовал от т. Гольцмана (главодежда) пошить в срок 20 тысяч охотничьих сапог для армии. Что происходит на Южном фронте, Ленин толком не понимал. Врали ему, по-видимому, все. Еще в самом начале контрнаступления С. Каменев и М. Фрунзе составили ему страховочную телеграмму, что в случае ухода врангелевцев в Крым, за Турецкий вал, шанс их успешного разгрома – один из ста. На самом деле оба были уверены, что разбить белых удастся еще до Крыма, и осторожную телеграмму отправили просто на всякий случай, который, как назло, и приключился. Ленин был разозлен.
Того же 3 ноября, выступая на Всероссийском совещании политпросветов губернских и уездных отделов народного образования, Ленин потребовал от пропагандистов решительно и повсеместно вбуравливать в головы мысль, что пришло время каждому человеку «стать или по эту, нашу, сторону, или по другую» и строго осознать «главенство политики коммунистической партии», которая «все исправляет, назначает и строит по одному принципу». К слову сказать, Махно в этой речи был помянут в числе «разнообразных форм контрреволюции», среди Юденичей, Колчаков, Петлюр и т. д. (46, т. 41, с. 401–403). Знай Махно об этой речи, у него был бы повод крепчайшим образом призадуматься. Совершенно ясно, что Ильич ни на йоту не изменил свою точку зрения, принцип диктатуры пролетариата оставался для него незыблемым, и столь же бессомнительным казалось то, что воплощается диктатура через повсеместное господство одной, коммунистической партии, несогласие или даже непринадлежность к которой уже есть контрреволюция.
Но Махно не знал об этой речи. Он переживал последний взлет, последнюю эйфорию. После взятия повстанцами Гуляй-Поля Махно смог, наконец, перебраться в родное местечко из Старобельска, где его хоть и лечили, но держали, по специальному решению Екатеринославского губкома, в строгой изоляции от красных частей. Гуляй-Поле немного ожило, хотя оно было до полного уже изнеможения истерзано войной. Польский анархист Казимир Теслар, побывав в это время в Гуляй-Поле, потом писал: «Я был в Гуляй-Поле зимой. Окрестности и городок были густо засыпаны снегом. В каждом дворе стояла знаменитая „тачанка“ – знак того, что в каждом доме нашли приют повстанцы… Еще при въезде в городок я заметил окружавшие его заброшенные окопы. Когда же мы въехали в центр, я был поражен жестокостью войны, которая, прокатившись по этим местам, оставила глубокие следы повсюду. Лучшие дома были разрушены. Другие – и таких очень много, – сильно повреждены… Повсюду видны воронки и следы огня…» (94, 268–269).
Вслед за Аршиновым историки, желающие казаться объективными, повторяют слова о «райской» жизни в Гуляй-Поле в ноябре 1920 года, обязательно поминая при этом ликбез, несколько театральных постановок «из жизни повстанцев», независимую школу имени испанского революционера Франсиско Феррера, где преподавались в числе прочих наук теория и практика анархизма, история французской революции (по Кропоткину) и история русской революции. Но все это, конечно, были лишь слабенькие завязи нормальной жизни посреди опустошения, произведенного Гражданской войной.
Война давила. Война продолжала определять весь ритм гуляйпольской жизни и настроения людей, которые, если судить по отрывку из дневника (датированному все тем же 3 ноября) одного из работников махновского Культпросветотдела, были очень далеки от райской безмятежности.
«…Скучно и грустно, – пишет неизвестный, записки которого много лет спустя обнаружил в партархиве Украины историк В. Волковинский. – Терзает и не дает покоя мысль – „а что дальше будет?“ Белогвардейщина будет раздавлена, и что дальше будет с повстанческой армией. В комсоставе чувствуется усталость. Сам Махно дышит усталостью, нет никакой намеченной цели в армии и определенного плана, а также нет культурных работников. Боюсь, что коммунисты объявят нас вне закона, и тогда начнется пролитие снова трудовой крови. Эти головотяпы не могут понять, что у них разлагается Красная Армия и перейдет на нашу сторону. Но весь наш трагизм состоит в отсутствии культурных сил. Махно тоже воздерживается от работы. Я чувствую, что он устал» (12, 174).
Предчувствия, предчувствия…
Многим глубоким предчувствиям открывается душа, когда вечером у керосиновой лампы человек остается один на один со своими мыслями и чистым листом бумаги…
4 ноября по красным частям на фронте проходит как бы трепетание: войска вплотную подтягиваются к берегу моря. Зачем-то «крымский корпус» Каретникова на один день переходит в подчинение командования 4-й армии В. С. Лазаревича и получает от Фрунзе приказ сосредоточиться вместе с 7-й кавдивизией «в районе Петровка – оз. Соленое, что в 5 вер. южнее Громовки, с целью форсировать Сиваш и ворваться в Крым…» (82, оп. 1, д. 146 с, л. 7).
В целом, было совершенно ясно – особенно после неудачных атак Турецкого вала с фронта, – что «взламывать» Крым нужно как можно скорее и именно через Сиваш; спешке способствовало и то, что, вне сомнения, и главком С. Каменев, и командующий Южным фронтом М. Фрунзе получали поощрительные нагоняи и из Харькова, где находился Троцкий, и из Москвы. Единственное, что 4 ноября еще невозможно было собрать разметанные во время последних боев части и двинуть их в наступление.
5 ноября корпус Каретникова был переподчинен командованию 6-й армии А. И. Корка. Днем спешно производилась разведка бродов. Донесения были, в общем, утешительные: «От мыса Кураван броды проходимы только для пехоты, в районе острова Чурюк-Тюп сейчас непроходимы по случаю глубокой воды, от с. Ивановка по направлению Армянского базара два брода проходимы для подвод» (82, оп. 1, д. 146с, л. 8). В тот же день Корк в Новониколаевке лично передал С. Каретникову приказ Фрунзе о форсировании Сиваша. «Отношение махновцев к Красной Армии не было достаточно ясно, – туманно писал позднее Корк, – …поэтому командующий войсками фронта поставил задачу – отряд Каретникова выдвинуть вперед» [22](36, 443).
За то, что случилось далее, красное командование, несомненно, должно быть благодарно Семену Каретникову: «Отряд Каретника двинулся через Сиваш, но, не доходя до Литовского полуострова, вернулся, и начальник отряда донес, что местность настолько болотиста, что о прохождении Сиваша говорить не приходится» (36, 443). Таким образом, белые прежде времени не узнали, где планирует нанести решающий удар Фрунзе. Именно поэтому атака белогвардейских позиций в вочь с 7 на 8 ноября была неожиданна и увенчалась успехом. Теперь попытаемся объяснить то, что произошло, отбросив расхожие обвинения махновцев в трусости.
Семен Каретников был против союза с большевиками, когда решался вопрос о соглашении с ними. Он им не верил. Однако, став фактическим командиром Повстанческой армии в боях против Врангеля, он, по условиям договора, оперативные приказы красного командования обязан был выполнять. И он выполнял их, «притормаживая» исполнение только тогда, когда ему всерьез начинало казаться, что красное командование готово «рискнуть» Повстанческой армией и увлечь ее в сомнительное и авантюрное дело: так было с приказом Фрунзе от 25 октября об овладении перешейками, так же обстояло дело и с приказом Корка о форсировании Сиваша в ночь на шестое. Какими бы ни были силы крымского корпуса махновцев, Каретников был все же достаточно опытным командиром, чтобы совершенно ясно осознавать: кавалерией и тачанками позиций белых на Литовском полуострове не взять и уж, во всяком случае, не удержать; наступление в целом не готово; следовательно, корпус опять суют в огонь только потому, что у большевистского начальства то ли нервный зуд, то ли истерика. Вот он и придумал, что Сиваш непроходим.
Пока 6 ноября проверяли и промеряли, проходим или нет, прощупывали дно – подошла пехота: 52-я и 15-я стрелковые дивизии. Вот теперь заваривалось что-то похожее на серьезное дело, на штурм. Теперь не только махновцы подставлялись под пули, но и две лучшие красные дивизии – а Каретников твердо был уверен, что в соглашении с большевиками только пролитая на равных паях кровь и скрепляет дело. И не приведи бог Повстанческой армии где-нибудь подставиться под смертельный удар – махновцы сразу станут не нужны своим союзникам…
7 ноября окончательно выстроился план операции. Отомкнуть Перекопский перешеек должна была ударная группа 6-й армии, причем дело мыслилось так: покуда 51-я дивизия, по всей вероятности, безрезультатно, будет с фронта биться в стену Турецкого вала, в тыл белой крепости через Сиваш выйдут махновцы и части 15-й и 52-й дивизий. 52-я сразу повернет на север, к Перекопу, и нанесет удар в спину белым, а 15-я развернется на юг, чтобы предохранить десант от возможной контратаки (ибо части, которые должны были овладеть Литовским полуостровом, оказывались, с одной стороны, в тылу главной врангелевской твердыни, но, с другой стороны, перед фронтом второй, юшуньской линии обороны, отстоящей от первой всего лишь километров на пятнадцать). Действуя хладнокровно, между двумя укрепленными позициями десант можно было бы и раздавить. Чтобы не дать белым опомниться, одновременно – в шестидесяти километрах к востоку от Перекопа – начиналось форсирование Сиваша и штурм врангелевских позиций на Чонгарском полуострове силами 4-й армии – который в случае успеха открывал дорогу кавалерии в глубокий тыл белых. Вся кавалерия – и 1-я, и 2-я конные армии, и 3-й конный корпус Каширина – стояла на второй линии и должна была вступить в дело не раньше, чем в белом фронте обнаружится пробоина. [23]
Возможно, для окончательного приведения в порядок частей нужны были бы еще сутки, но 7 ноября поступили сведения, что с восточным ветром стала прибывать вода в Сиваше, и Фрунзе отдал приказ о наступлении. В десять часов вечера махновцы, а вслед за ними красная пехота двинулись через залив в Крым.
То, что происходило той ночью и последующим днем, мы не можем себе вообразить. Ибо, честно говоря, не представляю себе, какой силы ярость должна была питать атаку после того, как люди четыре часа брели в ледяной воде при морозе в двенадцать градусов. В два часа ночи красные с махновцами достигли крымской суши и бросились на позиции врага. В темноте, раздираемой лишь лезвиями прожекторов, закипел кровавый бой. Самое главное, что не только красные с махновцами, в прямом смысле слова перенесшие адскую пытку холодом, но и белые тоже понимали, что назад – нельзя. Назад – смерть. Конец. Бой был действительно страшен. Несмотря на ярость атаки и солидную силу, к рассвету красные и махновцы еще не овладели полуостровом: до двух часов пополудни кипел бой, пока не выдохся, – белые отступили, оставив десанту клочок плоской суши длиною в семь, шириною – в три километра.
Утром следующего дня, 9 ноября, 52-я дивизия, чуть оправившись от смертельной усталости, бросилась сзади на перекопскую позицию белых, а 15-я, как и предусматривалось планом, стала потихонечку расковыривать вторую линию обороны, путь на юг. Поняв, что уже не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле настал час «последнего и решительного боя» из всемирного гимна пролетариев, белые дрались ожесточенно. В середине дня левый фланг 15-й дивизии был опрокинут налетевшей из-за врангелевских окопов кавалерией генерала Барбовича и стал отходить. Белые бросали в бой последние резервы, лучшие части.
В данных разведки о боеспособности корпуса Барбовича говорилось совершенно недвусмысленно: «группа очень боеспособна, стойка и спаянна. Комсостав опытен и энергичен» (79, оп. 3, д. 300, л. 35). Нет ничего удивительного, что под ударами почти 3,5 тысячи отборной конницы красная пехота не устояла в голой степи между Сивашом и соленым озером Красное, где значатся на военных картах лишь придорожный трактир и два колодца, и стала отступать. Навстречу коннице Барбовича был брошен корпус С. Каретникова: вылетев навстречу белогвардейцам лавой, махновцы сымитировали неизбежность рубки и лишь в последний момент, разделившись, ушли в две стороны, оставив на пути белых 200 хлещущих огнем пулеметных тачанок.
Такой плотности огня даже лучшие офицерские части выдержать не могли. Корк в своих воспоминаниях о взятии Крыма признал, что 15-й дивизии «оказал поддержку отряд Каретника, который быстро развернулся и встретил конницу противника убийственным пулеметным огнем. Конница бросилась назад… левый фланг 15-й дивизии был быстро приведен в порядок» (36, 447).
Ночью с 9 на 10 ноября генерал Барбович дал своим войскам приказ перейти к самой упорной обороне, указывая, «что ни один шаг назад быть не может, это недопустимо при общей обстановке, мы должны умирать, но не отходить». Приказ предписывал «на ночь выставить все пулеметы, приготовить артиллерию к ночной стрельбе, часть дивизии спешить и держать в цепи, имея впереди секреты. Остальным дать надежный отдых» (79, оп. 3, д. 316). Впрочем, решающего значения эти приказания уже не имели: за эти дни 30-я дивизия прорвала оборону белых на Чонгарском полуострове и открыла Красной армии второй проход в Крым. Пал Турецкий вал. 11 ноября и вторая линия обороны врангелевцев была прорвана. Фрунзе ввел в бой конные резервы. Началось стремительное, уже без боя, отступление белых к черноморским портам…
Покуда армия Каретникова сражалась в Крыму, в Гуляй-Поле, при штабе Махно, жизнь тоже не стояла на месте: как раз 9 ноября, в самый разгар боев с белыми, на совете Повстанческой армии был выслушан отчет вернувшихся из Харькова Куриленко и Буданова о ходе переговоров с Совнаркомом Украины. Махно продолжал настаивать, что первостепенная задача делегации – добиться от правительства выделения территории под экспериментальное строительство «вольного советского строя». Трудно сегодня представить себе, что он верил в этот пункт соглашения, как будто месяц бесплодной волокиты не говорил уже сам по себе, что дело тухлое и тянется только для виду. Нет! Махно здесь впал в какой-то (вполне, впрочем, объяснимый) самообман: не мог поверить, что заключенное им соглашение – не более чем декорация для спектакля куда как более драматичного, чем гуляйпольская постановка «Жизнь махновцев».
А впрочем – о чем говорить?! Кому в эти дни не верилось, что с победой все образуется, все обернется к лучшему, станет по-человечески? Всем, кажется, верилось: до того опротивела эта война, до того обрыдли жестокость, кровь и убийства! И почему бы не поверить в это махновцам, если сами красные верили в это? Если даже белые поверили?
Лишь только стало ясно, что воля Русской армии к сопротивлению сломлена, Фрунзе 11 ноября издал знаменитое обращение к врангелевцам, в котором белым предлагалось прекратить боевые действия с гарантией прощения: «Сдающимся, включительно до лиц высшего комсостава, полное прощение в отношении всех поступков, связанных с гражданской борьбой». Всем желающим покинуть Россию гарантировалась возможность «беспрепятственного выезда за границу при условии отказа на честном слове от дальнейшей борьбы против рабоче-крестьянской России и Советской власти», а желающим остаться – возможность трудиться на благо Родины (83, 439).
Фрунзе был известен решительностью действий в отношении врагов и благородной снисходительностью к побежденным. Нет сомнения, что решающую победу над силами контрреволюции командующий Южным фронтом хотел увенчать благородным актом прощения. Это было и по-человечески, и политически понятно и хорошо: страна должна была, наконец, сойти с круга ненависти и резни, люди должны были впервые за много лет обратиться друг к другу лицом, чтобы перестать друг друга расстреливать только за различия в военной форме, должны были поглядеть в глаза друг другу, чтобы попытаться понять: что произошло? Что сделали со страной, друг с другом? И простить. Важнее всего то, что простить.
Психологически обращение Фрунзе было составлено очень тонко. Такого тона давно ждали от железных большевиков – может быть, именно такого и ждали от них, чтобы им поверить. В. В. Вересаев вспоминает, что слова о примирении во имя Родины были с глубоким сочувствием восприняты белым офицерством: «Молодое белое офицерство, состоящее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, за которыми они не сумели разглядеть широчайших народных и трудовых масс, давно уже тяготилось своей ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, что выхода на другую дорогу ему нет» (10, 30). Обращение Фрунзе, ставшее широко известным благодаря передаче его по телеграфу – и, соответственно, принимаемое радистами повсюду в белом тылу, – казалось, приоткрывает возможность перейти на другой путь: побеждены, но прощены во светлое имя России!
Попробуем разделить, попробуем понять это чувство надежды и мы, чтобы острее почувствовать остроту разочарования. Ибо далее открывается одна из самых позорных, самых мрачных страниц Гражданской войны. Уничтожение крымского корпуса махновцев, конечно, можно рассматривать в отрыве от всего того зверства, которое началось в Крыму вскоре после победы над Врангелем. Но тогда нам не понять, что все, что происходило – считая и махновцев, и белых солдат и офицеров, которых, со связанными руками и ногами, расстреливали из пулеметов в шаландах, выведенных в море, и красноармейцев, расстрелянных ради профилактики разбродов и шатаний в Красной армии, – все это произросло из одного корня, после того как интонация воззвания Фрунзе – интонация праздника и спасения – сменилась интонацией беспощадства и духом пыточной камеры.
На следующий после воззвания день, 12 ноября, Фрунзе получил шифрограмму из Москвы (копия – Троцкому в Харьков): «Только что узнал о вашем предложении Врангелю сдаться. Крайне удивлен непомерной уступчивостью условий. Если противник примет их, то надо реально обеспечить взятие флота и невыпуск ни одного судна, если же противник не примет этих условий, – то, по-моему, нельзя повторять их, и нужно расправиться беспощадно. Ленин» (46, т. 52, 6).
12 ноября Ленин написал пять указующих записок. В принципе, эта записка (на деле означающая новый виток Гражданской войны, неизбежные репрессии, связанные с ними социальные и психологические травмы всей нации и другие, не менее важные последствия) ничем не выделялась из числа других, написанных так же деловито и бодро.
Не знаю, что должен был испытать Фрунзе, получив послание вождя. Наверно, отчаяние. Ленин ничего не понял. Не понял, что великодушие важнее кораблей. Не понял, что нельзя, не будучи провокатором, ставить перед бегущей армией невыполнимые условия («невыпуск ни одного судна»). Не понял, что командующий фронтом обращался к каждому солдату, к каждому белому офицеру лично, а не к командованию Русской армии с предложением о капитуляции на таких-то условиях… Зато для Фрунзе после этой шифровки должно было стать ясно, что своей партии в этой победной музыке ему сыграть не удастся, что ему, умудрившемуся до сих пор сохранить незапятнанной репутацию военного, на этот раз, скорее всего, придется позамараться, выступив в роли обманщика и палача: чтоб не пылало шибко сердце да не заносилась голова…
Входя как командующий победоносным фронтом в большевистский пантеон, он тоже должен был быть повязан с заглавными его фигурами предательством и кровью. В самый момент триумфа партийная верхушка большевиков принялась Фрунзе ломать, испытывая на «свойскость» по закону банды. В общем, он этого испытания не выдержал. Хоть и хотел. Какой силы давление осуществлялось на командующего фронтом, можно судить, в частности, на основании приказа, подписанного им 15 ноября, внутренний смысл которого полностью противоречит духу его воззвания к врангелевцам: «Радио определенно указывает о затруднительном положении судов противника, вышедших в море и оказавшихся без запаса угля, воды и сильно перегруженными… Приказываю развить самую энергичную работу подводных лодок и ликвидировать попытки противника морем ускользнуть из-под ударов наших армий» (87, 134).
Через четыре дня после обещания прощения – приказ беспощадно топить беспомощные, перегруженные людьми (в том числе и штатскими) транспорты! Возможно ли это?! Ведь приказы такого рода отдавали, пожалуй, лишь гитлеровцы во время тотальной войны на море. И тем не менее…
Нет сомнения: «ломка» Фрунзе была прямым прологом к крымской резне…
Со стороны ничего не изменилось, хотя история уже потекла в другое русло… После прорыва Юшуньских позиций настало время триумфов. Одна за другой красные части без боя занимали города, соревнуясь за право первыми прошествовать по главной улице. 13 ноября Вторая конная армия и махновцы вошли в Симферополь, 15 ноября – Первая конная и отряды крымских партизан – в Севастополь. 16-го красные заняли Керчь, 17-го – Ялту. Крым пал.
За эти пять дней произошли невидимые, не сопровождавшиеся ни выстрелами, ни торжествами события, которыми, однако, многое определилось. Предчувствия каких-то серьезных изменений в эти дни, конечно, снедали многих, хотя никто в точности не знал, что происходит. Но факт, что, когда 13 ноября в Гуляй-Поле от Каретникова пришла телеграмма, что Турецкий вал пал и крымский корпус вместе с красными идет на Симферополь, Григорий Василевский, зная о всех самообольщениях батьки по поводу переговоров, все-таки не удержался и воскликнул: «Конец соглашению! Ручаюсь чем угодно, что через неделю большевики будут громить нас!» (2, 180).
Василевский, друг Махно и участник всех его предприятий с 1918 года, эту фразу выкрикнул, конечно, в сердцах, но он даже не подозревал, насколько он близок к истине. Уже 13 ноября, разговаривая по телефону с главкомом С. С. Каменевым, М. В. Фрунзе сказал, что «повстанческая армия в последних боях вела себя неважно и явно отклонялась от задач, связанных с риском серьезных потерь» (12, 179). Совершенно непонятно, что хотел этим сказать Фрунзе – после форсирования махновцами Сиваша?! Но также очевидно, что Каменев зачем-то специально задал ему вопрос по поводу махновцев. Возможно, предреввоенсовета республики Л. Д. Троцкий попросил главкома начать поиск компромата на «союзников»? Не исключено. 14 ноября в Харькове состоялось заседание ЦК большевиков Украины с участием от российского ЦК Троцкого и Л. Серебрякова, на котором по-большевистски делово и прямолинейно был обсужден вопрос о Махно, и решено было поручить Я. Яковлеву, X. Раковскому и С. Минину поддерживать связь с Реввоенсоветом, чтобы «обсудить предстоящие боевые действия против Махно» (12, 180).
Это фантастично! Это поистине гениально! Махно еще пальцем не шевельнул против большевиков. Всего пять дней назад махновцы вместе с красноармейцами выдрали из рук у белых перекопскую победу. И вот тому самому Якову Яковлеву, который подписывал соглашение с Повстанческой армией от имени правительства Украины, партия поручает обдумать, как уничтожить союзников. Не договориться с ними, а именно уничтожить. Причина не важна, ибо сработал принцип, ибо задана интонация, сказано слово – «расправиться беспощадно».
О заседании ЦК махновцам, естественно, ничего известно не было. Харьковская делегация продолжала обихаживать X. Раковского, от которого ждали решения вопроса о «четвертом пункте». В Крыму тоже как будто ничего не внушало особых опасений: после взятия Симферополя крымский корпус Каретникова был отведен в пустоватый район степного Крыма южнее Евпатории, возле озера Саки. Триумфальной славы ему не полагалось. Но, наверно, махновцы особенно на это и не рассчитывали.
Пятнадцатого почему-то оборвалась связь между крымскими частями и Гуляй-Полем. Вот это уже могло бы послужить серьезным предостережением и Каретникову, и Махно. И наверняка даже они обеспокоились, но для объяснения, конечно, сыскалась подходящая техническая причина. Может быть даже, в нее не поверили, но, с другой стороны, – что было делать? Рвать соглашение? Начинать боевые действия против большевиков? На это махновцы были совершенно не способны психологически. Махно довольно попартизанил, ему хотелось определиться посолиднее, поэтому он и держался за соглашение до последнего.
А держаться ему было трудно, потому что тыл – это был тыл, здесь фронтовые чувства не действовали – а по-прежнему остро, как зимой, как весной и летом, свербели проклятые вопросы крестьянской жизни, по-прежнему не принимаемые большевиками в расчет. И пока батька все пытался в обмен на свою подмогу выпросить у большевиков кусок земли для устройства крестьянского рая, тихо тлела в тылу тайная война, положить конец которой мог, конечно, только экономический компромисс с крестьянством. Нэп – в ноябре 1920 года.
Но никакого нэпа тогда не ввели. И в красные штабы, и в Гуляй-Поле постоянно поступали сведения об убийствах в махновском районе отдельных красноармейцев, о невыполнении продразверстки, о грабежах. Докладывали, что в некоторых районах «нельзя было передвигать обозы без сопровождения сильной кавалерийской части» (24, 212). Иначе грабили.
ЧК бдительно следила за Махно. Повсеместно были внедрены агенты. В штаб 4-й армии один из них сообщал: «Настроение махновских частей, расположенных в с. Песчаном, резко враждебно по отношению к коммунистам. Публика эта определенно говорит о предстоящей вооруженной борьбе с нами. Усиленно муссируются слухи, что все буденновцы соединятся с Махно и пойдут против нас, причем об этом говорят не только сами махновцы, но и крестьяне всего уезда…» (78, оп. 3, д. 589, л. 1). В том же ключе следует воспринимать жалобы продкомиссара Владимирова члену реввоенсовета 4-й армии Грюнштейну: «Получил сообщение из Александровска, что волости отказываются от выполнения разверстки, ссылаясь на необходимость предварительного разрешения Повстанческой армии. Никто не выполняет разверстку…» (там же, л. 4).
Того же 3 ноября, выступая на Всероссийском совещании политпросветов губернских и уездных отделов народного образования, Ленин потребовал от пропагандистов решительно и повсеместно вбуравливать в головы мысль, что пришло время каждому человеку «стать или по эту, нашу, сторону, или по другую» и строго осознать «главенство политики коммунистической партии», которая «все исправляет, назначает и строит по одному принципу». К слову сказать, Махно в этой речи был помянут в числе «разнообразных форм контрреволюции», среди Юденичей, Колчаков, Петлюр и т. д. (46, т. 41, с. 401–403). Знай Махно об этой речи, у него был бы повод крепчайшим образом призадуматься. Совершенно ясно, что Ильич ни на йоту не изменил свою точку зрения, принцип диктатуры пролетариата оставался для него незыблемым, и столь же бессомнительным казалось то, что воплощается диктатура через повсеместное господство одной, коммунистической партии, несогласие или даже непринадлежность к которой уже есть контрреволюция.
Но Махно не знал об этой речи. Он переживал последний взлет, последнюю эйфорию. После взятия повстанцами Гуляй-Поля Махно смог, наконец, перебраться в родное местечко из Старобельска, где его хоть и лечили, но держали, по специальному решению Екатеринославского губкома, в строгой изоляции от красных частей. Гуляй-Поле немного ожило, хотя оно было до полного уже изнеможения истерзано войной. Польский анархист Казимир Теслар, побывав в это время в Гуляй-Поле, потом писал: «Я был в Гуляй-Поле зимой. Окрестности и городок были густо засыпаны снегом. В каждом дворе стояла знаменитая „тачанка“ – знак того, что в каждом доме нашли приют повстанцы… Еще при въезде в городок я заметил окружавшие его заброшенные окопы. Когда же мы въехали в центр, я был поражен жестокостью войны, которая, прокатившись по этим местам, оставила глубокие следы повсюду. Лучшие дома были разрушены. Другие – и таких очень много, – сильно повреждены… Повсюду видны воронки и следы огня…» (94, 268–269).
Вслед за Аршиновым историки, желающие казаться объективными, повторяют слова о «райской» жизни в Гуляй-Поле в ноябре 1920 года, обязательно поминая при этом ликбез, несколько театральных постановок «из жизни повстанцев», независимую школу имени испанского революционера Франсиско Феррера, где преподавались в числе прочих наук теория и практика анархизма, история французской революции (по Кропоткину) и история русской революции. Но все это, конечно, были лишь слабенькие завязи нормальной жизни посреди опустошения, произведенного Гражданской войной.
Война давила. Война продолжала определять весь ритм гуляйпольской жизни и настроения людей, которые, если судить по отрывку из дневника (датированному все тем же 3 ноября) одного из работников махновского Культпросветотдела, были очень далеки от райской безмятежности.
«…Скучно и грустно, – пишет неизвестный, записки которого много лет спустя обнаружил в партархиве Украины историк В. Волковинский. – Терзает и не дает покоя мысль – „а что дальше будет?“ Белогвардейщина будет раздавлена, и что дальше будет с повстанческой армией. В комсоставе чувствуется усталость. Сам Махно дышит усталостью, нет никакой намеченной цели в армии и определенного плана, а также нет культурных работников. Боюсь, что коммунисты объявят нас вне закона, и тогда начнется пролитие снова трудовой крови. Эти головотяпы не могут понять, что у них разлагается Красная Армия и перейдет на нашу сторону. Но весь наш трагизм состоит в отсутствии культурных сил. Махно тоже воздерживается от работы. Я чувствую, что он устал» (12, 174).
Предчувствия, предчувствия…
Многим глубоким предчувствиям открывается душа, когда вечером у керосиновой лампы человек остается один на один со своими мыслями и чистым листом бумаги…
4 ноября по красным частям на фронте проходит как бы трепетание: войска вплотную подтягиваются к берегу моря. Зачем-то «крымский корпус» Каретникова на один день переходит в подчинение командования 4-й армии В. С. Лазаревича и получает от Фрунзе приказ сосредоточиться вместе с 7-й кавдивизией «в районе Петровка – оз. Соленое, что в 5 вер. южнее Громовки, с целью форсировать Сиваш и ворваться в Крым…» (82, оп. 1, д. 146 с, л. 7).
В целом, было совершенно ясно – особенно после неудачных атак Турецкого вала с фронта, – что «взламывать» Крым нужно как можно скорее и именно через Сиваш; спешке способствовало и то, что, вне сомнения, и главком С. Каменев, и командующий Южным фронтом М. Фрунзе получали поощрительные нагоняи и из Харькова, где находился Троцкий, и из Москвы. Единственное, что 4 ноября еще невозможно было собрать разметанные во время последних боев части и двинуть их в наступление.
5 ноября корпус Каретникова был переподчинен командованию 6-й армии А. И. Корка. Днем спешно производилась разведка бродов. Донесения были, в общем, утешительные: «От мыса Кураван броды проходимы только для пехоты, в районе острова Чурюк-Тюп сейчас непроходимы по случаю глубокой воды, от с. Ивановка по направлению Армянского базара два брода проходимы для подвод» (82, оп. 1, д. 146с, л. 8). В тот же день Корк в Новониколаевке лично передал С. Каретникову приказ Фрунзе о форсировании Сиваша. «Отношение махновцев к Красной Армии не было достаточно ясно, – туманно писал позднее Корк, – …поэтому командующий войсками фронта поставил задачу – отряд Каретникова выдвинуть вперед» [22](36, 443).
За то, что случилось далее, красное командование, несомненно, должно быть благодарно Семену Каретникову: «Отряд Каретника двинулся через Сиваш, но, не доходя до Литовского полуострова, вернулся, и начальник отряда донес, что местность настолько болотиста, что о прохождении Сиваша говорить не приходится» (36, 443). Таким образом, белые прежде времени не узнали, где планирует нанести решающий удар Фрунзе. Именно поэтому атака белогвардейских позиций в вочь с 7 на 8 ноября была неожиданна и увенчалась успехом. Теперь попытаемся объяснить то, что произошло, отбросив расхожие обвинения махновцев в трусости.
Семен Каретников был против союза с большевиками, когда решался вопрос о соглашении с ними. Он им не верил. Однако, став фактическим командиром Повстанческой армии в боях против Врангеля, он, по условиям договора, оперативные приказы красного командования обязан был выполнять. И он выполнял их, «притормаживая» исполнение только тогда, когда ему всерьез начинало казаться, что красное командование готово «рискнуть» Повстанческой армией и увлечь ее в сомнительное и авантюрное дело: так было с приказом Фрунзе от 25 октября об овладении перешейками, так же обстояло дело и с приказом Корка о форсировании Сиваша в ночь на шестое. Какими бы ни были силы крымского корпуса махновцев, Каретников был все же достаточно опытным командиром, чтобы совершенно ясно осознавать: кавалерией и тачанками позиций белых на Литовском полуострове не взять и уж, во всяком случае, не удержать; наступление в целом не готово; следовательно, корпус опять суют в огонь только потому, что у большевистского начальства то ли нервный зуд, то ли истерика. Вот он и придумал, что Сиваш непроходим.
Пока 6 ноября проверяли и промеряли, проходим или нет, прощупывали дно – подошла пехота: 52-я и 15-я стрелковые дивизии. Вот теперь заваривалось что-то похожее на серьезное дело, на штурм. Теперь не только махновцы подставлялись под пули, но и две лучшие красные дивизии – а Каретников твердо был уверен, что в соглашении с большевиками только пролитая на равных паях кровь и скрепляет дело. И не приведи бог Повстанческой армии где-нибудь подставиться под смертельный удар – махновцы сразу станут не нужны своим союзникам…
7 ноября окончательно выстроился план операции. Отомкнуть Перекопский перешеек должна была ударная группа 6-й армии, причем дело мыслилось так: покуда 51-я дивизия, по всей вероятности, безрезультатно, будет с фронта биться в стену Турецкого вала, в тыл белой крепости через Сиваш выйдут махновцы и части 15-й и 52-й дивизий. 52-я сразу повернет на север, к Перекопу, и нанесет удар в спину белым, а 15-я развернется на юг, чтобы предохранить десант от возможной контратаки (ибо части, которые должны были овладеть Литовским полуостровом, оказывались, с одной стороны, в тылу главной врангелевской твердыни, но, с другой стороны, перед фронтом второй, юшуньской линии обороны, отстоящей от первой всего лишь километров на пятнадцать). Действуя хладнокровно, между двумя укрепленными позициями десант можно было бы и раздавить. Чтобы не дать белым опомниться, одновременно – в шестидесяти километрах к востоку от Перекопа – начиналось форсирование Сиваша и штурм врангелевских позиций на Чонгарском полуострове силами 4-й армии – который в случае успеха открывал дорогу кавалерии в глубокий тыл белых. Вся кавалерия – и 1-я, и 2-я конные армии, и 3-й конный корпус Каширина – стояла на второй линии и должна была вступить в дело не раньше, чем в белом фронте обнаружится пробоина. [23]
Возможно, для окончательного приведения в порядок частей нужны были бы еще сутки, но 7 ноября поступили сведения, что с восточным ветром стала прибывать вода в Сиваше, и Фрунзе отдал приказ о наступлении. В десять часов вечера махновцы, а вслед за ними красная пехота двинулись через залив в Крым.
То, что происходило той ночью и последующим днем, мы не можем себе вообразить. Ибо, честно говоря, не представляю себе, какой силы ярость должна была питать атаку после того, как люди четыре часа брели в ледяной воде при морозе в двенадцать градусов. В два часа ночи красные с махновцами достигли крымской суши и бросились на позиции врага. В темноте, раздираемой лишь лезвиями прожекторов, закипел кровавый бой. Самое главное, что не только красные с махновцами, в прямом смысле слова перенесшие адскую пытку холодом, но и белые тоже понимали, что назад – нельзя. Назад – смерть. Конец. Бой был действительно страшен. Несмотря на ярость атаки и солидную силу, к рассвету красные и махновцы еще не овладели полуостровом: до двух часов пополудни кипел бой, пока не выдохся, – белые отступили, оставив десанту клочок плоской суши длиною в семь, шириною – в три километра.
Утром следующего дня, 9 ноября, 52-я дивизия, чуть оправившись от смертельной усталости, бросилась сзади на перекопскую позицию белых, а 15-я, как и предусматривалось планом, стала потихонечку расковыривать вторую линию обороны, путь на юг. Поняв, что уже не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле настал час «последнего и решительного боя» из всемирного гимна пролетариев, белые дрались ожесточенно. В середине дня левый фланг 15-й дивизии был опрокинут налетевшей из-за врангелевских окопов кавалерией генерала Барбовича и стал отходить. Белые бросали в бой последние резервы, лучшие части.
В данных разведки о боеспособности корпуса Барбовича говорилось совершенно недвусмысленно: «группа очень боеспособна, стойка и спаянна. Комсостав опытен и энергичен» (79, оп. 3, д. 300, л. 35). Нет ничего удивительного, что под ударами почти 3,5 тысячи отборной конницы красная пехота не устояла в голой степи между Сивашом и соленым озером Красное, где значатся на военных картах лишь придорожный трактир и два колодца, и стала отступать. Навстречу коннице Барбовича был брошен корпус С. Каретникова: вылетев навстречу белогвардейцам лавой, махновцы сымитировали неизбежность рубки и лишь в последний момент, разделившись, ушли в две стороны, оставив на пути белых 200 хлещущих огнем пулеметных тачанок.
Такой плотности огня даже лучшие офицерские части выдержать не могли. Корк в своих воспоминаниях о взятии Крыма признал, что 15-й дивизии «оказал поддержку отряд Каретника, который быстро развернулся и встретил конницу противника убийственным пулеметным огнем. Конница бросилась назад… левый фланг 15-й дивизии был быстро приведен в порядок» (36, 447).
Ночью с 9 на 10 ноября генерал Барбович дал своим войскам приказ перейти к самой упорной обороне, указывая, «что ни один шаг назад быть не может, это недопустимо при общей обстановке, мы должны умирать, но не отходить». Приказ предписывал «на ночь выставить все пулеметы, приготовить артиллерию к ночной стрельбе, часть дивизии спешить и держать в цепи, имея впереди секреты. Остальным дать надежный отдых» (79, оп. 3, д. 316). Впрочем, решающего значения эти приказания уже не имели: за эти дни 30-я дивизия прорвала оборону белых на Чонгарском полуострове и открыла Красной армии второй проход в Крым. Пал Турецкий вал. 11 ноября и вторая линия обороны врангелевцев была прорвана. Фрунзе ввел в бой конные резервы. Началось стремительное, уже без боя, отступление белых к черноморским портам…
Покуда армия Каретникова сражалась в Крыму, в Гуляй-Поле, при штабе Махно, жизнь тоже не стояла на месте: как раз 9 ноября, в самый разгар боев с белыми, на совете Повстанческой армии был выслушан отчет вернувшихся из Харькова Куриленко и Буданова о ходе переговоров с Совнаркомом Украины. Махно продолжал настаивать, что первостепенная задача делегации – добиться от правительства выделения территории под экспериментальное строительство «вольного советского строя». Трудно сегодня представить себе, что он верил в этот пункт соглашения, как будто месяц бесплодной волокиты не говорил уже сам по себе, что дело тухлое и тянется только для виду. Нет! Махно здесь впал в какой-то (вполне, впрочем, объяснимый) самообман: не мог поверить, что заключенное им соглашение – не более чем декорация для спектакля куда как более драматичного, чем гуляйпольская постановка «Жизнь махновцев».
А впрочем – о чем говорить?! Кому в эти дни не верилось, что с победой все образуется, все обернется к лучшему, станет по-человечески? Всем, кажется, верилось: до того опротивела эта война, до того обрыдли жестокость, кровь и убийства! И почему бы не поверить в это махновцам, если сами красные верили в это? Если даже белые поверили?
Лишь только стало ясно, что воля Русской армии к сопротивлению сломлена, Фрунзе 11 ноября издал знаменитое обращение к врангелевцам, в котором белым предлагалось прекратить боевые действия с гарантией прощения: «Сдающимся, включительно до лиц высшего комсостава, полное прощение в отношении всех поступков, связанных с гражданской борьбой». Всем желающим покинуть Россию гарантировалась возможность «беспрепятственного выезда за границу при условии отказа на честном слове от дальнейшей борьбы против рабоче-крестьянской России и Советской власти», а желающим остаться – возможность трудиться на благо Родины (83, 439).
Фрунзе был известен решительностью действий в отношении врагов и благородной снисходительностью к побежденным. Нет сомнения, что решающую победу над силами контрреволюции командующий Южным фронтом хотел увенчать благородным актом прощения. Это было и по-человечески, и политически понятно и хорошо: страна должна была, наконец, сойти с круга ненависти и резни, люди должны были впервые за много лет обратиться друг к другу лицом, чтобы перестать друг друга расстреливать только за различия в военной форме, должны были поглядеть в глаза друг другу, чтобы попытаться понять: что произошло? Что сделали со страной, друг с другом? И простить. Важнее всего то, что простить.
Психологически обращение Фрунзе было составлено очень тонко. Такого тона давно ждали от железных большевиков – может быть, именно такого и ждали от них, чтобы им поверить. В. В. Вересаев вспоминает, что слова о примирении во имя Родины были с глубоким сочувствием восприняты белым офицерством: «Молодое белое офицерство, состоящее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, за которыми они не сумели разглядеть широчайших народных и трудовых масс, давно уже тяготилось своей ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, что выхода на другую дорогу ему нет» (10, 30). Обращение Фрунзе, ставшее широко известным благодаря передаче его по телеграфу – и, соответственно, принимаемое радистами повсюду в белом тылу, – казалось, приоткрывает возможность перейти на другой путь: побеждены, но прощены во светлое имя России!
Попробуем разделить, попробуем понять это чувство надежды и мы, чтобы острее почувствовать остроту разочарования. Ибо далее открывается одна из самых позорных, самых мрачных страниц Гражданской войны. Уничтожение крымского корпуса махновцев, конечно, можно рассматривать в отрыве от всего того зверства, которое началось в Крыму вскоре после победы над Врангелем. Но тогда нам не понять, что все, что происходило – считая и махновцев, и белых солдат и офицеров, которых, со связанными руками и ногами, расстреливали из пулеметов в шаландах, выведенных в море, и красноармейцев, расстрелянных ради профилактики разбродов и шатаний в Красной армии, – все это произросло из одного корня, после того как интонация воззвания Фрунзе – интонация праздника и спасения – сменилась интонацией беспощадства и духом пыточной камеры.
На следующий после воззвания день, 12 ноября, Фрунзе получил шифрограмму из Москвы (копия – Троцкому в Харьков): «Только что узнал о вашем предложении Врангелю сдаться. Крайне удивлен непомерной уступчивостью условий. Если противник примет их, то надо реально обеспечить взятие флота и невыпуск ни одного судна, если же противник не примет этих условий, – то, по-моему, нельзя повторять их, и нужно расправиться беспощадно. Ленин» (46, т. 52, 6).
12 ноября Ленин написал пять указующих записок. В принципе, эта записка (на деле означающая новый виток Гражданской войны, неизбежные репрессии, связанные с ними социальные и психологические травмы всей нации и другие, не менее важные последствия) ничем не выделялась из числа других, написанных так же деловито и бодро.
Не знаю, что должен был испытать Фрунзе, получив послание вождя. Наверно, отчаяние. Ленин ничего не понял. Не понял, что великодушие важнее кораблей. Не понял, что нельзя, не будучи провокатором, ставить перед бегущей армией невыполнимые условия («невыпуск ни одного судна»). Не понял, что командующий фронтом обращался к каждому солдату, к каждому белому офицеру лично, а не к командованию Русской армии с предложением о капитуляции на таких-то условиях… Зато для Фрунзе после этой шифровки должно было стать ясно, что своей партии в этой победной музыке ему сыграть не удастся, что ему, умудрившемуся до сих пор сохранить незапятнанной репутацию военного, на этот раз, скорее всего, придется позамараться, выступив в роли обманщика и палача: чтоб не пылало шибко сердце да не заносилась голова…
Входя как командующий победоносным фронтом в большевистский пантеон, он тоже должен был быть повязан с заглавными его фигурами предательством и кровью. В самый момент триумфа партийная верхушка большевиков принялась Фрунзе ломать, испытывая на «свойскость» по закону банды. В общем, он этого испытания не выдержал. Хоть и хотел. Какой силы давление осуществлялось на командующего фронтом, можно судить, в частности, на основании приказа, подписанного им 15 ноября, внутренний смысл которого полностью противоречит духу его воззвания к врангелевцам: «Радио определенно указывает о затруднительном положении судов противника, вышедших в море и оказавшихся без запаса угля, воды и сильно перегруженными… Приказываю развить самую энергичную работу подводных лодок и ликвидировать попытки противника морем ускользнуть из-под ударов наших армий» (87, 134).
Через четыре дня после обещания прощения – приказ беспощадно топить беспомощные, перегруженные людьми (в том числе и штатскими) транспорты! Возможно ли это?! Ведь приказы такого рода отдавали, пожалуй, лишь гитлеровцы во время тотальной войны на море. И тем не менее…
Нет сомнения: «ломка» Фрунзе была прямым прологом к крымской резне…
Со стороны ничего не изменилось, хотя история уже потекла в другое русло… После прорыва Юшуньских позиций настало время триумфов. Одна за другой красные части без боя занимали города, соревнуясь за право первыми прошествовать по главной улице. 13 ноября Вторая конная армия и махновцы вошли в Симферополь, 15 ноября – Первая конная и отряды крымских партизан – в Севастополь. 16-го красные заняли Керчь, 17-го – Ялту. Крым пал.
За эти пять дней произошли невидимые, не сопровождавшиеся ни выстрелами, ни торжествами события, которыми, однако, многое определилось. Предчувствия каких-то серьезных изменений в эти дни, конечно, снедали многих, хотя никто в точности не знал, что происходит. Но факт, что, когда 13 ноября в Гуляй-Поле от Каретникова пришла телеграмма, что Турецкий вал пал и крымский корпус вместе с красными идет на Симферополь, Григорий Василевский, зная о всех самообольщениях батьки по поводу переговоров, все-таки не удержался и воскликнул: «Конец соглашению! Ручаюсь чем угодно, что через неделю большевики будут громить нас!» (2, 180).
Василевский, друг Махно и участник всех его предприятий с 1918 года, эту фразу выкрикнул, конечно, в сердцах, но он даже не подозревал, насколько он близок к истине. Уже 13 ноября, разговаривая по телефону с главкомом С. С. Каменевым, М. В. Фрунзе сказал, что «повстанческая армия в последних боях вела себя неважно и явно отклонялась от задач, связанных с риском серьезных потерь» (12, 179). Совершенно непонятно, что хотел этим сказать Фрунзе – после форсирования махновцами Сиваша?! Но также очевидно, что Каменев зачем-то специально задал ему вопрос по поводу махновцев. Возможно, предреввоенсовета республики Л. Д. Троцкий попросил главкома начать поиск компромата на «союзников»? Не исключено. 14 ноября в Харькове состоялось заседание ЦК большевиков Украины с участием от российского ЦК Троцкого и Л. Серебрякова, на котором по-большевистски делово и прямолинейно был обсужден вопрос о Махно, и решено было поручить Я. Яковлеву, X. Раковскому и С. Минину поддерживать связь с Реввоенсоветом, чтобы «обсудить предстоящие боевые действия против Махно» (12, 180).
Это фантастично! Это поистине гениально! Махно еще пальцем не шевельнул против большевиков. Всего пять дней назад махновцы вместе с красноармейцами выдрали из рук у белых перекопскую победу. И вот тому самому Якову Яковлеву, который подписывал соглашение с Повстанческой армией от имени правительства Украины, партия поручает обдумать, как уничтожить союзников. Не договориться с ними, а именно уничтожить. Причина не важна, ибо сработал принцип, ибо задана интонация, сказано слово – «расправиться беспощадно».
О заседании ЦК махновцам, естественно, ничего известно не было. Харьковская делегация продолжала обихаживать X. Раковского, от которого ждали решения вопроса о «четвертом пункте». В Крыму тоже как будто ничего не внушало особых опасений: после взятия Симферополя крымский корпус Каретникова был отведен в пустоватый район степного Крыма южнее Евпатории, возле озера Саки. Триумфальной славы ему не полагалось. Но, наверно, махновцы особенно на это и не рассчитывали.
Пятнадцатого почему-то оборвалась связь между крымскими частями и Гуляй-Полем. Вот это уже могло бы послужить серьезным предостережением и Каретникову, и Махно. И наверняка даже они обеспокоились, но для объяснения, конечно, сыскалась подходящая техническая причина. Может быть даже, в нее не поверили, но, с другой стороны, – что было делать? Рвать соглашение? Начинать боевые действия против большевиков? На это махновцы были совершенно не способны психологически. Махно довольно попартизанил, ему хотелось определиться посолиднее, поэтому он и держался за соглашение до последнего.
А держаться ему было трудно, потому что тыл – это был тыл, здесь фронтовые чувства не действовали – а по-прежнему остро, как зимой, как весной и летом, свербели проклятые вопросы крестьянской жизни, по-прежнему не принимаемые большевиками в расчет. И пока батька все пытался в обмен на свою подмогу выпросить у большевиков кусок земли для устройства крестьянского рая, тихо тлела в тылу тайная война, положить конец которой мог, конечно, только экономический компромисс с крестьянством. Нэп – в ноябре 1920 года.
Но никакого нэпа тогда не ввели. И в красные штабы, и в Гуляй-Поле постоянно поступали сведения об убийствах в махновском районе отдельных красноармейцев, о невыполнении продразверстки, о грабежах. Докладывали, что в некоторых районах «нельзя было передвигать обозы без сопровождения сильной кавалерийской части» (24, 212). Иначе грабили.
ЧК бдительно следила за Махно. Повсеместно были внедрены агенты. В штаб 4-й армии один из них сообщал: «Настроение махновских частей, расположенных в с. Песчаном, резко враждебно по отношению к коммунистам. Публика эта определенно говорит о предстоящей вооруженной борьбе с нами. Усиленно муссируются слухи, что все буденновцы соединятся с Махно и пойдут против нас, причем об этом говорят не только сами махновцы, но и крестьяне всего уезда…» (78, оп. 3, д. 589, л. 1). В том же ключе следует воспринимать жалобы продкомиссара Владимирова члену реввоенсовета 4-й армии Грюнштейну: «Получил сообщение из Александровска, что волости отказываются от выполнения разверстки, ссылаясь на необходимость предварительного разрешения Повстанческой армии. Никто не выполняет разверстку…» (там же, л. 4).